Вечное Ничто вновь разверзлось над миром.

Тьма ползла по городу, обволакивая переулки, заглядывая в каждую подворотню. Она карабкалась по стенам, окутывала крыши, забивалась в углы и колодцы. На Гризай тяжело и угрюмо навалилась ночь.

Мостовая закончилась, и ноги снова увязли в грязи. Хуги равнодушно брёл по мрачным улицам, освещённым редко и тускло. Окна домов были плотно закрыты ставнями, двери заложены засовами. Словно захлопнутые рты, — подумалось Хуги. Дома грудились и сутулились, словно подозрительные нелюдимые незнакомцы, пряча во тьме свои мысли, тайны, желания. Хуги протискивался между ними, грубыми скучными постройками, однообразными как груда камней, неотесанными и безразличными, — впрочем, именно такими, как и жители, их населявшие.

В мертвенном свете одиноких, словно случайно забытых фонарей поблескивала свежая грязь, любезно оставленная лошадьми и телегами сегодня днём. Хуги сразу подумал, что неплохо было бы взять лошадь, — месить грязь ногами куда менее приятно, чем потрястись в седле. Мимо прошмыгнули три тощие собаки. Они злобно оскалились из темноты, провожая голодным взглядом запоздалого прохожего. Хуги остановился и посмотрел им вслед, притронувшись к поясу, где висел небольшой кинжал. Удостоверившись, что собаки потеряли к нему интерес и принялись остервенело валяться в грязи, выкусывая своих блох, он устало махнул рукой и зашагал дальше.

Он вновь вышел на мостовую и неторопливо побрёл мимо крепкой каменной стены, задумчиво постукивая по ней кулаком. Впереди прямо посреди дороги, прислонившись к стене, сидел человек. Хуги перешагнул через недвижимые ноги и остановился, с любопытством оглянувшись на незнакомца. Он снял с него шляпу и повертел в руках, оценивающе осмотрев довольно дорогой картуз. Затем Хуги снял собственную, весьма скромную шляпу и осторожно водрузил её на голову спящего, а может, и мёртвого, незнакомца. После чего нахлобучил на себя обновку и, приодевшись таким образом, продолжил путь.

Вскоре он подошёл к мощным деревянным дверям и без стука с силой толкнул одну створку. Выбитый на них железный символ разверзся, и двери поглотили Хуги. Он очутился посреди небольшого мощёного дворика или, скорее, сада с аккуратными клумбами, несколькими деревьями и двумя скамьями. За деревьями темнел кустарник, а позади него спрятались угрюмые сараи — там аккуратность заканчивалась, зато располагалось обширное хозяйство, где среди телег и бочек на тёплой пыльной земле дремали куры да валялось предостаточно мешков с навозом, и его характерный запах любезно овеивал и прекрасный сад с замысловатым фонтаном.

Это был задний двор довольно высокого здания, тёмного и глухого, словно гроб. У приоткрытых дверей на каменном крыльце вальяжно разлеглись несколько огромных котов, посреди сада же на краю чаши небольшого фонтана неподвижно сидел человек. Сидел он не в самой удобной позе — низко опустив голову и обхватив руками затылок. Даже скрип двери не заставил его пошевелиться и взглянуть на Хуги. Тот подошёл и опустился рядом, так же склонив голову и ухвативши ладонями затылок. Так они и сидели молча некоторое время, не обращая друг на друга никакого внимания.

Звучала ночь. Стрёкот ночных насекомых, шелест листвы да журчание фонтана неумолчно колебали тишину сада, словно стремясь заглушить редкие звуки столь обыденной, суетной жизни горожан за стеной, доносившиеся будто из другого мира.

Здесь совсем не было грязи. Чистота и порядок, аккуратная и симметричная обстановка. И размышления здесь словно бы сами упорядочивались, а слова подбирались вернее. И не хотелось торопиться, но хотелось всласть беседовать и разливаться мыслью, извлекая всё самое сокровенное и смущающее, что есть на уме.

— Итак, — раздался голос, — ты здесь, друг мой.

Хуги поднял голову и взглянул на хозяина сада. Это был старик — сгорбленный, седой, в синем мешковатом балахоне с простым верёвочным поясом, синих объёмных штанах, перетянутых на голенях шнурами, и простых грубых башмаках, однако новых и чистых. Он смотрел на Хуги спокойно и вопросительно.

— Здесь, светлый брат. И прошу у тебя совета.

— Что же заставило тебя прийти сюда в такой час? – поинтересовался старик. Повисло молчание. Хуги хмуро разглядывал собственные ладони, не решаясь начать разговор. —  Я охотно выслушаю тебя, однако пройдём лучше внутрь, — старик жестом указал на тёмные резные двери, и словно по команде коты вяло повернули к ним морды. Хуги недоверчиво посмотрел на него.

— Ты уверен?

Старик добродушно улыбнулся и вновь жестом пригласил Хуги войти.

По длинному прохладному коридору они проследовали в уютный полумрак небольшой кухни, откуда раздавался громогласный храп служки, уснувшего на мешках с крупой. Старик нырнул к почти угасшему камину и, повозившись, поднялся с зажжённым фонарём. Они снова двинулись по коридору, освещая по дороге бугристые каменные стены.

— Время позднее, огонь везде погасили, не обессудь, друг мой, — говорил старик на ходу, — после ночной молитвы единственное, чем я должен завершить день, это сон. Но раз имеется нужда в моём совете, я всегда бодр и открыт для тебя, Хуги, как и для всех добрых людей.

Они вошли в небольшой зал с камином, обставленный простой, но удобной мебелью. Здесь было темно, прохладно и сыро, на каменном полу не лежало ни единого ковра. Старик осторожно поставил фонарь на стол, заваленный книгами и бумагами, и зажёг от его огонька свечи. Сразу стало намного светлее и уютнее. Мягкий свет обволок Хуги, и он вновь хмуро взглянул на свои руки. И ничего особенного в них не было — обыкновенные мозолистые руки труженика, широкие ладони, длинные сильные пальцы. Его простая одежда – видавший виды гамбезон, короткий плащ песочного цвета и широкие серые штаны, плотно обмотанные верёвками на голенищах, —  не была особенно чистой, а сапоги тем более.

— Не беспокойся о чистоте полов в храме, любезный Хуги, — улыбнулся старик, уловив его взгляд.  – Меня больше волнует чистота твоих помыслов. Что привело тебя ко мне посреди ночи, друг мой? И при свете солнца редко, бывало, я видел тебя у храма. Вероятно, серьёзная причина погнала тебя во тьму ночного города прямиком ко мне.

Хуги грузно уселся на стул, пробежался глазами по книжным полкам, строгому камину, заплывшим свечам, бумагам и нескольким тарелкам. Он снял свою новую шляпу и поднял на старика усталое лицо. Ему было лет сорок на вид, его приятные некогда черты лица искажала печать сухой отчуждённости, морщины на переносице делали его лик хмурым и холодным, бледность его выдавала затворника, отринувшего солнечный свет. Даже глаза его, серые как сталь, будто поблёкли от постоянного прищура в темноте. Недлинные тёмные с серебристыми прожилками волосы были грубо зачёсаны назад и стянуты верёвкой.

— Я в тупике, светлый Боргар.

Он тяжко вздохнул и опустил взгляд.

— Я не знаю, что мне делать с ребёнком. Я должен избавиться от младенца.

Боргар медленно сел напротив него.

— Что ты понимаешь под словом «избавиться»? – спросил он, сложив руки на стол.

— Я могу оставить её в приюте либо подбросить на порог каким-нибудь жалостливым богомольцам. Либо… просто отнести в лес, — пробормотал Хуги. – Я не знаю, что с ней делать. Ей нет ещё месяца, мне её не прокормить, не одеть, да мне её просто некуда девать. Она жжёт мне руки, связывает ноги. Будь она проклята…

— Погоди, — прервал его Боргар, — не надо сыпать проклятиями в храме, Хуги. Эта девочка не виновата в смерти матери, да будет она вечно счастлива в объятиях Павшего бога, равно как и ты не виновен в случившемся, но виновен лишь в мыслях, которые допускаешь. Ты не хуже меня знаешь, что порой самые жалостливые и набожные люди прикидываются таковыми, лишь бы потешить самолюбие. И если подброшенный ребёнок не доставит им радости и комфорта, они не преминут избавиться от него ровно тем же способом, что и ты.

— Но приют…

— В приюте такие маленькие дети имеют мало шансов выжить, их либо придушат другие сироты, либо они сами погибнут от голода, — старик покачал головой, сурово сдвинув брови. — Я не могу допустить и мысли, что ты всерьёз собрался отнести новорождённую в приют.

— А что мне остаётся? – Хуги подался вперёд. – Может, если ты не допускаешь такой вариант, то ты и возьмёшь себе этого младенца? У меня кончается терпение. Ведь кормилица обойдётся в целое состояние. Хорошо, что меня выручает сейчас Патрина, благо у них с Хлатуром тоже есть младенец. Помимо расходов на ребёнка, мне нужно содержать и саму кормилицу, а значит, купить дорогое жильё и выполнять её прихоти. Оплата за мою работу нерегулярна, как и сама работа. Сегодня мне кинули увесистый кошель, в следующий раз пришлют пару бутылок вина.  Я уже готов просто взять подушку и сам придушить её…

— Друг мой, — перебил его Боргар, закрыв глаза, — безусловно, кормилицу могут позволить себе только состоятельные люди. Детоубийство же – один из тяжелейших проступков, которые караются не только нашим законом, но и Богом. Здоровое, новоявленное дитя непорочно, безгрешно. Убить его – значит посягнуть на саму Благодать. На дар жизни в подзвёздном мире, что снизошел нам от Бога.

Пока Боргар говорил, в комнату вальяжно вошёл огромный рыжий кот размером с козу. Он потёрся спиной о стул хозяина, разлёгся у его ног и презрительно посмотрел на Хуги.

— Я не желаю брать грех на душу, – устало признался Хуги. – Но ребёнок умрет от голода сам – или я избавлю её от страданий. Ты, Боргар, один из немногих, кого я уважаю и в ком крепко уверен, — продолжал он, — поэтому я и пришёл к тебе. Помоги же мне бога ради, ребёнка нужно пристроить. Так как насчет приюта?

Старый священник печально покачал головой.

— Хуги, я вовсе не Павший бог, чтобы судьбы вершить. Но ты практически ставишь мне ультиматум – убьёшь младенца, если я не помогу тебе. Жестоко, друг мой, жестоко, — он вздохнул и устало потёр лицо морщинистой рукой. — И хоть безжалостность лучший помощник в твоём ремесле, не стоит сейчас горячиться, вот уж не стоит. Хоть я и могу понять твоё смятение, всё же прошу тебя быть сдержаннее. Помимо решимости и хладнокровия помни же о благоразумии и самообладании.

Светлый брат Боргар прокашлялся, заулыбался и нырнул руками под стол, потянувшись к своему коту, который тут же громко заурчал, изгибаясь под ладонью хозяина.

— Он с севера, — пояснил священник, увлечённо лаская кота, — из Небуломона, как и все его братья. Представь только, даль какая… Их мне прислал светлейший брат Игуль в знак тёплой дружбы и крепкого союза. Люди единой веры не должны враждовать, Хуги, даже если меж ними проложены границы — государственные ли, традиционные, сословные. Как и люди единой крови должны беречь и защищать друг друга несмотря на разверстую меж ними пропасть непонимания, пропасть отчаяния или даже духовную пропасть. Не опускайся до предательства, друг мой. Впрочем, ты, конечно, и не собирался, раз пришёл сюда.

Хуги, не мигая, смотрел на Боргара и совершенно не обращал внимания на чудесного кота, с довольным прищуром ластящегося к руке хозяина. Старик посмеивался себе под нос и приветливо подмигивал коту — казалось, меж ними происходил какой-то безмолвный диалог, тот самый стариково-кошачий обмен мурлыканьями, совершенно бессодержательный и праздный. Обычно после этого старичьё ударялось в воспоминания и прочую воркотню, однако то был старик необычный — сам Боргар, светлейший брат храма Павшего бога, имевший многотысячную паству и замечательную репутацию в народе и при дворе. Он вдруг с хитрецой исподлобья глянул на Хуги и усмехнулся.

— Ладно, — хлопнул священник ладонью по столу. – Ребёнку твоему я помогу, насколько это в моих силах. Каждый день в храм на покаяние приходит одна кормилица, весьма зажиточная дама. Я поговорю с ней. В качестве искупления своих грехов она может согласиться помочь несчастному младенцу. Шанс на её согласие, конечно, может, и невелик, но настаивать я не буду. Лишь спрошу. Ты понял, Хуги?

Хуги облегчённо вздохнул и кивнул.

— Благодарю тебя, Боргар. Как я и говорил, ты образец ума и рассудительности.

— Не всякий раз огонь родится там, где блеснула лишь крохотная искра, Хуги, — улыбнулся Боргар. – Несколько преждевременна твоя благодарность. Я просто-напросто стараюсь делать всё, что в моих силах, чтобы никто из нас не прогневал богов, — Боргар пожал протянутую Хуги руку. – А теперь ступай домой да завтра приходи на полуденную проповедь, не забудь, конечно, девочку взять с собой. Я познакомлю тебя с кормилицей, надеюсь, нам удастся лучшим образом всё уладить.

Хуги надел шляпу и вышел из комнаты. Сердце его радовалось, и на суровом лице появилась лёгкая тень улыбки.

Робкие, холодные лучи бледного солнца медленно крались по светлому каменному полу небольшой, но богато обставленной спальни. Огромная кровать под тяжелым балдахином была пуста. За туалетным столиком, уставленным стеклянными бутылочками, сидела женщина. Она бесстрастно смотрела на своё отражение в большом зеркале в стальной оправе, украшенной узором из листьев и звёзд, и была абсолютно недвижима.  Её рассеянный взор устремлялся мимо зеркала, мимо будуара, куда-то вдаль, а именно — в прошлое.

Была она средних лет, юность же свою провела вдали от тяжкого труда, отчего красота её не увяла, а лишь разгорелась с годами. Светлые волосы рассыпались по её белому халату словно застывший зимний водопад. Черты столь же светлого, будто напудренного мукой лица не были тонкими – пухлые губы, небольшой круглый нос, слегка навыкате серые глаза, бесцветные брови и ресницы. По ночной рубашке на груди вокруг левого соска расплывалось внушительное мокрое пятно, по щеке словно тающий лёд медленно скатились две слезы. Воспоминания её были мучительны, но противиться им оказалось совершенно невозможно.

Прежняя жизнь, давно утраченная и поросшая в памяти мхом как могильная плита, вдруг забрезжила в тумане забвения, и смутные образы прошлого вновь явились перед глазами. Явился её первый мужчина, от которого она, будучи совершенно без ума, затяжелела сразу же после свадьбы. Явился и их ребёнок, вскоре после рождения заболевший пепельной лихорадкой, которую притащила в дом его кормилица. Вихрем проносились в воспоминаниях обвинения мужа против кормилицы, публичный скандал и жестокая расправа — больную женщину вытащили из постели служители десяти слёз и бросили в огонь. На тот же костёр возложили и ребёнка. И как ни рвалась мать вслед за своим дитя, остановить очищение огнём было не в её силах. Борьба с эпидемией не знала жалости, как и сама болезнь сражала насмерть всякого соприкосновенного с нею.

Муж её был владельцем довольно обширных земель и не намеревался сдаваться в попытках зачатия нового наследника. Однако смерть младенца наложила свой отпечаток и на его нрав. Он стал холоден и настойчив, зачатие превратилось в навязчивую идею, и поскольку его усилия не имели успеха, суровость его порой граничила с жестокостью. Начало года ознаменовалось рождением мёртвого младенца. Тогда мрак в душе главы семьи и собственная беспомощность стали нестерпимы ей настолько, что едва оторвавшись от постели и не взяв с собой никаких вещей, она вышла на улицу и навсегда покинула их роскошный дом. Зарабатывать на жизнь она не умела, не владела никаким мастерством и знаниями кроме шитья, коим занимались женщины любого сословия. Не имела она ничего кроме красоты да грудного молока, что сочилось из неё, невостребованное никем после рождения безжизненного ребёнка. Оно-то и помогло ей вернуть рассудок и здравый смысл.

Перебравшись через весь город и выйдя на большой тракт, узнала она от пеших, что в огромном замке близ Синего леса разродилась госпожа, и срочно ищется кормилица. По её платью ручьями текло молоко, одежда пахла и пылилась, и весь её измождённый и обездоленный облик не мог не вызвать сочувствия у простых людей. Ей дали лошадь и провожатого до деревни Речище, приютившейся у подножия скалы, на которой и стоял замок, окутанный массивными лесными кущами словно лорд мантией.

Названный синим из-за цветного мха, покрывающего ярким ковром землю и деревья, лес принадлежал лорду Валлирою, которого также частенько звали Синим, на что он благодушно отзывался. Когда лорд увидел будущую кормилицу, которая скорее напоминала полуживую пьяницу, он чуть было не приказал вытолкать её взашей. Но холёные руки, бледное лицо, уложенные в сложную причёску волосы в последний миг привлекли внимание хозяина замка — тут же он приметил, что и взгляд её не был наглым и мутным, скорее печальным и испуганным, а наличие молока быстро стало очевидным. Посему её отправили в ванну, переодели и потом уже отвели к леди. Давеча та одарила мужа не одним и даже не двумя наследниками. Живая рождённая тройня являлась в ту пору такой редкостью, что считалась почти невозможным явлением. И именно это чудо рождения свершилось в семействе Валлироев, ошеломив и мать, и отца, и весь честной народ в округе.

— Как тебя зовут? – спросила леди Джоселин Валлирой, восседая в изящном кресле посреди богатого убранства детской комнаты.

— Катла Орлатур, миледи, — Катла присела и склонила голову.

— Орлатур…  как же, знакомая фамилия. Подойди, — госпожа поманила её пальцем. – Сколько тебе лет и который из Орлатуров твой муж?

— Мне шестнадцать, миледи. У меня нет мужа. Ребёнок мой умер, миледи.

— Это я уже поняла, — медленно и задумчиво проговорила госпожа Валлирой. – Ты была в безвыходном положении, — громко изрекла она, скосив глаза на присутствующих кормилиц и прислугу. — Не имея мужа и крова, потеряв ребёнка, ты совсем отчаялась, отправившись куда глаза глядят.

Катла подняла на неё влажные глаза и благодарно кивнула.

— Значит, здесь не обошлось без вмешательства богов, моя дорогая, — тепло улыбнувшись, заключила леди. – Их провидение вело тебя ко мне. Взвалив на тебя тяжкие испытания, боги указывают путь к счастью и благодати. Ты – мой добрый знак. Боги послали тебя не случайно, Катла. Это предопределение, не иначе. Ты избрана богами, чтобы вскормить моего первенца. Он станет великим человеком – могущественным лордом, прославленным воином. Он приумножит славу рода Валлироев, и верю я – изменит судьбу Гризамана.

Катла испуганно взглянула на леди, опешив от её величественных речей, и с ещё большим трепетом обратила взгляд на крошечного младенца в колыбели, которую покачивала мать. Та царственно подняла руку и указала на мягкий стёганый пуф, приглашая новоиспечённую кормилицу сесть… Сколько дней и ночей провела Катла потом на этом пуфе, вскармливая её славного мальчика в компании других кормилиц. Этот будущий «могущественный лорд» оказался столь лучезарным и улыбчивым малышом, что Катла ни на миг не сомневалась в истинности пророчества леди Валлирой.

Милый темноглазый Джокул уже совсем большой, теперь он совсем вырос, стал мужчиной. Где-то он сейчас… Самый любимый и дорогой сердцу малыш, чей весёлый смех и ласковый нрав невозможно забыть. Из всех вскормленных ею позже детей он был самым необыкновенным, самым отрадным и ладным и был беззаветно любим своей кормилицей, которая привязалась к нему как к собственному сыну. И как же горько было расстаться с ним спустя четыре года, покинуть замок, их тёплое гнездо… Но ведь и сын был чужим, и гнездо неродным.

Катла всё сидела перед зеркалом. Солнце уже осветило в комнате каждый угол, скоро придёт Мира убирать волосы и одевать её, готовить к полуденной службе. Катла стала невероятно религиозной в последнее время. Не столько искренняя вера двигала ею, скорее скука и безысходность, одиночество и постоянно кусающая сердце печаль. Последний ребёнок, которого она даже не успела ни разу покормить, совсем недавно умер от той же самой лихорадки, что и её собственный сын когда-то. Вернее сказать, убила его не болезнь, но огонь – очищающий плоть, убивающий скверну. Больных пепельной лихорадкой всё ещё забирали на костёр, потому как лишь пламя было способно убить проклятую цепкую заразу. Так гласила врачебная наука Гризамана. И больная мать со своим новорождённым очистились от скверны и отправились к Богу, чтобы обрести мир и покой.

Это происшествие заставило Катлу заново пережить весь ужас тех дней, когда она потеряла собственного сына. Найдя утешение в храме, она приободрилась и даже завела дружбу со светлым братом Боргаром, которому любила поведать свои горести в приватной беседе.

Она была хорошо обеспечена до конца жизни, поскольку кормилицы высоко ценились и опекались родителями. Их полностью содержали, им платили и устраивали их будущее.

Будущее… – проговорила Катла, переведя взгляд с зеркала на окно. Будущее. А есть ли оно у меня? Одинокое богомолье до конца жизни между завтраком и обедом едва ли можно назвать будущим…

— Я принесла ваш завтрак, госпожа, — служанка Мира робко заглядывала в задумчивое лицо Катлы. – Госпожа?

Та вздрогнула и словно выпала из тягостного скорбного сна.

— Прости, Мира, я так крепко задумалась, что даже не слышала, как ты вошла, — она улыбнулась и взяла кувшин с подноса. – Я сама себя обслужу, ступай.

— Я вернусь с тёплой водой для вашего туалета, — служанка Мира улыбнулась в ответ своими тоненькими губами и, почтительно склонив голову, легко, словно былинка, выпорхнула за дверь.

В то же самое время, когда Катла вкушала пищу в своём элегантном будуаре, сидя в мягком кресле, освещённая утренним солнцем, Хуги сидел в тёмном сыром подвале, освещённом пёстрыми углями в жаровне да парой толстых как бутылки свечей в массивном напольном подсвечнике. Это была большая комната с высоким сводчатым потолком, на стенах расположились множество полок со склянками, бутылками, мешками и книгами. Громоздкий деревянный стеллаж весь сверкал и переливался, поскольку был увешан и завален различными ножами всевозможных форм, там же лежал огромный топор, длинные иглы, какие-то элементы доспехов, обручи, кандалы, щипцы и тому подобная «утварь». Возле шкафа стоял изрядно потёртый точильный камень, где, очевидно, и затачивались ножи. С другой стороны пристроилась большая корзина с тряпьём, по-домашнему аккуратно сложенным. Над ней висели большие металлические тазы – чистые и сверкающие. Таз – вещь недешёвая, поэтому Хуги гордился ими и натирал до такого блеска, что видел в них собственное отражение.

Сам Хуги сидел на хлипком стуле у маленького столика, на котором умещался глиняный кувшин, чаша и тарелка с сыром и хлебом. Слева от Хуги была дверь, а у двери гигантская бочка, куда спокойно мог бы поместиться человек. Посреди комнаты стоял высокий длинный стол, обитый железом. Рядом с ним – кресло с ввинченными в сидение шипами. Вид у него был не самый уютный, но Хуги гостеприимно выдвинул его на середину своего жилища.

Окон не было, лишь в потолке темнела дыра, куда обычно утекал дым от жаровни. Это была его главная каморка, одна из нескольких комнат, используемых Хуги по рабочему назначению, а также для сна и отдыха после работы. Работал же Хуги заплечных дел мастером, мастером пыток миджархии города Гризая, а проще говоря — палачом.

Профессия эта была странным выбором на первый взгляд. Однако Хуги, не обладая ни страхом, ни отвращением перед человеческими страданиями и содержимым бренных тел, а скорее имея к ним интерес и любопытство, явился идеальным кандидатом на эту должность. Он не имел привычки ни жалеть, ни мучить понапрасну. Это странное сочетание черт характера – холодная выдержка и тёплая сдержанность — помогало ему относиться к своей работе так, как относятся к своему ремеслу кузнец, конюх, лесоруб да плотник. Он был ответственен, точен и исполнителен, но не жесток, не злораден и не страдал чрезмерным энтузиазмом.

Хуги казнил приговорённых, пытал подозреваемых и провожал на костёр больных пепельной лихорадкой. Помимо этого он скрупулёзно вскрывал на своем столе тела казнённых, упоённо изучая анатомию и хирургию. Словом, работа занимала главенствующее место в его жизни, и невозможно было не заметить, насколько искусно знал своё дело мастер. Он не отказался от своей работы даже ради любви, плод которой сейчас кричал на руках у случайной кормилицы далеко от каморки палача, где живому младенцу было совсем не место.

В дверь к нему постучался и сразу же вошёл страж покоя. Это был высокий солдат в типичной для всех стражей форме – куртке, плаще песочного цвета и чёрных штанах, обмотанных верёвками ниже колен. На груди и на плаще выделялся чёрный символ городской стражи – скрещенные топор и меч, и четыре глаза, расположенные между ними. Стражи покоя следили не столько за покоем, сколько вообще за всеми гражданами города Гризая, пресекая малейший разлад в обществе, в котором должна была царить атмосфера богобоязненного благополучия. Четыре глаза блюли четыре добродетели — верность, трудолюбие, терпение и смирение. И верные правительству, трудолюбивые солдаты с великим терпением смиренно служили соглядатаями и стражами покоя и гризайской нравственности.

— Мастер Миркур, к тебе там пришли, — обратился к палачу страж, указав подбородком на дверь, за которой темнел коридор. – Старуха какая-то. Требует палача, ползает на коленях у ворот.

— Впусти.

Хуги залпом осушил чашу, встал, накинул короткий плащ с вышитой символикой стражей покоя, надвинул огромный капюшон на лицо и застыл посреди каморки, скрестив на груди руки.

Страж вернулся в сопровождении согбенной старухи в чёрных запыленных одеждах. Однако едва она подняла своё бледное испуганное лицо, оказалось, что это была не старуха, но женщина, изломанная горем, сокрушённая и придавленная к земле своим тяжким несчастьем подобно камню. Страж тут же удалился, со скрипом и грохотом закрыв за собой дверь. Женщина вздрогнула, а Хуги указал ей на свой стул и спросил:

— Чем могу помочь, сударыня?

Вместо того чтобы опуститься на стул, женщина как подкошенная бросилась на колени перед Хуги и обняла его за ноги.

— Господин палач! – говорила она хрипло, сбивчиво. – Господин палач, сжальтесь!

— Но я не судья, сударыня, я не могу миловать и жалеть, — Хуги взял её за плечи и аккуратно поднял. Но её ноги подкосились, и она вновь села на каменный пол.

— Я не прошу вас отменить приговор, — женщина схватила Хуги за обвязанные верёвками голени. – Я лишь прошу об услуге. О милосердной услуге. Вот, вот это для вас, – она достала мешочек, в котором позвякивали монеты, и вложила в широкий кулак Хуги. – Это для вас. Это всё, что я могу дать. Я прошу вас, я прошу вас…

— Вы мать приговорённого к казни завтра в полдень?

Женщина замерла. Она взглянула на Хуги, по щекам её катились слезы.

— Он не сделал ничего плохого намеренно. Это была случайность. Случайность! Лишь проклятая случайность!

— Он убил стража покоя, — покачал головой Хуги, возвращая деньги, — а нападение на миджархийских солдат карается публичной смертной казнью. Его ждёт «пляска смерти», я тут не смогу ничего поделать.

— Я знаю, вы можете что-то придумать, — женщина вскочила и вцепилась Хуги в капюшон, — господин палач, облегчите кончину моего сына. Он убил его ненарочно. Он лишь защищал мальчишку, которого избивал страж, он хотел за него заступиться… Заступиться! Вы слышите меня?

— Это запрещено, — снова покачал головой Хуги, убирая её руки от своего лица. – Препятствовать стражам запрещено под любым предлогом.

— Мальчишка кричал и плакал. Вы, конечно, стояли и смотрели бы, не стали препятствовать… но мой сын не мог не помочь, — женщина закрыла лицо ладонями, слезы мешали ей говорить, — он ударил стража своими кузнечными клещами всего один раз!..

— И этого хватило, — закончил Хуги. Он прошёлся по комнате, осматривая свои полки. – Казнь его предполагается публичной, назидательной и долгой, поскольку он не относится к знати и не может рассчитывать на смягчённую казнь, на «милосердное умерщвление».

— Знать за такое и не казнят, — с горечью заметила женщина, выступив ему наперерез и пытаясь различить в темноте под капюшоном глаза Хуги. — Если бы солдата убил кто-то из местных лордов, отделался бы лишь извинениями.

Хуги, прятавший глаза именно от таких страждущих взглядов, полных мольбы и укора, развернулся и вновь зашагал по каморке.

— Мой сын заслужил облегчение своих мук, заслужил! — женщина следовала за Хуги по пятам, огибая пыточную мебель. – Сделайте это, прошу вас, придумайте что-нибудь. Все говорят, вы мастер. Так неужели мастер смерти не может ничего поделать на собственном поприще?

Она снова вложила в его руку мешок с монетами.

— Я уповаю на вас и ваше мастерство. Здесь большая сумма, здесь все мои деньги, деньги друзей и соседей. Мы просим вас… Я прошу вас… Это же мой сын, мой ребёнок, — голос её сорвался и она зажала рот ладонью. — Бог не одарил вас детьми, а возможно и сердцем. Но одарил вас мастерством. Явите же его, умоляю!

Хуги хмуро посмотрел на неё, потом опять глянул на свои полки. Он положил деньги в карман, взял женщину за локоть и повлёк к двери.

— Я смогу немногое. Но обещаю, то, что сделаю – хоть отчасти, но поможет ему. Теперь идите, — он дёрнул за дверное кольцо. — Идите же!

— Спасибо, мастер, — на пороге женщина обернулась и посмотрела на него, блеснув слезами, в последний раз. Она стиснула себя руками, точно вдруг очутилась на лютом холоде, и побрела прочь в темноту, спотыкаясь и пошатываясь. – Я не знаю, увидит ли Павший бог свет вашей души, когда вы предстанете перед ним в сияющей Бездне, — донеслось до Хуги из коридора, где и впрямь всегда царила сырая подземная прохлада. — Но я буду молиться об этом.

В конце коридора лязгнул дверной засов. Резко подул сквозняк, и дверь в каморку с грохотом захлопнулась. Свечи погасли, будуар палача погрузился во тьму.

К Оглавлению

Следующая глава