Капризная осень всё чаще покрывала город шалью туманов. Не были они бледными и свежими, не навевали задумчиво-печального настроения, но были бурыми и смердящими, и вызывали один только надсадный кашель. Они тёмными клубами ползли с гор, спускаясь в долину, скользили по реке, нежно причёсывали лес и мощно врывались в город, обнимая дома.

В один из таких туманных осенних дней на пожелтевших косматых равнинах близ Чёрных гор возникла высокая фигура, закутанная в белую плотную ткань. Одиноко стояла она посреди хмурой степи, вытянутая как струна, инородная и несуразная, словно лишний кусочек мозаики, чуждый окружающей природе. Ядовитый туман обволок незнакомца, но он замер и не высовывал из одеяния ни рук, ни ног, ни лица, словно закутавшись с позором в скорбный саван. В ветреной степной тишине, в одиночестве и безмолвии долго стоял некто, пока внезапно не сделал шаг в сторону Синего леса.

 

Катла Орлатур поёжилась и поплотнее закуталась в шаль. Сегодня впервые было так холодно. Сад немного пожух, но был всё ещё прекрасен – среди пожелтелой травы и опавших листьев до сих пор горделиво возвышались астры, георгины, герберы и даже флоксы.

Катла любила осень. Любила чувствовать тёплый камин после холода улиц, суету Миры, готовящей дом к зиме, любила свой осенне-зимний гардероб – шерстяные кафтаны, подбитые мехом мантии, плотные льняные камизы, стёганые куртки и тяжёлые юбки из ватина. Мира скрупулёзно украсила всю одежду госпожи элегантным шитьём с шнурочными узорами в виде стрел и округлыми орнаментами, да так искусно, что Катла с гордостью выгуливала свои наряды на зависть многим с улицы Лестниц, где всегда щеголяли в моднейших одеждах.

Катла осторожно заглянула в колыбель – там спала её дочь Маро, тщательно закутанная в шерстяной плед, спала крепко и покойно, сполна насытившись материнским молоком и материнской нежностью. Катла улыбнулась и вновь откинулась в лёгком плетёном кресле посреди крохотного сада у своего дома на улице Лестниц. Ей до сих пор с трудом верилось в то, что этот младенец теперь её собственное дитя, с которым не нужно будет расставаться после стольких лет заботы и ласки. Это ребёнок, который будет осмысленно называть её матерью.

За изгородью по мощёной улице прогрохотали копыта. Кто-то запел и сразу же засмеялся, голоса наполняли улицу – слуги богатых гризайцев спешили на рынки, в кузницы, к портным, мясникам, в порт за свежей рыбой, да ещё бог весть куда исполнять приказы хозяев. Вот и Мира, прихватив большую корзину, понеслась на рынок. Она весело вприпрыжку бежала мимо роскошных домов, мимо лоснящихся лошадей, массивных карет, приготовленных для исключительно богатых дам.

Без сомнений, прогулка по улице Лестниц была таким приятным делом, что увлёкшись Мира не заметила незнакомца, который тихонько подошёл к их дому и, осторожно облокотившись о решётку, с любопытством и тревогой заглянул в сад, где спала Маро. Катла, задремавшая, было, в кресле, внезапно почувствовала чужой взгляд и вздрогнула, моментально стряхнув с глаз дремоту. Завидев прильнувшего к ограде незнакомца, она тревожно вскрикнула и вскочила на ноги, уронив шаль. Это был страж покоя в куртке с эмблемой, жёлтом шерстяном плаще с капюшоном, наброшенным на голову, да с мечом у берда, который он придерживал левой рукой за навершие. К своему изумлению, Катла узнала в незнакомце палача, облачённого в миджархийскую форму.

— Что вам здесь надо?! – возмущённо прокричала она и тут же сбавила тон, оглянувшись на колыбель, а затем и по сторонам. – Какое у вас может быть ко мне дело?

— Добрый день, сударыня, — процедил Хуги, холодно глядя на Катлу из-под капюшона, — не стану врать да увиливать, мимо не проходил, а пришёл проведать свою дочь.

— Но она больше не ваша дочь, с вашего позволения! – шикнула на него Катла, покраснев до корней волос. – Господин палач, прошу вас, покиньте мой дом!

Последние слова Катла прошептала еле слышно, в страхе оглядываясь по сторонам, словно на неё со всех сторон были нацелены камни и копья. Хуги усмехнулся.

— Но я не в вашем доме, я стою за изгородью, на улице. И перестаньте озираться словно разбойница. Я не претендую на вашу дочь, но уж простите, волей Павшего бога она и моя дочь тоже.

Катла подошла ближе и с тревожным подозрением впилась в него взглядом.

— И что бы это значило, господин палач?

— Почему вы постоянно делаете акцент на моём ремесле? Оно вас смущает?

— Но кого оно может не смущать?! Вы теперь намерены регулярно следить за моим домом? Будете подглядывать за нами через забор?

Хуги рассмеялся.

— Я не собираюсь вам докучать, сударыня, но согласитесь, вам и самой было бы любопытно проведать своего ребёнка, раз уж вы отдали его чужому человеку. В конце концов это мой ребёнок, и я не выкинул его словно мусор, а практически подарил вам.

— Вот именно! Вы отдали её мне, вы променяли её на ваше… ремесло, как вы это называете. Вы хотите, чтобы девочка знала, кто её отец? Чтобы это знали соседи, весь город? Чтобы она никогда не вышла замуж?

— Я её ни на что не менял, — тихо возразил Хуги, — моё будущее предопределено. Я не мог её оставить у себя, вы знаете причины. Конечно, я не допущу, чтобы она знала, кто её отец, надеюсь, вы выдумаете что-нибудь захватывающее о благородном рыцаре, погибшем в бою. Но если она не будет знать обо мне, то я-то знаю, и я не такой уж отпетый негодяй, каким вы, наверное, меня вообразили. Я не претендую на её внимание, я просто пришёл проведать, как она здесь устроилась.

— Она ещё младенец, — ответила Катла, — из нужд у неё лишь молоко да тёплая постель. Поверьте – ей всего хватает. В дальнейшем я смогу дать ей хорошую жизнь, как и обещала, и никаких рыцарей выдумывать не стану. Соседи думают, что это дочь моей погибшей в родах сестры, её муж уважаемый аптекарь и недавно он покинул город, уехал на юг, в Гризл. И если когда-нибудь она спросит о своём отце, я найду, что сказать.

— Аптекарь? – Хуги задумчиво хмыкнул. – Знавал я одного аптекаря, даже достаточно близко. Тоже сравнительно недавно познакомились. Его внутренний мир был интересен и богат, хоть я и не обнаружил в нём искомых качеств… Пожалуй, мне нравится, пусть будет аптекарь.

— Простите меня, господин Миркур, если я каким-то образом оскорбила ваше ремесло, — устало пробормотала Катла, — ваши… убеждения. Но вы должны понять, что для меня знакомство с вами, ваш ребенок, то, чем вы занимаетесь… для меня это словно внезапный удар по голове. Ведь бесчеловечные зверские пытки…

— Пытки вполне человечны, — перебил её Хуги. — Именно человек выдумал их всех. А то, что вы называете зверским – это совсем иное. Это не поддающееся контролю, нечто первобытное, дикое и необузданное. Пытки же — это холодный расчёт, это изобретённое, выдуманное, специально направленное и полностью контролируемое человеком… искусство. Это ремесло и труд, это моя работа.

Между сумрачным палачом и раскрасневшейся кормилицей чернела мощными коваными завитками изгородь, и в этот раз в их взглядах было мало взаимопонимания.

— Пусть так, — еле слышно произнесла Катла. – Когда вы придёте в следующий раз?

— Следующего раза не будет, — ответил Хуги и отпрянул от решётки. – А если и будет, то вы об этом не узнаете. Прощайте.

— Прощайте, — Катла долго провожала его взглядом, пока он не скрылся за углом, после чего медленно вернулась в своё кресло. Почувствовав долгое отсутствие матери, Маро тревожно заворочалась в своей тёплой постели, и новоиспечённая мать поскорее приложила её к груди.

 

Хуги надел маленькую кожаную шапку-ушанку и закатал рукава.

— Что он сделал? – спросил Барди.

Судья Секаж дожевал виноград, сплюнул на пол косточки и ответил:

— Изнасиловал трех женщин и… парня лет десяти.

— Отпирается?

Судья кивнул.

— Пытается, только без толку. Его видели, опознали. А когда он напал на парнишку, так вообще застукали да спугнули. Недолго ждать пришлось, как его повязали. Может, он и ещё кого насиловал, кто ж его знает.

— Ну скоро узнаем, господин судья.

— Именно. Сейчас и узнаем обо всех его подвигах.

Хуги тем временем разложил на столе большой кожаный кошель, в котором были аккуратно рассортированы иглы разной длины и толщины и тонкие, невероятно острые ножи. С полки он снял кадушку и заполнил её солью из мешка в углу. Полную соли кадушку, словно праздничное блюдо, он также выставил на столе. Затем он подставил под большое деревянное кресло один из своих чистых, блестящих тазов. В кресло был ввинчен железный обруч на уровне лба сидящего, а на подлокотниках и ножках были устроены крепления-кандалы. На самом сидении зияли отверстия и торчали острые шипы, которые предназначались для причинения немыслимых страданий сидящему на таком «троне».

В застенках палача было светло и уютно. Ярко горели свечи, светилась рыжими углями большая жаровня, почти празднично сверкали лезвия ножей и топоров на стеллаже, словно столовые приборы на пиру. На стуле у двери развалился судья Секаж, задумчиво поедающий виноград из кармана мантии. Напротив него, облокотившись о бочку, стоял Барди.

Хуги деловито сновал по каморке, гремя тазами да бряцая лезвиями словно повар на кухне. Завершив последние штрихи, он протёр пыточное кресло чистой тряпкой – этот ритуал он исполнял неукоснительно каждый раз перед любыми пытками. Затем он надел длинный кожаный фартук и этим завершил приготовления к пыточным работам.

Барди тоже приоделся подобным образом и даже слегка задирал нос перед судьёй, чувствуя себя почти полноправным мастером пыток. В руках у него был увесистый глиняный кувшин. Хуги подошёл к нему и хлопнул по плечу, от чего Барди вздрогнул и пролил на пол немного воды.

— Ну, Барди, ты как? Готов?

— Да, господин Миркур, в общем-то, вполне готов.

— Волнуешься? – Хуги прищурился и улыбнулся.

— Имеется такое чувство, — негромко признался Барди. — Жалость и сострадание к пытаемым ещё немного мучают меня.

Хуги ободряюще потряс его за плечо, от чего подручный расплескал ещё больше воды.

— Послушай, Барди, жалеть людей – нормально, какими бы негодяями они ни были. Если тебе жаль даже таких отъявленных мерзавцев как насильники и убийцы – значит, ты совсем не похож на них. Однако не важно, жаль тебе их или не жаль – твоя работа должна быть выполнена добросовестно. Ты меня понял?

— Понял.

Хуги взглянул на Секажа.

— Ждём только брата Квиета?

Судья кивнул. В тот же момент в коридоре послышались торопливые шаги, и в каморку вбежал запыхавшийся священнослужитель, маленький и худой, утопающий в синей хламиде, наспех подобранной верёвками на поясе.

— Прошу прощения за опоздание, господа, — пропыхтел светлый брат Квиет, судья в ответ лениво махнул рукой. – Господин Секаж, мастер Миркур и вы… как вас там, добрый вечер.

— Добрый, брат Квиет, сядьте, отдохните, — Хуги подвинул ему стул. – Переведите дух, а я пока вызову.

Он выступил в коридор и крикнул страже:

— Узник двадцать три!

Один из стражей мгновенно развернулся и крикнул другим солдатам вниз по лестнице:

— Узник двадцать три!

Как эхо раздавались эти слова в сырых гулких коридорах. Долго ждать не пришлось и вскоре двое стражей привели узника из камеры номер двадцать три – невысокого бородатого мужчину, исхудалого, с измученным взглядом и еле стоящего на ногах. Он был в одной рубахе с закатанными до плеч рукавами.

— Сажайте, — скомандовал Хуги. И стража моментально усадила узника на шипастый стул, лихо зажав его руки, а после и ноги, и голову в кандалы.

Узник исторгал хриплые крики. Он дёргался как при безумной скачке, но не мог и пошевелиться, поскольку был полностью обездвижен. Хуги кивнул Барди и тот плеснул в лицо узнику водой из кувшина. Узник со стоном открыл заплывшие водой глаза и умоляюще посмотрел на Барди, но не заметил на его бледном лице ни капли сочувствия или жалости — Барди поджал губы и отошёл от стула.

Хуги изящным движением выхватил из кожаного кошеля элегантный узкий нож, заточенный до невероятной остроты. Он показал нож узнику и тот сразу же взвыл от ужаса, сжимая веки.

— Нет! Нет! Умоляю, не надо! Я и так вам всё скажу! Всё, что хотите!

— Прекрасно, — спокойно сказал судья Секаж, ухнув по столу большой записной книгой в кожаном переплёте. Он сунул в рот горсть винограда и взял перо. – До чего же славно. Не придётся торчать здесь почём зря. Итак, начнём. Как ваше имя?

— Ненио Виро.

— В чём вас обвиняют, Виро?

— В изнасиловании, — ответил узник, едва выговаривая слова.

— Скольких человек вы насиловали? – Секаж беспрерывно что-то записывал.

— Я… я… четверых.

— Четверых?

— Четверых женщин.

Секаж покачал головой и глянул исподлобья на палача.

Хуги склонился над Виро и с хирургической точностью сделал длинный ровный надрез вдоль правой руки пытаемого. Виро громко вскрикнул и тяжело задышал.

— Только четверых! Я клянусь!

Хуги вытер лишнюю кровь, льющуюся из раны, разверзнул плоть, словно книгу, вновь промакнул тканью, а затем густо посыпал солью алые недра вскрытой руки. Виро задёргался и снова закричал, он отчаянно пытался вывернуть руку из железного браслета, но все его усилия были тщетны. Хуги взял самую большую, очень длинную и толстую иглу и с силой воткнул её в порез. Истошный вопль огласил каморку.

— Одних лишь женщин? – вздохнув, спросил Секаж.

— Нет… — простонал Виро. – Был ещё… мальчик.

— Так, мальчик. Может быть, кто-то ещё?

— Нет! Нет! Это всё!

Хуги взял вторую такую же иглу и с точностью вонзил её в порез рядом с предыдущей. Виро истошно визжал. Изо рта его лилась кровавая слюна – он прокусил себе губу.

— Два! Два мальчика!

— Хорошо, продолжайте, — Секаж записывал. – Я вас внимательно слушаю.

— Два мальчика… И сестра…

— Чья сестра?

— Моя…

— Так. Продолжим.

Хуги воткнул ещё три иглы подряд, составив из них целый забор. Кровь текла из воспалённой раны прямо в тазик. Виро рыдал.

— Что вы делали со вторым мальчиком и куда вы его дели? И что с вашей сестрой? Где она? – поинтересовался Секаж. Узник захрипел и что-то простонал, уронив голову набок. Барди немедленно вылил на него полкувшина ледяной воды, отчего Виро сильно задрожал и громко застучал зубами.

— Мальчик… убежал. А сестра… она… она мертва. Умерла по случайности. Несчастный случай…

Хуги сделал надрез на левой руке, вытер кровь и посыпал рану солью. Виро била дрожь, он в исступлении колотил локтями о стул и яростно рычал, лязгая зубами.

— Я! Я убил её! Изнасиловал и убил! Потому что она сука! Похотливая уродливая сука!

Хуги вонзил иглу и посмотрел на Секажа.

— Скажите, — задумчиво проговорил судья, дождавшись, когда крики немного стихли, — а не было ли среди ваших жертв других детей? Может, ещё мальчики? Или девочки? Повспоминайте.

— Нет! Хватит! Умоляю вас, хватит! Я рассказал всё! Всё, я клянусь вам! Никаких детей!

Судья кивнул, и Хуги воткнул сразу две иглы, а затем ещё раз две одновременно. Но Виро орал, твердя одно и то же.

— Никаких детей! Никаких детей!

— Кого вы тут пытаетесь убедить? – громко перебил его судья. – Себя разве что.

Он встал и подошёл к узнику.

— Вы утверждаете, что насиловали лишь двух мальчиков и больше никаких других детей?

— Да! Так и есть! Никаких детей! – хрипло проорал Виро.

— Я понимаю ваше стремление смягчить себе наказание, однако, я не первый раз слушаю здесь признания и знаю с абсолютной точностью, что рассказали вы нам не всё, а самое интересное припасли напоследок. Господин палач, прошу вас.

Хуги ухватил Виро за ухо, оттянул его и отсёк одним взмахом идеально заточенного ножа. Виро закричал внезапно низким, рокочущим басом.

— Моё ухо! Ублюдки! Проклятое зверьё! Моё ухо! Верните мне моё ухо!

Хуги любезно положил отрезанное ухо пытаемого ему на колени. Широко раскрыв глаза и рот, покосившись на нелепый окровавленный кусок собственной плоти, тот вдруг отчаянно разрыдался.

— Я повторяю вопрос, — судья наклонился к Виро. – Его вы услышите своим последним ухом. Были другие дети?

— Никаких детей! – Виро исторг этот вопль в лицо судье, набрав полную грудь воздуха и потратив все оставшиеся силы. Он вновь обмяк, и в очередной раз Барди облил его водой, на сей раз истратив целых два кувшина. Вода, смешиваясь с кровью, через отверстия в стуле лилась в таз, который уже почти заполнился. Барди заменил его новым тазом и унёс переполненный.

Брат Квиет, до этого молча наблюдавший за действом, взял стул и подсел к узнику поближе.

— Друг мой, — начал он мягко и вкрадчиво, — настало время вспомнить о Господе нашем, светлом Арбаре, Крылатом Медведе, и о падении его, и нисхождении в Бездну. Потерял могучий бог своё имя, пал в чёрную Бездну. Озарил он её мириадами дивных огней и именовал себя Павшим, но не отринувшим, и, как и прежде, принимает он души тех, кто тянется к нему. Какая же сила смогла низвергнуть Господа с небес? Чьё могущество было столь велико, что сам Создатель покинул небосвод?

Крылатый медведь Арбар веками бродил по звёздному лесу, любуясь своим творением, приветствуя детей своих, да потирая спину о гигантские деревья, а спина Арбара подобна горе. Деревья, сотрясаясь, роняли звёзды, и те, падая на землю, в подзвёздный мир, возрождались людьми — существами более жалкими и уродливыми, нежели обитатели небес. Но Арбар видел павших и спустился к ним, и распростёр над ними разноцветные свои крылья — небосвод, дабы почувствовали они его защиту, не боялись оказаться в одиночестве, голыми и сирыми на дикой земле. Так павшие звёзды, ставшие людьми, перестали бояться новой короткой жизни в подзвёздном мире, и были счастливы прожить её и окончить, дабы вновь вознестись обратно.

Супругой Арбара была Красная Аст — пылавшая неистребимым пламенем дева-звезда. Огонь её непреодолимо влёк Арбара, и вместе они сливались в чудесной песне света, в которой зарождалась вечная жизнь. Но спустившись на землю, Арбар временно покинул Аст, чем немедленно воспользовался Шерца – господин мрака, древней тьмы, что составляла всё сущее до начала мира. Прятался Шерца в вечном Ничто от Арбара и его звёзд, находя отвратительным свет и созидание. Воплощаясь из тьмы, являл он жуткий облик — то была могущественная тварь с головой носорога, исполинским телом и цепкими когтистыми руками. И не было при нём меча – гигантским рогом своим разил он словно клинком. Он бросился на Аст и овладел ею силой, затмив её свет. Родился от этого союза новый бог – Хундур, властитель заката, перехода от света к тьме вечного Ничто. А также появились вслед за ним гнусные демоны — Ненависть, Злоба, Жадность, Жестокость и Уныние. Вернувшийся Арбар в ярости сбросил сих выродков с небес на землю, от чего разбились они на миллионы частиц. Так навеки поселил он их среди людей.

Увидав участь детей своих, бросился Шерца на Арбара, и долго бились они, свирепо, без устали терзая друг друга. Но не мог Арбар пробить толстой каменной шкуры носорога. Шерца же бил его рогом до тех пор, пока не сбросил раненного с небес. Падал на землю сокрушённый Арбар, теряя свет и перья израненных крыльев. Красная Аст пыталась спасти его, послав радугу, чтобы хоть на миг удержать и замедлить его падение. Дождём пролились её слёзы, омывшие раны Арбара.

Я не могу вознести тебя, — молвила Аст, — но забираю твоё имя. Я вручаю его нашему сыну Спиранту, богу ветра. И вечно будет лететь оно над землёй, ожидая, когда могущественный, но страждущий голос вымолвит его, воззвав к тебе. И ты услышишь его. Ты воспрянешь. И вознесёшься ко мне в окружении павших звёзд. Они поднимут тебя ко мне, прими их в свои объятия, дабы смогли вы вновь воссоединиться. Забираю я и крылья твои, чтобы стали они щитом и преградой, равно как и надеждой для всякого, кто взглянет в небеса, чтобы вспомнить о тебе – отце всех звёздных душ.

С этими словами Аст оборвала крылья Арбара и забрала его имя. Крылья расправила она над землёй. И души больше не могли вернуться в звёздный лес – небосвод недвижимым куполом застыл над ними. Не мог и Шерца пробить его, чтобы добраться до подзвёздного мира и уничтожить его. Мог он лишь сбрасывать звёзды с небес, уничтожая лес и стремясь к полнейшему мраку.

А сияющий бог пал на землю, расколов её в мелкие осколки, всплеснув моря, сокрушив горы и леса. Пал он в подзвёздный мир, разверзнув чудовищную Бездну, последнее пристанище несчастных звёздных душ. Он и сейчас в ней парит, озарённый сиянием лазурных звёзд. Он и есть сияние, он и есть свет. Он ждёт нас, дабы воссиять ещё ярче. Мириады звёздных душ нисходят в Бездну, всё меньше их на небе, и всё больше в Бездне. И светится Павший бог словно тысяча солнц, и будет свет его лишь разгораться, а небо же – гаснуть, дабы узрел тёмный носорог скудость своей тьмы и великую красоту света, и возжелал мира и гармонии, и призвал Арбара по имени его, чтобы вознёсся он, обрёл свои крылья и вернулся в звёздные леса к своей возлюбленной Красной Аст. Пока же каждый день ею силой овладевает Шерца, затмевая её свет, чтобы рождала она ночные кошмары, которые терзают наши сердца. И смотрит Шерца на землю и, видя смертные звёзды, дрожит от ненависти, ибо ненавидит всё живое и сам живым не был никогда, как средоточие вечного неживого Ничто.

Друг мой, из звёзд мы вышли, к звёздам вернёмся. Прими счастье пасть в Бездну в объятия Павшего бога, дабы вознестись с ним в звёздный лес и обрести вечный покой и любовь. Прими и смирись. Твои страдания — это твоё смирение. Это очищение. Через раны выходит из тебя тёмная скверна отпрысков Шерцы. Прими свои страдания как путь к спасению.

Брат Квиет умолк и с наивной надеждой взглянул на узника. Виро сидел, закрыв глаза с болезненной гримасой на лице, будто бы и вовсе не слушая священника. Однако внезапно лицо его исказилось, и к своему ужасу, Квиет обнаружил, что Виро смеётся. Он смеялся всё громче и громче, пока его хохот не превратился в истерическое гоготание.

— Очищение? – пролаял Виро. – К спасению?!

— Да, друг мой, ты спасёшься в объятиях Павшего бога, ты навеки забудешь о страданиях.

— Засунь себе своё спасение в свою звёздную задницу! – заорал Виро и плюнул кровавой слюной в сторону священника.

Квиет устало вздохнул. Он приклонил голову руками и принялся громко молиться за пытаемого, не обращая внимания на брань и оскорбления, которыми тот щедро его осыпал. Хуги схватил узника за ворот рубахи и разорвал её вертикально вдоль туловища.

— А ты… ты больной, — прошипел Виро, — ты проклятый зверь. Да тебе нравится, ты получаешь удовольствие… разрезая чужое мясцо, да? Прав я? Ведь прав.

Хуги не ответил. Он с интересом оглядывал Виро с головы до ног, напоминая скорее пекаря, оценивающего готовность пирога. Вынув из жаровни небольшие щипцы на длинной ручке, Хуги продемонстрировал их узнику.

— Хотя мы могли бы подружиться, — процедил Виро, клацая зубами, — я единственный могу понять тебя, истязатель, ведь и сам я в своём роде палач!

— Какой ты палач? – спокойно ответил Хуги. – Ты просто жалкий раб своей плоти.

Он ухватил раскалёнными щипцами сосок Виро, оттянул его и, — словно искра блеснул нож, – отсёк его одним движением. От раздавшегося рёва поморщился даже видавший виды судья. Заглушая монотонное бормотание брата Квиета, узник беспрерывно ревел и завывал как раненый вепрь, исторгая последние свои силы. После долгого затяжного воя Виро потерял сознание, поэтому к креслу снова подоспел Барди, и лить воду ему пришлось весьма усердно.

Когда узник открыл глаза, то первым делом увидел перед собой сосредоточенное лицо палача, склонившегося над креслом, чтобы уловить слабое, сбивчивое дыхание пытаемого.

— Виро, сократите нам рабочий день, а себе мучения. Просто скажите мне всё, — Секаж дожевал свой виноград, вытер руки о подол мантии и снова потянулся за книгой с пером.

— Было… две девочки лет шести… Давно. Два года назад… Обеих насиловал… Убил. По горлу ножом. Вторую… задушил. Клянусь… больше никого. Больше никого…

— Ну вот, другое дело. Видите, как быстро вы справились, — судья принялся сосредоточенно записывать. Он долго изучал свои записи, что-то листал и бормотал, кивал сам себе да чесал пером длинный, лоснящийся нос. В каморке воцарилась тишина, прерываемая лишь слабыми стонами пытаемого.

— Итак, подытожим, — наконец изрёк судья. — за свои преступления – за изнасилования женщин, убийство женщины, изнасилования детей, убийства детей, — вы, Ненио Виро, приговорены к казни «Пять ступеней». Разъясняю – повешение без удушения до смерти, последующая кастрация, последующее рассечение живота, потрошение — извлечение кишок, сожжение кишок, побиение палкой, и финальная казнь – рассечение пилой через промежность в подвешенном вниз головой положении. Да примет Павший бог вас в свои объятия и так далее.

Судья с шумом захлопнул книгу и, плотнее запахнувшись в свою чёрную меховую мантию, стал собираться.

— Полагаю, господин палач, казнь требует некоторых приготовлений, поэтому даю вам три дня. Всё это время поддерживайте здоровье приговорённого в сносном состоянии, не допуская болезней или помешательства. Чтобы выдержать все пять ступеней казни, он должен предстать перед людьми в полном здравии и ясном рассудке. Доброго вам вечера.

— Благодарю, господин Секаж. Доброго вечера.

Священник засобирался вслед за судьей.

— Квиет, вы не голодны?

— Как же, господин судья! Как же.

— Раз так, то приглашаю вас присоединиться к нашей скромной трапезе в колонном зале. Кстати не далее как вчера я слышал, что повар…

Их голоса стихли за дверью — судья и священник покинули каморку. Наступила тишина. Приговорённый сидел молча, широко раскрыв глаза и опустив нижнюю челюсть. Из его прокушенного рта сочилась слюна, влажные глаза опухли и налились кровью. Барди выдернул все иглы из его воспаленных разбухших рук и омыл раны водой, но Виро не дрогнул, хотя боль, вероятно, была ужасной. Барди повертел перед его носом отрезанным ухом – Виро и глазом не повёл.

— Думаю, в общем-то, он начал терять рассудок, — с тревогой заметил Барди.

Хуги подошёл к Виро, схватил его за подбородок, внимательно посмотрел ему в глаза и покачал головой — что-то не понравилось ему во взгляде приговорённого и он тотчас бросился к своим полкам. Сняв оттуда какой-то мешочек и бутылку, Хуги плеснул из бутылки в жестяную кружку зелёную жидкость и сыпнул туда розовый порошок. Он быстро размешал смесь — она стала коричневой и сильно запахла горькими травами.

— Отстегни его и подержи, — скомандовал Хуги. Барди освободил лоб Виро от обруча, схватил его за волосы и запрокинул голову. Хуги медленно вливал в горло Виро жидкость из кружки, пока та не опустела. – Ещё держи.

Наконец Хуги заметил, что зрачки узника закатились, плечи опустились, а вскоре весь он обмяк и уронил голову себе на грудь.

— Пусть поспит часов тридцать. Очнётся – будет живчик.

— Мне бы тоже не помешал такой отвар, — откликнулся Барди.

Хуги усмехнулся.

— Нам с тобой полагается вино с миджархийских погребов. Судья не заставит себя долго ждать. А теперь помоги мне перевязать его.

 

Предыдущая глава

Следующая глава