7. День рождения

 

У горячего радушного костра Абби разомлел и почувствовал себя даже в некоторой степени уютно. Пахло горелой древесиной, а горький, свежий аромат осени не чувствовался – это был тревожный, грустный аромат приближающейся гибели, и Абби всегда с некоторой тоской вдыхал его, осознавая, что сладкий знойный воздух лета уже не вернуть, и больше в своей жизни ему не доведется наблюдать расцвет тепла и изгнание лютого холода горячими лучами солнца.

Стояло безветрие. Но, несмотря на это, за пределами оранжевого круга, обогретого пламенем костра, нагнетался холод. Грянули заморозки. И вдруг окружающий мрак зарябил серыми крапинками – то был первый снегопад. Он ложился прямиком в зелёную траву, уже покрытую пестрыми листьями. Но костёр был ему неподвластен, и снежинки таяли, так и не успев коснуться огня.

Абби почувствовал себя укрывшимся за большим огненным щитом, хоть спину его уже припорошило лёгким как пыль снегом, как и ближайшие заросли.

— Завтра же растает, — предрёк Гави. Он лежал рядом с Абби, заложив руки за голову, и ловил языком падающие ему на лицо редкие снежинки.

Абби не ответил. Он оглядел их лагерь, ставший в одночасье столь многолюдным. Почти все спали, притулившись поближе к огню. Экбат расположился прямо на теле Деорсы, как на матрасе, укрывшись пледом, которым охотно поделился с ним Гави.

— Как вы меня нашли? – рассеянно пробормотал Абби, уставившись в огонь. – Как вообще решились на такое? Шансы у вас были совсем никудышные.

— Нашли не мы, нашёл Кецаль, — ответил Гави, сплюнув снег. — Он кого угодно найдёт и что угодно. Я сам его учил. Этот пёс должен был отправиться на спасательно-розыскную службу, но попал ко мне – по нелепой случайности он провалил экзамен. Когда я начал заниматься с ним, то понял, как мне повезло – более умного и чуткого пса мне еще не доводилось встречать. В общем, иногда неудачи бывают нам на руку.

— Чужие, — буркнул Абби.

— Может, и нет, — Гави сел и взглянул в его хмурое лицо. – Свои собственные падения тоже бывают полезны. Они учат нас вставать.

— Какой ты умный, — фыркнул Абби, — сам, поди, в восторге от себя?

Гави усмехнулся. Он вдруг поднялся и принялся рыться в своем рюкзаке, возле которого спал Вессаль в окружении собак.

— Чуть не забыл, — бросил он через плечо, — чтобы Кецаль мог найти тебя, пришлось кое-что позаимствовать.

Он выудил зелёный вязаный свитер и протянул его Абби.

— Держи, он твой. Да и вообще холодно, оденься что ли.

Абби расправил свой свитер, в котором ходил после выписки из больницы, и некоторое время молча смотрел на него. Он вдруг смял его и раздраженно посмотрел на Гави.

— Слушай, что ты пристал ко мне? Что ты лезешь? Чего тебе надо?

— Всего лишь чтобы ты не замёрз насмерть, — спокойно ответил Гави, разглядывая свои мокрые от снега ботинки.

— Ты что, вообразил себя спасителем? – Абби наклонился, пытаясь заглянуть Гави в лицо. – Вообразил, что спасёшь меня и будешь потрясающим героем?

Гави рассмеялся и поднял на него глаза. Абби буровил его гневным взглядом.

— А может быть, ты пытаешься загладить какую-то свою вину перед матерью за мой счёт, а? Что ты там говорил – никто не протянул ей руку, да? И ты решил тянуть ее мне, да? Так я тебе скажу – нахрен мне твоя рука не сдалась. Тебе никогда не искупиться, спаситель. Твоя мамаша раздолбала меня, моя жизнь кончена! Я жил хорошо, — Абби покраснел от возмущения и поднялся на ноги, — хорошо жил! Жил как надо! А теперь что? Я работал на заводе, у меня работа была, слышишь, ты? Слышишь, спаситель? Что ты мне предлагаешь? Забиться в угол и сидеть тихо, да? Забыть свою правду и не отсвечивать своими проблемами на других, да?

— Абби, я расскажу завтра о том, что хочу предложить тебе, — тихо отозвался Гави, глядя на него снизу вверх.

— Пошёл ты! – Абби запустил в него скомканным свитером. – Я не стану это выслушивать. Отстань от меня! Лечи кого-нибудь другого.

— Да заткнись ты уже! – раздался голос Экбата. Он приподнял голову и в крайнем раздражении глядел на Абби. – Здесь люди спят, ной потише!

— Абби, успокойся, пожалуйста, — сонно проговорил доминус, привстав на своем ложе из какой-то ветоши, — иди сюда, присядь рядом со мной.

Абби, злобно зыркнув на Экбата и Гави, неохотно плюхнулся возле доминуса.

— Гавестон, дайте, пожалуйста, его кофту.

Гави протянул доминусу свитер и тот передал его Абби.

— Оденься. Надень на тело под комбинезон. Так будет теплее, — доминус, не мигая, смотрел на него, и Абби, раздраженно вздохнув, принялся переодеваться. – Гавестон, вы говорили, у вас с собой есть лекарства? – снова обратился доминус к Гави. – Не могли бы вы дать Абби и таблетку от боли? Мы были бы вам очень признательны.

— Но вообще-то… — начал, было, возмущенно Абби.

— Пожалуйста, Гавестон, — перебил его доминус.

— Разумеется, — кивнул Гави. Он полез в рюкзак, долго рылся там и вскоре протянул доминусу целую банку уже знакомых Абби таблеток.

— Благодарю вас, — доминус принялся изучать надписи на банке и, удовлетворенно кивнув, выудил оттуда желтоватую таблетку. – Абби, держи. Это очень хорошие обезболивающие. Я тоже приму одну, если вы, Гавестон, конечно не возражаете?

— Как я могу быть против? Берите сколько вам нужно, ваша святость.

— Благодарю вас. А теперь, — сказал доминус, проследив, чтобы Абби проглотил лекарство, — ложись спать. И до утра не вздумай разговаривать. Ляг и отдохни. Ты не спишь уже которую ночь.

Он улёгся на место и отвернулся, подставив теплу огня свою спину. Абби тяжело вздохнул и устроился рядом с ним, подложив под голову сумку. Некоторое время он украдкой смотрел на хмурое оранжевое в отсвете костра лицо Гави, который осторожно подкладывал дрова в огонь.

— Эй ты, — негромко позвал Абби. – Спасибо.

— Сильно голова болит? — после некоторого молчания откликнулся Гави.

— Уже меньше.

 

Гави поддерживал огонь, сколько мог, но к утру его сморило, и он уснул, позабыв разбудить доминуса. Поэтому все проснулись от ощутимого холода и сырости – кругом всё блестело от влаги, которую оставил после себя растаявший снег. В лесной чаще было всё ещё белым-бело, но стоило собакам резво пробежаться по зарослям, как белесый пейзаж вновь окрасился зеленью. Абби, воспользовавшись случаем, в стороне от всех умывал снегом лицо и шею.

— Простите мне моё любопытство, — обратился доминус к Вессалю, который расстегивал шлейку Каштана, чтобы пёс смог выбежать на прогулку. – Но позвольте поинтересоваться, чем вы питались всё это время? Путь был неблизкий, наверняка вся ваша провизия давно иссякла, да к тому же собаки…

Вессаль усмехнулся.

— Именно собаки и обеспечивали наше пропитание, ваша святость, — ответил он, — Без них мы бы далеко не ушли.

— Уици всегда отлично ловил крыс и прочих грызунов, — пробормотал Гави, потирая помятую после сна щёку. – На его примере обучить остальных было довольно просто. Причем не только питаться самим, но и приносить добычу хозяину.

— Удивительно, — восхитился доминус. – Итак, один пёс – ищейка, второй – охотник, третий – поводырь, что же выдающегося может продемонстрировать ваш четвёртый друг?

— Теско – наш защитник, — не без гордости сказал Гави, похлопав по спине крутящегося рядом большого серого пса, — гляньте на его оружие. Множество раз он показывал его встречным животным, и все они бежали перед ним.

С этими словами он оттянул губу Теско, и доминус поёжился, увидев громадные светлые клыки. Гави же подозвал остальных собак и с серьёзным видом требовательно протянул ладонь перед их носами. Затем он постучал кулаком по пустой ладони и многозначительно изрёк:

— Принеси!

Уици первым сорвался с места и с громким шорохом унесся в кусты. Остальные последовали за ним, все, кроме Каштана, который ластился к Вессалю, облизывая старику щёки.

— Этот парень не охотник, не воин, — со смехом пояснил Вессаль, — но он знает, что мне нужно – он всегда рядом.

— А мне нужно поесть, — услышал старик детский голос. – Очень есть хочется. Ваша святость, у вас ничего не осталось?

Доминус взглянул на Экбата, который с надеждой в глазах уставился на его карманы.

— А где же орехи, которые я дал тебе позавчера? Ты уже всё съел?

— Я отдал их Ингиону.

Доминус поскорее отвернулся, чтобы мальчик не видел его потемневшего лица.

— У меня тоже ничего не осталось, — признался он. – Я отдал тебе тогда последнее, всё, что у меня было.

— Молодой человек, подойдите, — дружелюбно позвал Вессаль, прерывая их разговор. – Подойдите, не бойтесь. Я подскажу вам, как можно скоротать время до завтрака и слегка утолить голод.

Экбат медленно подошёл к нему, обойдя огонь, который снова раздул Гави.

— Вам нравится Каштан? – поинтересовался Вессаль. – Вы можете его погладить, ему это будет приятно.

Пёс вильнул хвостом и ткнулся влажным носом в ладонь Экбата. Тот неуверенно провел рукой по его бурой шерсти. Каштан уселся и забил хвостом еще сильнее, подметая вокруг землю, усыпанную золой. Экбат также присел на корточки и принялся наглаживать ему шею, рассматривая дружелюбную собачью морду.

— Давайте с вами, наконец-то, официально познакомимся, — предложил Вессаль, протягивая мальчику ладонь. – Ингур Вессаль.

— Экбат Деорса, — тот с серьёзным видом пожал ему руку.

— Если не ошибаюсь, у тебя другая фамилия, — подозрительно произнёс доминус.

— Я её изменил, — откликнулся Экбат, медленно обернувшись к нему. – Новая чем-то плоха?

— Достойная фамилия, — Вессаль приподнял руку, сдерживая доминуса. – Довольно знаменитая, на слуху в Фастаре и за его пределами. В сочетании с вашим именем производит неизгладимое впечатление. У вас отличный вкус, Экбат. Кстати о вкусе. Я обещал помочь вам утолить голод. Если вы найдёте неподалёку хвойное дерево, то внимательно обследовав его ствол, можете обнаружить вязкие комочки жёлто-бурого цвета. Это смола и ее можно употреблять в пищу – она долго жуётся, и за этим занятием вы можете на какое-то время забыть о голоде, тем более что смола чрезвычайно полезна и известна своими лечебными свойствами. Если вы вдруг набредёте на лиственницу, которая не поспешила сбросить с себя хвою, то попробуйте и её – зеленые иголки очень мягкие и даже приятны на вкус.

— Это правда можно есть? – удивленно воскликнул мальчик.

— О да, Экбат, разумеется, смело отправляйтесь на поиски.

— И всё это очень полезное, да?

Вессаль кивнул.

— И давно используется в медицине.

— Отлично, спасибо!

Мальчик помчался в лес, чуть не сбив Абби с ног.

— Надеюсь, он несётся в сторону дома, — недовольно пробормотал тот.

— Я отправил мальчика прогуляться, — откликнулся Вессаль. – А сейчас мне хотелось бы побеседовать в ожидании завтрака. Надеюсь, мы всё же услышим голос самого молчаливого вашего спутника?

Все повернули головы в сторону Деорсы. Тот сидел на земле, скрестив ноги и выпрямив спину. Он был привязан к бревну, валявшемуся рядом – веревка опоясывала его торс несколько раз. Шея его была укутана какими-то тряпками, на руки были натянуты драные перчатки. Причёску его составлял аккуратный тугой хвост седых в черную полосу волос.

Деорса смотрел в огонь. Зрачки его мутных глаз были столь малы, что напоминали бисер, под бледной тонкой кожей проступила сеть голубых вен. Особенно впечатляющим древом они раскинулись на левом виске и лбу. От переносицы вверх через весь лоб протянулся кривой чёрный шрам, — обликом Деорса напоминал треснутую фарфоровую куклу с бледными бескровными губами.

— Он вообще может говорить? – засомневался Гави, опасливо косясь на Деорсу.

— Могу, Гавестон, — внезапно откликнулся тот. – Меня зовут Ингион Деорса. Мне приятно познакомиться с вами. Как и с вами, доктор. Вероятно, вы удивитесь, но я слышал о вас, и не раз. Мне часто попадалась ваша фамилия в списках кандидатов на премии и специалистов высшей категории. В своё время вы были признанным авторитетом в медицинском сообществе. На вас столько раз ссылались, что немудрено было запомнить ваше имя.

Вессаль тихо рассмеялся.

— Что ж, господин Деорса, списки обновляются, авторитеты меняются, ценностные ориентиры сдвигаются. Но жизнь продолжается. Ничто не может быть прекрасней сего постоянства, не так ли?

— Постоянство прекрасно, лишь если не приносит боли.

— Да, верно. Просто удивительно, как люди, порой, добровольно соглашаются на мучения, разрушающие их жизни, не правда ли?

— Порой именно мучениями выстлана дорога к смыслу жизни.

— Но раз путь этот сопряжён с такой болью, не отравляет ли она счастья обладания сим смыслом?

— О нет, — Деорса улыбнулся и покачал головой.

— Но не отравляет ли она счастье близких вам людей? Эта ваша боль, ваша жертва. Нужна ли она им?

— Вот вы и перешли в атаку, доктор, — сказал Деорса, по-прежнему улыбаясь. – Но вам не нужно так утруждаться, подкрадываться ко мне, прощупывать почву. Спрашивайте прямо, что вас интересует. Неужели вы думаете, я буду увиливать в своём нынешнем положении?

Послышался громкий шорох и вскоре из кустов вынырнул мокрый Уици. В зубах у него болталось какое-то небольшое животное с шерстью цвета грязи и длинным, мясистым лысым хвостом. Уици торжественно бросил добычу к ногам Гави и заслужил его щедрую похвалу, после чего вновь умчался обратно, очевидно, на поиски собственного пропитания.

— Это крыса?! – изумился Абби. – Какая громадная!

— Нет, — покачал головой Гави, довольно потирая руки. – Это ондатра. И она довольно вкусная, сейчас вы все в этом убедитесь.

— Значит опять поблизости болото, — пробормотал Вессаль. – В этом краю болота на каждом шагу.

Гави вынул нож и принялся ловко разделывать тушку животного, Абби уселся рядом и с интересом следил за каждым его движением. Доминус ворошил костёр. Все завозились, и никто не хотел, чтобы Вессаль возвращался к разговору с Деорсой, но тот вдруг снова обратился к нему.

— Как вы оцениваете свои перспективы, господин Деорса? Сколько продержитесь ещё, по вашему мнению?

— Трудно сказать, — ответил тот. — Пока могу идти, продержусь достаточно долго.

— Но для чего? С какой целью?

— Таково желание Кэбби.

Вессаль хмыкнул. Доминус медленно поднялся и подошел к Деорсе.

— Его главным желанием является твоё выздоровление, — сказал он, — но, очевидно, в данном случае ожидание сего чуда совершенно напрасно. Стоит ли мучить мальчика тщетными надеждами? Давай, я развяжу тебя, раз уж ты сам не в состоянии, и ты будешь волен уйти и завершить начатое.

Деорса медленно покачал головой.

— Это принесёт Кэбби страдания.

Доминус от возмущения закашлялся и указал на Деорсу пальцем, словно копьём, намереваясь обрушить на него сокрушительный бурун осуждений. Однако Вессаль опередил его.

— Нет, ваша святость, как ни странно, господин Деорса прав. Экбат должен отпустить его сам. Мальчик сейчас очень нестабилен, его реакция вполне предсказуема. Он будет шокирован и под влиянием тяжёлого аффекта может совершить непоправимые поступки. В том числе его ярость обрушится и на вас. У нас нет условий, чтобы оказать ему необходимую помощь, поэтому будем исходить из наших возможностей. В некоторых случаях, когда человек ранен лезвием, нельзя резко извлекать его без необходимых условий – это слишком рискованно.

— Полностью согласен с вами, доктор, — откликнулся Деорса.

— Значит, ты согласен с тем, что загубил жизнь человека, — сказал доминус, — самым лицемерным образом прикрываясь любовью?

Деорса слабо усмехнулся.

— Ты как всегда слишком эмоционален, Гай. А как же самообладание святого доминуса? Хотя этот грешок водился за тобой и ранее…

— А он больше не доминус, — прищурившись, заявил Абби, — а ты скоро сдохнешь.

Деорса медленно перевел на него взгляд.

— И вам сильно полегчает, Абби Тандри?

— В точку.

— Что ж, придёт время, и я доставлю вам такое наслаждение.

Абби брезгливо повёл плечами.

— Что вы чувствуете, господин Деорса? – поинтересовался Вессаль. – Вы на финишной прямой – ещё немного и ваша жизнь оборвётся. С каким чувством вы подходите к своему концу?

— С чувством гордости и полного удовлетворения. Я прожил хорошую жизнь. Я много трудился. Я честно работал, искренне стремился привнести в жизнь своего народа благополучие и процветание. И считаю, мне это удалось. Должны ли быть забыты плоды трудов моих у смертного одра? Отнюдь. Я был честен сам с собой, с Благодатью, с Кэбби. Я никогда не лгал. Пусть я боролся, но это была честная борьба. И завершилась она моей победой. Сейчас вам кажется, что я повержен, но это иллюзия, — Деорса закрыл глаза и улыбнулся. – Я победил. И я ни о чём не жалею. Моя жизнь была полноценной. Я многое дал миру, и брал лишь то, что заслужил. Лишь те плоды, которые сам же и взрастил. Я познал истинную любовь и смог подарить её в ответ. Случилось неизбежное – я умираю, но с чувством собственного достоинства. Мне нечего стыдиться и не о чем сожалеть.

— Даже о том, что жизнь Экбата сломана? – спросил доминус.

— Ты ошибаешься. Кэбби так просто не сломать. Он силён и очень разумен. К тому же, ты позаботишься о нем, я знаю.

— Ловко ты спихнул всё на Гая! – возмутился Абби. — На него вечно все шишки валятся.

— У меня не было такого намерения. Всё вышло случайно. Всё всегда идёт к лучшему.

— А сам-то ты к чему идёшь?

— Без сомнений, я хотел бы сохранить себе жизнь, — задумчиво проговорил Деорса, — но не в том качестве, в каком завершаю её. Я хотел бы жить свободным, но раз это невозможно, раз я обрету свободу лишь после смерти, то, безусловно, смерть будет благом для меня. И не только для меня! Ведь даже вы желаете моей смерти.

Деорса взглянул на Абби, но тот смотрел в сторону, не желая встречаться с ним глазами.

— И вновь ты говоришь лишь только о себе, — сказал доминус. — В глубине души тебе плевать на Экбата. Плевать, что теперь он воистину раб твой! Ты так тоскуешь по свободе, но сам при этом обрекаешь других на зависимость и страдания.

Деорса покачал головой.

— Он сделал это по доброй воле. Я не принуждал и не обрекал его. Вскоре он поймёт, что должен отпустить меня.

— Я говорю не только о том, что он таскается с тобой по лесу. Он свято уверен в том, что всё, что между вами было — искренне и правильно.

— А это не так? — Деорса усмехнулся. — Ах да, ведь ты считаешь столь юного человека умственно отсталым, не способным чувствовать и понимать происходящее. Ты считаешь, что у него не может быть воли, раз его жизненный опыт весьма скромен, ты считаешь его истеричным идиотом, которым так легко манипулировать. Но это не так. Именно эмоциональная неустойчивость помогает ему обретать равновесие и принимать решения — истинные, свои собственные решения. Не те навязанные догматы, которым поклоняются взрослые люди. Он не умеет и не желает склоняться ни перед кем. Я многое вложил в него, чтобы он и впредь оставался таким.

— То есть попросту сломал его.

— Называй как хочешь. Юные люди отнюдь не глупы. Пусть им недостаёт знаний и сил, но они способны чувствовать и бескорыстно отдавать себя тем, кого любят. Способны быть преданными, способны выбирать и следовать своим решениям. Их чувства сложно обмануть. Конечно, можно вложить в их головы ложные знания, но обмануть их сердце невозможно.

Абби громко фыркнул.

— Только мне смешно от того, как он превозносит этого безмозглого Экбата?

В лагерь с шумом принеслись остальные собаки. Теско явился без добычи, но с окровавленной пастью, зато Кецаль притащил какую-то толстую птицу, ещё трепетавшую короткими крыльями у него в зубах.

— Отлично! — Гави поскорее свернул птице шею, крутанув рукой так уверенно, словно делал это всю жизнь. Он похвалил собак и вновь отпустил их восвояси.

— Экбат достоин всего, что о нём сказано, — продолжил Деорса. — Он действительно ранен в душе — ранен чужим неприятием и осуждением. Ему слишком больно, чтобы он мог остаться сейчас в одиночестве, его раны слишком свежи.

— Вы — его главная рана. Которую он пытается залечить. Кстати только поэтому вы ещё здесь, — изрёк вдруг сурово Вессаль.

После этого наступило очень долгое молчание. За это время Гави успел зажарить мясо и накормить Каштана требухой. Возвратились собаки, устало волоча за собой дёргающиеся языки, и тут же развалились на сухой земле у костра. Доминус, ходивший взад-вперёд неподалёку, вознамерился идти искать Экбата, которого не было уже больше двух часов.

— Я схожу за ним, — вдруг вызвался Гави и, кликнув с собой Кецаля, отправился на поиски мальчика.

Пёс быстро отыскал Экбата. Тот сидел под разлапистой старой лиственницей, обняв руками ноги, и рыдал, уткнувшись в колени.

Кецаль понюхал его макушку и, шумно дыша ему в ухо, облизнул щёку.

Экбат тотчас обхватил мощную меховую шею пса. Гави, скрестив на груди руки, стоял чуть поодаль и не решался ни сказать что-либо ободряющее, ни даже просто подойти ближе. Он молча смотрел на плачущего Экбата, который уже спешно утирал нос и глаза.

— Чего надо? — хмуро спросил мальчик, стараясь глядеть на Кецаля, невозмутимо трясущего вываленным из пасти языком.

— Пошли, поедим, — ответил Гави, сделав шаг в его сторону.

— Пошли.

Экбат неподвижно сидел на большом изогнутом корне, словно совершенно не собирался никуда идти, да и есть, казалось, особенно не хотел. Гави также мялся на месте — он не мог понять, почему мальчик не спешит к костру. Чрезвычайно грязный и вконец отощавший мальчишка, разумеется, был измождён и страшно голоден. Но всё сидел, уставившись куда-то в ноги Гави.

— Хочешь побыть один?

— Мне всё равно. Раздражаю — уходите. Сам приду.

— Не раздражаешь.

Гави тихо присел рядом.

— Ты нашёл то, о чем рассказывал господин Вессаль? — прервал затянувшееся молчание Гави.

Экбат кивнул.

— Ну и как тебе?

— Нормально.

Гави наблюдал, как мальчик сосредоточенно гладил Кецаля, словно был занят важной работой.

— Хочешь, принесу тебе поесть сюда?

— Зачем это ещё? — нахмурился Экбат.

— Мне показалось, ты не хочешь возвращаться в лагерь.

— Вот именно — показалось.

Гави почесал лоб. Вдруг он заметил часы на руке Экбата, выглядывающие из-за огромного вязаного рукава хламиды.

— Покажи? — он указал пальцем на запястье. Экбат протянул руку. — Это, наверное, самые дорогие часы из всех, что я видел. Повезло же тебе носить такие.

— Да. Повезло мне, — буркнул Экбат.

— Это подарок Ингиона, — добавил он спустя какое-то время. — Он всё дарил мне. Вообще всё. Всё что видел, то и дарил.

— Ты был рад?

Мальчик кивнул.

— Он и сам был рад. Рад всё это дарить. Он был счастлив, когда мне было приятно. И любил меня. Был мне другом. И я уже привык жить в его доме.

— А теперь…

— А теперь всё! Конец.

— Он говорит…

— Да знаю я, что он говорит, — раздражённо перебил Экбат. Губы его дрожали, он принялся гладить пса ещё интенсивнее. — Я уже ни во что не верю. Он ничего не хочет. Не хочет жить, не хочет бороться, не хочет, чтоб всё было по-старому. Ему всё надоело.

— Думаешь, он сдался?

— Давно уже. Я лечу его, но всё напрасно. Если уж смотреть правде в глаза. Он не выздоравливает, потому что не хочет. Вот, я насобирал ему, — он указал на ворох лиственной хвои вперемешку со смолой. — Но что толку? Что это изменит? Всё напрасно. Он скоро умрёт. А я сразу после него.

— Ты не умрёшь, — покачал головой Гави. — Ты не один и не пропадёшь в лесу. Ты с нами.

— Вы тоже предлагаете мне вернуться домой? — насмешливо спросил Экбат.

— С этого необходимо хотя бы начать…

Мальчик замотал головой.

— Вы хоть представляете, что будет с бабушкой? Она даже от любой радости плачет постоянно. А когда случается что-то неприятное, ей приходится вызывать врача. Я никогда не рассказываю ей о своих проблемах – ей сразу станет плохо, она начнёт суетиться и звонить маме. А та бросается с упрёками, что я извожу бабушку. Что с ней будет, когда она узнает обо всём, что со мной случилось? И вообще-то Ингион… её муж. Я же не дурак. Я что, не знаю, что будет? Зачем так всех калечить? Все кругом какие-то искалеченные. И я не могу понять в чём причина. Что и где скрыто такое плохое, что помешало всем жить нормально, так, чтобы все были счастливы? Я не понимаю.

— А мама?

— А что мама? Когда у меня всё нормально — тогда и она со мной нормально. Когда я делал успехи — она меня хвалила и любила. А когда делал что-то плохо или неправильно — она так смотрела, знаете… словно бы жалела, что я родился.

— Может, тебе показалось? — с надеждой спросил Гави. — Может, просто сердилась?

— Нет, — покачал головой Экбат. — Я же не дурак. Когда я был таким хорошим, правильным, она радовалась. А когда я говорил или делал что-то, с чем она не согласна, она так сильно разочаровывалась… будто я самый поганый ёт на свете. И ведь то была какая-то ерунда! А сейчас совсем не ерунда. И что же она подумает обо мне теперь? Страшно представить. Что скажет, когда узнает обо всём этом? Может и ничего, но возненавидит, это точно вам говорю. Вон как ваша мать.

Гави не ответил ему. Слова застревали в горле, и он чувствовал —  что бы он ни сказал, был бы кругом не прав. Он тяжко вздохнул и посмотрел в сторону лагеря. Экбат уловил его взгляд и замотал головой.

— Нет, Ингион не виноват. Он заботился обо мне. Это было всё по-настоящему. Это было искренне. Почему никто не может в это поверить? Почему все думают, что я тупой? Из-за того, что я еще очень молодой? А старые, они что, больно умные? Кругом сплошные дураки, а самым тупым считают почему-то меня. Из-за того, что я моложе них!

— Ты не тупой, — возразил Гави. — Ты просто ослеплён. Так бывает. И бывает с каждым. И с молодым, и со взрослым, и со стариком…

— Всё было так хорошо! — на ноги Экбата закапали его слёзы. — Скажите, Гавестон, почему же всё стало так плохо? Почему? Ведь я не хочу умирать. Но и жить я больше не могу. Что же мне делать? Куда мы идём? Я ничего уже не понимаю. Я какой-то пустой как банка. Будто мыслей нет и знаний никаких. Куда-то всё подевалось…

— Я думаю, что знаю причину, почему всё так плохо, — осторожно сказал Гави. Экбат поднял на него мокрые глаза. – Потому что изначально вовсе не было всё так хорошо, как тебе казалось.

— Нет, было! – горячо возразил Экбат. – Мне виднее, я знаю! Было, было хорошо! Я был счастливым.

— Это действительно было то самое счастье, которым дорожишь, к которому стремишься? Хотел бы ты пережить всё это заново?

Экбат молча опустил голову.

— Знаешь, вчера, когда ты уснул, — продолжал Гави, — доминус нам всё про тебя рассказал.

Мальчик закрыл лицо руками.

— И никакой ненависти к тебе я не ощущаю. Как и господин Вессаль.

— Ну да. Зато жалость, — фыркнул Экбат. – А мне не нужна ваша жалость! Не надо меня жалеть! Я вам не бедняжка, я не больной, не тупой и не маленький.

— Я считаю, ты очень смелый, — сказал Гави, — и хоть и жалею тебя, но не как больного да убогого, а как уставшего от чужих и собственных страданий человека.

— Это потому что вы такой умный и странный, а не все такие! Вы, наверное, инфидат, какой-то важный священник.

— Нет, но почти.

— Как это?

— Я дрессировщик.

Экбат поднял на него взгляд. Глаза Гави смеялись.

— Вообще я кинолог и занимаюсь не только одной дрессурой. Я изучаю поведение собак, их взаимодействие с людьми. И знаешь, что я понял? Ненависть приходит двумя путями — от незнания и от безысходности, то есть от страха.

— У собак?

— У всех.

— И вы знаете, как вылечиться от ненависти?

— Полагаю, что знаю.

— И это работает?

Гави замялся.

— Конечно, я еще не проверял этот метод на других людях, но, надеюсь, что работает. Я уверен, что работает. Я твёрдо в это верю.

— Расскажите?

Гави встал и отряхнулся.

— Пошли-ка, поедим. Что на голодный желудок слушать. После завтрака я всем всё расскажу.

Экбат поднялся вслед за ним, бережно сгрёб хвою со смолой в кулак и побрёл в сторону лагеря, куда уже бодро направился Кецаль.

 

Когда все уселись сытым, тёплым кружком у костра, Гави достал из рюкзака стопку исписанных листов и застенчиво прокашлялся. Он покраснел и медленно перевёл дыхание. Слегка заикаясь, он начал говорить, поглядывая то на бумагу, то на своих слушателей.

— Сперва я хотел бы обратиться к истории и напомнить вам об одном из самых страшных её периодов – Феррийской войне народов. Как вы помните, объединение Ферры всегда было главной причиной раздора на континенте – ни одно из двадцати восьми государств не желало быть аннексированным соседями и военное положение там длилось столетиями. Голод и болезни постоянно подталкивали людей к пограничным конфликтам. Нехватка воды заставляла собирать армии и воевать за каждый ручеек поблизости. Но делиться своими ресурсами люди не желали, испытывая ненависть к соседям – все они считали друг друга жестокими и невежественными, недостойными стать единым народом, недостойными ступить на священную землю. И любые попытки государственных лидеров сдвинуть границы встречали лишь сопротивление и ярость людей. Вот почему объединение Ферры стояло острейшим вопросом в течение стольких лет. До тех пор, пока на политическую сцену не выступили южане суферрийцы. Ударным маршем двинулись они по континенту, огнём и мечом стирая границы всех встречных государств. Под лозунгом «Во благо Ферры!» они истребляли целые народы. Тех, кто не хотел жить в объединенной Ферре, сгоняли в специальные парки, где предоставляли выживать людям в строго охраняемых границах. Количество жертв в этих парках, где не было никаких человеческих условий для выживания, не уступало числу убитых в военных столкновениях. Суферрийцы казнили и пытали политиков, знать, творческую интеллигенцию и таким образом истребили практически всю феррийскую аристократию и уничтожили большую часть уникальной феррийской культуры, лицом которой нынче выступает именно суферрийская. Они выжигали парки с полуживыми людьми, существовавшими там как звери в загонах, чтобы защититься от свирепствовавших среди них эпидемий. Пытали повстанческих лидеров, увечили их, развешивали их конечности на улицах в назидание остальным. Дни и ночи проводили они лишь за убийствами, расчищая земли для объединённого существования. Вскоре преступными стали признаваться не только отдельные повстанческие движения, но и сами народности, выступавшие против объединения, были объявлены вне закона, недостойными жизни в новой Ферре. От них избавлялись самым простым и дешёвым способом – лишая воды. Суферрийский арсенал умерщвлений поражал разнообразием и жестокостью. Но были ли суфферийцы плохими людьми?

Я так не думаю. Тысячи солдат возвращались домой после кровопролитий, устроенных ими. И дома они улыбались своим женам, ласкали детей, шутили с друзьями, пели и смеялись, облагораживали сады, заботились о стариках и бедных. Большинство не чувствовало за собой никакой вины, ведь всё, что они делали, всё, что происходило на изувеченных феррийских землях, было приказано свыше. Всё, что они должны были делать – исполнять приказы. В этом заключалась их работа. Приказы пропитали их плоть, въелись в их души и зачали страшнейший зародыш, который они с готовностью и любовью вынашивали в своих сердцах. Зародыш, явившийся плодом, отравляющим жизнь человечества на протяжении всей истории. Я говорю о повиновении.

Повиновение – великое злодеяние, порождающее все прочие пагубы. Повиновение – вопиющая безответственность, разрушающая личность.

С детства нас учат повиноваться и тем самым вручать власть над собой кому ни попадя. Мы охотно отдаём свои поводки в чужие руки, чтобы наши мысли отныне не принадлежали нам самим, чтобы они не могли самобытно зреть и развиваться. И именно на этом принципе строится общество и не может образоваться по-другому. Ведь мысли в наших головах уже давным-давно не принадлежат нам, они навеяны и воспитаны в духе повиновения, раболепия и холуйства. Мы растерзаем любого, кто думает иначе, ведь повиновение – столп, на котором держится мир. Повиновение — скрепа, сжимающая человечество.

И мысли эти передаются по наследству, проникают в потомство генетически, составляют нашу суть и перетекают в самость. И мы любим их. Потому что любим самих себя – защищённых, отрешённых и оправданных. Ведь повиновение и впрямь даёт защиту, в первую очередь от самих себя. Вдруг вы вовсе не благонадёжны, вдруг вовсе не безвинны – вдруг вы уязвимы, трепетны и виновны? Это можно скрыть от себя и от других, достаточно лишь повиноваться.

Но что если я не просто уязвим, убог и слабоумен, но что, если я… опасен? Могу ли я не повиноваться? Могу ли сам защитить от себя остальных? Как жить мне без хозяина, мне – свирепому зверю, творящему зло?

Просто идти против повиновения – неверный путь. Если разум попран, и человек не желает заботиться о себе самостоятельно, защищать других от себя самого, он болен и слаб духом – он волен остаться зверем и жить по животным законам вдали от презираемой им морали.

Но утрачен ли разум? Я так не думаю. Я верю – случаи безнадёжного озверения единичны и уникальны. Я верю – разум способен проснуться в каждом. Каждый способен найти в себе силы прервать цепь генетического раболепия перед насилием и властью. Каждый способен стать самостоятельно мыслящим и ответственным человеком. Способен, но хочет ли? Покинутый разум обрастает таким количеством сорняков, что прополка будет дорогого стоить – боль и дыры в сознании тяжко пережить и трудно врачевать.

Неповиновение ради ослушания – неверный путь. Неповиновение в первую очередь должно быть разумным. Разумное неповиновение – это большая работа. Это труд, это осознанность выбора, это долгий поиск компромиссов, это готовность учиться и познавать. Разумное неповиновение – путь растущего разума.

Разумное неповиновение это не одиночество. Напротив – это готовность принимать и уважать окружающих, не теряя самоуважения и своих границ. Разумное неповиновение – это как несогласие, так и согласие, это возможность выбора, это обязательство перед собой и окружающими за свои решения.

Это великая революция разума. Это не идеология, это жизненный путь, который начнём мы, и продолжат наши потомки.

 

Гави посмотрел на доминуса, с вниманием ловившего каждое слово, Абби, со скукой в лице глядящего на него, Экбата, у которого в глазах читалось полное непонимание, и бесстрастную мину Деорсы. Он перевёл дух и продолжил.

— Ненависть – это беда, поражающая человека как раковая опухоль, не дающая ему свободы, губящая любые попытки выстроить отношения с обществом на принципах взаимоуважения и ответственности. Я убеждён, единственное лекарство от ненависти – разумное неповиновение. Отказ следовать шаблонам, навязанным свыше, должен быть разумен. Человек должен осознавать что он делает, для чего он это делает. Ненависть не всегда имеет личные мотивы, зачастую она произрастает из совершенно чуждой парадигмы, принципы которой столь привычны и знакомы, что не подвергаются сомнению. Разбираясь в истоках своей ненависти, стоит спросить себя – нужна ли мне чужая ненависть? Нужна ли чужая грязь в моей душе? Проявив разумное неповиновение, отказавшись от навязанных нам чувств, возможно освободиться от ненависти, занимающей так много места, и распахнуть шире свой разум.

Но что если ненависть зародилась в собственном сердце? Стоит спросить себя – чем она помогает мне? Возможно, помогает забыть о боли? Боль – мощный стимул. Ненависть к человеку приходит двумя путями — от незнания и безысходности, страха. Когда нам больно, когда мы в безвыходном положении – мы ненавидим, мы спасаемся от страданий, обнаружив выход, свою миссию, своего врага. Но облегчение это лишь временно, поскольку, как любой наркотик, ненависть оставляет глубокие пробоины не только в душе, не только в разуме, но даже в организме. Она не спасает, но отвлекает. И мы вместо того, чтобы учиться справляться с болью, прячемся за стенами ненависти. И от того становимся слабы, бессильны. Ибо истинно силён лишь тот, кто избавлен от ненависти.

Проявив разумное неповиновение своим слабостям, не подчиняясь слепо даже самому себе, можно обрести большую силу и ступить на путь, ведущий к истинному благу, поскольку это не только личное благо, но благо для всех.

— То есть, — перебил его Абби, — те, кто болен ненавистью, выходит, слабые духом, безмозглые эгоисты?

Гави поднял глаза. Абби смотрел на него с выражением глубокого скепсиса в лице, скрестив на груди руки.

— Да, — неожиданно ответил Гави. Абби нахмурился. Вессаль рассмеялся.

— Начал ты очень добренько, — заметил Абби. — А теперь решил объявить, что все кто живет не так, как написано в твоей книге — идиоты.

— Абби, ненависть и правда сродни глупости, поскольку никогда не приводит ни к чему положительному.

— Даже если направлена против зла?

— Даже тогда.

— Почему это ты так решил?

— Потому что против зла должна выступать не ненависть ко злу, но любовь к добру.

— Какая разница?!

— Огромная. Ненависть — всегда нападение. Любовь даёт защиту. Даже ты, отправившись на поиски тех, кого ненавидишь, выступил практически военным походом. Ты атакуешь. Ты ищешь этих людей, чтобы убить. Но ты не сможешь убить всех на свете, твои убийства никого ничему не научат. Ты прошёлся по лесу, где практически на каждом дереве висит по самоубийце. Посчитай, сколько людей, испытывающих ненависть, приходят сюда. Те единицы, которым удалось выжить, вопреки установке наложить на себя руки, даже если и погибнут от твоей руки — на их место придут другие. Не глупость ли, жертвовать жизнью ради мести из-за тщетной ненависти, которая приведёт лишь к новому витку страданий?

— А если бы те люди, которых я ищу, были бы единственными в своем роде, кто устраивает взрывы, было бы разумным их уничтожить?

— Сомневаюсь.

— Да почему?!

— Потому что глупо следовать более трудному пути, если есть путь легче, приятней и полезней.

Абби раздраженно фыркнул.

— То есть из-за личного комфорта не стоит спасать жизни людей ради мира и спокойствия, так выходит?

— Спасать стоит. Но бестолково рисковать — глупо. Не только из-за личного комфорта. Да, пойти путём разумного неповиновения означает сохранить себе жизнь. Но это так же означает и то, что утихнет новая волна ненависти. Раз начавшись, пусть и во благо, ненависть никогда не исчезнет сама по себе, она распространится дальше. Будет крепнуть и обрастать новыми причинами и поводами.

— Да неужели ты думаешь, что всё так просто? Думаешь, те люди, выслушав твои сочинения, вдруг моментально передумают ненавидеть и захлопают от радости в ладоши?

Гави покачал головой.

— Разумеется, нет. Им нужен не теоретик, а практик. Пример. И им станешь ты, Абби.

— Я?!

— Именно ты. Проявив разумное неповиновение, ты сможешь избавиться от ненависти. И сможешь научить этому других.

— Сейчас я проявлю разумное неповиновение и пошлю тебя в задницу. Уж тебе-то повиноваться я не собираюсь.

— А я не собираюсь тебе приказывать. Я хочу, чтобы ты увидел во мне друга, который хочет спасти тебе жизнь.

— Вся эта твоя длинная речь совершенно во мне ничего не изменила! Так что твой план провалился, какая жалость.

— Всё не сразу, — спокойно ответил Гави, — на это требуется время. Чтобы обучить собаку разумному неповиновению, уходят многие месяцы. Ты, я думаю, справишься гораздо быстрее.

— Ах вот оно как, — протянул Абби, — вот что ты собрался делать? Не лечить меня, так дрессировать как псину?

— Абинур, знаете, а ведь Гави считает собак гораздо более сметливыми существами чем люди, — заметил Вессаль, — и если он ваши умственные способности оценивает лучше собачьих, то это говорит о его невероятном к вам уважении.

Абби фыркнул.

— Я действительно тебя уважаю, — сказал Гави, — и, конечно, не собираюсь дрессировать, но хочу помочь. И на то, чтобы разобраться со всем этим, действительно нужно время. Неужели твоя жизнь ничего не стоит? Давай поборемся за неё и поищем то, что осталось в ней хорошего. То, что сможет спасти и тебя, и остальных. Мироощущение человека невозможно изменить за один день, оно зависит от опыта многих поколений. Это долгий процесс. И ты начнёшь этот процесс, заложишь основу будущих перемен.

Абби устало посмотрел на него и вздохнул.

— Послушай, Гави, ты, конечно, славный малый и всё такое, но вот что я тебе скажу – плевать я…

Он посмотрел на своё плечо и увидел там руку доминуса.

— Мы поняли тебя. Не нужно повторяться, — сказал тот.

— Ну а что ты обо всём этом думаешь, Гай? Чушь, правда?

Доминус помедлил с ответом.

— Нет. Это вовсе не чушь. Более того, слушая Гавестона, я вспоминал многие заповеди Гласа Божьего, совершенно созвучные его мыслям. И впечатление моё можно было бы назвать лишь недурным, если бы не один странный нюанс.

Гави вопросительно посмотрел на него.

— Гавестон, правильно ли я понял, что главным образом вы предлагаете проявлять разумное неповиновение самому Гласу Божьему?

— Ещё не лучше, — пробормотал Абби. — Спорить с Благодатью так себе идея.

— А разве вы уже не начали, Абинур? — спросил Вессаль. — Вы крепко повздорили, раз бросили прежнюю жизнь и явились сюда как изгой, хоть и исполненный мотивации, но всё равно обречённый на гибель?

Абби промолчал, а Гави обратился к доминусу:

— Вы правы, ваша святость. Изначально я писал книгу о взаимоотношениях человека и собаки. Но потом, проследив некие параллели, я пришёл к выводу, что отношения Благодати и человека протекают примерно в том же ключе. И если собаки способны на разумное неповиновение человеку, по сути своему богу, принося при этом благо и себе, и ему, и окружающим, почему человек не может поступить так же? Почему человек должен погибать по чьей-то воле? Во имя мира на земле? Но всегда найдется тот, кто выживет, кто отомстит, кто пустит новый виток ненависти, что в итоге может привести к войне и краху трепетно оберегаемого мира. Так и произошло! Бесполезно держать людей в узде. Рано или поздно они всегда сорвутся с неё и отомстят настолько жестоко, как обошлись и с ними, поскольку вступают в круговорот ненависти в мире. И ничто не способно остановить это чудовищное колесо, ничто кроме разумного неповиновения.

Доминус вскочил на ноги и подошёл к Гави.

— Вы озвучили смелые мысли, — сказал он, серьёзно глядя ему в лицо. — Я хочу признаться вам. Я испытывал стыд и сильный страх, ведь порой меня посещали мысли во многом схожие. Я испытывал и испытываю боль, поскольку получаю наказание за свои сомнения и тоску по утраченной незыблемой вере. Я слышу Голос Бога, он зовёт меня к границе жизни, к началу смерти и всему что с ней последует. Но теперь я слышу и ваш голос. И лишь один вопрос вертится у меня на языке, — доминус схватил Гави за плечи и встряхнул. — Вы… смогли ли вы, Гавестон, проявить разумное неповиновение Гласу Божьему?

Он буровил Гави глазами, точно хотел заглянуть внутрь черепа и удостовериться, что Благодать отныне не властна над его разумом.

— Да, — Гави улыбнулся, глядя, как доминус счастливо выдохнул. — Я не собираюсь погибать в этом лесу. Я так решил и так будет. Я не ищу здесь смерти, я ищу своего друга Абинура, чтобы помочь ему. Никакой боли и стыда я не испытываю. Потому что доводы мои разумны, и хоть и идут вразрез с требованиями Благодати, всё же направлены на всеобщее благо, не требуя жертв и не неся с собой страданий.

— Как такое возможно! — шепотом произнес доминус.

— А я говорил вам, Гави – светлая голова, — гордо сказал Вессаль.

— Гавестон, встреча с вами – великое благо, — продолжал доминус, — я понимаю, что, вероятно, вы не собирались тратить свое время на такую суету, но я не могу не попросить вас – будьте моим учителем.

— В-вашим учителем? – Гави с вытянутым лицом беспомощно уставился на доминуса. – Но… вы же святой доминус. Вы так умны и образованны… а я…

Он осёкся и посмотрел на Вессаля. Тот смеялся, утирая раздраженные от дыма глаза.

— Да-да, Гави, именно потому он и умён, что не стесняется учиться всему и везде.

— Разве я могу быть вашим учителем? – неуверенно обратился Гави к доминусу. – Не будет ли это слишком неловко?

Тот улыбнулся и почтительно пожал ему ладонь обеими руками.

— Это будет благом для всех, о чём вы и говорили.

— Гави, непременно соглашайся! – весело воскликнул Вессаль. – Господин Гельветти поступает очень мудро, поверь, это совершенно необходимо.

Гави пожал плечами и кивнул.

— Что ж, я согласен.

Доминус учтиво кивнул ему в ответ и обернулся к Абби. Тот угрюмо смотрел на него сквозь пламя.

— Пройдусь, — буркнул он.

Абби поднялся и заковылял прочь, сердито сунув руки в карманы.

— Кецаль, ступай за ним, — сказал Гави. Он подобрал с земли трость Абби и сунул её собаке в пасть. Кецаль весело побежал за Абби, не стремясь, однако, обогнать его.

— Я согласен с Абби, — раздался голос Экбата. – Он прав, всё это чушь какая-то.

— Почему ты так решил? – спросил доминус.

— Вот, гляньте, к чему приводит это ваше неповиновение, — мальчик встал и указал пальцем на Деорсу. – Голос вас покарает, рано или поздно накажет вас. Ингион не повиновался, сопротивлялся и вот результат!

— Нет, Ингион не просто не повиновался, он выступил войной. Без каких-либо разумных доводов он отрицал мораль Благодати.

— Вы хотите сделать то же самое! Отрицать мораль!

— Нет, Экбат, ты запутался, — покачал головой доминус. – Эта мораль слишком сложна, чтобы следовать ей беспрекословно или категорически отрицать её. Неповиновение должно быть лишь разумным, исходить лишь из благих намерений, благих для всех.

— Он этого и хотел, — процедил сквозь зубы Экбат. – Он славил Глас Божий, но не хотел смиряться с тем, что ему указывали как надо любить. Какой вы хитрый! Значит то, что вы там не повинуетесь – это конечно благо и правильно, а то, что не повинуется Ингион – зло и война.

— Он боролся лишь для личной выгоды! Для собственного… удовлетворения! Это действительно зло и война, Экбат.

— А почему ему нельзя?! – заорал мальчик. – Почему человеку нельзя хотеть, чтоб ему было хорошо? Он что, этого не заслужил?

— За счет других – нельзя.

— Вот как, — Экбат кивнул. – Почему именно вы решаете что кому нельзя? Может быть, можно? Может, эти другие не против? Может, ни вы, ни Благодать не знаете как оно правильно? Кто это знает-то? Никто! Я ненавижу эту вашу Благодать и вас!

— Послушай, Экбат…

— Вы всегда относились к нам свысока, как к какому-то уродливому злу, мол, так нам и надо, и вы не можете понять, что у нас случилось несчастье! Слышите, вы? Несчастье!

— Вот уж действительно – несчастье! – воскликнул доминус, всплеснув руками. — Да неужели ты не видишь, что даже у собаки в отношениях с хозяином больше свободы чем у тебя?!

— А может, мне и не нужна свобода? – Экбат яростно пнул вывалившийся из костра уголёк. – Кто-нибудь спрашивал моё мнение? Может, я не хочу быть свободным, мудрым и таким правильным, совершенным? Может, мне вообще не сдался этот лицемерный мир и этот лицемерный Божий Глас?

— В чём же его лицемерие?

— Вся его мораль лицемерна! И сам он поступает как лицемер – завлекает сладкими речами, а сам губит.

— Что лицемерного в его утверждении, к примеру, что нужно быть добрым и учтивым к окружающим. На том стоит мир…

— Но если человек не добр и не учтив. И если доброта его — притворство, то разве не грош ей цена? Грош цена такому миру! Ты должен хотеть нести добро и мир. А если не хочешь, но выдавливаешь из себя, когда тебя заставляют, то кто ты после этого? Лжец, трус и лицемер.

— К чему ты клонишь? – с тревогой спросил доминус.

— А ни к чему, я прямо говорю – вы лицемер, который решил стать таким добрым и правильным, но, по сути, будет лебезить перед Благодатью и «не повиноваться» по своему усмотрению, когда это удобно. Вы как ненавидели Ингиона, так и будете всю жизнь ненавидеть, и я совершенно уверен, что вы никогда не примете нас.

Доминус переглянулся с Гави. Тот хмуро наблюдал за их перепалкой, рассеянно перебирая в руках листы своей книги. Вессаль воспользовался паузой и обратился к мальчику.

— Местами вы, молодой человек, весьма неглупо рассуждаете. Но позвольте заметить, что господин Деорса боролся не просто ради личной выгоды, но за полный самоличный контроль над своей жизнью. Но это невозможно, наша жизнь никогда не принадлежит нам до конца, если мы живем в обществе, которое любимо нами.

— В таком случае я отвергаю общество!

— Вы этого точно хотите? Вы хоть и молоды, но умны не по годам и наверняка знаете, что решения следует принимать на холодную голову, взвешено и не спеша. Обдумайте, как бы вы хотели устроить свою жизнь и как вписывается в эту картину господин Деорса, как долго он должен в ней присутствовать, какую роль играть, но самое главное – пофантазируйте, что будет лет эдак через десять, изменится ли картина? Расцветет ли она, окрепнет, дополнится новыми красками? Или в вашем воображении цвета померкли, в полотне возникли прорехи, и всё уже не кажется таким простым, таким радостным? Просто пофантазируйте на досуге, вдруг это поможет вам.

Экбат устало опустился на место.

— Послушай, брат, да ты ведь тоже весь раздолбанный, — донесся до него голос Абби. Он стоял чуть поодаль, облокотившись плечом о дерево, и наблюдал за происходящим. – Раздолбанный во всех смыслах сразу, просто чудо-случай.

— Абби, пожалуйста! – в отчаянии вскричал доминус.

Но Экбат не обратил на слова Абби никакого внимания. Все расселись по местам, не испытывая желания продолжать разговор. Вессаль тихо бормотал, почесывая макушку Каштана, лежавшего у его ног.

— Человек существо заковыристое. Живёт себе, живёт этакая покорная божья птаха, порхает в райских кущах с видом полного умиротворения, то обогреется на солнце, то прикорнёт с великим смирением и удовольствием. Но вот грянет в ней что-то героическое, рванет в груди бомба самопожертвования во благо родины, мира, галактики, вселенной, а главное – собственной морали, тогда уж её не удержишь – и сон забудется, и холод станет терпим, да вообще всё станет второстепенным, всё кроме борьбы и морали, за которую эта борьба ведется. И никакие доводы не будут услышаны, никакими ливнями не залить этот пожар разгоревшегося героизма.

 

С той поры холод креп и обосновывался в лесу всё вольготнее. Зелень вяла и блёкла, заросли редели и уже не казались такими уж непроходимыми. Лес сразу как-то поскучнел и словно перестал хищно улыбаться, но глядел надменно и пугающе равнодушно.

Вессаль ворчал, что нынче заморозки ударили необычайно рано и, словно устыдившись его упрёков, погода расщедрилась на пару тёплых деньков, когда солнце грело так сильно, что и у костра сидеть было невмоготу.

— Чувствую, это совсем ненадолго, — покачал головой Вессаль, с удовольствием подставив жарким солнечным лучам лицо и руки. – Оттого, конечно, так потрясающе приятно.

Гави устало опустил на землю рюкзак.

— А какое сегодня число? – сказал он, переводя дух. – Я совершенно сбился со счёта, и календаря не прихватил.

— Тридцать второй день осени, — отозвался Экбат, глядя на свои часы – крохотное окошко на циферблате вело отсчет дней в году.

— О-хо-хо, уже! Долго же мы тут бродим. И конечно, Гави, спешу тебя поздравить, — весело воскликнул Вессаль. — С днём рождения!

— Спасибо, Ингур, и… взаимно, — рассмеялся Гави, — С днём рождения и тебя.

— Погодите, — встрял доминус. – Хотите сказать, у вас обоих сегодня день рождения?

— Именно так, — кивнул Вессаль. – Не поверите, час в час – ровно тридцать лет разницы.

— Неслыханно! – вскричал доминус.

— Да, поразительное совпадение.

— Я говорю не совсем о том, друзья, — доминус удивленно оглядел своих спутников. – Дело в том, что и у нас с Ингионом день рождения в один день, и он как раз сегодня, тридцать второго!

Гави присвистнул.

— Мда, — протянул Вессаль, медленно присаживаясь на землю, куда Гави уже постелил стеганый матрасик. – Интересная история. И что, неужто и время рождения совпадает – ровно семь утра?

— Что касается меня — именно то самое время, — подтвердил доминус, — насчет Ингиона не уверен…

Он обернулся и взглянул на Деорсу. Тот еле заметно кивнул.

— Не может быть! – изумился Гави. – Как это странно!

— Сейчас ты удивишься еще больше, — сказал Абби.

— Ты же не хочешь сказать, что и у тебя сегодня день рождения?

— Хочу. Потому что он и есть. Всегда был и сегодня есть.

Все разом замолчали и повернулись в сторону Экбата. Тот поёжился.

— Мне сегодня десять. Ингион всегда гордился, что у нас в один день…

Вессаль от души рассмеялся.

— Господа, я всех вас сердечно поздравляю с такой важной датой! Конечно, всё это чрезвычайно интересно, и это совпадение совершенно уникально.

— Чудо какое-то, — согласился Гави.

— Скорее какой-то знак свыше, — предположил доминус.

— Или какая-то подстава, — подытожил Абби.

— Итак, юному Экбату исполнилось десять лет, — сказал Вессаль, устраиваясь поудобнее между рюкзаков. – Сколько вам, Абинур?

— Мне двадцать.

— Мне тридцать, — продолжил Гави.

— Мне сорок, — доминус указал ладонью на Деорсу, — Ингиону пятьдесят.

— Вы уже, конечно, догадались, что мне-то стукнуло шестьдесят, — закончил Вессаль. – Как вам такой расклад? – обратился он ко всем.

— И все мы родились в семь часов утра тридцать второго дня осени, — проговорил доминус. – Никто не заметил сегодня в семь утра чего-либо необычного?

— Чего уж там необычного, — пожал плечами Абби, — дрыхли все.

— Не все, — возразил Экбат. – Я не спал. Где-то в семь утра как раз солнце взошло, и я проснулся.

— С первыми лучами солнца, — пробормотал доминус. – Что бы всё это значило?

— Ну что бы ни значило – потом разберёмся. Надо идти дальше, — сказал Абби и закинул на плечо свою сумку с бутылками воды.

— Но тут так тепло, — с сожалением вздохнул Экбат.

— Да, — согласился доминус, — но это сейчас, днём. Останавливаться в сосняке не стоит, ночью здесь будет холодно, ветер дует с ущелья. Подлеска нет и мы здесь как на ладони. Спустимся в низину. Держу пари, я смогу отыскать грибов.

В низине лес сразу стал ниже ростом и гораздо гуще. По сторонам снова замелькали висельники, в колючих вишневых зарослях трещали и дрались птицы. Абби первым делом полез пробовать вишню – на голых черных ветвях молодых деревьев сохранилось предостаточно измятых, поклеванных ягод. Они были маленькими и ужасно кислыми, местами вишня забродила и отдавала неприятным душком, но голодный Абби, позабыв обо всем на свете, набил ягодами полный рот. Остальные, впрочем, от него не отставали.

Раздвинув ветви, чтобы дотянуться до особо плодовитого куста, доминус вдруг замер и принялся вглядываться в заросли, где посреди усыпанного листьями леса высилось нечто несуразное и угловатое.

— Это что ещё такое?

— Что случилось? – отозвался Абби. Он копошился неподалёку от доминуса и с треском ломал ветки, лезущие ему за шиворот.

— Там в кустах что-то странное.

Доминус продирался вперёд, не сводя глаз со своей цели. Абби бросился за ним, но не мог взять в толк, что именно заинтересовало доминуса – впереди были деревья, какая-то куча листьев и большой серый камень.

Вслед за ними осторожно потянулись остальные. Исцарапанный и измазанный в ягоде доминус вывалился из кустов и поспешил к камню. Однако на него он не обратил внимания. Когда Абби выбрался вслед за ним, то обнаружил, что доминус энергично сгребает листья с какого-то массивного сооружения.

— Гай, что это? – Абби принялся помогать. Он проводил рукой по гладкой поверхности, стряхивая мусор, ощупывал изгибы, но не мог понять, что за предмет с таким блеском в глазах очищал доминус. – Это стол, что ли?

— О нет, – прошептал доминус, убирая последние листья. – Это то, Абби, чего тут быть не может и в помине.

С этими словами он приподнял сбоку крышку, и Абби с изумлением увидел стройный ряд чистых черно-белых клавиш. Он еще раз оглядел конструкцию и вмиг догадался, что за предмет столь горделиво предстал перед ними.

— Ингур, ты не поверишь, — воскликнул Гави, — тут рояль!

— Поверил же я, что тут доминус, поверю и в рояль, — пробормотал старик.

— Какой он грязный, — сказал Экбат, оглядывая светлый корпус в серо-коричневых разводах.

— Это не грязь, — возразил доминус. Глаза его недобро блеснули. – Это обшивка. Инструмент отделан костью. Клавиши также сделаны из кости.

— А-а-а, — протянул Вессаль, — долго думать не надо чьи косточки пошли на производство.

— Он что, сделан из мертвецов? – как-то скучающе поинтересовался Экбат. Доминус закивал.

— Похоже на то.

Он осторожно приподнял массивную крышку рояля, укрепил ее на подставке, сделанной из цельной большой берцовой кости человека, и заглянул внутрь.

— Струны стальные, — он провел рукой по тугому «гребню» где-то в глубине рояля, — корпус деревянный. Не пойму из чего сделана рама. На нём недавно играли…

Он вынул из-под молоточков несколько сухих листьев.

Доминус оглядывал необычный инструмент со всех сторон, изучал снизу как механик автомобиль, чуть ли не нырял в него.

— Никогда не видел ничего подобного. Это совершенно удивительное произведение искусства.

Он осторожно провел ладонью по клавишам. Гладкие, тщательно отполированные желтоватые костяшки не дышали новизной – на них многократно играли, местами даже виднелись заметные отпечатки грязных пальцев.

— Чей же это рояль? – озвучил его мысли Экбат. – Кто мог притащить его сюда и зачем?

— Хотел бы я знать, — пробормотал доминус.

— В самом деле, — Вессаль обходил рояль кругом, ощупывая инструмент обеими руками, — чрезвычайно интересно, кто же хозяин этого чуда. Кто этот знатный эстет.

— Эстет? – переспросил Гави.

— А ты оглянись, — посоветовал Вессаль. – Хоть я и слеп, но даже я уже понял, где стоит этот рояль — в дивном, прекрасном месте! И человек, игравший на нём, полагаю, наслаждался сим концертным залом.

Гави повертел головой. Кругом буйствовали вишнёвые заросли. Весной, конечно, окружающая природа была упоительна – море ароматных цветов захлёстывало лес, и при малейшем ветре наверняка посылало целый шлейф цветочных лепестков. Но и осенью здесь было не менее красиво — чёрные голые кусты, потерявшие листву, были усыпаны красными бусинами мелких ягод, засидевшихся на ветках до холодов. Позади кустарников в отдалении как колонны высились деревья. На них висели скелеты.

— А вот и зрители, — сказал Абби.

Доминус растерянно глядел на рояль. Инструмент был так нелеп и внезапен посреди дикого леса, так чужд своей рукотворностью, что неимоверно пугал его. От рояля словно веяло теплом – теплом его таинственного хозяина, теплом, давно ушедшим из тел, послуживших строительным материалом для него.

— Может, мы на месте? – предположил Абби. – Может, уже пришли? Вдруг эти люди, больные ненавистью, совсем рядом и это их рояль?

— Возможно, — откликнулся Вессаль. – Совершенно очевидно, что неподалеку расположено человеческое жильё. Рояль не мог сам прилететь сюда в объятиях ветра. Только если это, конечно, не подарок ко дню рождения нашему дорогому господину Гельветти от всевышних богов.

— Гай, — раздался вдруг голос Деорсы. – Все ждут только тебя. Сыграй же ты на нём.

— Сыграть?

Доминус посмотрел на своих спутников. Все сгрудились у рояля, словно так и ждали, когда же он заиграет.

— Разумеется. Ты пианист. Ты гениальный пианист. Неужели ты упустишь такой шанс?

Медленная и тихая речь Деорсы довольно зловеще прозвучала эхом под крышкой рояля. Доминус, испытывающий трепет перед костяной клавиатурой, неподвижно застыл у камня, который, очевидно, использовался в качестве сидения.

— Интересно же, как звучит, — не утерпел Экбат и протянул руку, чтобы нажать на клавишу, но Деорса остановил его.

— Не надо, Кэбби. Пусть сыграет Гай. В его пальцах бьётся особый ток. Этот рояль достоин только его.

Доминус, как завороженный, не спуская глаз с клавиатуры, медленно сел на камень. Он размял кисти рук и плавно опустил все восемь пальцев на клавиши, взяв два аккорда.

Раздалось мягкое гармоничное звучание. Робкое и минорное – оно прозвучало как тихий вопрос в лесной тишине. Полился чистый, словно стеклянный, звук – доминус филигранно повёл мелодию на верхние октавы, левой рукой поддерживая дальний план – нижние октавы звучали словно вздохи сожаления, заглушаемые птичьим щебетом.

Деорса улыбался, прикрыв глаза. Он прислонился спиной к роялю, раскинув руки, словно хотел погрузиться, врасти в него и сполна почувствовать на себе виртуозность и мощь игры доминуса. Тот уже низверг хрустальные трели в ревущие аккорды и со всей мощью и динамичностью, словно побеждая в некоем споре, утвердительно и уверенно обрушивал бурные всплески звучания.

Казалось, доминус позабыл обо всем на свете. Жадно впившись в рояль, он не мог остановиться. Он играл и играл, словно держал страстную речь, вонзившись взглядом в никуда и обращаясь отнюдь не к своим слушателям.

Безупречное звучание рояля завораживало его и остальных. Чудилось, что инструмент пел человеческим голосом, голосом самого доминуса, который так сроднился с клавишами, что тем не составляло труда рассказывать со всей искренностью и чувством обо всём, что лежало у него на душе.

Без устали играл он, распаляясь всё больше, набрасываясь на инструмент, как волна на берег. Его безукоризненное, мощное и раскатистое исполнение в довольно быстром темпе рождало столь объемное звучание, что, казалось, его можно было осязать, взять в руки и укутаться в него.

Доминус играл до самого вечера. Уже в полной темноте он из последних сил вёл мелодию к финалу, с абсолютным удовлетворением завершая своё бурное, как протуберанец, выступление. Все давно уже грелись у костра неподалёку и слушали игру доминуса оттуда. У рояля незыблемо застыл лишь Деорса. Экбат быстро устал неподвижно стоять, ноги его подкашивались, к тому же вечером стало ощутимо холодать, поэтому он, в конце концов, привязал Деорсу к ножке рояля, а сам ушел к костру, где и был вскоре сражён сном.

Глубокой ночью мальчик почувствовал чьи-то прикосновения и встревоженно пробудился ото сна. С удивлением он обнаружил подле себя Деорсу, который лежал, опершись на локоть, и гладил его пальцами по щеке.

— Ингион, как ты отвязался?! – прошептал Экбат, в панике шаря руками по земле в поисках веревки. – И ты… ты не ушёл?

— Нет, мой милый, — Деорса счастливо улыбался. Экбат также расплылся в широкой улыбке. – Я не мог уйти.

— Ты… вылечился?! Это музыка доминуса тебе помогла?

Деорса покачал головой.

— Нет, Кэбби, я не вылечился. Но музыка действительно придала мне сил, взбодрила меня. Я вдруг ощутил щемящую тоску. По тебе.

— Но я же здесь.

— Но вскоре мы расстанемся.

Деорса погладил вмиг погрустневшее лицо Экбата.

— Единственное, о чем я сожалею, уходя в мир иной, что там не будет тебя. Как больно мне будет расстаться с тобой, и как больно осознавать, что больше мы не встретимся.

— Ты хочешь, чтобы я следовал за тобой и туда?

— О нет, мой милый, это невозможно. Ах, если бы мы были одним целым…

— Ага.

— Но невозможно и это. Хотя… когда я слушал музыку, меня посетили кое-какие соображения.

— Какие же? Расскажи!

— Обязательно расскажу, — Деорса поцеловал его в лоб и, положив свою большую ладонь на грудь Экбата, плавно опустил его на постель. – Но не сейчас. Сейчас я хотел бы потратить наше время на нечто прекрасное. Сегодня был необычный день, и завершиться он должен самым приятным образом. С днём рождения, мой милый.

Он провел рукой по шее мальчика и, захватив подбородок, засунул свой указательный палец ему в рот. Тот усмехнулся и обнял Деорсу за шею.

Абби в ужасе приподнял голову. Он не спал. В его ушах до сих пор гремели самые бурные аккорды доминуса и он лежал без сна, собирая в голове слова, которыми можно было бы поутру расхвалить доминуса, при этом не выставляя себя излишне впечатлительным и эмоциональным. Похвала должна была быть умеренной, но искренней, и Абби, не отличавшийся шибким красноречием, мысленно писал самое настоящее сочинение, выбирая лишь самые ёмкие и лаконичные фразы.

Круглыми глазами он уставился на Деорсу и Экбата, с упавшим сердцем удостоверившись в том, что между ними происходило именно то, о чём он подумал. С омерзением он наблюдал, как Деорса шарил руками по тщедушному телу мальчика, как расстегивал его многочисленную одежду, выпрастывал из рукавов его тонкие, как вишнёвые ветки, руки. Абби зажмурился, но вскоре вновь открыл глаза, тщетно надеясь, что всё прекратилось.

Однако единственным, что изменилось, была поза Экбата. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в землю. Деорса навалился сверху и хищно ласкал мальчика руками, не отрывая взгляд от его затылка. Зрачки Деорсы, обычно маленькие как бисер, теперь заволакивали всю склеру, словно никаких глаз у него не было и в помине. Абби зажал рот рукой.

Первой его мыслью было выдать себя и с негодованием заставить их уняться. Но Абби почувствовал такой стыд, словно он тоже участвовал в их действе, словно подглядывал за ними… и, встряв в процесс, лишь подтвердил бы это. Второй его мыслью было вскочить на ноги, заорать и начать дикий скандал. Не сделал он и этого. Представив лицо доминуса, который застал бы Экбата в таком виде, Абби содрогнулся и вновь зажмурился. Наконец, подумал он и том, что мог бы тихо взять трость, подкрасться и вонзить острый шип антилёдного наконечника Деорсе прямо в шею. Но об убийстве он подумал лишь как об одном из решений, он вдруг понял, что не испытывал острого желания убивать. Это удивило его. Ему было страшно решиться на такое.

Он лежал и не мог пошевелиться. С колотящимся сердцем, неподвижный, словно парализованный, Абби застыл на своей постели и умирал одновременно от страха и от желания что-либо предпринять.

Пресвятые доминусы… что же мне делать. Что было бы самым правильным? Остановить их. Но как? Силой? Просьбой? Этот паскудный ребёнок… совсем не против всего этого непотребства. Он возмутится и начнёт орать. Проснётся Гай, увидит всё это, сильно расстроится и естественно начнёт разборки. Наверное, он бросится на Деорсу и убьёт его… И что с ним будет потом? Или он просто уйдёт. Да, он уйдёт, конечно. А Экбат будет опять его поливать, я конечно не сдержусь и от души вмажу мелкому поганцу… Тут вмешается Гави. Короче, нет, почему это Гай должен убивать или уходить? Пусть спит, он устал.

Так и лежал Абби, слушая прерывистое дыхание и чавканье влажных поцелуев.

Да пошли вы…

Вскоре он уснул. Однако сон его продлился недолго. Ему чудились кошмары, и под конец он увидел перед собой склонившегося Деорсу. «Я знаю, что ты наблюдал за нами» — усмехаясь, проговорил тот, впившись в Абби своими крохотными зрачками. Во сне Абби прошиб холодный пот – уж слишком кошмар был похож на реальность. Над ним и вправду кто-то склонился и даже тряс его за плечо. Это был Экбат.

Абби ошалело уставился на него, испытывая острое желание отпихнуть его подальше.

— Чего тебе?!

Проморгавшись, он разглядел бледное, как костяной рояль, лицо Экбата, который, очевидно, был сильно напуган, поскольку дрожал и кусал губы, в панике оглядываясь через плечо.

— Абби, помоги, пожалуйста! – прошептал мальчик. – Там что-то с Ингионом…

— Я даже знать не хочу, — перебил его Абби и снова закрыл глаза.

— Абби, я умоляю тебя, посмотри.

Взволнованный тон и мольбы мальчика вновь заставили Абби приоткрыть один глаз. На Экбата это было не похоже. Значит, что-то стряслось.

— Не хочу я смотреть на твоего зомби, сам любуйся им, — упрямо проворчал он.

— У него там что-то скребётся… скребётся, понимаешь?

— Где что скребётся?

— Что-то в голове, я не знаю…

Абби сел. Экбат указал ему на Деорсу. Тот неподвижно сидел у костра, скрестив ноги и, не мигая, смотрел в огонь. Шрам на его лбу заметно увеличился и теперь походил на зияющую рану. Казалось, голова его вот-вот треснет напополам.

— Только не буди доминуса, — выдохнул Экбат на ухо Абби. – Никого не буди, умоляю, посмотри сам. Возьми трость.

Он спрятался за его спину и Абби удивленно оглянулся на него, поразившись такому доверию. Он схватил с земли трость и медленно поднялся. Подойдя к Деорсе, он, как бы между прочим, опершись на трость, встал у огня.

— Доброй ночи, — раздался голос Деорсы. — Вы что-то хотели?

— Да нет, я просто гуляю, — отозвался Абби. – От нечего делать, так сказать. Заняться совершенно нечем.

Он искоса посматривал на Деорсу и раздражался всё больше, не замечая в нём ничего скребущегося и столь пугающего.

— Мне показалось, вы разговаривали с Кэбби.

— Решили поговорить о погоде.

— Посреди ночи?

— Ну а когда же ещё?

Абби фыркнул и повернул, уже, было, назад, как вдруг заметил, что шрам на лбу Деорсы пошевелился. Зашевелились и волосы на голове у Абби. Все волоски на его теле стали дыбом.

— Ох ты, чтоб тебя, а…

Он пристально уставился на усеянный венами лоб и увидел, как из тёмной щели шрама показались какие-то тонкие дрожащие прутья. Они сгибались и разгибались, царапали кожу, и, судя по всему, являлись чьими-то конечностями. Кто-то отчаянно пытался выбраться из шрама наружу.

— Абби, что это?! – прошипел Экбат, вцепившись в его спину.

— Тихо, сейчас выясним.

Деорса взглянул на Экбата.

— Кэбби, что с тобой? Что ты там прячешься? Тебе давно пора спать. Оставь Абинура и ложись.

— С-сейчас… Мы… мы играем.

— Время ли для игр? Тебе надо отдохнуть.

Абби, открыв от изумления рот, наблюдал, как изо лба Деорсы выкарабкивалась громадная рыжая сколопендра. Она была совершенно невероятного размера – шириной в руку, с ножками, напоминающими тигриные когти.

— Вам как вообще, нормально? – выкряхтел из себя Абби.

— Что вы имеете в виду? – Деорса вопросительно взглянул на него.

Сколопендра извивалась и цеплялась за волосы, постепенно выпрастывая из шрама всё своё длинное панцирное тело. Оно сияло как медные доспехи, а многочисленные шевелящиеся ножки угрожающе подёргивались, точно готовились к атаке.

Сколопендра прибывала и прибывала и, наконец, выползла наружу, свернувшись на макушке у Деорсы. Она поводила усиками, словно оглядывалась по сторонам и что-то искала.

Абби поднял трость и открутил наконечник, обнажив шип.

— Отпусти меня, — шикнул он на Экбата, застывшего от страха как цемент за его спиной. – Да отцепись же ты!

Вырвавшись из мёртвой хватки мальчика, который бросился поближе к огню, чуть ли не усевшись в костёр, Абби покрепче схватил трость, вынул из костра горящее поленце и отошёл в сторону. Сколопендра вдруг зашевелилась и резво побежала вниз по телу Деорсы. Спустившись на землю, она вновь повела усиками и угрожающе подняла раздвоенный хвост. Абби подскочил и изо всех сил вонзил шип в тело чудовища, пригвоздив его к земле. Сколопендра начала бурно извиваться, атакуя трость. Абби в то же время наподдавал ей раскаленной головешкой, пытаясь поджарить тварь со всех сторон. Мелькнул нож — и её отсеченная голова, в последний раз дрогнув усиками, была отправлена ногой Гави прямиком в костёр.

— Я бы и сам справился, — недовольно заметил Абби, подгребая тростью к костру пронзенное тело.

— Я и не сомневался, — ответил Гави, вытирая нож, — но почему всё самое интересное должно доставаться тебе одному?

Абби усмехнулся и кивнул в сторону Деорсы.

— Это выползло из его башки.

Гави с минуту молча изучал место происшествия, после чего направился к Экбату.

— Ты как?

Мальчик ничего не ответил. Схватившись за голову, он взирал на Деорсу, который невозмутимо продолжал сидеть у огня, глядя на потрескивающее пламя.

— Кэбби, — обратился тот к нему. – Кэбби, да слышишь ли ты меня? Ложись спать, ты сам не свой.

— Думаю, он прав, — сказал Гави. – Тебе надо отдохнуть.

Он взял мальчика под руки и отвел на постель. Уложив и укрыв его, Гави вернулся на своё место и пригласил Абби присесть рядом.

— Ну что за нечисть, а, Гави? – посетовал тот, плюхнувшись возле него. – Вот как к такому относиться?

— По-хорошему не получается.

— Ты меня извини, Гави, — Абби покачал головой, — но этот Деорса… он как твоя мать. Она взорвала моё тело, а он взрывает мне мозги! Откуда такие люди берутся, в какой момент они так портятся? Были же они детьми, были даже младенцами. То есть изначально-то были нормальными, добрыми. И вот потом раз! – в какой-то момент что-то происходит, и в них ломается что-то важное. Знать бы, как это починить.

— Если бы оно ломалось так, как ты описал – «раз! и всё», починить и впрямь, скорее всего, можно было бы. Но я думаю, что эти люди разрушались постепенно. Что-то росло в них и давило корнями на психику. И в какой-то момент расцветало. А потом пошли и плоды.

— Да уж. Эти плоды почему-то должны жрать все. Будто они виноваты в том, что произошло.

— Кто его знает, — тихо произнёс Гави, — может, и виноваты.

— Вот только не надо! – Абби укоризненно взглянул на него. – Ты перегибаешь палку. В чём, к примеру, моя вина?

— Я говорю об обществе в целом.

— Меня устраивало общество, в котором я жил…

— Пока ты сам не пострадал? – закончил за него Гави.

— Я жил нормально! И я такого не заслужил. Есть конкретные виновники. И даже если общество и виновато в том, какими они стали, я не стану объявлять обществу войну, я хочу разобраться с конкретными виновниками.

— Надо не объявлять войну, а изменять общественное сознание, чтобы таких виновников становилось меньше.

— Взгляни на меня, — Гави поднял на него глаза и Абби продолжил, — вот как я должен менять общественное сознание? Я не писатель, не поэт, не пророк, не священник. Всё что я делал – чистил глину на заводе. Сейчас не могу и этого. Я человек, который просто-напросто хотел бы жить спокойно. Чтобы никто не взрывал города, чтобы никто не раздалбливал детей своими… фантазиями. Я бы женился, работал, были бы у меня и свои дети. А сейчас что? Какой женщине я нужен, раздолбанный человек без будущего, безработный инвалид? Вместо того чтобы требовать справедливого возмездия за свою разрушенную жизнь, я должен каким-то образом менять общественное сознание?

— Но мир несправедлив, Абби, бесполезно у него что-то требовать.

— Вот как? — с горечью спросил Абби. – Я хотел мстить, я хотел очистить мир от зла. А пришёл ты и всё как-то… как-то стало погано. Теперь я чувствую, что я кругом не прав. Чувствую себя идиотом. Мне теперь совестно мстить, как-то даже стыдно, что ли. Я обдумал всё, что ты сказал, и теперь сомневаюсь во всём подряд. И мне от того тошно.

— Абби, возмездие не подразумевает под собой одни убийства. Не всегда всё решает насилие.

— Это, конечно, может, и так. Но вот представь, — Абби кивнул в сторону, где лежал Экбат, — представь, что он твой сын. Что бы ты стал делать? Как бы поступил? Даже я уже тысячу раз хотел убить Деорсу. И всегда меня останавливал Гай, а теперь и твои слова. А ведь этот мальчишка мне никто. Но если бы он был тебе дорог? Неужто ты не прикончил бы этого зомби? Неужели и тогда стал бы мудро сопротивляться ненависти? Но только лишь осуждать Деорсу недостаточно. Недостаточно!

Гави ответил не сразу.

— Как мудро заметил Гай, — произнес он, наконец, — мораль слишком сложна, чтобы следовать ей беспрекословно или категорически отрицать её. Я пытался бы убить его, но я был бы счастлив, если бы кто-то остановил меня.

Абби тяжело выдохнул.

— Ох, Гави, откуда ты такой вылупился? – усмехнулся он.

— Я так сильно не нравлюсь тебе?

— Этого я не говорил.

Гави хмыкнул и рассмеялся.

— Странно, что ты одинок, — продолжал Абби. – Ты же умный, да и не урод, вроде. Достиг успехов в своём ремесле. Чего ж ты не женился? Пора бы уже. Мой отец всегда говорил, что к тридцати годам мужчина должен уже быть вовсю женат.

— Вообще я хотел, — развёл руками Гави, — хотел отношений и обязательств, но всё это оказалось таким сложным, что как-то сошло на нет, и я перестал пытаться.

— Что же тут сложного?

— В основном женщины бежали от меня, сверкая пятками. Теперь я понимаю почему. Видимо, их отталкивала моя одержимость матерью, в каждой женщине я искал её, да чтоб не просто походила, а была бы идеальным её воплощением. Не находил конечно. И, разумеется, эти неудачные романтические перипетии рушили всю дружбу, выстроить которую для меня было ох как не просто.

— Дружбу? Ты дружил с женщинами?

— Что тебя так удивляет?

— Отец всегда говорил, что женщины – для любви, вот никак не для дружбы.

— Как вообще возможно одно без другого? — снова рассмеялся Гави. Он подбоченился и деловито продолжал: — Я считаю, жениться надо на друзьях, а не на любовниках. Вы женитесь-то, чтобы вместе бодрствовать, а не спать. Ночь ночью. Ну трахнулись вы, подышали страстью и захотели спать. Поспали – каждый в своем сне. А вот на утро. Что будет на утро? А должно быть так – открыл глаза и увидел своего союзника, того, кто без корысти и злобы всегда с тобой, всегда искренен с тобой, не предаст и не солжёт, кто никогда не бросит тебя. Любовь и страсть могут рано или поздно дать слабину, и без поддержки крепкой дружбы обречены на провал. А бывает так наутро, что смотришь – неуместность какая-то, вчерашняя сексуальная фантазия рядом валяется, и зачем она сейчас-то? Оттого накатывает раздражение.

Абби слушал его, положив подбородок на руки. Они долго ещё разговаривали, сидя у костра, пока, наконец, не расползлись по своим местам.

Экбат же так и не смог уснуть в ту ночь. Когда забрезжил рассвет, он всё еще лежал без сна, прижав руки к груди и встревоженно уставившись в одну точку. Словно гвозди, вонзающиеся в затылок, в голове его прорезались совершенно посторонние мысли – в своем разуме он услышал чей-то нежный, прекрасный, но настойчивый и властный голос. Свербит. Ты слышишь? Свербит…

 

Утром Абби долго не мог понять – приснилось ему ночное происшествие или нет. Ничто вокруг не намекало на битву с чудовищем из головы Деорсы, но ведь они с Гави хорошо убрали все следы. Сам Гави, как ни в чём не бывало, отправился с собаками на поиски пропитания.

Деорса сидел возле Экбата и завязывал потуже его ботинки. Шнурки на обуви совсем прохудились, и ему пришлось повозиться, отчего он быстро устал и снова впал в прострацию. Экбат неподвижно лежал, сложив руки на животе и уставившись в пасмурное небо. Абби внимательно оглядел их обоих и пожал плечами. Может, и приснилось. Не спросишь ведь у них…

Мальчик выглядел очень грустным. Абби хотел собраться с духом и поинтересоваться как у него дела, но его опередил доминус.

— Экбат, у тебя всё в порядке? – спросил он, присев на корточки возле постели.

Мальчик покачал головой.

— Что случилось?

— Ничего.

— Я могу что-то для тебя сделать? Что угодно!

— Нет. Уходите.

Он повернулся на бок, чтобы доминус не увидел как из его глаз выкатились несколько слёз.

Доминус тяжело вздохнул и поднялся.

— Подождите, — остановил его Экбат. – Поиграйте, пожалуйста, ещё на пианино.

— Хорошо, — охотно согласился доминус, — я с удовольствием сыграю для тебя.

Он быстро уселся за рояль и тотчас разразился какой-то жизнеутверждающей, безумно знакомой музыкой. Бравые аккорды и стальные ритмы высекал он как искры молотом, от того хотелось вскочить и пробежаться пару кругов. Вессаль, прогуливающийся неподалеку в компании Каштана, счастливо заохал.

— Он опять играет, – негромко говорил он сам себе. – Ну что за чудо, чистый восторг!

Абби, так и не успевший перемолвиться с доминусом парой слов и как следует описать свои впечатления от его вчерашнего исполнения, возбужденно ходил вокруг костра, опираясь на трость. Он всё поглядывал на Экбата, съежившегося на своем ложе в позе эмбриона. Деорса напоминал надгробную статую, нависшую над ним в его изножье. Абби было тошно смотреть на него и откровенно страшно было разглядывать шрам, который хоть и был очень большим, совершенно не напоминал дыру, из которой что-либо вылезло.

Вдруг Абби остановился и радостно потёр руки, самодовольно усмехнувшись. Он воодушевленно зашагал куда-то в чащу и не показывался у костра несколько часов. Когда Гави с Кецалем, наконец, отправился на его поиски, он внезапно вынырнул из зарослей и, подозвав Гави, принялся заговорщицки перешёптываться с ним. Оба вновь надолго исчезли, после чего Гави вернулся один и позвал за собой Экбата.

— Куда мы идём? – недоверчиво спросил мальчик.

— Увидишь. Пошли, пошли!

Гави улыбался и выглядел довольным. Экбат пожал плечами и последовал за ним, рассудив, что от такого человека как Гави ждать подвоха не стоит.

Шли они довольно долго, пока не очутились в редком лысом лесу, где земля была практически голой и местами усыпанной песком, падающим, видимо, с соседнего обрыва, размытого дождями. Здесь их встретил Абби, так же бодро растянувшийся в улыбке. Экбат настороженно взглянул на него и нахмурился.

— Чего это у тебя такая рожа довольная?

— Вот, смотри! С днём рождения, что ли.

Абби указал на соседнее дерево, толстое и ветвистое – судя по всему, это был ясень. С одной из его мощных ветвей свисали самые настоящие качели. Сиденье было сложено из костей, которые Абби повыдёргивал из висельников, до каких смог дотянуться. Качели были накрепко связаны веревками и тряпьём, висели они так же на веревках, добытых всё у тех же трупов.

— Что это ещё такое? – медленно проговорил Экбат, брезгливо уставившись на творение Абби.

— А ты не понял? Качели, что же ещё.

— Ну и на кой они нужны?

— Качаться. Садись, давай.

— Ещё чего!

Экбат развернулся и зашагал обратно.

— Ты куда? – удивился Гави. – Да что с тобой? Что не так?

Он припустил за Экбатом и развернул его за плечи.

— Объясни хоть, на что ты разозлился? Абби сделал эти качели сам. Почему бы не подружиться с ним? Пожмите друг другу руки…

— Я лучше съем собачьего дерьма, чем пожму ему руку! — крикнул Экбат погромче, чтобы Абби его слышал.

— Да объясни же — что не так?

Экбат снова развернулся и быстро пошёл в сторону лагеря.

— Он издевается надо мной, — на ходу сообщил он Гави. — Сделал мне эти детские качельки, чтобы насмехаться!

— Они не детские. Я тоже покачался на них.

— Он постоянно насмехается и помыкает мной как маленьким!

— А по-моему, он давно уже ни над кем не насмехается. Он переживает…

— Да плевать мне, что он за меня переживает! Задолбали уже переживать. Переживатели.

Гави усмехнулся.

— Он переживает не за тебя. Скорее за себя.

Экбат остановился и развернулся к нему, уперев руки в боки.

— За себя?

— Если хочешь знать, то Абби сочувствует тебе. Он изменился, Экбат, в последнее время я заметил, что он стал относиться к некоторым вещам иначе. В том числе и к себе. Многие его внутренние переживания стали проявляться в его поступках. Ингур говорит, что, скорее всего, Абби видит в тебе себя, оттого ему больно принять и понять всё, что ты говоришь и делаешь.

— Да я всегда знал, что он нытик, — презрительно бросил Экбат. – Он постоянно ноет и жалуется. Смотрите-ка, его обидели, сделали ему больно! Смотрите, Абби ударился и попал в больницу! Жизнь кончена, давайте убивать и умирать! – Экбат сплюнул. – Слабак. Тряпка. Баба!

Гави вздохнул.

— Ты всё время твердишь, что ты больше не ребёнок, а Абби считает детство самым чудесным периодом в жизни. Поэтому он злится на тебя и волнуется.

— Значит, он сам как дитё.

— Абби и впрямь раньше был довольно инфантильным. Но не теперь. Это лишь отголоски его переживаний. Все мы, столкнувшись с тобой, так или иначе, пережили своё детство заново. Никто при этом не отталкивает тебя.

Экбат промолчал, поэтому Гави продолжил.

— Знаешь, в то время как Абби хотел бы вновь вернуться в своё детство, ты — поскорее сбежать из него, сам я только пару месяцев назад понял, что я больше не ребёнок.

— Правда? — удивился Экбат. — Почему так долго?

— Я застрял, – Гави улыбнулся.

— Где застрял? Во времени что ли?

— Ага, можно сказать и так.

Экбат помолчал, задумчиво пиная замшелую кочку.

— Вы хоть добрый, — сказал он, наконец. — А этот рыжий придурок ещё и злой как ёт.

Гави рассмеялся.

— Абби вовсе не злой. Он просто очень закрытый, к нему трудно пробиться. Но мне, кажется, это удалось, и знаешь, я совсем не пожалел потраченного времени.

— И зачем только вам всё это надо? — покачал головой Экбат. — У вас всё было так хорошо, а вы попёрлись в этот дурацкий лес за этим дурацким Абби.

— Всё да не всё. Я слишком долго сидел на одном месте и ничего не делал. Теперь, когда я обрёл свои ориентиры, я просто не мог не последовать им. А ты… ты мог бы больше времени проводить с нами. Твоего Ингиона, поверь, никто не тронет. Ты же лечишь его – вот и пусть отдыхает в одиночестве. А ты просто будь с нами. Не сиди один. Идёт?

Гави улыбнулся и подмигнул мальчику.

— Идёт, — буркнул тот.

Гави хлопнул его по плечу, и они побрели назад к Абби. Тот сидел на качелях и уныло ковырял землю носами ботинок.

Когда Гави и Экбат приблизились к нему, он поднял на них взгляд и увидел, что Экбат тянет ему руку, отвернувшись куда-то в сторону.

— Что, сходил, наелся дерьма? — спросил Абби пожимая его худую грязную ладонь.

Экбат хотел разозлиться, но не сдержался и рассмеялся.

— Как ты их закрепил? — удивился он, взбираясь на качели. Задрав голову, мальчик изучал дерево, по которому лазил с веревками Абби. — Ты же хромой.

— Хромой, но не безногий же, — отмахнулся Абби, принявшись раскачивать его.

— Давай-ка пободрее!

Абби толкнул качели что есть сил и Экбат, подлетев на приличную высоту, издал где-то наверху боевой клич.

— Тебе не стоило корячиться в одиночку, — сказал Гави, помогавший раскачивать качели с другой стороны. – Разве лишней была бы помощь? Мог бы меня попросить.

— Мне есть о чём тебя попросить. Дай мне таблетку от боли, если не жалко.

 

Предыдущая глава 

Следующая глава