Джокул проспал до полудня. Когда он открыл глаза, солнце уже заливало келью светом. Он выглянул в окно и потянулся. На стене его тесной комнатушки была выложена каменной мозаикой огромная стрела. У стены стоял стул с одеждой. Широченную рубаху пришлось затянуть и подвязать где только можно. Сверху он надел кожаную куртку, также оказавшуюся ему большой. Подвязавшись как следует шнурами, исправив расхлябанный вид на более подтянутую фигуру, Джокул натянул свои старые сапоги и отправился вниз.

На кухне хлопотали несколько женщин. Все они учтиво склонились перед Джокулом, как только тот вошел. Одна из них поставила на стол кувшин молока и предложила Джокулу ломоть свежего горячего хлеба. Молоко было чуть кисловатым, но Джокул осушил добрую половину кувшина. Женщины молча жевали хлеб и разглядывали Джокула как редкое животное, и, в конце концов, тот ретировался с кухни.

Холодный коридор, куда он попал, выйдя из кухни, разветвлялся трижды, и центральный ход привел Джокула в молитвенный зал. Он был небольшим, округлым. Сразу на входе пол резко уходил вниз, к круглому алтарю, залитому светом сквозь окно в потолке. На скамьях были разбросаны одеяла, плащи и грязная обгоревшая одежда. Люди сменили ее на ту, что удалось отыскать в святилище. Никого поблизости не было, кроме женщины, собирающей грязные рваные рубахи в огромный камин за алтарем. Джокул не стал здесь задерживаться и поспешил обратно по коридору к выходу.

Во дворе и по саду, как ни в чем ни бывало, бегали дети. Джокул улыбнулся. Что бы ни происходило в жизни, какие бы беды и ужасы ни настигали, дети справляются со всем куда лучше взрослых. Они просто начинают играть. Этого у них не отнимешь.

Толпа взрослых горожан и люди Джокула были у конюшен. Амбар был распахнут, несколько человек глазели на Доттир, остальные же выкатывали телеги и осматривали их. Они были довольно просторными и с высокими бортами — там вполне можно было разместить детей и женщин с достаточным комфортом, чтобы добраться до Небуловенты.

Когда Джокул приблизился, Стриго представил его людям. Все тепло приветствовали его и обступили со всех сторон, протягивая по очереди руки и улыбаясь ему.

— Благодарим вас, Джеки Валли, за всё, что вы делаете для нас, — сказал старик с перевязанной до плеча рукой. – Вы не только спасли наши жизни, но и подарили надежду.

— Мы ведь сможем вылечиться там, в Небуловенте? – тихо спросила одна женщина, на чьем лице серело крупное пепельное пятно.

— Так говорят, сударыня, сами небуланцы, — ответил Джокул.

— Позволят ли нам остаться у небуланцев? – спросила еще одна женщина. – Ни я, ни мои дети не больны. Но нам некуда идти. Мы теперь повсюду изгои. Лишены крова и средств.

— Не могу представить, чтобы небуланцы выгнали беззащитных людей, спасенных из пламени костра, — сказал Джокул. – Они добросердечны и радушны. Однако в Небуловенте другой язык. Они понимают вас и говорят на вашем наречии, но если вы хотите остаться там в качестве полноправных жителей, вам придется научиться говорить по-небулански.

— Невелика цена за спасение! – воскликнул молодой горожанин, починявший колесо у телеги. – Если этого будет достаточно, я готов выучить любой язык, чтобы мой сын был в безопасности.

Из-за святилища вышли Рифис и Хуги. За ними следом показалась Катла с Маро на руках. Люди с удивлением смотрели на Джокула, который внезапно изменился в лице, перестал улыбаться и сосредоточенно уставился на Катлу. Та подходила все ближе, по дороге забавляясь с ребенком. Когда она взглянула на Джокула, то сначала учтиво присела и склонила голову. Но через несколько мгновений тоже подозрительно уставилась на него, словно припоминая знакомые темные глаза. Джокул широко улыбнулся и подбежал к ней.

— Мама! Это же ты, мама!

Катла раскрыла рот от удивления. Она не могла вымолвить и слова. Рифис забрала у нее Маро, и Джокул сразу же крепко обнял свою кормилицу.

— Мама, ты помнишь меня? Скажи, что ты не забыла меня.

— Это же мой маленький Джеки, — прошептала она. – Ну как я могу забыть тебя!

Она погладила Джокула по щеке.

— Тебя долго считали погибшим. Но я всегда была уверена, что ты жив! И сердце не обмануло меня. И, конечно же, никакой ты не демон!

— Я тоже вспоминал тебя, мама.

— Какой ты огромный!

— Отнюдь, довольно низковат.

— Для меня, покинувшей тебя еще маленьким мальчиком, ты просто великан.

Джокул взял ее за руки и увлек прочь. Он повел ее по садовым дорожкам, не отрывая глаз от ее сияющего лица.

— Мама, как же ты здесь оказалась?

— Милорд, не называйте меня мамой, вашей матушке это не понравится, — шутливо строгим тоном произнесла Катла. – Я оказалась здесь так же, как и все эти люди. Прямиком с костра да в воду, ну а после через лес и по дороге.

— Ты больна? – с тревогой спросил Джокул.

— Нет, что ты! – воскликнула Катла. – И моя дочка тоже здорова. Нас забрали на костер по ложному доносу.

— Бедная мама. Эти изверги обидели и напугали тебя.

— Все уже в полном порядке, Джеки, — улыбнулась Катла. – Им больше не достать нас. В Небуловенте мы будем в безопасности.

— Нет, мама, ты не поедешь ни в какую Небуловенту, — решительно сказал Джокул. – Ты вернешься домой, в Синий замок и будешь жить там на полном довольстве и под защитой большого гарнизона.

Катла промолчала. Она печально смотрела куда-то в пустоту, не решаясь ничего ответить.

— В чем дело? – удивился Джокул.

— Джеки, я не знаю смогу ли я вернуться в Синий замок. После того, что там произошло. После того, что ты сделал. Наверное, мне все же лучше далеко уехать. У тебя теперь там свои порядки, я вряд ли буду там уместна.

— Да что я сделал? – недоумевал Джокул. – В замке сейчас живет много народу, но это же временно.

— Но твой отец, твоя мать… Они ведь мертвы?

— Разумеется, нет, неужели ты думаешь, что я мог бы вот так хладнокровно убить их.

— Нет, я не думаю, что ты бы смог, — Катла грустно посмотрела на него.  – Но их никто с тех пор не видел, они словно исчезли. Поговаривают, ты бросил их тела в реку.

— Интересно, что еще поговаривают? – рассмеялся Джокул. – Вроде выяснили уже, что не демон я. Было бы любопытно узнать больше о своих предполагаемых «подвигах». Отец с матерью по-прежнему живут в замке, никто их не выгонял и уж точно не швырял в реку, хотя, может, и следовало бы. Отец больше не хозяин замка, самое удручающее для него то, что я отобрал замок силой и вытолкнул его с придворной арены. Ему тяжело это осознавать, и облегчает его терзания вино, ну а я отца не ограничиваю, пусть берет, сколько хочет. Мать же ударилась в религиозное отшельничество. По мне, так они занимаются именно тем, к чему всегда тяготели.

Катла вздохнула.

— Я бы хотела увидеться с леди, — пробормотала она. – Мне больно слышать, что сталось с твоими родителями, хоть я и рада, что они живы здоровы. Возможно, им нужна помощь, я могла бы поддержать их, помочь принять новое положение. Как ты думаешь?

— Ты вольна делать что угодно, мама, — пожал плечами Джокул. – Так ты поедешь со мной?

— Милый Джеки, я не могу просто так нахлебничать в твоем замке. Раз уж я буду жить у тебя, то позволь расплатиться с тобой за жильё.

— Какие глупости ты говоришь! Ты моя мать. Да, не спорь. И мне плевать, кто родил меня на свет. Ты любила меня и растила как своего сына, отдавая мне лучшее. Неужели думаешь, что я сейчас буду трясти с тебя оплату за постой?

— А всё же возьми, — Катла достала из-за корсажа мешочек и извлекла оттуда блестящий красный камешек. – Мне так спокойнее. Так я не буду чувствовать себя нахлебницей.

— Крассаражский рубин, — проговорил Джокул, разглядывая камень на солнце. – Считай, ты выкупила свои покои до конца своих дней, мама.

— Я ни в чем не нуждалась, Джеки. Мы с Маро жили весьма благополучно, и я вновь собираюсь устроить для нее жизнь в радости и достатке.

— Маро твоя дочь?

— Это дочка Хуги, он отдал мне ее на содержание и воспитание. И теперь уже я считаю ее своей дочерью.

— Дочка Хуги? Хуги Миркура? – удивился Джокул. – Любопытно. А что ты о нем знаешь?

— Он служил в миджархии и не мог содержать ребенка, мать умерла при родах, оставив девочку на него. Он военный и не имеет никаких родственников. А мне в то же время необходимо было кормить младенца. Поэтому местный священник Боргар познакомил нас и я забрала ребенка.

— Этот Хуги нравится мне, но есть в нем что-то странное, этакое угрюмое беззлобие, сдобренное стальной решительностью. И взгляд его – понуро-озадаченный, словно каждый миг он ожидает удара лопатой по лбу, причем от себя самого. Интересные качества для миджархийского стража.

Катла пожала плечами.

— У каждого из нас свой путь. Ошибки прошлого всегда будут преследовать нас, заставляя чувствовать вину или стыд. Но кто знает, куда нас приведет этот путь, полный ошибок. Может быть, к исправлению и раскаянию?

Джокул рассмеялся.

— Ты говоришь как священник, мама. Наговорила очевидностей, но при этом не сказала ничего.

— Лучше ты мне расскажи о своей жизни, — сказала Катла, — мы не виделись больше пятнадцати лет. Удивительно, как же ты узнал меня спустя столько времени?

— Ты, мама, совсем не изменилась. Видимо знаешь рецепт вечной молодости, или занимаешься колдовством в свободное от кормления младенцев время.

— А я узнала твои глаза – темные как угольки и словно очерченные углем, ни у кого больше не встречала таких. Ты настоящий красавец, сынок. У тебя уже, конечно, есть жена или невеста?

— Ни жены, ни невесты, — мотнул головой Джокул, — но есть леди, которые не против моей компании, если ты об этом беспокоишься.

— Джеки, Джеки, — укоризненно покачала головой Катла, — стыдно! Негоже так поступать с женщинами, да и нечего марать свое имя в неловких интрижках.

— Мама, я счастлив, что нашел тебя, — Джокул рассмеялся и снова крепко обнял свою кормилицу. – Я заберу тебя домой. Я расскажу тебе как я жил эти годы, и поверь, рассказ будет длиться не один вечер.

В сумерках беглецы покинули святилище. Решено было в окрестностях Гризая передвигаться ночью, дабы не привлекать лишнего внимания.

Молодая трава, едва проклюнувшись из земли, уже окрасила окрестности в нежно-нефритовый цвет. Деревья еще стояли голые, а птицы на них уже заливались весенними трелями. От мокрой почвы шел прелый влажный запах старой листвы, талой воды, сырой земли и древесины. Это и был тот самый весенний аромат, когда дышишь полной грудью и чувствуешь облегчение от того, что зима сбросила с природы ледяные оковы.

Блаженно спалось путникам под теплым весенним солнцем, сквозь сон слушали они переливчатые трели птиц. Промозглыми ночами они пересекали местность, постоянно натыкаясь на одинокие дома, сторожки, огибая караульные башни и мельницы. Днем близ Гризая было весьма многолюдно, ночью же – ни души.

Наконец они вышли на тракт и все так же ночами продолжили двигаться на запад, огибая Синий лес. Лазурный мох из леса подползал к самому тракту, окрашивая камни и почву в нежный небесный оттенок.

Когда они подошли к развилке, которая проходила через небольшой торговый городок Гаффал, и пришла пора поворачивать на север, то процессия вновь сошла с тракта. Войти в Гаффал – означало доложить о себе прямиком в Гризай. Поэтому немудрено, что Джокул снова повел беглецов по бугристой местности, обросшей клочками подлеска, расползающегося из большого массива Синего леса.

Путешествие это заняло у них гораздо больше времени, чем они потратили бы на путь по торной дороге. И когда пришла пора выходить на северный тракт, ведущий в небуланские земли, Джокул поспешил распрощаться со спасенными беглецами. Люди, исполненные надежды, уверенно продолжили свой путь в сопровождении Ралли и Торана, которые должны были подвести их к самой границе Небуловенты. Остальные двинулись в обратный путь, и поскольку преодолевали расстояние теперь намного быстрее, то весьма скоро вновь оказались на гризайском тракте. Уже не таясь, направлялись они к Речищу, останавливаясь на ночлег в трактирах.

Хуги за все время их поездки едва ли обронил пару слов. Он был мрачен и задумчив, отвечал невпопад, мало пил и скудно ел, отказываясь даже от недурной трактирной пищи. Он постоянно курил, даже во время скачки, и сосредоточенно смотрел вперед, словно старался что-то разглядеть на дороге.

— Эй, Хуги! – окликнул его как-то Джокул, когда тот поравнялся с ним. – Расскажи мне о своей прежней службе.

— Ничего примечательного. Единообразие и постоянство, — буркнул Хуги, застигнутый врасплох его вопросом.

— И тебе нравился такой размеренный порядок, не так ли? – усмехнулся Джокул. Хуги кивнул.

— Я люблю порядок.

— И сейчас, когда твой порядок рухнул, тебе тяжко и тревожно?

Хуги перевел на него взгляд. Джокул смотрел на него прищурившись, с легкой усмешкой.

— Потеря былого распорядка не та причина, по которой я бы колебался и терзался.

— Но что тому причина? – допытывался Джокул. Хуги вздохнул. Разумеется, его угрюмое, тоскливое настроение не могло ускользнуть от пытливого взгляда командира, знавшего всех своих людей поименно, знавшего историю и характер каждого солдата.

— Гнёт, — начал Хуги, — будоражащий гнёт ощущаю я, вспоминая некоторые свои деяния. Будто выпил холодный, горький яд. И он медленно разливается по телу, словно сотни игл свербят под кожей. Как же называется это чувство?

— Вина, — ответил Джокул. – Ты чувствуешь вину. И, судя по всему, до сих пор ни разу в жизни ты ничего подобного не ощущал!

Хуги кивнул.

— Всегда считал самобичевание пустой тратой времени, мусором в душе.

— Все же, это разные вещи. И вина отнюдь не так бесполезна как ты думаешь.

— В чем же ее польза? Кроме смятения и бесполезного уныния не приносит она мне ничего.

Джокул улыбнулся и, словно услышав его улыбку, Хуги вновь обернулся к нему.

— Как думаешь, Хуги, не лучше было бы человеку никогда не чувствовать боли? Разве не прекрасна была бы жизнь, если бы недуги, ранения, несчастья не приносили бы нам боли?

— Боль – слабое место человека, — заметил Хуги. – Надавив на определенные точки, можно кого угодно заставить говорить и делать что угодно. Болью можно контролировать и запугивать. Поэтому, полагаю, лишившись этой слабости, человек в определенном смысле вознесся бы.

— То есть стал бы могущественным, непобедимым? – усмехнулся Джокул. – Напротив, Хуги. Он стал бы самым уязвимым существом на свете. Боль необходима человеку, ибо она сторож тела. Она бдит денно и нощно, предупреждая об опасности, когда жизни что-либо угрожает. Боль вроде оруженосца для горделивого, закованного в сталь рыцаря Жизни – вроде он и могуч, и силен, да как ему управиться самому со снаряжением, лошадьми, врагами? Видишь ли, Хуги, с виной все точно так же. Как боль – сторож тела, так вина – сторож духа. Бдит она, предупреждая и направляя наши деяния не во вред миру, но во благо. Как жил ты раньше, не чувствуя вины?

— Не жаловался, — пробормотал Хуги.

— Но ты сбежал, — развел руками Джокул. – Возможно, не чувствуя ни за что своей вины, ты начал превращаться в чудовище и почувствовал при этом боль – оруженосца своего, который подал тебе меч, чтобы ты смог разрубить цепи и сбежать. И теперь ты обрел и второго защитника – ты сознаешь вину за собственные поступки. И совесть твоя прозрела.

— И что мне делать с этим? – спросил Хуги после недолгого молчания.

— Продолжай знакомиться с новым чувством. Осторожно соприкасайся с ним, думай о нем и о том, что оно дало тебе. Но не ныряй в него. Знай меру, ибо утонуть в вине означает так же погубить себя, как и вовсе жить без осознания вины. Не стоит винить себя во всех грехах земных, эта крайность не ведет к идеалу. Ведь знаешь, чем идеальнее с виду драгоценный камень, тем вероятнее, что это лишь подделка, кусок стекла.

Остаток пути Хуги провел под могучими боками Доттир, беседуя с Джокулом. Ему приходилось задирать голову, разговаривая с командиром, так что, в конце концов, у него прихватило шею.

Он постоянно задавался вопросом, как повел бы себя Джокул, если бы узнал, что нанял в отряд миджархийского палача? Кто знает… Хуги еще не удалось до конца постичь его противоречивый характер. Каков он? Рассудителен. Но в то же время он непредсказуем и порывист, и мог отреагировать самым неожиданным образом. Этот парень мог рассмеяться, позабавившись превратностям судьбы, а мог молча пронзить грудь Хуги мечом. И это не страшило Хуги.

Больше всего он боялся презрительного взгляда. Всю жизнь он был окружен презрением. Его уважали и превозносили как мастера и презирали как человека. Даже многие солдаты боялись его и гнушались есть с ним за одним столом. Но он понимал их. Встреть он сам себя на мостовой, неужели не перешел бы на другую сторону улицы, лишь бы не смотреть в глаза миджархийского истязателя?

Выбравшись из темных объятий казематов, выглянув из «бочки, полной крыс», покинув ее заплесневелые стены, хотел ли он вновь ощутить себя миджархийским палачом? Хуги вздохнул. Быть просто человеком. Обычным живым человеком, иметь лицо, которое узнают в толпе другие. Смотреть без опаски на людей, разговаривать с ними. Брать на руки своего ребенка, улыбаться ему. Неужели это возможно? Неужели это так просто? Раньше это казалось ему чем-то недостижимым, доступным лишь некоей другой породе людей. Резко вырвавшись на свежий воздух, ему до смерти не хотелось возвращаться в прежнюю духоту. Тошнотворны внезапно стали воспоминания о родной каморке, где в идеальном порядке были расставлены предметы, о которых он заботился словно о малых детях.

Хуги обернулся. Рифис, ехавшая за ним, приветственно кивнула ему. Он тоже кивнул ей. Им еще ни разу не удалось поговорить с тех пор, как они покинули Белое святилище. Он часто украдкой разглядывал ее. Простоватое лицо — широкий открытый лоб, типичный гризаманский прямой нос, слабоизогнутые губы. Но неожиданно темные, загадочные глаза притягивали взор. Затаенная горечь была в ее взгляде, даже когда она улыбалась. Ее короткие волосы, неаккуратно остриженные кинжалом, не скрывали шрамы от ожогов – затылок и правый висок зияли проплешинами, ухо было совершенно бесформенным и розовым, на лице остались три бугристые полосы, словно огненные пальцы демона нежно дотронулись до щеки Рифис. Она не пыталась спрятать свои шрамы, но и не выставляла их напоказ – они просто были ее частью. Частью, которую она приняла и жила с ней как с напоминанием самой себе и окружающим о хрупкости человеческого тела, но не духа.

Он хотел заговорить с ней, десятки вопросов вертелись на языке. Но Хуги молча отвернулся. Он стыдился себя, чувствовал к себе сильную неприязнь и даже звук собственного голоса вдруг стал ему противен.

Предыдущая глава

Следующая глава