Отряд выезжал из Небуломона на рассвете. Настроение у Хуги было прескверное. Ему было бесконечно жаль покидать город, с которым он уже сроднился и который начал понимать. Небуломон принимал его, не осуждал и давал возможности. Жизнь здесь была реальностью, в которую Хуги наконец-то вырвался из душного сна под названием Гризай. Все здесь было настоящим, осязаемым, живым, свежим. Рифис была рядом, была в безопасности. Он не волновался за нее, ему не надо было постоянно приглядывать, не угодит ли в нее чей-то клинок или стрела, не напорется ли она на вражье копье, не свалится ли на нее огромный валун с утеса. Он понимал абсурдность своих переживаний, но ничего не мог поделать с собой. Ему было неспокойно. Он с затаенным страхом прикидывал опасность пути до Проклятого леса и Черных гор и с раздражением перебирал варианты возможных исходов после открытия двери.

Хуги чувствовал бесконечную усталость от путешествий, впечатлений и сражений. Хоть и немного в своей жизни довелось ему проехать миль, не многие бои прошли с его участием, он не хотел больше бесконечно скакать вперед с обнаженным мечом наперевес.

Даже тайна медальонов и Черных гор, мучившая его не первый год, начала уменьшаться в своей значимости, уступая мирной жизни с Рифис в их теплом уголке.

Он обернулся и посмотрел на Рифис. Она широко улыбалась, о чем-то переговариваясь со своими лучниками. Вид, в общем-то, у всех был счастливый. Привычные к дороге, верные командиру солдаты радовались возможности снова пуститься в путь, глядя в спину своему Валли, неизменно маячившему впереди и залихватски что-то распевавшему.

Хуги взглянул на Джокула. Не видя его лица, он чувствовал, что тот довольно улыбается. Хуги немного приободрился. Куда ж он его отпустит одного? Этот мальчишка снова влипнет в неприятности, снова примется выживать, что ему, по-видимому, просто нравится. Но мир не должен потерять его, не должен. Хуги покачал головой. Бросить его? Никогда. Какая подлость… В конце концов Джокул дал ему направление и шанс жить нормально. Вряд ли Хуги смог бы сам. Джеки не судил его, не презирал. Это ли не чудо? Он знал о нем все – но не отвернулся, не окатил презрением, не смешал его с грязью. Но доверял ему.

Понял бы его Джокул, развернись он сейчас и останься в Небуломоне? Без сомнения. Но и разочаровался бы в нем. Хуги нахмурился. Он с содроганием представил, как Джокул пожимает плечами, машет рукой на прощание, равнодушно смотрит на него в последний раз… и уезжает в какие-то далёкие страшные невзгоды. Ради поиска истины. Он будет биться за неё и пробьёт любую стену, пусть это будет хоть вся гряда Чёрных гор. Ну а он, Хуги? Пробил ли до конца стены своей каморки в казематах?

И Рифис. Она с радостью следует за Джеки. В ней играют чувства долга и верности, жажда разгадки тайны, стремление посмотреть мир, желание показать и проявить себя. Она только начала жить заново. Как и Хуги. Но в ней нет такой усталости и жажды покоя. Что это – старость? Или просто дух его истлел в душной гризайской бездне, и теперь способен лишь влачить жалкое существование? Таскать мешки с мукой, бесконечно суетиться в пекарне, грузить поддоны, не вылезая из этого нового огороженного мирка… Хуги это смутно что-то напомнило. Он выпрямился в седле и пришпорил коня, догоняя Доттир, быстро спускающуюся со склона холма.

 

Джокул покидал Небуломон с легким сердцем. Он не привык привязываться к месту, а любое бездействие и однообразие удручало и мучало его. Каким бы прекрасным ни был Небуломон, как бы интересна ни была его дружба с Силфуром – остаться он не мог и не хотел. Глазами он постоянно искал нечто новое и необычное, руки тянулись к мечу, чтобы прорубить незнакомые заросли, ноги сами шли вперед.

Поэтому ранним утром, едва продрав глаза, он сразу отправился в путь, радостно улыбаясь восходящему весеннему солнцу и мурлыкая себе под нос какую-то песню.

Силфур смотрел в окно на выезжающий отряд всадников. Он так и не добился от Джокула ответа на вопрос о цели его путешествия. Он был и уязвлен этим, и ужасно заинтригован. Ему нравилось смятение в собственной душе. Его размеренная жизнь всколыхнулась приездом гризаманского лорда, что замечательно развлекло и отвлекло его от монотонных дел серых будней, которые случаются даже в таких дивных местах, как Небуломон. «Прощай, Черный Дрозд», — думал Силфур Акеронти, смотря на удаляющуюся черную фигуру Джокула. «Прощай, Сердце Дельфина!» — мысленно вторил ему Джеки, по своему обыкновению не оборачиваясь на прощание. Он был совершенно уверен, что вернется сюда и предстанет еще раз перед миджархом Акеронти в его тронном зале на черном мраморном полу.

 

Весна вступала в свои права. Природа просыпалась, сонно отряхиваясь от мокрого снега. Прямо из-под талых сугробов здесь вылезали белые и голубые цветы, усеивая целые поляны. Воды стекали с холмов, питая землю и наполняя встречные ручьи и реки. Иногда потоки были такими бурными, что Джокулу и его сотоварищам приходилось искать отмель и переезжать ее, поднимая тучи брызг. Становилось жарко и все постепенно стягивали теплые небуланские плащи, еще осенью щедро пожалованные Силфуром всем солдатам в отряде.

Они выехали на Широкий Тракт – прямую и довольно оживленную дорогу, которая связывала собой все крупные небуланские города. Путь по нему был легок и приятен – они останавливались почти во всех встречных трактирах, где весело проводили время, наслаждаясь гостеприимством небуланцев, относившихся к ним со снисходительностью и терпением. Гостеприимство небуланцев славилось повсеместно, что породило огромное количество поговорок и пословиц по всему Вердаману: «Щедр как небуланец», «Кормит как небуланец», «Небуланская постель» — лучшее ложе в доме, «Принимай гостей так, как принимают в Небуломоне», «Сер лицом, да красен словцом».

Но в один безмятежный весенний вечер люди запросили Джокула о теплых, дружных кострах, по которым соскучились еще со времен их путешествия по Крассаражии. Джеки с радостью согласился, и они свернули с тракта в небольшое ущелье, поросшее лесом, где можно было славно расположиться на ночлег.

Каменистая почва идеально подходила для того, чтобы развести большое пламя. Они проходили все глубже, с интересом разглядывая привлекательный уголок природы, просто созданный для отдыха. Через ущелье пробегал кристально чистый ручей, в роще было достаточно места, чтобы лошади насытились и отдохнули.

Они хотели, было, спешиться и разбить лагерь, но Хуги указал им на другой берег. Там, в узком проходе между нависшими скалами, виднелся зеленый пейзаж – пруд, окруженный сумрачными еловыми рощами, вокруг колыхались высокие травы, мягкие и зовущие, каких обычно не увидишь весной, когда природа лишь просыпается. Картина эта словно приближалась сама по себе, притягивала, увеличивалась и вызывала сонное чувство неги и желание прикорнуть на шелковистых лугах, покрывших берега пруда. Они пересекли ручей, и вышли из ущелья к чудесным нефритовым лужайкам.

Серебристая трава тихо шелестела под легким ветерком, разносившим повсюду душистую пыльцу. Весь сумрачный темно-зеленый пейзаж словно тонул в блестящей дымке. Здесь царил такой покой и тишина, что был слышен стук собственного сердца. Здесь не пели птицы, не звенели насекомые. Но был лишь ветер.

Хуги спешился. Он побрел на луг, где поблескивала трава. Руками он едва касался ее. Но даже этого хватило, чтобы над лугом всколыхнулось облако из сверкающей пыли. Хуги шел и шел вперед. Остальные издалека смотрели, как он брел к берегу пруда. Наконец, Сейм пожала плечами и тоже спустилась с лошади. Рифис, Стриго и еще пара капитанов также последовали за Хуги.

— Но Тинктур что-то говорил про серебристые травы… — пробормотал Диран. – Чтобы мы их никогда не…

— Считаю, надо отдохнуть здесь, — зевая, сказал Джокул. Он сполз с Доттир, приказал Вазису остаться с лошадьми и, покачиваясь, побрел к огромному дереву с сухим серым стволом. Листья его росли высоко, но было заметно, как они сверкают, трепеща на ветру, поворачиваясь то темно-зеленой, то серебристой сторонами. Джокул уселся под ним, прислонившись к гладкому сухому стволу. Посмотрев на свою ладонь, он вдруг увидел, что она покрыта легким серебристым налетом. Он погладил дерево и провел руками по лицу. Он стал серым как небуланец. Усмехнувшись, он полностью обтер свои руки. Они походили на искусно сработанную из металла скульптуру.

Люди его последовали за ним. Они расселись вокруг дерева, сняв с себя поклажу и оружие.

— Что это за край? – Диран удивленно озирался. – Почему здесь так тихо? Всё словно в какой-то дрёме.

Он повернулся к Джокулу и с изумлением увидел, что все люди, сидевшие у дерева, лежат без движения, как и сам их командир. Диран прокричал что-то, но не смог издать ни звука, словно внезапно стал немым. Он в ужасе схватился за горло. Но тут же понял, что ничего и не слышит – лишь звон стоял в его ушах. Он помчался к дереву. Но приблизившись к нему, почувствовал, что ноги его подкашиваются. Он вытащил меч из ножен и порезал палец о его лезвие. Внезапная боль чуть отрезвила его. Он подбежал к Джокулу и потряс его за плечо. Тот бездыханным свалился на древесные корни. Диран к своему ужасу увидел, что у него нет глаз. Кровавые глазницы Джеки безжизненно зияли на посеребренном лице. Диран коснулся собственного лица и обнаружил, что под его повязкой шевелится здоровый глаз.

— Что… что это? Это наваждение! Проснитесь!

Диран очнулся в траве. Он был на том же месте, где порезал палец. Он попробовал встать, но руки и ноги его словно налились свинцом. Он проваливался в глубокое забытье, откуда не мог выбраться. Тоскливая безмолвная пучина сжирала его, как пожрала и остальных.

 

Джокул долгое время рассматривал свои серебряные руки. Когда же он попробовал встать, то к своему удивлению обнаружил, что не может и шелохнуться. Обернувшись, он увидел, что сидит, прислонившись вовсе не к стволу дерева, но к чему-то черному, горячему, кожистому. Он почувствовал мерные тяжелые удары чьего-то сердца – гигантского, гулкого, пустого как барабан. Оно билось в чьей-то титанической груди как дрожащий мираж — казалось реальным, но словно бы и мерещилось.

Обладатель могучей груди со странным призрачным сердцем был поистине ужасен. И когда Джеки задрал голову, чтобы разглядеть его, то невольно съежился и зажмурился. Над ним нависал огромный черный носорог. Он прижимал Джеки к груди цепкой когтистой лапой, похожей на человеческую руку. Сам он словно вырастал из-под земли, пряча тело в ее недрах. Его исполинская голова возвышалась над Джокулом, роняя из пасти слюну — зловонную жижу, кишащую червями. Огромный острый рог сверкал, словно заточенное копье. Ноздри его обдавали лицо Джеки жаром и жутким зловонием. Носорог уставился на Джокула черным глазом и улыбнулся, приоткрыв пасть, полную чудовищных зубов, острых и длинных словно мечи.

— Здравствуй, дитя.

Его голос был человеческим, низким, приятным слуху. Он кого-то отчаянно напоминал Джокулу.

— Отец? – проговорил тот, наконец.

— Что ты делаешь здесь, дитя? – вместо ответа спросил носорог, подобравшись зубастой пастью к самому лицу Джеки. Тот в страхе отвернулся.

— Ты боишься меня?

— А кто не боится? Глянь на свое отражение.

— Что ты делаешь здесь, дитя? – повторил свой вопрос носорог.

— Мы остановились передохнуть.

— Мы? Но здесь никого нет кроме нас с тобой.

Носорог рассмеялся. Джокул повертел головой – поблизости и впрямь никого не было. Лишь туман стелился по траве.

— Что, опять потерялся, дитя?

— Что ты сделал с моими людьми? – вскричал Джеки, глядя прямо в блестящий черный глаз чудовища.

— Твоими людьми? С чего ты решил, что они твои? Что ты наобещал им? Куда ты их ведешь? На смерть ради своих развлечений?

— Говори своим собственным голосом! Не прячься за голосом моего отца!

— Я знал, что ты оценишь мой выбор, — усмехнулся носорог. – Ведь это твой самый ненавистный голос.

— Я его не ненавижу!

— Разве? Ты только вспомни, — носорог помедлил, словно припоминая что-то. – «Ты валяешься в грязи как жалкая свинья, Джеки. Ты и есть жалкая свинья. Ты слабый духом, слабый телом. Ты раздавлен, сломлен. Где твое насмешливое бахвальство? Где же лихая бравада? Отчего рыдаешь ты, вместо того чтобы язвить и протестовать? Как дешев был твой протест. Пуст и бессилен. Его так легко было вытрахать из тебя», — прошептал носорог на ухо Джокулу, обдавая его винным смрадом. Из ноздрей его валил табачный дым.

— Замолчи! – взмолился Джеки. – Молчи!

— «Самое грязное в тебе не то, что ты изнасилован и изранен. А то, что ты дешевка и слабак, моментально растерявший собственные принципы из-за пустякового ранения. Ты лежишь и плачешь, скрутившись как битый пес».

— Заткнись!

— «Я стыжусь тебя прежнего, но возгоржусь тобой новым — в этом подвале ты переродишься и воспрянешь истинным Валлироем. Тем, кто знает, в какое время рожден — в эпоху насилия. Тем, кто знает, кем он порожден — насилием, принесшим роду богатство, почет и власть. Тем, кто знает, зачем он рожден — чтобы познать насилие, научиться использовать его, служить ему. Ведь жалкие бунтарские порывы, смешные и никчемные попытки изменить порядок вещей, нелепые и ненормальные стремления разрушить крепкие стены и бесноваться на своей мнимой свободе — всё это не принципы, но изъян. Ты был с изъяном, но теперь ты изменишься, очистишься – станешь лучше и сильнее. Отрадно это мне», — носорог страстно лизнул Джеки в щеку горячим шершавым языком.

Тот отдернул голову и поднял на него глаза, полные слез.

— Да, дитя, паскудство и грязь – твое прошлое, боль и стыд – настоящее, ну а будущее… — носорог усмехнулся, — для мира ты исчезнешь как пыль под ногами крестьян. Как гнилые помои, выплеснутые из окна на улицы города. Но дух твой останется здесь, со мною. Мы вечно будем вместе.

Джеки тяжело дышал, широко раскрыв глаза. С век срывались слезы и текли по грязным серым щекам. Носорог погладил его по голове, царапнув кожу когтями.

— Скорби. Скорби же вечно. Ты останешься здесь навсегда. Но гроше скорби над самим собой, будет лишь твоя скорбь над всеми, кем дорожишь ты. Ибо они мертвы.

— Мертвы из-за тебя, — быстро прошептал носорог. – Это ты убил их. Ради прихоти потащив людей за собой в страшную даль, где кроме смерти их и не могло ничего ждать. Где же Глэзи? Где твой обожаемый старший братец? Он не спасет тебя. Маленького, слабого Джеки. Ты можешь лишь скакать, петь и веселиться. Кто ты без Глэзи? Жалкий глупец, болтун и дурак.

Джокул молчал, опустив голову. Носорог продолжал.

— Это край вечной скорби. Всякий пришедший сюда обречен на бесконечные страдания, изнывая и терзаясь глубокой печалью и неизбывной тоской. Здесь опускается он на дно черного омута иссушающей горести, неизбежно сталкиваясь с тем, что рвёт его дух на куски. Взгляни!

Джокул исподлобья посмотрел вперед и увидел перед собой Аспина. Тот стоял голый, перепачканный собственной кровью, и дико озирался по сторонам. Он выглядел испуганным и растерянным.

— Джеки, — взволнованно сказал он. – Я мертв. Джеки, я умер! Мне страшно здесь, Джеки. Мне тесно! Тесно!

— Глэзи! – яростно закричал Джокул. – Глэзи, подойди ко мне!

— Джеки, я мертв, — Аспин уставился на него с большой тревогой. – Я не могу подойти. Я мертв. Я сгнил. Меня больше нет. Представь! Ты потерял меня. И я сам себя потерял.

Он взглянул на свои руки.

— Джеки, я не чувствую рук. Я мертв. Но нет мне покоя. Мне страшно, мне тесно! И путь мой окончен. Окончен, окончен, окончен! Мне тесно!

Он схватился за свою разбитую голову и принялся надрывно кричать, сотрясаясь всем телом. Джеки с ужасом взирал на него, широко раскрыв рот и глаза. Носорог рассмеялся.

— Скорби, дитя. Скорби же вечно. Он не исчезнет. Он вечно будет стоять перед тобой, изнывая от неизвестности, потерянный, испуганный, нагой и страдающий от боли.

Джокул зажмурился.

— Нет, смотри, — носорог огромным когтем оттянул его веко. – Ты должен скорбеть. Ах, какая любовь! – вздохнул он. – Чистая, честная, исполненная той искренности и неподдельности, как исполнен ими океан, омывающий земную твердь, ластящийся к неколебимым берегам. Словно малое дитя, беззаветно любящее своих родителей, этих разумных, могучих и добрых великанов, любил ты его. Воплотились в нем образы любящего брата, мудрого отца да ласковой матери. И был он тебе тем другом, что встречаются столь редко на жизненном пути, как лучистый светлый жемчуг посреди густой тьмы океанского дна. Как он любил тебя, учил и наставлял, при том – заботился. Ему хотелось, — прошептал носорог, склонившись к его уху, — заботиться о ком-то, любить и получать в ответ любовь, беззаветную дружбу и преданность. Хотелось ему иметь брата, близкого по духу, как альбатрос по духу близок ветру. Иметь семью и дать ее тебе. Но не учел он одного, — носорог постучал когтем по макушке Джеки, — ты не способен сохранить никакие узы, и в чью семью бы ни пришел – ее ты разрушаешь. Ты не достоин никакой семьи, ты глупый одиночка. Хотел ты стать таким как он, хотел и Глэзи взрастить и воспитать своего преемника и продолжателя, но вновь не вышло – ты не он, по-прежнему ты лишь горемычный кривляющийся болван, мнящий себя достойным великих открытий. Жалкое зрелище.

Носорог покачал головой. Джеки, не отрываясь, смотрел на Аспина, который упал на колени и принялся расцарапывать себе грудь, исторгая надрывные крики.

— Глэзи, не надо, — прошептал Джеки. Слезы застилали ему глаза и он не мог смахнуть их. Оттого сквозь пелену смутно видел он, как Аспин выдрал из своей груди сердце и протянул ему. Багровое пятно пульсировало и блестело влагой.

— Возьми его, — проговорил Глэзи Аспин, — и заложи сей камень первым в фундамент нового общества.

Джокул не ответил. Он тяжело дышал, будучи не в силах говорить, кричать или рыдать. Носорог протянул свою гигантскую ручищу и схватил сердце с ладоней Аспина. Он отшвырнул его в сторону и с рычанием расхохотался. Аспин же вновь схватился за голову, вновь принялся кричать и изумляться тому, что утратил жизнь.

Носорог, всласть насмеявшись, махнул на него рукой. Видимо, Аспин наскучил ему, поскольку он уцепился когтистыми пальцами за виски Джеки и повернул его голову в другую сторону.

— Взгляни сюда.

В траве стояла Авиора в том самом черном платье, в котором он увидел ее впервые.

— Ты смешон. Мелкий наглый оборванец, — заявила она, указав на Джеки пальцем. — Ты жалкий, ничтожный, бесполезный мальчишка. Куда ты уехал? Куда ты отправился? Ты бросил меня, покинул меня. И я никогда не буду твоей, я чужая жена, и мы никогда не будем отдаваться любви по-настоящему. Ты не имеешь права быть со мной. Ты упустил меня, ты вечно все упускаешь, жалкий неудачник. Ты думаешь, я буду сидеть и ждать тебя? Ведь ты не нужен мне. У меня есть все! Я могу купить все, что захочу!

Со смехом она доставала из карманов накидки золотые монеты и разбрасывала в разные стороны.

— Скорби, дитя, — шептал носорог. – Смотри на нее и скорби о своей утрате. Ибо ты больше никогда не коснешься ее, никогда не вернешься к ней. И она не ждет тебя. Ты не нужен ей. Ты никому не нужен. Ты одинок. Глупый, неказистый одиночка.

— Джеки, я мертв, — твердил Аспин. – Джеки, мне тесно.

— Ты упустил меня, — смеялась Авиора.

— О, да здесь еще гости, — заметил носорог, повернув когтями голову Джокула влево.

— Джеки, ты позор семьи, я ненавижу тебя! Бездарный, тупой, жалкий, опозоренный тупица! – ревел Джозар, топая ногами и размахивая руками. – Как же я тебя ненавижу. Ты не брат мне! Я стыжусь тебя, бесхребетная тварь. Так тебе и надо, безбожный выкидыш! Демон, демон, демон!

— Джеки, — укоризненно качал головой Джовер. – Ты плохой, ты нехороший. Ты мог бы быть, но не стал. Мог бы иметь, но не имеешь. Ты все упустил, все потерял. Кого ты корчишь из себя? Думаешь, раз ты хорошо фехтуешь мечом, ты что-то из себя представляешь? Ты не умеешь ничего. Ты не мастер. Ты просто жалок. Ты всего лишь выжил в Синем лесу, а потом тебе еще раз повезло выжить в Проклятом лесу, откуда тебя вытащил Аспин. И мне бесконечно жаль тебя. Ты разочаровал меня. Я любил тебя, а сейчас стыжусь тебя.

— Сынок, я люблю тебя, — еле слышно говорила его мать, — так сильно! Ах, нет, будь там, не подходи. Ты слишком грязен, можешь испачкать меня. Не хочу касаться тебя, ни к чему баловаться излишней лаской — это размягчает твердый дух мужчины. Мне так жаль, что ты испытал насилие, тебе, видимо, было больно и страшно. Я буду беспрестанно молиться за тебя! Ежеутренне, еженощно. Мне жаль, мне так жаль, — леди Валлирой делала изящные реверансы, склоняла голову, пригибала руками затылок, отряхивала платком свое платье. – Благослови тебя Бог, благослови Бог. Прими в свои объятия! Прими же, молю.

— Ты не нужен мне! Ты опозорен, испачкан. Джеки, я мертв. Демон! Я стыжусь тебя. Дурак, сорокопут! Неудачник! Мне так жаль. Позорище! Плюю на тебя! – голоса слились в один неумолкающий гомон. Джокул надрывно кричал, мотал головой и пытался вырваться из когтей носорога. Но тот был недвижим как скала. Он удовлетворенно усмехался и скалил зубы.

— Ты! – вскричал Джокул, стараясь заглушить издевки окруживших его призраков. – Кого ты сам корчишь из себя? Демона? Шерцу? Ты не демон. Не бог. Тебя нет! Тебя не существует!

— Верно, — согласился носорог.

— Но кто же ты! Чудовище? Говорящий носорог? Я не верю в это. Ты бред, ты наваждение!

— Разумеется, говорящих носорогов не бывает. Глупый Джеки. Я – это ты сам, — прошептал носорог с оглушительным присвистом. Виски Джеки затрещали от боли, носом пошла кровь. Шепот этот словно песок проникал в уши и сквозил по кровотоку, омывая череп. – Я в твоей голове. И я никуда не уйду. Я – скорбь, я твое отчаяние. Я — то, что пригвоздило тебя к земле, то, что грызет тебя изнутри, и я сожру тебя.

— Я сам? Я сам себе не враг.

— О, еще какой враг. И себе, и другим. Осознай же свою бесполезность, нелепость и тщетность. Оставайся здесь навеки и предавайся отчаянию. Так больно скорбеть. И так сладостна эта боль. Она разливается по твоим венам, несется прямо к сердцу. Она так ранит тебя, она так тебя будоражит.

Носорог слегка провел острым когтем по его шее.

— Смерть это так легко. Так просто. А скорбь вечна. Эта боль никогда не отпустит тебя — так испей же ее сполна.

— Сейм! Диран! – вдруг крикнул Джокул. – Хуги! Хуги, ты слышишь меня? Стриго? Гэри?

— Они тебя не слышат, дитя, — ответил носорог. – Они точно так же отдаются вечной скорби. Они выбрали свою участь и навеки останутся здесь, скорбеть и страдать. Ты им уже не поможешь.

— Вазис! Ко мне, друг! Иди сюда, Вазис! Доттир, девочка, иди сюда! – кричал Джокул что было сил. – Ко мне, Доттир, Вазис!

Он пронзительно свистнул. Носорог поспешно прикрыл когтем его рот. Джокул отчаянно замычал.

— Это твое мастерство выживания? За счет других? Почему другие вечно должны тебя вытаскивать?

— Заткнись же ты, скорбящий недоумок! – вскричал Джокул, высвободив губы. – Выживание не всегда зависит от личных качеств. Иногда в этом помогают друзья, те, кто верен и любят тебя. Иной раз и те, кого видишь впервые. Нельзя бросать своих и бросать надежду. О да, надежда — иногда это так глупо… и страшно! Но нередко эти пугающие глупости спасают жизнь. Просить помощи не стыдно! Порой это необходимо. Нельзя терять веру в себя и в людей. Как бы ни смыкалась темнота, нужно выкарабкиваться. Я должен выбраться отсюда, чтобы вытащить остальных. Ведь они мои… мои люди и они погибнут без меня. Наверняка они зовут меня, надеются на меня! Вазис, ах, Вазис, ко мне, верный друг! Скорбь это конечно очень больно и сладостно, но… тысяча крыс, время ли скорбеть, если в опасности те, кто дорог мне? Я не могу рассиживаться здесь и жалеть себя. Я согласен, это приятное и интересное времяпрепровождение, но сейчас мне некогда. Я, видишь ли, очень занят. Так что поскорблю как-нибудь потом на досуге.

Он рванулся вперед, но по-прежнему не смог сдвинуться с места. Прилагая изнурительные усилия, тщился Джеки вырваться из объятий скорби. Носорог злорадно смеялся и крепко держал его, не ослабляя хватку ни на миг.

— Доттир, Вазис, ко мне! – крикнул Джеки из последних сил.

Вдалеке внезапно раздался собачий лай. Вазис лаял будто из-за холма или из-за стены. Гулко и еле слышно. Джокул снова свистнул, призывая пса. Вскоре лай стал громче. А через некоторое время из тумана выскочил Вазис. Он рычал и скалился на носорога, который злобно шипел, сжимая Джокула все сильнее.

— Жалкая тварь, я раздавлю ее, — он воздел страшную когтистую лапу над псом.

— Ничего ты ему не сделаешь! – отозвался Джокул. – Ты ничего не можешь. Ты – это я. Я сам. А уж сам с собой-то я справлюсь. И я больше не боюсь тебя. Не боюсь себя.

Он вновь принялся изо всех сил вырываться из цепких когтистых объятий скорби. Он напрягал грудь и спину, пытался освободить руки, пробовал встать на ноги. От напряжения он кричал и тяжело дышал.

— Вазис, ко мне! – пес подбежал к нему, виляя хвостом. За спиной его раздалось взволнованное ржание. – Ты пришел, ты нашел меня, не бросил меня. Молодец, дружище.

— Доттир! — просиял Джокул. – Девочка, молодец, иди сюда. Теперь я не один.

Черная кобыла подбежала к нему. Нижняя голова тронула носом его бедро и сочувственно фыркнула. Верхняя принялась жевать его волосы.

— Ну что же, — пробормотал Джокул, – сейчас я оседлаю тебя, моя Доттир, и мы понесемся над полями словно огромный черный орел. Никому не угнаться за нами. Лишь ветер нам соперник. Мы достигнем всего, чего захотим. Если мы свободны – мы можем все. Мы держим в руках нашу собственную жизнь, Доттир. Нашу свободу никому не отнять – ни черной скорби, ни ненависти, ни боли. Нет хуже участи, чем закопать себя в мрачные пески уныния и неподвижности. Похоронить себя самому…. Ах, Вазис, моя жажда жизни слишком велика, чтобы я вечно плакался тут, упиваясь жалостью к себе. Мы еще заживем, этот мир в долгу перед нами. Почувствуй же жар сердца, которое желает свободы!

С этими словами, он сделал последнее усилие и изо всех сил подался вперед. Лапа скорби ослабла, носорог захрипел и отпрянул. Он вдруг побледнел, стал мутным, словно его окутал туман. Потом он вдруг начал растворяться, таять как ледяная скульптура. Когтистая рука вокруг Джокула черной жижей стекла наземь. Он был свободен.

Он вскочил на ноги, шатаясь, подбежал к Вазису и обхватил пса за шею. По его грязному лицу бежали дорожки, оставленные многочисленными слезами и кровью. Руки тоже были вымазаны. Джокул обернулся. Серое дерево по-прежнему стояло на своем месте. Легкий ветер все так же шевелил листву и травы. Ничто не изменилось здесь.

Его люди лежали на траве. Глаза их были закрыты, лица были горестны и мрачны. И как ни тряс их Джокул, они не могли пробудиться. Вскоре Джеки заметил, что кроме Дирана, остальные шесть его капитанов куда-то пропали. Он побежал к пруду. Быстро пробираясь в высокой траве, которая при приближении к воде достигала уже его груди, он заметил, что под ногами что-то все время хрустело, и когда пригляделся, то понял, что ступает по белым человеческим костям.

Капитаны собрались на берегу пруда. Стриго и Рифис лежали у самой кромки воды, протянув к ней руки, словно не могли дотянуться, чтобы напиться. Сейм и Аквисто стояли по пояс в воде, закрыв глаза. Геронио, которого все звали просто Гэри, лежал в траве рядом с чьим-то черепом, Ралли почти полностью поглотила вода – он сидел в ней, и легкие волны плескались о его лицо. Но больше всех Джокула поразил Хуги. Он сидел на берегу, глаза его были широко раскрыты, лицо застыло, словно маска, глаза воспалились и обильно подернулись слезами. Джокул поскорее закрыл их и смахнул слезы.

Перво-наперво Джеки принялся вытаскивать всех из воды. Потом по одному он оттаскивал капитанов на каменистую почву к ущелью, где в нетерпении прохаживались их лошади. Он не успокоился, пока не перетаскал туда весь свой отряд. Тяжелее всех был Хуги. Джокул, рыча, волочил его по траве словно бревно. Вазис помогал ему, вцепившись в куртку тяжелого воина, благодаря чему вскоре Хуги оказался вместе со всеми лежащим на камнях. Без сил Джокул упал рядом со своими солдатами и моментально уснул безо всяких сновидений.

 

Очнувшись, он обнаружил, что все по-прежнему лежат без сознания. Было тихо, лишь лошади да Вазис изредка нарушали тишину. Голова Джеки раскалывалась от боли, земля уходила из-под ног, но он встал и, шатаясь, побрел к ручью. Умывшись и напившись, он моментально почувствовал себя лучше. Он сунул ладони и голову под холодные струи воды, и словно миллионы ледяных молний пробудили его, отрезвляя и даруя силы.

Он принялся перетаскивать своих людей к ручью. Он усадил их всех, привалив спинами к скалам и друг другу. После этого развел несколько костров, прикрыл солдат плащами. Он омыл лицо каждого из них водой из ручья и смочил их губы. Но ничего не произошло, все его люди пребывали в оцепенении, внутренне отдаваясь своему отчаянию, отрекаясь от мира и реальности.

Джокул еле стоял на ногах, пошатываясь после столь тяжелой работы. Старые раны его ныли, спина болела, к тому же мучил страшный голод. Но сил на поиск еды не было. Он рухнул, где стоял – на камни у ручья. Вазис, поскуливая, пытался приободрить хозяина, облизывал ему щеки и трогал холодным носом шею. Он схватил Джокула за шиворот и немного оттащил от воды. Джокул проспал около четырех часов. Проснувшись, он вновь принялся хлопать по щекам, смачивать губы и волосы своих солдат.

Он отвел всех лошадей в рощу и натаскал оттуда дров — костры прогорели, и его безжизненно привалившиеся друг к другу солдаты мерзли у холодных скал. Там же ему удалось подстрелить крупную упитанную птицу, каких он доселе не встречал. И спустя еще три часа он с жадностью вонзался зубами в ее поджаристое мясо, разделив добычу с Вазисом.

Ночь, к счастью, выдалась теплой, ветра не было, огонь горел ровно, тихо потрескивая. Джокул сидел молча, печально оглядывая своих спутников, на чьих безмолвных лицах сияли отсветы костра. Внезапно его осенило. Он вскочил, отошел на небольшое расстояние, чтобы видеть всех, и начал петь, громко оглашая окрестности внезапным и чужеродным для этих мест голосом. Но чуда не произошло. Никто не шевельнулся. Джокул в отчаянии бросился на колени. «Я говорил тебе» — услышал он знакомый шепот. – «Я говорил, что это ты погубил их. Ты один виновен. Ты дурак. Все бесполезно. Похорони их, закопай их».

Джокул закричал, схватившись за голову, и бросился к ручью. Он окунул лицо в его холодные темные воды и смочил затылок.

— Воистину Небуловента полна загадок, — пробормотал он. – Она испытывает меня. Испытывает всех нас.

Он подошел к Хуги и крепко ударил его по лицу. Он бил и тряс его, но тот оставался недвижим.

Ночная тишина сгущалась. Птицы умолкли, шорохи из рощи прекратились, лишь ручей журчал однообразно и монотонно, да пощелкивал дровами костер. Джокул ходил взад-вперед, заложив руки за спину. Он не понимал, как быть дальше. Он пробовал окунать воинов в ручей, но это ничего не дало, он лишь зря таскал их туда-сюда.

В конце концов, он уселся у костра и затянул песню. Он пел и пел, все песни, какие знал, и песни, сочинявшиеся на ходу. Минула ночь, минуло утро. Наступил уж полдень. Джокул все пел, уронив голову на грудь. Он уже еле выговаривал слова, едва открывая рот. В конце концов, он растянулся на земле в полузабытье, мурлыкая какую-то мелодию. Перед тем как провалиться в беспамятство, Джокул решил во что бы то ни стало увезти всех прочь отсюда. На это потребуется огромное количество сил, подумалось ему. Сердце его застучало медленнее, даруя глубочайший сон и расслабление всего тела.

 

Первым, что он увидел, когда открыл глаза, было взволнованное лицо Гэри.

— Вы живы, Валли, — пробормотал он. Джокул моментально вскочил и крепко обнял его.

— Конечно, жив, мой Геронио! – вскричал он. – Как ты?

Гэри выглядел удрученным и обессиленным. Глаза его были опухшими, красными, губы искусанными до крови.

— Я в порядке, командир, — он закрыл лицо руками. – А я был уверен, что Каппи убил вас. Он расчленил вас, и останки ваши швырял со стены под ноги нам. Голову вашу он насадил на пику и вывесил на флавонских воротах…

— Мать честная… — Джокул прижал его голову к своей груди. – Что еще ты видел? Впрочем, нет, молчи, если тебе трудно говорить.

Но Гэри сказал, обливаясь слезами:

— Моя мать… ее казнили семь лет назад в Вайдаре. Она явилась ко мне. Она сказала, что это я виновен в том, что ее казнили. Что лишь я один тому виной. Я подставил ее. Я никудышный человек. Разбойник, убийца, вор. Я лишил жизни ее и ребенка в ее утробе. Я один виноват. Это все из-за меня. Я не достоин жить, не достоин следовать за вами, я просто грязь. Это в ее доме нашли награбленное мной. Это я принес туда то золото. Я знал, что это рискованно. И все равно сделал это. Она сказала что боль, которую она испытывала, была столь страшна, что я не вытерпел бы, ведь я тряпка. И что все равно ее презрение и ненависть ко мне в сто крат сильнее той боли.

Джокул тяжело вздохнул.

— Гэри, послушай меня. Это было наваждение. Это все бред, вызванный ядом, паразитами, что живут в тех травах. Это морок, Гэри. Всего этого не было. И как Каппи не убивал меня, так и не винит мать тебя за свою смерть. Она любила тебя. Вы жили так, как жили, она сама научила тебя воровать и с удовольствием принимала от тебя награбленное. Она знала, на что шла и на что толкала тебя. Она не может винить тебя, Геронио Френеза. Не может. Здесь нет вообще ничьей вины. Так сложилась ваша жизнь.

Гэри поднял на него свое измученное лицо.

— Когда я услышал ваше пение, я подумал, что схожу с ума. Я бежал от вашего голоса, думая, что демон преследует меня, приняв ваш облик. Но вскоре подумал, что не смогу вечно убегать от всего на свете. И пошел вам навстречу. Хорошо, что вы так долго пели, я шел на голос. Становилось все светлее. Пока, наконец, свет не стал так ярок, что мне пришлось закрыть глаза, но на самом деле я открыл их. Я увидел вас, лежащим на земле, целым и невредимым. Я до сих пор не могу поверить, что это правда. Мне казалось, прошли годы с тех пор как вы умерли. А Небуловента была лишь красивым сном…

Он уронил голову на руки. Джокул потрепал его за плечо.

— Эй, Гэри. Прошло всего два дня с тех пор как мы застряли в ущелье. Я жив и в полном здравии. Смотри, все как прежде. Взгляни же на меня.

Гэри вновь поднял на него глаза. На лице Джокула играла его обычная лучезарная теплая улыбка. Гэри слабо улыбнулся в ответ.

— Иди-ка, умойся как следует, это хорошо помогает, — Джокул отправил его к ручью, а сам бросился к остальным, тормоша и громко призывая каждого по имени. Он кричал так несколько часов, перебирая все имена, снова затягивая песни.

В конце концов, проснулись еще четверо. К вечеру тридцать человек были уже на ногах. Ночью очнулись и все остальные, кроме Хуги. Он дольше всех не мог выбраться из оцепенения. Он был холоден и бледен, как покойник. Рифис не отходила от него, отчаянно прислушиваясь к его сердцебиению. Джокул в очередной раз объяснял людям о мороке, в котором они оказались, об иллюзорности их видений, о тщетности их отчаяния. Рифис тоже слушала его, вспоминая, как в ее наваждении Ризан упрекал и стыдил ее. Изменница! Она не спасла его. Она не смогла вытащить его, выкупить его жизнь, не смогла застрелить палача. А ведь Ризан учил её стрелять, владеть оружием… Напрасно! Она не воин, лишь жалкий фигляр, умеющий поражать мишени на потеху людям. Какую боль испытал Ризан, как сильно страдал. А она не отомстила за него. Слабачка! Да еще и изменила ему с другим, спала с Хуги! При том, что клялась Ризану, что никогда ни с кем не сойдется кроме него. Имея сына от Ризана! Позор! Предательница. Змея, развратница. Он умер в муках, а она жила и радовалась, нашла себе нового мужа и бросила сына…

— Всё, всё было ложью. Это морок, — говорил Джокул своим понурым солдатам. – Вы слышали лишь свои страхи. Они оживали потому, что вы питали их своим отчаянием и чувством вины. Вспомните, как должно быть на самом деле. Что вы помните светлого, чистого и настоящего в своей жизни? Не поддавайтесь страху и отчаянию. Вы же сильны, вы неустрашимы, вы – мои люди. Я не ошибся в вас. Вы смогли выбраться из наваждения, значит, вы не сдались. Не позволяйте яду управлять собой. Впитайте его в себя и станьте сильнее.

Рифис вспомнила, как Ризан работал в своей кузнице, изо всех сил опуская молот на наковальню. Как блестело его вспотевшее тело, как он повернулся к ней и широко улыбнулся. Он всегда был так добр и неимоверно весел. Валли бы он понравился. Рифис усмехнулась. Ризан никогда не обвинил бы её в предательстве и слабости, он был достойным человеком и достойно встретил свою смерть… Как и она с достоинством пронесёт через всю жизнь память о нём, и её любовь к Хуги никак не перечеркнёт всего, что было между ними. Хуги — честный и справедливый человек, он понимает её печаль и всегда с уважением и вниманием относится к её воспоминаниям о Ризане. Он заботлив и добр, и хоть и немногословен, в нём чувствуется неугасимый огонь искренней любви к ней.

Ризан пожелал бы им счастья…

Рифис приободрилась и принялась смачивать лоб и губы Хуги водой из ручья.

 

Предыдущая глава

Следующая глава