Утро следующего дня выдалось холодным и туманным. Под сизым небом, затянутым грязными рваными облаками, раскинулся хмурый серый город. Даже канареечного цвета флаги по периметру двора судебно-исполнительного крыла выглядели сегодня как-то уныло и пыльно.

Хуги сидел во дворе, привалившись к стене, и наблюдал за снующими туда-сюда, словно безо всякого толку, стражами. В ворота неспешно вкатилась гружёная телега, и несколько крепких солдат стали разгружать тюки с провиантом. Никто не заговаривал с Хуги, никто не подсаживался к нему, чтобы пропустить пару сочных и пошлых шуточек или обсудить вчерашние казарменные разборки. Хуги это вполне устраивало, он не любил пустых разговоров и пошлого трёпа, впрочем, вовсе не из-за своего высокомерия, как полагали многие. Его действительно мало занимала солдатская романтика и бытовые приключения стражей в рутине службы. Работа была его настоящим и единственным интересом.

Порядок на рабочем месте был гордостью Хуги и предметом обсуждения среди солдат. В его каморке с педантической аккуратностью были разложены по местам ножи, иглы, кинжалы, топоры, мечи, секаторы, щипцы и прочий инструментарий, необходимый в работе. На полках Хуги, уставленных банками с непонятным, подчас чрезвычайно ядовитым содержимым, царила чистота. Обитые железом стол и кресло для его подопечных были тщательно выдраены, Хуги с ожесточением отдирал кровь и экскременты с мебели до тех пор, пока она не выглядела почти новой. Тазы для сбора отходов сияли чистотой словно тарелки на кухне лорда. На поддержание всего этого порядка уходило почти всё свободное время Хуги, за что солдаты называли его странным, помешанным и опасным типом.

Впрочем, имелись у палача и друзья. Кузнец Брунн уважал Хуги за трепетное отношение к оружию и точил ему ножи с особым усердием, как тот и просил. Хоть Хуги и сам прекрасно мог бы справиться с этой нехитрой для него работой, он всё же предоставлял важное дело мастеру, приговаривая, что никто лучше него не знает сего ремесла. Слова его были недалеки от правды, а сам кузнец самодовольно и гордо усмехался, слушая похвалы палача, да жал ему руку. Поэтому кузница в судебном крыле была одним из любимых мест Хуги, где они с Брунном могли часами обсуждать кузнечное дело.

Кузнец, как и дозорный Хлатур, любивший хорошо пошутить и качественно побеседовать после плотного ужина, предпочитал не заговаривать о ремесле палача. Хуги, впрочем, их не осуждал, потому как для него не было секретом двойственное отношение и к собственной персоне, и к собственному роду занятий. Его боялись, но высокомерно игнорировали. Уважали, но в то же время презрительно косились. Видели все, но почти никто не мог узнать его в городе. Работа, на которой заменить его не мог никто, мастерство, с которым он выполнял эту работу, – это было и престижно, и мерзко. Он был и богат на привилегии, и презираем обществом одновременно. Он был наделён широкими полномочиями, но прав имел не больше чем раб, не мог подать в отставку и заняться иным ремеслом, не мог завести семью с любой понравившейся женщиной. 

Как бы то ни было, Хуги от этого не страдал, хоть порой и недоумевал от своего противоречивого положения. Его дружба с Хлатуром была странной, не основанной ни на чём кроме личной симпатии. Они были настолько разными, почти полностью противоположными друг другу, что могло показаться, были друг другу совершенно безынтересны. Однако Хуги, обыкновенно сумрачный, бледный да бесстрастный, частенько посмеивался над весёлыми рассказами загорелого хохотуна, отца шестерых детей, простодушного и общительного дозорного. В свою очередь Хлатур не без интереса слушал размышления Хуги, когда они сидели на северной стене и всматривались в туманную даль, покуривая трубки.

Туман этот наползал с севера, с Чёрных гор, неприступных гранитных утёсов, вершинами уходящих в густую белёсую дымку. Много жутких слухов ходило об этих горах, но самые диковинные предположения любил строить Хуги. Чёрная гряда плотной стеной обнимала край с севера, оттуда в Гризаман извечно ползли туманы и веяло смрадом. Хуги мечтал разгадать секрет зловещих гор, они казались ему неестественными, странными, словно бы не случайным творением природы, но исполинской стеной, рядом чудовищных зубов, закусивших Гризаман.

Вот и сегодня густой туман стекал с гор, шёл по равнинам, гонимый ветром, врывался в городские ворота и переваливался через стены. Он заполнял улицы города, просачивался в дома сквозь двери и окна и, казалось, забирался прямо в лёгкие. Хуги кашлянул и плотнее закутался в плащ.

Со стороны казарм донёсся монотонный топот и гулкое эхо приказов капитана. Начиналось утреннее построение, которое мало интересовало Хуги, поэтому он неспешно встал, отряхнулся, прихватил свою пустую тарелку и нырнул в дверной проём. Пройдя по широкому, светлому коридору, он свернул налево и направился вниз по лестнице. Повеяло привычным подземным холодком. На стенах ярко горели факелы, — охрана неукоснительно соблюдала в верхних коридорах хорошую освещённость, как того требовал Хуги. Он прошёл сначала в маленькую комнатушку, выстроенную на манер всех прочих камер заключения. Однако обстановка здесь была куда уютнее – почти всё помещение занимали застеленная шерстяным пледом кровать, стул и стол с большим подсвечником, в углу стоял огромный сундук, у стены примостились два сломанных стула, на которых аккуратно располагались большие стопки книг. На полу лежала толстая косматая шкура, такая же висела и на стене у кровати – вот и всё, что осталось от мастерской отца-скорняка, где с младенчества рос Хуги.

Прихватив со стола увесистую книгу и оставив посуду, Хуги тотчас покинул свою спальню и направился дальше по коридору в свою каморку, в свой любимый рабочий кабинет. Сняв со стены факел, Хуги нырнул в темноту каморки и зажёг от него свечи в огромном напольном подсвечнике. Яркий свет озарил обитую металлом мебель, полки и стеллажи, засияли рыжими бликами чистые медные тазы.

Хуги положил книгу на высокий пыточный стол и открыл её на нужном месте. Некоторое время он стоял в глубокой задумчивости, глядя куда-то мимо страниц и слов. Затем он повернулся к полкам и уверенно снял с самой верхней сначала две банки с какими-то сухими порошками, а следом колбу на подставке с подсвечником. Он налил из кадушки в колбу воды и зажёг под ней короткую заплывшую свечу. Достаточно разогрев воду, Хуги засыпал в колбу сначала один порошок, затем второй. По комнате поползло едкое, тошнотворное зловоние, но Хуги, нисколько не поморщившись, сосредоточенно уткнулся в книгу. Едва оторвав свои глаза от мелко исписанных страниц, он вновь шагнул к своим полкам с ядами. Выбрав среди множества свёртков чёрный кожаный мешочек, Хуги очень осторожно развязал его, натянул на нос и рот плотный шарф и маленькой железной ложечкой засыпал в колбу какую-то красно-серую пыль. Жидкость в колбе резко почернела. Хуги убрал свечу и через какое-то время снял остывшую колбу с подставки. Опершись руками на стол, он снова задумчиво принялся изучать книгу.

 

Площадь напротив правительственного миджархийского крыла постепенно оживлялась. У ворот огородили пространство для демонстрации казни, и за увесистыми барьерами уже собирался народ. Над площадью высилась крепостная стена с бойницами, где располагались дозорные, а на балконе чуть ниже бойниц уже приготовили почётное место для миджарха.

Народ всё прибывал. Казни, устраиваемые Хуги, собирали огромные толпы, за что миджарх очень благоволил своему палачу и ценил его. Посмотреть на виртуозную работу гризайского истязателя ездили со всех концов страны. Скрупулёзное изучение анатомии человека помогало Хуги показать максимум зрелищности и изящества, его уверенные движения вкупе с недюжинной силой были подобны замысловатому танцу, и в результате из заурядного публичного убийства ему удавалось состряпать целое представление. Даже недолгие по продолжительности казни Хуги преподносил как нечто грандиозное и одухотворённое, побуждая людей неделями судачить и вспоминать подробности.

Близился полдень. Запершись в своей крохотной спальне, Хуги достал из сундука большой аккуратный свёрток и развернул его на кровати. В нём оказалась церемониальная одежда палача, хранимая Хуги в идеальной чистоте и порядке, ибо столь блистательный наряд был уникален и знаменит. Его моментально узнавали ещё издали, ему рукоплескали, перед ним благоговели. Благоговел и сам Хуги. 

Облачаясь, Хуги почувствовал себя увереннее, словно лорд, наряжающийся перед приёмом гостей. Он надел чёрные штаны с кожаными вставками на коленях, натянул чёрные сапоги с узкими голенищами, следом он облачился в облегающую торс чёрную куртку, которая также была украшена на груди кожаной пластиной и оторочена золочёными шнурами. Сверху он набросил короткий плащ, чёрный с песочным подбоем, застегнув его на груди массивной парной фибулой с золотой цепью. Завершил он свой костюм поясом с тремя кинжалами, который захватил из рабочего кабинета, да ещё чудным головным убором. Это был лёгкий стальной шлем. Задумывался он как необходимая защита головы палача от отлетающих осколков металла, стекла, дерева или же искр огня, однако со временем он приобрёл особое значение и оброс интересными деталями. Между прорезями для глаз спускался наносник в виде стрелы остриём вниз, на плечи ложилась прикреплённая к шлему длинная бармица из чёрной кожи с золотыми чешуйками. На макушке же застыли стальные языки пламени, словно гребень дракона сбегавшие на затылок. Поистине, облик палача был сродни облику богатого рыцаря, но своим видом внушал он приговорённым не восхищение, а ужас.

Хуги вышел в коридор, добрался до капитана стражи казематов, который уже поджидал палача, и приказал ему собрать весь состав. Тринадцать человек тут же явились, окружив Хуги, как он того и требовал.

— Вы четверо идёте со мной вниз, — говорил Хуги, указывая на солдат, — ты, Мёрд, остаёшься за главного здесь наверху, как и всегда. Барди, иди в каморку за утварью. Двинешься за нами следом, выйдешь на лестницу только после того, как мы поднимемся выше, пойдёшь на расстоянии десяти шагов от нас. Вы двое идите сейчас на площадь, разведите в жаровне огонь, поддерживайте. Остальные заступают на пост. Всем всё ясно?

— Всё ясно, — ответил за всех капитан Мёрд, и, обращаясь к остальным, крикнул: – по местам!

Хуги в сопровождении четырёх стражей направился вниз по лестнице в ещё более холодное и жуткое место – к камерам заключения. Спустившись, они прошли по тёмному коридору, очень редко и тускло освещённому прогоревшими факелами, и остановились у камеры, ничем не отличавшейся от других.

Один из стражей отпер дверь, второй зашёл внутрь с зажжённым факелом и вставил его в кольцо на стене. Хуги шагнул в камеру и оценивающе взглянул на узника. Это был мужчина, некогда крепкий и статный, ныне исхудавший и осунувшийся. Он сидел на куче соломы, привалившись к стене, у его ног валялась пустая деревянная миска. В углу рядом с ним темнело несколько отверстий в полу для отправления естественных нужд.

Хуги приказал солдату покинуть камеру и плотно закрыть за собой дверь. Когда страж вышел, узник приподнял голову, и Хуги с удивлением обнаружил, что тот смотрит на палача спокойно и с некоторым интересом.

— Стало быть, ты и есть мой убийца? Точнее главный над всеми тутошними убийцами? – проговорил он. – Выглядишь ты скорее как жених, а не палач.

Хуги изумлённо приподнял бровь. Никогда ещё приговорённые к смертной казни не заговаривали с ним вот так запросто, словно в таверне за бутылкой вина. Обычно узники, осознающие приближающуюся смерть, смерть от руки человека в дорогих одеждах, блистающего кожей и сталью, впадали в совершенную прострацию. Отвечали невпопад, не осознавая сказанного, пребывали в высочайшем напряжении и в то же время бессилии. Их чувства были сродни рассеянной тревоге во время падения с высокой скалы, когда есть слабая надежда на стог сена внизу. Отрешённость, покорность и безволие обычно полностью поглощали узников и они цепенели, словно погружаясь в сон на яву. Лишь на самой казни некоторые начинали истово молиться или кричать, но многие принимали участь покорно, не пытаясь вырваться из кошмарного сна.

— Пора, — ответил Хуги то, что должен был отвечать.

— Пора, значит, — узник хрипло вздохнул. – Как скажешь, господин палач, пора значит пора. Только мне бы хотелось в качестве последнего желания перед смертью поговорить хоть с кем-нибудь, да хоть с тобой. Меня зовут Ризан Тидрек. А как твоё имя?

— У приговорённых нет последней воли, Тидрек, — ответил Хуги и присел на корточки рядом с узником. – Но поговорить с тобой мне и так нужно.

Тидрек улыбнулся. Хуги никак не мог понять, что кроется за этой улыбкой – сумасшествие, вера в спасение, а может быть издёвка? Мрачно зыркнув на заключённого из прорезей шлема, он полез запазуху и вынул колбу с чёрной жидкостью. Откупорив, он протянул её Тидреку.

— Это ты выпьешь сейчас.

— Что это? – настал черёд узника удивляться. — Неужели яд?

Хуги покачал головой.

— Когда ты выпьешь это, твоё тело выше пояса застынет и на время перестанет отвечать тебе. Ты не будешь чувствовать, как вздымается от дыхания грудь, живот твой одеревенеет. Ты оцепенеешь, не сможешь говорить и кричать. Когда оцепенение спадёт, твои конечности вновь будут слушаться тебя, однако боль и ужас ты забудешь и какое-то время не почувствуешь пламени. Пей!

— Зачем ты мне это даёшь? – узник с интересом уставился на Хуги. – Это какое-то новое средство в твоём арсенале палача?

— Твоя мать приходила ко мне и заплатила за эту услугу. Пей, ты избежишь мучений, и смерть твоя будет быстрой.

— Быстрой? В пляске смерти? – узник горько усмехнулся. При упоминании матери глаза его увлажнились. – Как ты можешь это гарантировать?

Вместо ответа Хуги отодвинул плащ и указал на пояс с тремя кинжалами.

— Я сделаю всё от меня зависящее. Я не вправе смягчать приговор или миловать, но не думаю, что это смягчение приговора. Ведь от тебя потребуется очень тяжёлая и страшная работа.

— Какая? – хрипло спросил Тидрек.

— Танцевать.

Тидрек дрожащей рукой взял колбу и сразу же залпом выпил чёрную жидкость. Его затрясло. Он попробовал встать, но сразу же упал. Тело его била крупная дрожь, на губах выступила пена, из его покрасневших глаз полились ручьем слёзы. Руки узника задрожали, голова подбородком врезалась в грудь и Тидрек громко захрипел. Хуги тотчас подобрал колбу и сунул обратно запазуху, едва успев утаить её от стража, который тут же вбежал в камеру, заслышав шум.

— Что с ним? – спросил солдат, запрокинув голову узника за волосы.

— Помутился рассудком, — спокойно ответил Хуги, — из-за своего безумия он потерял связную речь, впал в забытьё. Но, думаю, он сможет идти.

— Совсем спятил, — страж за шиворот встряхнул приговорённого, и тот страшно захрипел, с ненавистью уставившись на него, — ну так оно и понятно, я бы тоже умом тронулся, если бы ожидал такой казни. Придётся раздевать его самому.

С этими словами страж принялся стягивать с Тидрека куртку. По закону обувь и верхняя одежда всех казнённых вместе с содержимым полностью переходили в пользование палача. Куртку страж положил тут же на солому. После этого он отпер замок и снял с голени узника оковы, цепью прикреплённые к полу. Стащив с Тидрека сапоги, страж поднял его на ноги. Заключённый стоял, сильно пошатываясь, словно в стельку пьяный посетитель пивной, и отрывисто хрипел, пытаясь вдохнуть побольше воздуха. Страж оглядел его с ног до головы, удивлённо крякнул и принялся связывать ему спереди руки.

— Выходим, — громко сказал Хуги.

Второй страж распахнул дверь, и узника повели на казнь. Всё было так, как спланировал Хуги. Он возглавлял шествие, за ним под конвоем брёл, заплетаясь ногами, босой Тидрек. Вскоре на верхнем этаже к ним присоединился Барди, которому Хуги особенно доверял и поручал важнейшие детали. Именно Барди был подручным Хуги при долгих пытках и сложных казнях, сам себя он именовал учеником палача и чрезвычайно гордился доверием и снисходительностью своего учителя. Он шёл чуть поодаль, в руках нёс большой сверток, покрытый сверху белой тканью. Шествие поднялось из казематов и выступило во двор, где недвижимо стоял караул. Шли они долго. Опоясывающий всю миджархию тоннель внизу крепостной стены постепенно вывел их на площадку, полную стражи.

Солдаты принялись раздвигать перед ними обе створки миджархийских ворот, и Хуги уверенно вышел на площадь, бледно освещённую пасмурным солнцем. Толпа взревела, увидев блистательного палача и несчастную полуголую жертву, ковыляющую за ним. Поднялся невообразимый шум, люди яростно забили в ладоши и засвистели что есть мочи, предвкушая волнительное зрелище.

Хуги, Барди и Тидрек, окружённый стражей, прошли к большому деревянному столу, прямо преграждающему их путь. Справа от них находилась высокая трибуна, у которой ожидали своего слова священник Боргар и долговязый человек в пышной чёрной одежде, отороченной золочёными шнурами. Это был судья Секаж, прибывший на площадь для оглашения приговора, что, как видно, ему лишь досаждало, поскольку отрывало от важных дел. Нетерпеливо постукивая правой ногой, раздражённо обмахиваясь кипой бумаг, судья вскидывал ладонь, без особого рвения пытаясь усмирить восторги толпы. Дождавшись, когда шум стихнет, Секаж обратил своё длинное рябое лицо в сторону Тидрека и торопливо, громко огласил приговор:

— Ризан Тидрек, за убийство стража покоя с нарочитой жестокостью вы приговариваетесь к смертной казни без права на облегчение страданий. Смертная казнь будет проведена палачом при свидетелях, коим может стать любой желающий, в виде представления «пляска смерти». У меня всё. Светлый брат, вам слово, — добавил он в сторону Боргара, после чего поспешно удалился.

Боргар с благодарной улыбкой кивнул ему вслед, выступил вперёд и торжественно прокричал, обращаясь к толпе:

— Светлые дети Павшего бога! Сегодня один из вас присоединится к Богу, пав в его объятия. Чем, спросите вы, заслужил он подобную милость? Я вам отвечу. Когда гиеноголовый Хундур затмил своим кровавым заревом небесный звёздный лес, светлый Бог Арбар, крылатый медведь, вышел к нему навстречу с распростёртыми объятиями. Он шёл на Хундура, не обращая внимания на его могучие лапы с громадными когтями, на его наводящие ужас красные крылья, с которых беспрерывно капала кровь, на его злобно оскаленную морду гиены. Он обнял Хундура и крепко сжал в объятиях. Хундур рычал и извивался, разрывал когтями плоть Арбара, бил его крыльями, впивался острейшими зубами в его шею. Но светлый Арбар держал его и не шелохнувшись претерпевал его лютую злобу. Не размыкая объятий, молча сносил он ужасные муки от ран, которые наносил ему Хундур. И вот, наконец, пёс ослаб и обмяк в его руках. Обессиленное тело его рухнуло к ногам светлого Бога Арбара. Тяжело дыша, изрёк Хундур: «Объятия твои, Арбар, освободили меня, ибо в них – сила мира и любви. Гнев же мой тщетен и смешон. Я покидаю твой звёздный лес, отныне моё время – кровавый закат». Гиеноголовый Хундур улетел, обретя покой у ног своей матери Красной Аст.

Чем же ещё смирить безудержный гнев и безумие этого человека как не объятиями великого Павшего бога? Он заслужит покой, как и все мы. Через муки и страдания обретёт он смирение и раскаяние.

Пока Боргар говорил, Барди развернул на столе свой свёрток. Он извлёк оттуда длинные отрезы светлой ткани и бутылку с мутной жидкостью – это было масло. Хуги тем временем оценивающе разглядывал Тидрека. Тот стоял в странной согбенной позе, глаза его помутнели, из приоткрытого рта сочилась слюна, он тяжело, с присвистом дышал и дёргал головой, словно соглашаясь с каждым словом священника. При помощи Барди, который поливал отрезы маслом из бутылки, Хуги принялся оборачивать тканью руки и торс приговорённого.

— Это масло горит очень медленно, — тихо сказал Хуги Тидреку, в то время как речь Боргара громогласно разносилась над площадью. – Пока пылает ткань, у тебя будет время избежать сильной боли. Твоё тело останется бесчувственным достаточно долго, чтобы ты успел показать свой танец, — Хуги начал плотно оборачивать промасленными бинтами его шею и голову. – Запомни – как только тебя охватит огонь, ты должен будешь танцевать. Прыгай, бегай как можешь. Если люди не увидят твой танец, мне придется заставить тебя плясать, и поверь, ты запляшешь — на углях или иглах пляшут все. Поэтому ты должен танцевать, хотя бы ради своей матери.

Неподалёку двое стражей поддерживали огонь в жаровне, из которой торчал длинной рукоятью деревянный факел. Когда Боргар замолчал, а Хуги закончил обматывать Тидрека, один из стражей вынул его из огня и подал палачу. Толпа за ограждением тотчас тревожно зашелестела в предвкушении зрелища, при виде огня первые ряды подались вперёд, уже заранее принюхиваясь к сырому, словно застывшему на площади воздуху, который вскоре будет наполнен смрадом горелой плоти.

Хуги торжественно принял у солдата горящий факел, схватил Тидрека за отрез ткани как за поводок и повёл его на середину площади. Палач высоко воздел факел над головой, и народ взревел, приветствуя своего главного церемониймейстера. Хуги отвернулся от Тидрека и воздел факел в другую сторону, где также махали шапками и хлопали его блистательной фигуре в чёрном плаще. Рядом с завёрнутым в белое приговорённым, Хуги в чёрных одеждах выглядел особенно устрашающе и возвышенно, подобно самой смерти — мало кто в тот момент признавал его за живого человека.

Хуги обернулся к воротам и глянул вверх, где располагалась ложа миджарха. И тот был уже на своём месте. Сухой и бесстрастный старик, укутанный в белую мантию до самого горла, сидел на балконе в глубоком кресле, небрежно подперев щёку длинными жёлтыми пальцами. Безучастным, скучающим видом он напоминал безнадёжно больного, которому вздумалось спросонья выйти в одеяле на балкон. Старый миджарх и не думал бить в ладоши или свистеть, или хоть как-нибудь выказывать своё нетерпение. Как и окружавшие его придворные, он был совершенно невозмутим, и глядел на сборище внизу как на голую брусчатку.

Хуги, оторвав глаза от миджарха, взмахнул левой рукой, и тотчас музыканты, расположившиеся рядом с трибуной, за которой выступал Боргар, заиграли бодрую, но жутковатую мелодию. Гулко бил барабан, жалобно пищали скрипки, флейты сипели, словно умирающие жаворонки. При первых звуках этой музыки, довольно привычной любому горожанину, но нынче всем и каждому показавшейся совершенно безобразной, Хуги поднёс факел к пропитанной маслом ткани на теле Тидрека.

Приговорённый загорелся. Огонь охватил всё его тело выше пояса и теперь Тидрек сам напоминал факел. Сначала он попятился, несмело ощупывая себя пылающими руками и словно пытаясь удостовериться, что казнь и впрямь началась, после чего неловко закружился, схватившись за голову, и в конце концов ошеломлённо замер посреди площади. Мгновение спустя он принялся взмахивать руками в такт музыке, вышагивая, словно в паре с невидимой девушкой. Он кланялся ей, припадал на колено, будто бы умоляя о снисхождении и внимании. Сокрушенно закрывал он ладонями охваченное пламенем лицо, качал головой и кружился, словно грациозный огненный демон.

Люди в немом изумлении смотрели на его танец. Музыканты, раскрыв рты, опустили инструменты, лишь барабан бил и бил монотонно и ритмично, напоминая стук огромного сердца. Тидрек принялся ходить кругами, боком, он пятился, ползал и, словом, делал всё, что мог, чтобы не стоять на месте. Его затрясло, словно в припадке, он задрожал и забился в молчаливых муках, ошеломив своей немотой даже миджарха, который приподнял бровь, глядя на судороги пожираемого огнём человека. Бинты пылали, прилипнув к коже, и плоть его начала прогорать, оставляя ужасные ожоги. Он дымился и трясся, хватая себя за запястья и по-прежнему не издавая ни звука, и людям начало казаться, что он исполняет какой-то иной жуткий танец.

Хуги, бродивший неподалеку от него, неспешно завёл руку за спину и нащупал на поясе короткий кинжал. В воздухе блеснула искра – и Тидрек, изящно развернувшись от удара в своём последнем па, упал посреди площади, навеки завершив свой танец. Кинжал вонзился ему в затылок.

Народ охнул. На площади повисла тишина. Слышны были лишь шаги Хуги, который медленно направился к казнённому. Склонившись над обгоревшим трупом, он кивнул, и внимательно следивший за ним Боргар тотчас с возгласом воздел руки к небу:

— Он пал в объятия Бога! Возрадуемся же за обласканного божьей милостью!

Люди согласно кивали, склоняли ладонями собственные затылки и уважительно посматривали на палача, нависшего над телом как кондор над добычей. Хуги вынул из всё ещё горящего местами тела кинжал и помог стражам быстро обернуть труп плотной, мокрой тканью, в которой его и унесли восвояси. Так Ризан Тидрек был казнен за убийство.

 

Барди принёс из камеры одежду и обувь Тидрека и застал Хуги нависшим в глубокой задумчивости над пыточным столом. На столе лежал труп казнённого, прикрытый всё ещё влажной ветошью. Хуги собирался вскрыть его, но отчего-то работа не просилась сегодня в руки, зато отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, всё равно о чем, лишь бы этот человек был живым и умел мало-мальски изъясняться.

Барди аккуратно положил вещи рядом с их бывшим хозяином и в неловком молчании замер подле своего учителя. Хуги, словно очнувшись ото сна, взглянул на подручного и вяло указал ему рукой на столик у двери, где пристроились несколько бутылок превосходного вайдарского вина, присланного миджархом. Они оба уселись вокруг столика и Хуги молча протянул Барди бутылку, которую тот с благодарностью принял и тут же откупорил, облизывая губы. Торопливо отпив, он с наслаждением выдохнул и возвратил вино учителю.

Это был скромный и тихий солдат, уважающий старших и всё свободное время проводивший с семьей. Его строгая и крайне богобоязненная жена нисколько не чуралась должности, занимаемой мужем в казематах, и напротив всячески понуждала податливого и уступчивого супруга держаться близ знаменитого палача, осиянного в народе зловещим ореолом славы божьего карающего меча. Тихий стражник тихого места любил петь и разговаривать о городской жизни. Он был молод и выглядел сущим юнцом — короткие, растрёпанные каштановые волосы и пробивающаяся клочками редкая борода всё никак не хотели расти как надо. Штаны его всегда были аккуратно заправлены в сапоги, куртка застёгнута и вычищена, голени и запястья были старательно и ровно обмотаны скрещенными верёвками. На ремне, который выглядел как новый, крепились ножны, в которых всегда покоился неизменно заточенный и чистый кинжал.

Бутылка снова перешла к Барди.

— А вино-то недурное, правда, мастер Миркур?

— Да, в этот раз на вино миджарх не поскупился, — ответил Хуги, в свою очередь отхлебнув из горлышка. – А вот с серебром что-то пожадничал.

— Наши уже прикончили всё, что им прислали, — вздохнул Барди, — я и с ними немного выпил. Но оно им нужнее, чем мне, в общем-то, пущай пьют.

Хуги искоса посмотрел на стража.

— Да ты кремень, Барди, такого матёрого рубаку ещё поискать. Барди взглянет — лес вянет.

— Я-то? Нет, я не рубака, — рассмеялся Барди. – Но вы же знаете, я, в общем-то, лучше спою, чем выбранюсь.

— Ну так спой что-нибудь, — предложил Хуги.

— Прямо здесь, при этом? – Барди кивнул на труп.

— Он уже своё отплясал, не волнуйся, тебя он не услышит, — ответил Хуги и, устраиваясь поудобнее, забросил ноги на стоящую тут же новенькую плаху. Барди, подражая ему, тоже забросил ноги на деревянный ящик у столика, сделал хороший глоток вина и запел.

 

За Чёрные горы орёл полетел.

Прорваться желал сквозь туманный предел.

Он нёсся, гонимый тучами стрел.

За Чёрные горы орёл полетел.

 

И бился крылами о скалы во тьме

Стремился к заснеженной горной кайме —

Не смог он найти ни вершин, ни корней.

И тщетно кружил он в туманной зиме.

 

Где снежные пики гор ледяных?

Не видно за серыми тучами их.

Средь скал неприступных и вздохов немых

Взывающий голос надежды утих.

 

За Чёрные горы орёл полетел.

Преодолеть туманный предел.

Назад не воротится бурый пострел.

Летит вслед за ним тысяча стрел.

 

Взлетел высоко, долететь не сумел.

И пусть был орёл тот и весел, и смел,

И пусть не страдал он и не постарел —

Напрасно желал изменить свой удел.

 

Тщетен полёт в небеса из глубин,

Ведь Бог не летает у снежных вершин,

И ждёт под горой в темноте он один

Склоненных в едином почтении спин.

 

Подножье зовём мы домом своим.

Не летать нам орлами к столпам мировым.

И не покорить горы людям живым.

Подножье зовите вы домом своим.

 

— Недурно! – Хуги несколько раз хлопнул в ладоши, схватил со стола новую бутылку и протянул её навстречу Барди, бутылки гулко звякнули. – Какой веселый, однако, у тебя репертуар, Барди.

— Я знаю много песен, просто когда настроение такое… — Барди вздохнул, — тяжёлый выдался день, в общем-то. Только песни про Чёрные горы и лезут в голову.

— А как ты сам думаешь, почему у Чёрных гор никогда не видно вершин? – неожиданно спросил Хуги.

— Такие высокие они, горы эти, что и не видать, где кончаются. Упираются в самый звёздный лес. Да и на что там смотреть-то, — отмахнулся Барди, — да смотреть-то и не на что, в общем-то.

— А знал ли ты, что отправиться к Чёрным горам и узнать наконец-то, что же за ними скрывается — моё давнее и страстное желание? – Хуги набил свою трубку и протянул мешочек с табаком Барди.

— Не знал. Но думаю, в общем-то, что это одно из тех желаний, которые только лишь издалека и желаются. Не собираетесь же вы, в самом деле…

— Кто знает, — протянул Хуги, выпуская вверх дым. – Кто знает.

— Если вдруг надумаете бросить службу и бежать в горы, не забудьте предупредить меня. Я, в общем-то, буду прикрывать вас, сколько смогу, — весело сказал Барди.

— Спасибо и на этом, — оскалился Хуги, зажав трубку зубами. Он встал и подошёл к столу, куда Барди положил вещи казнённого. Осмотрев обувь, Хуги отложил пару сапог в сторону. – Сапоги не моего размера, тесноваты будут. Думаю, что тебе они как раз в пору, бери. Куртка ничего, сгодится, прошита как следует, неплохая кожанка.

Только Барди принялся радостно примерять сапоги, как внезапно в дверь бодро постучали. На пороге стоял страж покоя в сюрко песочного цвета с красным кругом на груди – караул миджархийского госпиталя.

— Миркур, тебя в лечебницу требуют срочно, прямо сейчас. Главный целитель Легур и лекарь Пазеро.

Хуги приподнял брови.

— Компания собралась не самая приятная, — бросил он на ходу, хватая со стула свой короткий плащ, — а раз зовут меня, то и дела у них хуже некуда.

 

Лица собравшихся в лечебнице и впрямь были прехмурые. Редко можно было увидеть главного целителя гризайской миджархии в столь расстроенных чувствах. Обычно сдержанный и строгий как судья на допросе доктор Айло Легур цедил слова сквозь зубы и носился по миджархии со скоростью вестового, останавливаясь лишь для операций и приёма пациентов в своей лечебнице, в том числе и главного своего пациента. Он был не просто личным врачом миджарха, но и врачом, контролирующим любые попытки лечить людей во всём городе. Он умело разделял своё поприще со священниками, маневрируя между сохранением мира на политической арене миджархии и собственной выгодой.

Его строгость и дотошность порой выглядели презабавно, поскольку доктор был совсем молод и безбород, имел тонкие, приятные черты лица и со стороны совершенно не производил впечатление умудрённого опытом хирурга, коим являлся. Сын прежнего главного целителя посвятил медицине всю жизнь и с самого детства обучался искусству врачевания, подстёгиваемый тщеславным отцом к развитию своего бесспорного таланта. С малых лет не знавший иных радостей жизни кроме книг, доктор Легур был умён, холоден и не терпел ни в чём небрежности, как не терпел он и веселья, беспутства и праздности, и при встрече с насмешливыми людьми тушевался и досадовал. Высокий темноволосый доктор был неизменно облачён в длинную замшевую котту и красную рубаху, — слуги и солдаты звали его между собой Хундуром за сердитый нрав и сходство с краснокрылым богом заката.

В противовес ему Пазеро, — лекарь в лазарете для солдат, — был приземист и седовлас, очень спокоен и отзывчив, и ко всему прочему был священником, что позволило ему занять весьма удобное положение, удовлетворив при этом все стороны – и духовенство, и гильдию лекарей. Синих ряс он не носил и к своему удовольствию предпочитал простую и удобную одежду мирянина, соблюдая при этом совершенно монашеский образ жизни. Он безвылазно сидел в миджархийском лазарете, попивая вино и повязывая пледы, при этом он всегда был на подхвате у Айло Легура и относился к молодому хирургу тепло и по-отечески, чем снискал полное его доверие.

Хуги застал Пазеро у операционного стола. Лекарь задумчиво изучал очередного пациента, недвижимо лежавшего перед ним в чём мать родила. Пазеро исподлобья взглянул на вошедшего Хуги и жестом пригласил его пройти к столу, озарённому целой армией свечей в громадных чугунных подсвечниках.

— Добрый вечер, мастер Миркур. Прежде всего, хотел бы поздравить вас с сегодняшним выступлением, о котором будут говорить ещё долгие лета. Надеюсь, мы не оторвали вас от празднования? – Пазеро посмотрел в красноватое от вина лицо Хуги.

— Не беспокойтесь, отрывать было особо не от чего.

Хуги шагнул к столу и увидел, что на нём лежит тело некогда крепкого молодого детины, ростом не менее 5 локтей. На теле не было заметно никаких увечий, ранений или синяков, на румяном лице покойника застыла слабая усмешка.

— Спит что ли, — хмыкнул Хуги, позабавившись весёлости покойника.

— Прекращайте свои злобные шутки, Миркур, — процедил Легур. Он стоял у окна, упершись руками в подоконник, и глядел на собственное отражение в стекле. – Вы здесь не за этим.

Хуги преклонил голову.

— Главный целитель.

— Это тело найдено на улице, — принялся объяснять Пазеро, попутно демонстрируя Хуги руки покойника, — и на нём нет никаких повреждений, то есть совершенно никаких. Взгляните сами. От чего он умер, узнать не удаётся. Некоторые виды яда мы исключили. Никаких следов удара или скрытой раны, нет ни единого кровоподтёка, нет следов борьбы, удушья. Ничего нет.

— Почему же вы принесли труп сюда, в миджархийский лазарет, а не в городскую покойницкую для опознания? – поинтересовался Хуги.

— Нам известно кто он, — ответил Легур, обойдя стол, — это господин Бонвенон, аптекарь с улицы Лестниц, точнее новоявленный аптекарь, его отец скончался в прошлом году — упал с одной из тех самых лестниц и сломал шею.

— Полагаю, смерть отца и сына не имеет ничего общего, — усмехнулся Хуги. – Но всё же почему вы принесли его сюда, а не в покойницкую или, на худой конец, в госпиталь Красной Аст?

— Нам нужно узнать причину его смерти, а в покойницких нет необходимых условий для этого… — пробормотал Пазеро.

— Нам необходимо его вскрыть, — устало закончил Легур.

— И об этом вы решили попросить меня? – удивился Хуги. – Но я не врач, не хирург, даже не священник. Мне и приближаться-то к лечебнице не стоит.

— Вот именно, — сказал Легур. – Чтобы вскрыть труп в лечебнице, пусть даже и в госпитале Красной Аст, где лежат одни отбросы, не говоря уж о Синем госпитале, нужно соблюсти очень долгий процесс одобрения от миджархии, светлых братьев и гильдии лекарей. И скорее всего, после долгого ковыряния в биографии этого юноши, во вскрытии откажут. Он не знатен, не известен, его смерть едва ли вообще заметили в городе. К тому же вскрытия настолько не одобряются светлыми братьями, что будь этот человек хоть самим миджархом, получить разрешение и то было бы очень тяжело.

— У вас, мастер Миркур, есть все права на вскрытие безо всяких согласований! – воскликнул Пазеро.

— Только вот я вскрываю лишь казнённых, — уточнил Хуги. – Лишь после казни тела попадают в моё распоряжение, и делаю я с ними что хочу. А этого молодца, насколько мне помнится, я ни разу в жизни не казнил.

— Миркур! – Легур побагровел и в ярости хватил жилистой рукой по столу. – Вы, возможно, не совсем понимаете, что это моя личная просьба, а моя просьба должна отчеканиться в вашей голове как приказ.

Хуги удивлённо посмотрел на Легура, обычно столь чопорного и подчёркнуто вежливого, и обнаружил, что доктор едва сдерживал слёзы и стискивал зубы в неимоверном усилии сокрыть навалившуюся на него тоску. Хуги вежливо склонил перед ним голову и тихо ответил:

— Я, разумеется, согласен помочь вам, господин главный целитель. Вы можете перенести тело ко мне вниз сегодня же ночью. Конечно, я хотел бы надеяться, что нас не заметят, иначе всё это будет трудно объяснить миджарху. И мне нужно немного времени, у меня стол занят клиентом…

— И это отлично, — перебил его Легур, вновь вернувшись к окну. – Сегодня была казнь, и никто не удивится тому, что вы снова ковыряетесь в своей каморке, потроша очередного «клиента». Ступайте вниз, отошлите всю стражу в зал собраний, я уже приказал доставить туда бочонок первоклассного вина. Пусть как следует отпразднуют ваш триумф. И будьте добры — очистите стол для господина Бонвенона.

Пазеро засуетился.

— Я собрал всё, что нам может понадобиться, в этот футляр, держите, — он всучил Хуги увесистую кожаную сумку, — ах да, захватите с собой, пожалуйста, одежду покойного, здесь её нельзя оставлять, заберите её себе, как там у вас принято. Мы проследуем за вами как можно скорее.

Хуги практически вытолкали в коридор. За спиной он услышал, как Пазеро тихонько подозвал стража, который привёл Хуги из его каморки, и тот юркнул за дверь.

Хуги медленно побрёл вниз. Он размышлял, какая невероятная срочность могла заставить Легура броситься на расследование смерти молодого Бонвенона. Доктор был так взволнован и озабочен. Так смущён и опечален. Всего лишь какой-то аптекарь… Но он мог быть его другом или родственником, братом, например. Хотя даже и не родственником, а возможно… Хуги хмыкнул. Ведь ясно как день, что никакие они не братья. И не было смысла так таить свою скорбь по внезапно почившему приятелю, ведь они вовсе не приятели. Разумный доктор понимал, что каждая оброненная им слеза могла стоить ему карьеры, свободы, а то и жизни. Конечно, он не пошёл бы на такие страшные жертвы даже ради самого страстного любовника во всём Гризае, потому и втянул поскорее слёзы обратно под веки своих умных, внимательных глаз. И тем не менее он рисковал. Рисковал репутацией и гордым званием врача, затевая незаконное вскрытие прямо в стенах миджархии, что уж в глазах общества расценивалось бы как несусветная наглость.

Впрочем хитрый доктор сумел бы объяснить миджарху даже незаконное вскрытие и подмену покойников, но не собственные любовные терзания. Нынче ни единой душе на свете они были не интересны, гораздо выше в гризайском обществе ценились приличия. А поскольку строгий доктор Легур знает о них всё, себя в обиду он не даст, — решил Хуги. Вполне удовольствовавшись своей догадкой и потеряв к горестям хирурга всякий интерес, Хуги принялся, было, на ходу изучать вещи покойного, но тут же споткнулся да так и застыл посреди дороги. В руках, помимо каких-то самых заурядных штанов и куртки с рубахой, он держал свою собственную старую шляпу.

Мгновенно вспомнилось ему, как шёл он к Боргару той ночью, как наткнулся на человека неподвижного, словно покойник или мертвецкий пьяница. Как одолжил у него вполне приличный картуз. Как сам с собой потом поспорил, пьян он или мёртв, да проверять не стал.

 

Предыдущая глава

Следующая глава