Мира старательно вплетала в причёску госпожи толстые посеребрённые шнуры, оборачивая ими лоб и закидывая наверх многочисленные пряди роскошных светлых волос в замысловатый, массивный узел. Катла уже была одета в серый шерстяной кафтан с капюшоном, подбитый мехом, и тёплую красную юбку, расшитую белой нитью. Она была румяна, свежа и, сидя у большого окна, дышала полной грудью, с удовольствием обоняя холодный, сырой аромат первых заморозков.

— Давно таких казней не проводили, — взволнованно пробормотала Мира, торопливо расчёсывая непослушную прядь волос хозяйки. – Обещается невиданное зрелище, госпожа, нечто совсем особое! Говорят, народ едет со всей округи, даже из Гризера!

— Таких отъявленных мерзавцев не каждый день ловят, — ответила Катла, — на то, как он будет мучиться, стоит посмотреть.

— О да, будет столько народу! – затараторила Мира. – Господа с белой улицы будут все-все, вот увидите, никто такое не пропустит. А что говорить о простом-то сброде! Вся голытьба как миленькая сбежится на Белую площадь. Я чувствую, зрелище будет то ещё. Ох и визгу будет! Вою! Наш палач творит невероятное, госпожа. Ах, что он творит! У меня сердце замирает, душа леденеет. Он делает всё так ужасно… так ужасно просто и ловко, он… он так силён, так силён, госпожа! Ах, жаль он не снимает свою маску. Наверняка он красавчик.

— Да уж, — проговорила Катла, приподнимая брови, — он же палач, а не актёр, Мира. Чего ради ему снимать маску на поклоне? Я не сомневаюсь, что сегодня будет на что посмотреть и помимо него.

— Да ради него и придёт весь город, госпожа! Я вся дрожу, мне уже не терпится! В праздники у меня всегда такая трясучка, такая трясучка, госпожа, словно сама уже готова пасть в Бездну, ей-богу!

Катла обернулась и посмотрела в простоватое, остренькое, как кошачья мордочка, лицо Миры. Хоть не была она особенно дурна собой, да и тупицей её было не назвать, иногда её вид и болтовня так утомляли Катлу, что госпожа порой не сдерживалась и прикрикивала на свою служанку.

— Помолчи, от твоей трескотни у меня снова болит голова. Потрудись уже закончить волосы и подай мне рукавицы.

Мира густо покраснела, прикусила язык и стала ещё усерднее увязывать причёску, стараясь придать ей модную, пышную форму на зависть прочим дамам с улицы Лестниц.

А улица между тем уже наполнилась людьми. Знать отправилась на праздник, разрядившись в пух и прах, и по блёклым, припорошенным первым снегом мостовым небрежно тащились меха и парчовые шлейфы, развевались мантии, парусили накидки да болтались золочёные верёвки на шеях господ.

Катле дул в лицо промозглый, сырой ветер. На побережье наступила обжигающе свежая, влажная и холодная осень, ненавистная окрестному люду и обожаемая Катлой. Она с радостью ловила лицом порывы ледяного дыхания осени и оттого капюшон её раздувался словно паруса «Великолепного Миджарха» – флагмана правительственного флота, дрейфующего на страже вод бухты Белый Оскал.

Катла обернулась. Позади семенила Мира, бережно укачивая в руках пушистый свёрток – маленькую Маро, укутанную в тёплые пелёнки и шали. Катле пришлось почтительным кивком ответить на несколько таких же очень почтительных кивков в её сторону и раскланяться со всеми соседями, одобрительно глядящими вслед знатной кормилице.

Долго идти им не пришлось. Свернув в ближайшую подворотню, они вышли на Белую площадь, которая действительно была белой словно соль. Выложенная светлым камнем, окружённая изящными домами с мраморными колоннами и ступенями, припорошённая первым снегом, — она была так чиста и девственна, что казалось почти невероятным, что вскоре она обагрится кровью. На длинной лестнице, ступени которой убегали ввысь, к вычурному мосту через реку, уже были устроены места для знатных гостей – деревянные настилы, покрытые мешковиной, набитой сеном для пущего комфорта. Катле с Мирой пришлось карабкаться довольно высоко, чтобы занять свободные, далеко не самые лучшие места, однако оттуда было прекрасно видно всю площадь.

Посреди площади уже был сооружён эшафот, рядом стояли две конструкции — одна в форме буквы Х и вторая, напоминающая опоры для качелей. По периметру ограждения стояла грозная стража. Солдаты также охраняли коридор к западной арке на другом конце площади, откуда прибывали высокопоставленные гости. Там собралась самая многочисленная толпа зевак, извергающая разом вопли, грязные ругательства, громкий хохот и младенческий плач.

Посреди всей этой сутолоки медленно курсировали получившие на то особое разрешение торговцы с лотками, полными хлеба, мяса, либо того и другого. Ароматы еды дразнили народ и заставляли скупать еду у находчивых лоточников. Не каждый мог позволить себе мясной пирог, который стоил порой двухдневного заработка обычного батрака, поэтому брали вскладчину, тащили откуда-то кувшины с разведённым пивом и устраивали пиршества в каждом закоулке площади.

Внезапно грохнули барабаны, — Катла вздрогнула и только сейчас заметила музыкантов у виселицы. Барабаны били быстро и ритмично, производя столь низкий гул, что у Катлы закрутило в животе.

— Миджарх едет, госпожа, смотрите! – заорала Мира ей в ухо, стараясь перекричать всеобщее ликование и грохот. – Какой роскошный! Посмотрите, какой пышный наряд! Какой конь! Клянусь Бездной, я сейчас расплачусь!

Миджарх Штонхунд Гроффолкс медленно выехал на площадь на великолепном белоснежном жеребце в кроваво-красном чепраке. Роскошная белая мантия миджарха была столь длинной, что струилась с крупа коня до земли и влачилась испачканным подолом по мокрой от снега дороге. На обширном полотне мантии была вышита длинная чёрная стрела, которую словно дым оплетали многочисленные золотые шнуры, образуя витой круг. Пышные рукава были подвязаны верёвками, чтобы не скрывать весь великолепный наряд правителя — под кирасой ярко пестрел алый гамбезон и такие же алые шоссы и алые башмаки, расшитые золотыми нитями.

Намного уступали миджарху в великолепии сопровождающие его служители десяти слёз, которых, впрочем, собственные одежды заботили в самую последнюю очередь. Традиционно окутанные жёлтой тканью словно коконами, пряча свои лица, они внимательно осматривали толпу, и от их взглядов каждому становилось не по себе. Под студёным взором служителя виноватым во всех грехах ощутил бы себя любой, даже самый благочестивый и скромнейший горожанин.

За этой процессией следовали приближённые миджарха – его неизменный клеврет повар Бесита в дорогостоящем, но весьма поношенном наряде, племянник правителя казначей Якко Морион, молодой и невероятно привлекательный человек, в блистательных одеждах своих перещеголявший и миджарха, и всех и вся, следом за ним ехали персоны в мантиях мрачных расцветок — священники и судья. Сопровождали это высокое общество гризайские лорды во главе длинной вереницы вооруженных всадников.

Позади всей этой компании громыхал по дороге вычурный тарантас – тяжёлая карета, влекомая четвёркой лошадей. Словно корабль на огромных колёсах, она тащилась громоздко и неуклюже, спотыкаясь на каждом камне. Кареты только начали появляться в Гризае, и дочери миджарха тотчас заимели самый роскошный экземпляр. Обе они сидели среди мягких подушек, защищавших от жёстких ухабов, и глазели на толпу из резных окошек. Карета была увешана золотистыми знамёнами с изображением стрелы в круге, они трепетали на ветру словно крылья золотого дракона, и иногда били по лицу хмурого возничего, правившего лошадьми.

Девицы Гроффолкс были нечастыми гостями приёмов, пиров и иных сборищ в миджархии. Обе давно вышли из возраста невест на выданье, да и поклонников вокруг себя не собирали. Стать кавалером леди Гроффолкс значило претендовать на трон миджарха, к чему, видимо, пока никто из знати не был готов. Сам миджарх этому благоволил и всячески поощрял стародевичий уклад жизни дочерей, прекрасно зная, что как только ему будет угодно вытолкать их замуж, никто не посмотрит ни на возраст леди, ни даже на внешность.

А внешность их была весьма незаурядна. Старшая Рижель была гордой, решительной брюнеткой, чей самоуверенный взгляд и вздёрнутый, волевой подбородок выдавали в ней своенравную и предприимчивую натуру. Её нельзя было назвать красавицей, но подать себя он умела. Элегантность, горделивая стать и непринужденность украшали её лучше любых драгоценностей и богатых одежд. Она обожала лошадей и почти всё время проводила на конных прогулках да на собственных приёмах в любимом замке на берегу моря, где собирала всю состоятельную молодёжь Гризая.

Всюду с ней была младшая сестра Розалия, красотой своей смущавшая даже священников. Её длинными золотистыми волосами, голубыми глазами и нежным румянцем на бледных щеках нельзя было не восхищаться, тем более что с самого детства Розалия была невероятно добросердечна, кротка и приветлива, чем пленяла сердца и дворян, и простонародья. И наверняка нашёлся бы безумец, помутившийся рассудком от любви и желающий овладеть прекрасной девой во что бы то ни стало, если бы не один непоправимый изъян, охлаждающий пыл даже самых отчаянных ловеласов.

При рождении врач и священник обнаружили у маленькой Розалии страшное уродство – ножки её ниже колен срослись воедино, образуя широкую, гадкую, будто драконью, лапу. Оба сошлись во мнении, что лучше было бы избавиться от уродца, который мог опозорить семейство миджарха. Однако родители решили сохранить маленькой Розалии жизнь, рассудив, что, по большому счёту, не так важно, что скрывает женщина под юбкой, особенно если этой женщине предназначено служить богу и отречься от любых мирских радостей. К чему же почём зря взваливать грех на душу? И Розалия осталась жить — сидя да лёжа. Но то, что должно было быть сокрыто, разумеется, выплыло наружу — правду об уродстве леди знал весь Гризаман. Впрочем, добродушие и бесхитростность Розалии не позволили народу очернить её имя, и вместо насмешливой клички, которой непременно награждали любого калеку всякого статуса, Розалию прозвали Гризайской Розой.

— Роза! Роза! — приветствовали её горожане, когда карета, качаясь, будто на волнах, выкатилась наконец на площадь.

Розалия ласково улыбалась и помахивала из окошка своим подданным бледной, худенькой ладонью. Рижель, равнодушная ко всякому вниманию к своей персоне, снисходительно улыбалась и ради приличия тоже изредка махала из окна рукой, не глядя на толпу, как того требовал этикет.

Они подъехали к лестнице, ведущей на небольшую округлую террасу, где уже расположился миджарх со своей свитой. С балкона почти до самой земли свисало бело-золотистое знамя всё с той же обрамлённой в круг стрелой, под ним выстроились служители десяти слёз и миджархийские солдаты.

Как только карета остановилась, к ней тут же подбежал страж, ответственный за передвижение Розалии. Распахнув дверцу, он выудил из кареты худенькую и хрупкую на вид девушку, укутанную в дорогие объёмные одежды, блистающие золочёной парчой. Страж бережно и торжественно вознёс свою драгоценную ношу на террасу и усадил в кресло рядом с миджархом, следом за ним поднялась и Рижель. Когда монаршее семейство заняло свои места, барабанщики замерли, бой стих, и по площади вновь покатился дребезжащий гул голосов взволнованных горожан, ожидающих главных виновников торжества.

Люди перетаптывались и теснили друг друга. Было холодно и волнительно, и даже знать в нетерпении ёрзала на своих местах. Заботливо накидывались меховые плащи на продрогшие дамские плечи, откупоривались бутылки с вином, нарезались холодное мясо и сыр. Словом, ожидание хоть и было волнующим, зато не было тягостным, — как дети ждут подарков на святые праздники, так и взрослые нынче ждали начала зрелищной казни, всласть закусывая и запивая своё нетерпение.

По площади пронёсся истошный вопль жирной бабы, проползшей на дорогу между ногами стражей покоя:

— Везут! Везут его!

Тотчас со всех сторон загремел злорадный галдёж. Засвистали мальчишки, мужчины наперебой принялись выкрикивать самые грязные оскорбления, женщины же нисколько не отставали от них по части брани. Поднялся жуткий гвалт, который смог перекричать лишь трубач, исторгший хриплый, высокий, как визг свиньи, звук.

Мира вздрогнула и чуть не выронила ребенка. Катла вцепилась ей в плечо и тревожно вперила взгляд на дорогу, по которой медленно двигалась процессия. Возглавлял её, конечно, палач. Он ехал в торжественном своём облачении на мощном вороном тяжеловозе, который был впряжён в повозку-клетку. В клетке, обняв колени, сидел приговорённый, одетый в одну лишь длинную, грязную рубаху. Его истерзанные руки были тщательно перевязаны, а раны на груди и на месте отрезанного уха обожжены. Бледный, косматый узник заметно трясся от холода и в великом страхе беспрестанно кусал свои иссушённые губы.

Увидав его, народ заревел. В клетку полетели камни, овощи и навоз — излюбленный горожанами арсенал для посещения казней.

— Убийца! Сдохни, грязный ублюдок! Демон!

Громче всех кричали женщины, поднимая над головой отчаянно визжащих младенцев.

— Ну что, как тебе? Нравится в клетке? На, попробуй, дотянись теперь до наших детей!

Толпа напирала, и некоторые дети, выскользнув из материнских рук, падали под ноги взбесившимся горожанам. Однако все взгляды были прикованы к узнику в клетке. Ничто более не волновало людские умы, каждому хотелось выразить свою ненависть надрывней всех и продемонстрировать своё поистине оголтелое благочестие, вызывающее в окружающих уважение и участие. В конце концов люди прорвали ограждение, которое поддерживали стражи покоя, и сковали плотным кольцом процессию. Палач, видя, что дело плохо, потянулся рукой под плащ.

— Что там происходит? — Катла вскочила с места, пытаясь разглядеть, что сталось с палачом и узником. До неё донёсся резкий свист и хлопок, а после дикий вопль от боли — палач выудил из-за пояса огромный хлыст и принялся хлестать им народ по спинам, словно упрямое стадо. Натиск толпы ослаб, и страх перед «пастырем» на тяжеловозе разверз ему путь до эшафота.

Прибыв на место, палач спешился и тотчас отпер клетку. Приговорённый по-прежнему сидел на полу, скованный ужасом. Он отчаянно вцепился в прутья, не желая покидать своё последнее пристанище, которое успел по дороге даже полюбить и отдал бы всё, чтобы остаться в клетке подольше. Он знал свой приговор, и дикий страх перед столь чудовищными пытками буквально парализовал его ноги.

Палач поманил его ладонью, и стражи казематов без лишних указаний полезли в клетку, чтобы незамедлительно выволочить узника на площадь. Народ, долго ожидавший этого момента, взорвался новой волной проклятий, но больше ничего не кидали — боялись попасть камнем в палача, а то и оглушить его, а значит, пустить всё представление насмарку.

Виро затащили на «сцену» – теперь он стоял на коленях на эшафоте, не смея поднять взгляд на толпу.

Поросячьи звуки трубы резко возвестили о том, что палач требует тишины, и когда яростные крики утихли, на эшафот поднялись судья Секаж и светлый брат Боргар. Горожане радостно приветствовали любимого старца священника, ему хлопали и махали шапками, сам же Боргар лишь кротко улыбался и простирал руки над ликующей своей паствой.

В то время слуги уже подавали господам кубки и угощение. Катле тоже преподнесли вино и холодную баранину, и пока она слушала, как Секаж зачитывает приговор, ей удалось основательно подкрепиться. Стражи казематов между тем выуживали из телеги инструменты палача. Они вытащили набитый чем-то мешок, таз, огромную двуручную пилу, моток верёвки, здоровенную палку с железным набалдашником и по-хозяйски разложили всё это добро на эшафоте. Затем они принялись устанавливать посреди площади большую жаровню на высоких ножках, для которой был припасён целый мешок углей. Ненио Виро, наблюдавший за их действиями словно сквозь пелену кошмарного сновидения, из которого не мог вырваться, трясся крупной дрожью, тяжело дышал и очень сильно потел, отчего, видимо, мёрз и всё больше бледнел.

— Простудится же, — заметил лорд Мортигит, толкая локтем в бок доктора Легура, который самым последним поднялся на балкон миджарха. Легур потёр ушибленное ребро, смерил лорда презрительным взглядом и фыркнул. Мортигит, сально похохатывая, усердно жевал ляжку индейки. – Вы бы занялись им, доктор, скормили бы ему пару своих микстурок, а? Впрочем, они ему уже не понадобятся, не так ли?

— Ваши попытки пошутить так же грязны и постыдны, как и ваш наряд, — бросил Легур.

— А что, собственно, не так с моим нарядом? — не обиделся Мортигит, протягивая Легуру кубок. – Угощайтесь, любезный Айло. Веселей же, веселей, господин главный целитель, не время киснуть.

Он сытно закряхтел и рассмеялся, сочно пощёлкивая заплывшей жиром глоткой. Легур заскрипел зубами с досады и собирался метнуть в тучного лорда очередную хлёсткую остроту, однако светлый брат Вегаут сердито шикнул на обоих.

— Несомненно прекрасное одеяние лорда вы сможете обсудить позже, — он плавно указал ладонью на виселицу, — сейчас будет говорить светлый брат Боргар. Слово о Павшем боге вы можете выслушать молча? И не жрать при этом? – добавил он, брезгливо глядя на обглоданную ногу индейки.

 

В то же утро Рифис покинула деревню мастеров, чтобы пройти вдоль Сапфировой реки и добраться до водопада. Ей давно мечталось взглянуть на него — туманного, холодного гиганта, ревущего в лесу громогласней всех его обитателей. Об этом месте ходило много слухов и в Речище, и в Гризае, однако лишь немногим доводилось добраться до водопада, затерянного в буреломной лесной глуши, и видеть его своими глазами.

Холодное предрассветное утро явилось из-за леса вместе с туманом, струившимся призрачными нитями между деревьев. Рифис бодро шагала к реке, прислушиваясь к звериным шорохам и гулким постукиваниям дятлов. Опавшая листва уже потеряла своё золото, на земле валялись коричневые сморщенные комочки, хрустящие под ногами и рассыпающиеся в прах.

Громкий шелест под чьими-то тяжёлыми, мерными скачками заставил Рифис резко обернуться. Молниеносно выхватив стрелу из колчана, она прицелилась на звук, но тут же опустила оружие — из тумана вынырнула большущая рыжая голова Вазиса. Громадный пёс гулко гавкнул и помахал хвостом.

— Вазис, ты меня напугал, — выдохнула Рифис. Она подошла к нему и ласково потрепала за шею, поросшую косматой, жёсткой шерстью. Пёс ткнулся ей в щёку огромным влажным носом и вывалил из пасти здоровенный розовый язык, демонстрируя добродушную собачью ухмылку.

— Пойдём со мной, — позвала Рифис, — к реке, Вазис, ищи реку.

Вазис весело скакнул вперёд, и Рифис, поспевая за ним, невольно ускорила шаг. Они быстро добрались до реки, бежавшей в узкой пропасти между отвесными скалами, на которых сиротливо ютились деревца и, конечно, ярким ковром лежал знаменитый синий мох. Рифис посмотрела на свои ладони – они всё ещё были серыми, будто бы грязными, она долго оттирала с них синеву, оставшуюся после работ над утеплением нового дома, которое, как и во всех прочих домах, состояло именно из мха.

Рифис окликнула Вазиса, и они медленно, с осторожностью пошли вдоль края пропасти наверх к водопаду, чей рёв уже доносился до них глухим эхо. Вопреки своим ожиданиям, Рифис не испытала радостного предвкушения от величественного зрелища одного из самых таинственных мест во всём Гризамане. Задумавшись, она пришла к мысли, что теперь её попросту нечем было удивить. Прежде весёлая и бойкая горожанка, не находящая времени подумать о чём-либо кроме быта и мужа, нынче разгуливала по лесу при оружии и в компании чудовищного пса. Место, где она жила, раньше показалось бы ей диковинным и странным, но теперь она привыкла и полюбила свою лесную деревню, спокойных её жителей, мастеров, как и она покинувших свои края и обретших новую жизнь здесь, в глухой чаще.

Огонь навсегда оставил свой след на голове Рифис. В своей прошлой гризайской бытности она нашла бы проплешины, обожжённое ухо и бугристые борозды на щеке кошмарным уродством, но сейчас носила свои шрамы с гордостью и не пыталась скрыть. Огонь, убивший её мужа, помог ей самой избежать смерти, хоть и подарил отпечаток свой горящей длани. Шрамы и впрямь её не уродовали. Рифис была очень бледна, и, глядя в её тёмные, блестящие как галька глаза, можно было бы назвать её даже красивой, хотя скуластое широкое лицо не подходило под описание эталонной общепринятой красоты.

Но ей было всё равно. Она быстро привыкла к шрамам, к мужской одежде, к тяжёлому труду и непростой лесной жизни. Привыкла она и к своему командиру Аспину, которого считала поначалу большим чудаком.

Он имел огромную власть и не имел ничего. Ему ничто не мешало вернуться во Флавон, захватить город, казнить всех несогласных, занять свой трон и править огромным крассаражским округом. Вместо этого он отправился с молодым Валлироем и небольшим отрядом на край света, на запад, через Смрадные болота, через Южную Небулу на поиски древнего города Барила, который по легенде стоял на краю Бездны.

На скитания по Вердаману Гладиус Аспин потратил долгие годы. И пока он пробирался через непроходимые леса Южной Небулы и преодолевал паутину глубочайших и стремительных рек запада, Рифис обреталась на другом конце земли – в Гризае, в своём доме на набережной. Как образцовая жена, она каждое утро молилась Красной Аст, варила кашу и обхаживала свою семью, обстирывая и обшивая ко всему прочему и соседей. Аспин же, едва дождавшись рассвета, продирался через мрачные дебри, населённые неведомыми тварями, исполинами среди исполинских деревьев. Словно по морскому дну они с Джекки Валли прокрадывались среди корней как маленькие рачки, которых в то время покупала на базаре Рифис.

Выбравшись из леса, Аспин и юный Валлирой наткнулись на массивную горную гряду, окутанную едким туманом. Вершины тех гор терялись в серой дымке, неприступное подножие не давало никаких шансов продолжить путь – не за что было уцепиться, некуда было и протиснуться. Аспин и Валлирой потратили многие месяцы на поиски прохода, но единственное, что им удалось найти – начертанную на скале слезу с инкрустированным металлическим кружком. Ни двери, ни лестницы они так и не нащупали, и никакими средствами им не удалось отпереть таинственный замок.

Путешественники свернули с пути и дошли до самого южного побережья, где их схватили жители жаркого крассаражского Взморья. В душной южной тюрьме они просидели недолго, поскольку Аспину пришло в голову представиться местному миджарху настоящим именем как равному себе властелину крассаражских земель. Их сразу отпустили и помогли добраться до столицы Крассаражии Бейге, где Аспина считали полноправным миджархом Флавона, пусть даже покинувшим свой город.

Миджарх Бейге принял Аспина с радушием, пожурив, однако, беглого миджарха и напомнив ему об обязанностях хозяина и господина своих несчастных земель. Безобразный Флавон, не дающий житья всем окрестным деревням, надоел ему словно бельмо на глазу, и старый миджарх с великим удовольствием атаковал бы и разворошил этот вертеп, в котором господствовали разбой и разврат, а законом был произвол. Но ему не давал на то права Всеобщий мирный договор, согласно которому атаковать и ворошить какие-либо города и сёла могли лишь небуланцы – полноправные миротворцы всего Вердамана.

Миджарх Бейге, боявшийся небуланцев как огня, а потому водивший с ними большую дружбу, журил Аспина до тех пор, пока тому не пришлось клятвенно пообещать немедленно заняться Флавоном и привести город в надлежащий вид, а самому чинно усесться на трон.

Торжественно покинув Бейге, Аспин и впрямь отправился на восток, но во Флавон, конечно, не вошёл. А поехал он в городок Скоггур, расположенный у северного леса, разделявшего Крассаражию и Небуловенту. Аспин самолично основал, а точнее возродил Скоггур на земле, принадлежащей Флавону, вокруг небольшого полуразрушенного замка на берегу реки. Беглые ремесленники и разорившиеся дворяне, покинувшие Флавон вслед за Аспином, вполне были довольны предложенной альтернативой и основательно осели в Скоггуре, почитая Аспина своим господином. Но мёртвые леса и бесплодная степь не могли сподвигнуть крассаражских мастеров к великим свершениям и последующему за ними стремительному, гармоничному развитию общества, о чём так мечтал Гладиус Аспин. Поэтому беглый миджарх привёл мастеров в Гризаман и забрался с ними в святая святых – уникальный и ценный Синий лес, на что ему великодушно выдал разрешение молодой беглый лорд Джеки Валли. Теперь оба беглеца намеревались пополнить свою казну, ограбив старого лорда Валлироя.

Так мог ли теперь удивить Рифис какой-то водопад, когда кругом творились столь головокружительные события, при мысли о которых её кровь закипала, а сердце учащённо билось в предвкушении приключений?

Рифис слышала рёв воды всё отчетливее. У реки резко похолодало, туман исчез, а вместо него на лицо и плечи Рифис посыпался мелкий, острый снег. Подходя к беснующейся за скалой белопенной воде, Рифис вдруг обнаружила, что Вазиса нигде не было видно — рыжий пёс куда-то пропал. Она тщетно звала его — голос её заглушал грохот водопада. Рифис прибавила шагу, и быстро взобравшись на поросшие мхом скользкие валуны, обнаружила, что прибыла на место. Ей открылся Сапфировый водопад, бурным, пышным потоком срывающийся с утёса в пропасть. Белый от вспененной воды, холодный и яростный как клинок, он безжалостно вонзался в разбитую скалами реку с грозной мощью истинного властелина леса, подчиняющего всю окрестную жизнь.

Приглядевшись к острым как зубы скалам, с которых срывалась вода, Рифис дрогнула и прищурилась, силясь разобрать среди брызг и снега неясные очертания. Глаза не обманывали её, то был ни мираж, ни морок – высоко на утёсе стоял человек. Стоял он неподвижно, словно изваяние, полностью обёрнутый белой тканью, сокрывшей и лицо, и тело.

Рифис медленно двинулась к утёсу, не спуская глаз с фигуры в белом. Приблизившись, Рифис с ужасом обнаружила, что незнакомец был несуразно высок и слишком угловат для обычного человека. Он пугал и отталкивал, этот великан, замотанный в саван, застывший над ревущей пропастью. Рифис хотелось бежать от него куда глаза глядят, однако в то же время её природное любопытство, которое, как известно, побеждает страх, нашёптывало ей всё же разузнать, что это за тип и что ему здесь понадобилось. У неё даже промелькнула мысль выстрелить в страшного незнакомца и тогда уж точно без опаски подойти и разорвать на нём эти белые тряпки.

— Эй! – Рифис удивилась, едва расслышав свой голос, заглушённый шумом воды, и прокричала что есть сил: – Эй!! Ты кто? И чего здесь ищешь?

Человек не шелохнулся. Вероятно, это вовсе не человек – решила Рифис и медленно потянулась за стрелой. Прицелившись в незнакомца, она, тем не менее, замешкалась, с сомнением вглядываясь в тщедушную фигуру, печально нависшую над ярившимся потоком.

Между деревьями промелькнул рыжий мех – Вазис крался к водопаду, подрагивая губами и угрожающе скалясь. Шерсть у него на загривке встала дыбом, хвост вытянулся палкой, и по всему было ясно, что незнакомец ему совсем не понравился. Рифис, впервые наблюдавшая оскал пса-гиганта, боязливо сглотнула слюну, и попыталась робко окликнуть Вазиса, но внезапно фигура у водопада пошевелилась, и Рифис не сдержала изумлённого возгласа.

— Постой! Что ты делаешь! Стой!

Незнакомец шагнул к краю утёса, с которого кубарем бросались струи воды. Рифис опустила лук.

Она кинулась к утёсу, неловко скользя по обледенелым камням, но было поздно. Человек в белом навзничь упал в пропасть, не взмахнув ни рукой, ни ногой. Как бревно рухнул он в реку, навсегда скрывшись в стремительных пенистых завихрениях. Рифис взобралась на скалу, где он стоял, и невольно отшатнулась – страшная холодная высота ударила ей в лицо студёным ветром.

Подоспевший Вазис ткнул её в шею носом, обдав тёплым собачьим дыханием. Из пасти его свисал какой-то шнурок, на котором висел странный медальон — металлический диск размером с монету, по обеим сторонам его были выгравированы непонятные знаки. Рифис осторожно вытащила из зубастой пасти шнурок и, повертев в руках медальон, спрятала находку за пазуху.

Она осторожно спустилась с утёса и быстрым шагом направилась в деревню. Ей было что рассказать и показать командиру Аспину, и от нетерпения она в конце концов пустилась в Гиацинтум бегом. Солнце взошло над деревьями, окончательно разогнав туманы и снегопад. Но молиться Красной Аст Рифис и не думала. Боги покинули её сердце навсегда.

 

— Павший бог не покинет вас никогда! – возвещал Боргар. – Даже если сердце ваше отвернулось от него, даже если вы не обращаетесь к богу и в мыслях – он всегда с вами. Ибо в вас частица его, он – отец ваш, создатель ваш. Павший бог всегда ждёт вашего раскаяния, вашего сожаления. Он всегда открыт вам, ибо ваше покаяние есть признание его, любовь к нему, путь к нему. Ваша мать – великая Красная Аст каждый день озаряет землю, погружённую во мрак страхов и кошмаров вечного Ничто. Она прогоняет скверну, которую породил Шерца, отец ужаса и отчаяния. И её надежда – озарить и ваше сердце, чтобы изгнать скверну и из него. Обращайте мысли к Матери Аст каждое утро, впустите её в своё сердце, чтобы очистилось оно от поганых ростков ненависти, похоти, насилия и злости.

Народ молчал. Голос Боргара был слышен даже в самых отдалённых уголках площади.

— Этот несчастный со скверной в сердце сегодня будет пытаться заслужить прощение Красной Аст и Павшего бога. Теперь лишь кровью смоет он погань Шерцы из своего сердца. Кровью очистит его от скверны! Страдания его обратятся покаянием, горьким раскаянием и молитвой во спасение своей звёздной сути.

Толпа разразилась одобрительным выкриками.

— Бесконечное падение в Бездну – это то, на что обречён несчастный, отвернувшийся от бога, — продолжал Боргар. — Это ужас вечной тьмы, вечной неизвестности и муки, вечного Ничто. Мы собрались сегодня здесь, чтобы спасти душу этого человека от сей страшной судьбы. Мы избавим тебя, несчастный, от жестокой участи. Сегодня ты упадёшь в объятия Павшего бога, чтобы вознестись с ним в звёздные леса чистой и светлой душой. Ты пройдёшь пять ступеней очищения. Первая ступень!

Боргар обхватил ладонями затылок, склонил голову и принялся вполголоса молиться. Ненио Виро окаменевшим взглядом смотрел на палача, набрасывающего на его шею особую петлю, и продолжал дрожать, стуча зубами так громко, что слыхали и на балконе миджарха. Рижель Гроффолкс невольно дотронулась до золотой верёвки, овивающей её шею, и беспокойно поёжилась, ухватив за руку свою сестру Розалию, чьи щёки были бледнее мрамора. В наступившей тишине она слышала, как кровь стучит в её висках, а биение собственного сердца казалось ей постыдно громким и даже слышным окружающим, например, её другу доктору Легуру, который участливо положил ей на плечо свою длинную, тёплую ладонь.

Палач взглянул на миджарха — тот едва заметно кивнул, давая отмашку к началу казни. Тотчас же палач выбил из-под ног Виро подставку и осуждённый повис над эшафотом на толстой, прямой как палка верёвке. Он трепыхался как морской окунь, подвешенный на мачте, брыкался ногами, дёргал связанными руками. Лицо его посинело, он испражнялся и трясся будто в безумной лихорадке. Во время этого мучительного удушения палач внимательно смотрел на его лицо и шею, стараясь не упустить критический момент, когда повешенный будет готов уже расстаться с жизнью. И вот эффектно, одним взмахом он перерубил верёвку, и Виро, не дождавшийся на сей раз смерти, рухнул на эшафот. Лёжа он продолжал биться в конвульсиях, сипел, кашлял и беспрестанно срыгивал под бурные рукоплескания зрителей, устроивших палачу настоящие овации.

Боргар, к тому времени окончив молитву, провозгласил:

— Вторая ступень!

Стражи казематов схватили Виро и привязали его за руки и за ноги к брусьям, сбитым в форме буквы Х. Подручный палача окатил его холодной водой и несколько раз ударил по щекам, после чего палач влил в рот Виро какую-то жидкость. Виро вытаращил глаза и громко захрипел. Говорить он не мог, лишь жадно хватал ртом воздух и беспомощно взирал на своих карателей.

До Катлы, поглощённой зрелищем, еле донеслись слова служанки, которая старательно укачивала попискивающую Маро, готовую вот-вот разрыдаться.

— Вам придется покормить её, госпожа, — Мира протянула младенца матери, и та спешно расстегнула специальный кармашек на лифе, вынув сосок, который тут же ухватила губами голодная девочка.

Палач резко сорвал с Виро рубаху. Распятый, обнажённый и грязный, он снова встретил глумление толпы. Со всех сторон послышался свист и хохот, народ живо упражнялся в остроумии, выкрикивая проклятия и шутки в адрес казнимого насильника и убийцы.

Подручный палача выставил у ног Виро металлический таз, затем придвинул ближе жаровню, в которой поддерживал огонь всё это время, и поворошил палкой раскалённые докрасна угли. Палач достал из-за пояса большой изогнутый полумесяцем кинжал с рукоятью в виде крылатого медведя. Это было прекрасное крассаражское оружие, идеально отточенное и начищенное до блеска, рукоять же была выполнена так искусно и тонко, что могла бы украсить пояс самого миджарха. Палач поднял кинжал высоко над головой, и на площади воцарилась тишина. Народ затаил дыхание. Люди вытягивали шеи, лезли друг другу на плечи, чтобы ничего не пропустить. Знать привстала с мест. Даже миджарх слегка наклонился вперёд.

Палач грациозно и умело взмахнул кинжалом, с хирургической точностью отсекая гениталии Виро, не оцарапав при этом ни живота, ни ног его. Гениталии упали в таз. Виро дико задрожал и с такой натугой опустошил свои лёгкие, что из его покалеченного горла вырвался жуткий хриплый вопль. Вопль этот был исполненным невероятной муки, однако вместо сочувствия зрителей, вокруг снова загремели овации в адрес палача, мастерски проводившего сложнейшую казнь.

Палач тем временем вытряхнул гениталии в жаровню, и по всей площади повеяло запахом жаренного мяса. Белый дым понёсся в ложу миджарха, где лорд Мортигит продолжал свой обед.

— Навевает аппетит, — проговорил он, хватая руками с блюда жирные куски свинины.

— Клянусь Бездной, Мортигит, — покачал головой Легур, — клянусь Бездной…

— Ну что вы так расчувствовались, любезный целитель? Постоянно клянётесь, – ответил Мортигит, чавкая. – Мясо есть мясо. Пахнет оно одинаково. Что интересно – не наблюдая самой казни, лишь учуяв этот запах, вы не стали бы так кривить губами, а сами попросили бы кусочек, решив, что на вертеле поджаривается баран.

— Я распоряжусь, чтобы вам подали этого «барана» на обед, — процедил Легур.

Мортигит гоготнул. Сидевший по другую руку от Легура казначей Морион расхохотался и захлопал в ладоши.

— Блестяще, доктор! – воскликнул он, приподнимая кубок. – Вы развеиваете невероятную скуку от этого тоскливого представления.

Айло Легур угрюмо оглядел с головы до ног укутанного мехами и парчой молодого казначея и презрительно фыркнул.

— А вам, значит, скучно, Якко? Не хватает плясунов и акробатов? Вам нужны певцы или комедианты?

— Мне нужны вы, — шепнул Морион, хватая Легура за руку. Возмущённый доктор в ужасе вырвал ладонь у пьяного племянника миджарха, от чего тот вновь расхохотался, да так, что упустил из неверной руки кубок и пролил на пол вино. Красный ручеёк пробежался под креслами дочерей миджарха и улизнул с балкона.

Кровь фонтаном хлестала на площадь, утекая под ноги горожанам, где крутились охочие до парной крови собаки. Боргар тем временем возвестил:

— Третья ступень!

Палач снова взмахнул кинжалом и на животе у Виро заалела узкая полоса. Она «улыбалась» всё шире, кровь лилась всё сильнее, пока рана наконец не раскрылась и из неё не вывалилось прямо в таз всё содержимое живота Ненио Виро. Тот не видал, как кишки покинули его тело, поскольку именно в этот момент голова его безжизненно упала на грудь. Смерть его была близка как никогда, но палач искусно противостоял ей на виду у всего народа, упорно не отпуская истязаемого на тот свет. Он сдавил ужасную рану плотным отрезом ткани, туго примотав Виро к балкам, затем запрокинул ему голову и засыпал в ноздри по щепотке какого-то бесцветного порошка, подложив щепотку и под язык.

К изумлению зрителей, вскоре Виро раскрыл глаза и взглядом, полным животного ужаса уставился на палача. Народ ликовал. Миджарх одобрительно захлопал в ладоши, и его свита тотчас последовала примеру своего господина, а вскоре палачу рукоплескала и вся площадь. Подручный палача вывалил кишки Виро из таза в жаровню, и распятому пришлось наблюдать, как они поджаривались на медленном огне, источая весьма недурной по мнению голодных зрителей аромат.

— Четвёртая ступень!

Скинув плащ, палач предстал перед Виро, вооружённый длинным древком от копья с наконечником в виде стального шарообразного набалдашника. Он ловко крутил этим жезлом словно уличный жонглёр, развлекающий публику, и публика приветствовала своего кумира, восхищаясь его силой, мастерством и проворством, и ожидая, когда наконец он обрушится всеми этими достоинствами на свою жертву. Тот не стал томить народ долгими ожиданиями и с разворота нанёс Виро эффектный и сокрушительный удар, раздробив ему голень. Следующий удар пришёлся на вторую голень. Затем палач переломал Виро и руки, а следом разбил ему кости таза, тем самым подготовив его тело для заключительной пятой ступени. На этом он завершил свой «танец с жезлом» и раскланялся перед не скупящимися на овации зрителями.

Мира вновь взяла ребёнка у Катлы. Малышка спала, сыто почмокивая губами и не обращая никакого внимания на крики, смрад и дым, заполонившие площадь.

— Сейчас начнётся самое интересное! – пискнула Мира Катле в ухо.

Катла судорожно сжала в ладонях свои рукавицы. Происходящее казалось ей сном, невероятным дурным сном, в котором палач, этот бесстрастный убийца-истязатель, не был реальным человеком и не был борцом со смертью, но сам был ею. Конечно он не мог питаться каждый день, спать, пить, мочиться, ходить в кузницу, читать книги, разговаривать с людьми и брать продукты на базаре. Он существовал только здесь и сейчас, на Белой площади, одетый в роскошный наряд, великолепно вооружённый и совершенно бесчувственный, точно не имеющий вовсе плоти и крови под дорогой тканью и сверкающим шлемом.

— Пятая ступень!

Стражи казематов быстро развязали верёвки на руках и ногах Виро и потащили его к столбам, скреплённым сверху и снизу мощными перекладинами. Виро перевернули и подвесили вниз головой за ноги, накрепко примотав их к столбам. Он висел в том же положении, что и накануне, только вверх ногами.

Над площадью собирались вороны. Они не боялись людей, шныряли между рядами, где сидели господа, и воровали объедки. Почуяв, как и собаки, скорую расправу над бесформенным подобием человека, висевшим точно туша для разделки, вороны кружили над площадью и оглушительно каркали, созывая сородичей на обильное пиршество.

— Ох, госпожа! Отсюда ничегошеньки не видно! — сокрушалась Мира. — Проклятая чернь напирает как вороньё!

Катла не ответила. Оцепенев, она наблюдала, как подручный палача забрался на эшафот и схватил огромную деревянную пилу с частыми кривыми зубцами. Торжественно доставив её к распоркам, на которых раскинулся Виро в самой беззащитной и отвратительной позе, в какой только может предстать человек, подручный воздел пилу над его промежностью и подал вторую рукоять палачу. Под оглушительные вопли горожан они начали пилить.

Пила не резала, а рвала плоть. На площади поднялся неслыханный гвалт – опьянев от зрелища и крови, люди орали во всё горло, и трудно было разобрать хоть слово, трудно было уловить даже собственные мысли, и всем вокруг, даже Катле, отчаянно хотелось кричать.

На балконе миджарха тоже поднялась суматоха. Младшей дочери правителя Розалии сделалось дурно, и Айло Легур, заблаговременно запасшийся на этот случай необходимыми медикаментами, тотчас подоспел ей на помощь. Заодно доктор с важным видом прошёлся по балкону, критически оглядывая присутствующих дам, дрожащих и бледнеющих при виде зрелища на площади, и вручил каждой по мешочку с ароматной солью. Вдыхая успокаивающий аромат целебных трав, дамы заметно бодрились и благосклонно кивали молодому доктору, который, впрочем, никаких благосклонностей не замечал, зато с вызовом и глубоким чувством собственного достоинства поглядывал на племянника миджарха, который не переставал упиваться вином и развлекаться, беседуя разом со всеми своими соседями. Его хохот гремел на весь балкон, заглушая угодливые хихиканья собеседников, польщённых таким вниманием, пусть и навязчивым, со стороны казначея.

Виро молчал. Он был в сознании, но не мог кричать, его тело, погибая, непроизвольно дёргалось в конвульсиях, слабеющих с каждым движением пилы. Кровь по-прежнему обильно проливалась из несчастных его членов, и некогда белая площадь стала багровой, пёстрой, серо-коричневой, грязной, и казалось невероятным, что ещё сегодня утром она была чистой, белоснежной и целомудренно пустой. Прекрасное одеяние палача также побагровело. По его шлему стекали красные ручейки, проникая в прорези и смешиваясь с обильными струями пота, катившимися с его лба и затылка. Они с подручным изрядно трудились, распиливая Виро, работа эта, видно, была очень тяжела.

Когда лезвие пилы коснулось живота, Виро обмяк, тело его поникло. Палач оставил рукоять пилы, присел у головы Виро и тронул его шею. Затем он поднялся и вскинул над головой руку, повернувшись к миджарху — Виро был мёртв.

Раздался быстрый монотонный гул барабанов. Боргар сейчас же покинул эшафот, а команда палача расступилась от места казни, чтобы перевести дух. Дождавшись, когда люди оставили наконец в покое растерзанное тело, его тотчас с шумом облепили вороны и собаки. Никто больше не кричал, не бранился и не швырялся камнями. Со смертью Виро зрители потеряли к происходящему всякий интерес.

Миджарх поднялся. Поспешно вскочили сопровождающие его лорды, торопливо засобирались дочери, подмёрзшие господа поднимали свои затёкшие зады и торопились убраться восвояси вслед за миджархом. Народ стал мерно растекаться в переулки.

Катла с Мирой продвигались в толчее, с трудом переступая разбросанные объедки и упившихся допьяна горожан. Обернувшись, Катла украдкой посмотрела на место казни, и внезапно встретилась тревожным, ищущим взглядом с палачом.

Хуги взобрался на телегу, чтобы разыскать кусок рогожи и утереть мокрые руки. Случайно бросив взгляд на разбредающийся народ, он приметил Катлу и застыл от неожиданности, глядя ей вслед. За Катлой семенила Мира, унося в бережных объятиях укутанную белой пушистой шалью, словно крохотное облачко, маленькую Маро.

Отчего-то сердце его кольнуло тревогой и бурно застучало, непривычно колотя в грудь горячим кулаком. Хуги поскорее отвернулся и хрипло прокашлялся, желая унять встревоженное сердце, которое било изнутри словно в запертую дверь. А Хуги вовсе не хотелось её отпирать. Он всплеснул руками, стряхивая с них густые кровавые потоки, и потянулся за грязной и драной рогожей, на которой сидел прежде в своей клетке Виро. Утерев свои мозолистые, выносливые, но сейчас вдруг ослабшие ладони грубой, облезлой тканью, Хуги принялся складывать в телегу свою палаческую утварь.

Казнь была окончена, но день только начался.

 

Предыдущая глава

Следующая глава