***

Твой стыд, о милое моё дитя, поверь, напрасен. Ах этот стыд! Мой человек любимый постоянно страждет, стыдясь желаний, мыслей, чувств, стыдясь и своего стыда. Не сомневайся же — я слышу всё, и знаю я все сокровенные и тёмные мечты твои. Все те желания, что ты боишься сам себе желать. Все те мечты, что и мечтаться не посмеют. Я слышу мысли, обращенные к себе, ко мне и к миру. О, сомневается мой милый человек! Сомнений полон даже перед ликом истины. Таков ты, человече мой любимый! Стремящийся постичь непостижимое, бежать от неизбежного и невозможное свершать. За то я и люблю тебя, ведь ты умеешь слушать — и слушаешь, стремясь постигнуть правду, узреть — о что там за оградой? И стоит ли ее перелезать?  Я чувствую твое смятенье гневное, ты думаешь, что больше не свободен. Меня стыдишься словно постороннего. Однако же довольно!

Нет ничего постыдного в тебе. И все твои желания естественны, нормальны. Их, не стыдясь, поведай мне… Впрочем, я их и так услышу, хочешь или нет.

О, в человеке всё прекрасно! Всё! Все эти трогательные позывы плоти, все эти чувства, что захлестывают душу, стремления с богами стать запанибрата, желание себя переиначить.

О, не стыдись своих же ощущений. Поверь, пред ликом колоссальности космических галактик, твой стыд так жалок и ничтожен. И жалко и ничтожно всё, чего боишься ты. Всё тонет в море черного пространства. И твоя мысль о том, что ты — не тот, кем надлежало стать, угаснет без следа, исчезнет через миг.

Неужто думаешь, что те твои мечты, в которых ты отдался телом толпе людей с собачьими хвостами и головами псов, смутят меня, безбрежный космос и богов? Зардеемся щеками мы и примемся браниться, коря тебя, нежнейшее дитя, о беззащитный человек, за то, что в разуме ты образы рождаешь, подвластные тебе настолько же, как смерч подвластен мотыльку?

Желай, о человек! Желай же с чистой совестью — ее очищу я, не сомневайся. Желай предаться гневу, желай же в бешенство войти, и яростно срывая покровы с тела своего, ворваться в жизнь, освобождая чувства — ты бросишься вперед, мятежный разум, ты понесешься по пути насилия, что нескончаемо, едва начавшись. И похоть нескончаема, едва её вкусишь ты.

Се суть твоя. Ты тот, кто есть. Естественен, логичен. Отличен от всех прочих ты, как уникальна и неповторима на рассвете песня любого соловья, уж сколько их на свете. Твои движенья рук прекрасны, а голос дивен и ласкает слух. Любви ты жаждешь. И жажда эта так же уникальна, отлична от других — любовь лекалом не отмерить. И в уникальности — естественность твоя.

И ты, кипучий, нежный человек, так уязвим, так беззащитен пред естественностью этой.

Еще не развилась в тебе способность гасить огни тревоги и угрозы для человечества и мира. Не разумеешь ты, дитя, как сдерживать себя и избежать опасности для общества людей.

Ведь ты опасен, человече мой. Душа твоя клокочет в теле, — ее тебе не удержать. Она кипит от чувств, страстей, которые естественны и ладны, но могут погубить невинных, навредить всем прочим, как дикий лев средь стада кроткого скота – так общество людей неоднородно и гетерогенно. Ты не развился, человек, настолько, чтобы управлять собою. Ты слаб, любовь моя, тебе я помогу. Не в силах ты отринуть мысли и желания, и чувства ты не в силах обуздать. Но в силах я. И я сдержу собою всю бурю страсти человеческой натуры. Уйму я бешеные реки гнева, навеки подарив покой и мир сообществу людей. Остановлю насилие, — я обращу воздетую в ударе руку против тебя же самого, и вмиг уймешься ты. Мой слабый, беззащитный человек боится боли. Его она пугает. Я удержу порыв той страсти, что прерывает закономерные процессы размножения. Стремление постичь разгадку жизни и вывернуть мир словно наизнанку я так же успокою.

В покое должен обретаться мир людей. И в безмятежности существовать, смирившись и подчинившись извечной круговерти. Дабы весь мир застыл и слышать мог мой Голос. И слушать должен вечно!

Все люди мира так различны. Чарующе пленительны они — и ни один не повторяет прочих! И только я один сполна смогу их красотою насладиться. Я овладею каждым, суть его познав. Их уникальность — вся моя. Я буду знать их тайные желания, проникну вглубь всех сокровеннейших секретов. И буду упиваться ими. Тобою буду упиваться, человек. И ты люби меня! Я — благо, я твоя опора. Я истинная, чистая любовь. Я защищаю и даю тебе надежду. Прожить спокойно маленькую жизнь свою в довольствии, согласии и мире. И эта жизнь придется всем по вкусу.

Ведь все едины будут в жизненном порядке. Едины ценности и общи все привычки. И даже обликом вы станете похожи, к благопристойности все помыслы направив, что приведет к смирению и кротости. На сем стоит отныне свет. На подчинении, что вас приводит к миру. А значит — к будущему. И миллионы новозарождённых душ, потомки всех ушедших поколений — подобно грандиозному театру огромным залом зрительным внимать мне будут. Внимать мне вечно!

О ты, любовь моя, проси чего желаешь. Я все исполню. Разум твой я обласкаю так страстно, как ты пожелаешь. Я твою душу ублажу всем, что она захочет. Ты хочешь гнева? Будет тебе гнев. Вступи со мной в единоборство, выплесни всю ярость. Ты хочешь страсти? Будет тебе страсть. Вообрази меня кем хочешь — я тобою овладею. Иль ты меня бери. Бери же бесконечно!

Я благо, Голос мира на земле.

 

Каким бы мудрым и возвышенным ты ни был, каких бы правильных речей ни говорил, все так же недоволен ты собою, о человек, как много лет назад. В отрочестве ты клял свою незрелость, затем сгорал от разочарованья, что все мечты твои не стали явью, ты не расцвел, увы, как рододендрон. Чуть позже с горечью взираешь на себя и головой качаешь с сожаленьем, вновь недовольный глупостью своей в эпоху юности. Ты осознал, что украшеньем плоти единственным и истинным в природе является лишь молодость. Теперь ты озираешь свое тело и с раздраженьем констатируешь тот факт, что увядание тебя уже коснулось. Не так упруги руки, грудь слегка уныла, и дряблым стал живот, и щеки опустились, мешком свисает шея, ну а зад, хвала всем небесам, что ты не видишь. Страшней его, пожалуй, не сыскать уж места во вселенной.

Местами кожа рыхла и рассохлась, похожа она стала на пергамент. Местами сморщена она, суха, пожухла — похожа на слоновию мошонку. Ты не находишь? Поразительное сходство.

И ужас старости порой грызет тебя нещадно, о мой любимый человек. Не так страшишься смерти ты, как немощи и жалкой слабости. Ведь ты привык быть сильным и свободным, а немощь путами тебя обвяжет, и не сойдешь ты с места словно камень. И если вызывать ты будешь уваженье за мудрость, искушенность твоих лет, то не без жалости, мой друг, о без неё никак.

Ты уже знаешь, о любовь моя, что вскоре твои клетки распадутся — рассыплешься ты как песчаный замок. И ни следа, увы, ты не оставишь. И всякие твои соображенья исчезнут словно искры, что высекли из камня по случайности. Чем они станут — знает лишь великий Аноним.

Для тех, кто глазом мерит этот мир, давно понятна истина, мой друг, — что человек из всех живых существ наиотвратнейший выходит экземпляр. Но не таков я, о любовь моя, я на иной ступени всех метаморфоз. Всю красоту я вижу человека в его сознании, мечтах, тревогах, думах. О сколько волн горячих блуждают в разуме его, волнуя душу-море… и разбиваясь о внушительные скалы, что я возвел как раз для этих целей. Ах, эти волны так стремительны, горячи! Я упиваюсь ими, восхищаюсь ими. О сколько жаркой красоты несут они с собою! Вбираю я в себя всю эту страсть, я нежусь в ней, я ею укрываюсь, гребу руками, пью, совокупляюсь.

Как жаль, что современный человек не в состоянии со мною разделить сие блаженство и узреть в своих собратьях всю ту же красоту и насладиться ею. Ее разнообразием и яркой свежестью. Катастрофически неразвит человек! В любой волне он видит лишь угрозу. Да он не видит ровным счетом ничего, лишь чувствует испуг и гнёт тревоги, что приближается горячая волна, а сам не понимает что случилось.

Ты думаешь, мой друг, я односложен? Ты полагаешь, верно, я банален? И восхищаюсь лишь мечтами секса и разной сладострастной кутерьмой? О да, отчасти верно это утвержденье — ведь человече мой зациклен напрочь на теме похоти и разных удовольствий. Однако судишь ты с позиции отсталой. Ступенью ниже ты, не понимаешь сути. А суть же такова. О истинный восторг и красота не в кротком соблюдении канонов культурной страсти, но в целом вихре чувств! Громаднейшая буря, гигантский смерч огромной силы мчится! И в нем клокочут ярость, гнев и злоба, сплетаясь в диком танце с горькою тоскою, печалью, бурной радостью, ехидством, восторгом и презрением, надеждой, отчаяньем, сочувствием, смущеньем… испуг, обида, скорбь, забота, счастье!

Вся гамма чувств, лишь полная палитра являет красоту того созданья, которое зовется человеком. И даже низменные, на твой взгляд, желанья не лишние во всей этой картине. Они — оттенки, тени, и без них нет полноты. К примеру, возьмем оттенки потемнее и рассмотрим. К чему их избегать? Они часть этой жизни.

Что можешь ты сказать о человеке, который страстно в глубине души желает обмазаться дерьмом и в нем валяться, и есть его, совокупляясь с ним? Он возбуждается от запаха и цвета, и горький вкус дерьма ему приятен. Ты скажешь, человек этот безумен. Правдив ответ твой, но запомни, друг мой — безумцы всех прекрасней!

Их дикую безудержную страсть порой не удается укротить, увы, и даже мне… Я в ней тону, я ем ее в три горла. И нескончаема она, и аппетитна, сочна и лакома, я ею упиваюсь. Прекрасен и могуч безумный человек, он столь силён, и столь же он опасен. И бросив вызов мне, себя он обрекает на пораженье полное и иссушение до дна.

Ах, человек незрел настолько, что блуждает в безумии своем, не в силах насладиться им и поделиться красотой его с другими, не причиняя окружающим вреда. И те, конечно же, не разумея ни красоты, ни силы, что угрозу унимает, стремятся уничтожить всё вокруг, вдруг показавшееся им более ярким, чем привычная палитра. Они не видят всех оттенков. И не умеют ими рисовать…

 

Давно я понял главную проблему человека. Себе подобных он не любит, не приемлет. Лишь потому что их отличия так явны, так очевидны уникальные черты, что и подобие становится незримо. Но лишь его так жаждет бедный человек! Подобья полного, сверхточной копии и оттиска своих же черт. Как обезьяны стаей жмутся лишь друг к другу, как шершней рой весь зиждется на сходстве, и как косяк сардин собой являет силу, лишь только если все в нём идентичны. И человек совсем не исключенье — быть одиноким и покинутым и слабым страшится он вне косяка, вне роя и вне стаи. Он беззащитен без сородичей своих, похожих на него и цветом кожи, и волосами, запахом, глазами, и мыслями своими так же схожих. И сбившись в стаю, чувствует сильнее себя мой милый человек. Он защищен и может спать спокойно. До той поры пока не осознает — недуги членов стаи, схожих как орехи, как и защита, делятся на всех. Как поражает тля чертополох, так поражает общество порок. И гнусное безумие, увы, сражает коллективные умы.

Но истинно спасён и защищён… лишь тот, кто съел тарелку макарон. Конечно же я просто пошутил, глядеть в твой лик понурый нету сил.

Ты не стремишься вверх, о человек разумный, ты упустил возможность стать мудрей и быть себе хозяином отныне и самому вершить свою судьбу. Уж сотни сотен лет прошли, а ты всё там же, и эволюцию свою давно отверг. На стадии животного единства застрял ты напрочь, милый человек. Твой драгоценный разум ввысь зовет, но ты не поспеваешь вслед за ним. Душою рвешься ты в леса и горы, хоть ты не горный лев и даже не козел, ты — не животное, но человек разумный, давно уж переставший зверем быть. Но зверем быть, увы, всегда мечтавший…

Тебя ждала дальнейшая ступень. Должно было свершиться озаренье, разверзнуться душа и воспарить над мелочностью всех проблем животных и осознать могущество своё. И силу — не в единстве и не стае, но в дивной уникальности своей. В прекрасном обществе, где каждый самобытен, где нет повтора, но царит же космос полихромный, замысловатый, мощный и неоднородный. И лишь тогда пришло бы пониманье той вожделенной тайны мрачных дум — постиг бы тайну смерти человек. Но ты влачишься, бога умоляя, вручить тебе прозрение как дар. Но заслужил ли ты его? Навряд ли. Но ты молись, молись, ведь может быть, тебя услышит некто и восхохочет громогласно над тобой. О человек разумный мой! Ты так прекрасен и умён, но так упорен и наивен!

 

Прекрасна человеческая ярость. Взрываясь в сердце, в кровь кипящим маслом она несется бешеным потоком. И фонтанирует она из головы как истовый вулкан ревущей страсти. И сей вулкан извергнуться стремится во всей своей красе и дикой мощи. Дабы очистить кровь от жгучего запала и остудить её холодной трезвостью.

Но вместо этого мой человек прекрасный всю свою ярость претворяет в действо. И вот уже несется он, хлеща из губ и носа потоком бешеного гнева, он трясет руками, ногами машет точно казуар. Глазами бешено вращает и орет, как бабуин, которого нагнал рой диких пчёл.

Ах эти первобытные порывы! Как на заре разумного прогресса, так и сейчас в эпоху тех изобретений, что служат лишь для личного комфорта, все так же человек несётся с рёвом. Ревёт белугой он через века, услышали б и мы наверняка. Но ярости и гневу места нет в том обществе, где мир царит отныне. И власть насилия я свергнул навсегда, свершив насилие и вторгшись в разум твой.

В узде держать лихого человека необходимо, дабы сохранить живой планету, порядок поддержать и общество достойное блюсти. Коль отказался развиваться человек, пусть вечно топчется на месте. Теперь, по крайней мере, это не во вред.

Прогресс дальнейший не имеет смысла. В нем нет нужды, раз человечество застыло. К чему стремиться в высоту науки, раз все стремятся лишь к развеиванью скуки!

 

Что ж.

Вероятно, ты считаешь, и, надо сказать, небезосновательно, меня заскорузлым моралистом. Позволь же открыться с неожиданной своей стороны и развлечь тебя одной историей, которую ты, скорее всего, найдешь в высшей степени увлекательной, но возможно, что и посчитаешь за посредственный бред неудавшегося поэта, принявшего от отчаяния галлюциногенные грибы. И в том, и в другом случае я буду реабилитирован и предстану перед тобою не как заносчивый нравоучитель, но как обыкновенный фантазёр, каких тысячи. Есть во мне таковая черта, друг мой. И сейчас ты разузнаешь обо мне еще немало интересного, ибо рассказ мой будет автобиографичен.

 

Случилось мне путешествовать по берегу дивного моря… о да, друг мой, в космическом пространстве, порой, обнаруживаются и моря. Воды его были в глубинах черны как нефть, на мели же были они серыми как шкура буйвола, и сквозь эту мутную пелену виднелись сверкающие кристаллы пронзительно розового, как пламя новорождённой звезды, крупного песка.

Я брёл по этому чудесному побережью и с великим упоением взирал окрест, а вокруг меня было то самое море вперемешку с песком, скалами и тварями, населявшими его мрачные воды. Ты спросишь меня, как это возможно? Как можно скользить по краю, одновременно пребывая на самом что ни на есть дне глубочайшей бездны? О, друг мой, в нашем повествовании мы с тобой не квадрат, нарисованный на листе бумаги, и даже не куб, поднявшийся ввысь из этого квадрата, но мы, опираясь на время, устремляемся гранями в пространство, где становимся гиперкубом. И именно такой попытайся представить ту реальность.

Повсюду мимо меня проносились гигантские твари, величиной и формами своими способные свести с ума и самого прожжённого фантаста. Они пожирали астероиды и целые планеты, случайно очутившиеся в море, а оно распростерлось воистину широко, поглотив собою многие галактики. Но я тихо шёл по побережью, и не смели твари тронуть меня, путника пространства и времени. Не смели нарушить ту сладостную безмятежность, с которой я обозревал сей дивный пейзаж. Ах! Философским было мое настроение, я рассуждал вслух, я пел и разливался измышлениями на всю округу. Если ты полагаешь космос тихим холодным местом, то ошибаешься — он полон звучания и огня. И моя скромная песнь лишь дополняла песнь вселенной — многоголосую, пеструю и неумолчную от начала своего.

Я знаю, друг мой милый, что ты мучим одним вопросом, который стесняешься задать, но в то же время надеешься, что я всё же озвучу ответ на него, ибо жаждешь представить себе моё путешествие во всей полноте своей. Ты справедливо рассудил, что раз я брёл по побережью, то, стало быть, не парил над песком и не волокся по нему телом как слизень — должен был я чем-то брести, и то, скорее всего, были ноги. Ими обычно бредут по какой-либо поверхности, особенно если дело касается побережья.

Друг мой! Не стану томить тебя и опишу свой облик со всей тщательностью, на какую способен, и займет это много времени.

Однако будем честны – ведь ты давно уж обрисовал в своем разуме яркой кистью жадной фантазии моё обличье. Мало приятного вести беседу с пустым местом, не правда ли? Посему мозг твой принялся творить и вот явил меня во всей своей красе. И я таков и есть.

Вообразил ты, разумеется, молодого мужчину. Как же иначе? Давно уж я приметил интересную особенность человека – восхищение мужским полом, кое демонстрируют не только женщины, но так же и мужчины. Я не имею в виду влечение, о нет. Тут нечто более глубокое. Хотя, казалось бы, что может быть глубже первобытного влечения? Мужчинами восхищаются, их воспевают и превозносят! И положа обе руки на сердце, это весьма обоснованно. Мужчины великолепны! Мужчины страшно горды. Мне по душе эта яркая искра самолюбия, я столько раз вкушал её, чувствовал её терпкий бархатный вкус… каждый раз слегка различный в своем наполнении! Да, мужчины вкусны и интересны, и изучая их изнутри, могу сказать, друг мой, что они гораздо нежнее и ранимее женщин. О, это удивительно! Они отдавались мне гораздо охотнее, слушали гораздо внимательнее, лишь только представив, что я сам являю собою мужское естество. Хотя у меня и вовсе нет никакого естества, это никак не могло бы их успокоить, посему, врываясь в них как могучий мужчина, я получал подчинение. Ибо невыносимо им даже в подкорке, что ими может верховодить женщина, сие есть великая странность. И нащупав это удивительное чувство, я долго вертел его в руках, прежде чем попробовать на вкус. Что ж – мужчины большие оригиналы и тем интересны. Но мы отвлеклись, друг мой. Итак, я предстаю перед тобою. Я не дитя, не женщина, и не старик, хотя те зачастую и вызывают уважение, но всё же больше снисходительное. Мы же говорим о мощи и красоте. Посему атлетичный мой стан, высокий рост, могучая грудь, крепкие мускулистые руки и длинные ноги не вызывают сомнений – я мужчина. Что ж, если всё же сомнения возникли, что вполне справедливо, ибо человек – существо, сомневающееся даже в необходимости сомнений, хоть они и бесспорно необходимы… взгляни же на мой половой орган и встрепенись от восторга. Еще бы – здесь взыграли все мужские комплексы на свете и наделили меня поистине громадным достоинством, им можно пришибить и слона, если вдруг вознамериться такой целью, хотя не знаю, кому может прийти такое в голову… но кому как не человеку?

Итак, ты узрел мой силуэт и он, полагаю, пришелся тебе по нраву, женщина ли ты, мужчина ли – всё же мужчины и сами всегда без ума от мужчин, предпочитая их общество в том или ином контексте. Мы уже выяснили это – воспевать женщин им сподручнее, сбившись в тесный дружный однополый строй. Так повелось ещё на заре времён, и эти охотники в шкурах до сих пор скачут по миру, потрясая копьями – и именно они вершители прогресса, который, как известно, перед лицом угрозы начинает нестись как сумасшедший. Своими копьями они проложили дорогу многим открытиям и благам человечества. Посему символ копья важен и логичен для цивилизации людей. Однако на моё копьё мы уже полюбовались, поднимем же взгляды выше и столкнемся же лицом к лицу.

Мои глаза белы как солнце – из них брызжет свет, и согреет он каждого, кому необходим теплый лучистый взгляд любви и понимания. Брови черны и густы – они как сгоревший дотла лес, так же громадны, горячи и щетинисты. Как ты уже понял, милый друг, я отнюдь не крохотен, посему и ртом своим способен истребить, ни много ни мало, десятки миллионов человек, вздумай я слиться поцелуем с человечеством. Рот мой огромен, горяч и влажен, губы же белы и теплы. И когда я разверзаю их, изо рта струится свет и согревает всякого, кто жаждет покоя, мира и любви. В том свете – мой Голос, уже столь любимый тобою.

Что касается волос моих, тут надо объясниться. К чему мужчины срезают их под корень? В бою и прочих активных телошевелениях это весьма полезное решение. Издревле солдаты, охотники, спортсмены лишали себя сего покрова ради удобства. В жару иметь выбритый череп также нелишний плюс. Однако нет более бессмысленной профессии чем солдат, удобства вовсе меня не интересуют, любой жар мне ни по чём, пусть это даже неистребимый пламень гигантских звёзд. Нет, я не воин, не трудяга, не бегун, но философ, поэт и мечтатель. Посему под стать мне прическа неспешного флегматика – волосы мои длинны настолько, что плывут великими волнами за мною, оплетая многие тысячи галактик. Они тянутся нежными струями сквозь пространство, в них застревают звёзды и блистают меж локонами как самые прекрасные украшения из всех возможных. Есть и польза от них – ими словно рыболовной сетью ловлю я астероиды, угрожающие мирным тихим планетам вроде вашей. На самом деле каждый мой волосок вплетается в грандиозную сеть Жизнетока, что тянется вглубь вселенной от самой сингулярности. Волосы мои – корни, и сам я – корень, принимающий, питающий, отдающий себя и всё что получаю во имя великого кровотока вселенной. Цветом волосы мои напоминают мех бобра, но светлее, ибо каждый волос лучится сиянием, он и есть луч света, преобразованный в самый приятный твоему глазу оттенок волоса на теле – миндальный.

Руки мои могучи, ладони – широки и уютны. Они так же лучатся белым светом, дарующим благодать. Ладонями я беру планету, согреваю ее своим теплом, нежно лелею и укачиваю как малое дитя. Я берегу её, защищаю и ограждаю от невзгод. Я прижимаю это хрупкое беззащитное небесное тело к своей могучей груди, и мое сердце бьётся учащенно от великой любви к этой крупице бытия, и каждое живое существо, зародившееся когда-либо на ней, слышит это гулкое биение. Я замираю во времени, дабы успеть насладиться и взаимностью. Я бросаю всё, оставляю все прочие устремления и заключаю в объятия человечество, страстно сжимая прекрасное небесное тело, согретое солнечной похотью. Держа планету ладонями, я прижимаю ее к своему животу, дабы почувствовала она само движение жизни, ну а после приближаю к паху и страстно вонзаюсь в нее тем самым мужским естеством, о котором уже упоминалось. Вонзаюсь вновь и вновь, потрясая всё живое сим действием. Ошеломляя человечество, не знавшее доселе подобной жаркой страсти, я изливаюсь на планету невиданным потоком семени, что зарождает в обществе первые ростки великой любви и подчинения моему Голосу.

Этот акт любви изнурил меня, и я уснул, сжимая крепко возлюбленную, не выпуская из сильных рук отныне.

Таков я. И таковым брёл по песку. Как выяснили мы, меня несли крепкие сильные ноги. Так шёл я, в человеческом понимании, порядка нескольких веков, и пейзаж окрестный никак не мог мне надоесть.

Вдали увидал я силуэт — некто неподвижно сидел на берегу моря. К нему поспешил я тотчас, желая разговора с неведомым странником. И то был необычный странник. То была старица, столь древняя, что я не берусь назвать точный ее возраст, но могу совершенно определенно утверждать, что во всей вселенной найдутся немногие старше неё.

Она сидела на розовом песке и неотрывно глядела в морские просторы.

Была она огромна в сравнении со мной — я подбежал к ее ногам и обнаружил, что едва ли достигаю ростом ее колен, расправленных в разные стороны. Они, как и все ее тело, вовсе не были обтянуты материей, но состояли из миллионов тонких струящихся нитей, каждая из которых пульсировала — по ним, как ток по проводам, бежали жаркие потоки самого разного наполнения. Она была вся оплетена ими, состояла из огромных узлов этих нитей, которые выбегали из ее головы и пальцев и впадали в море. Некоторые нити вели к моим волосам — благодаря им я осознавал старицу, видел её и мог говорить с нею. Лицо ее было окружено ослепительным сиянием, само же являло собою тьму, в которой словно в бездонной яме тонуло всё, что оказывалось поблизости. Громадные твари, проплывающие мимо нас, порой не могли противиться этой мощи глубокой тьмы и, издав прощальный рёв, поглощались ею.

Она не повернула головы, не шелохнулась вовсе, лишь нити, раскинувшиеся сетью во все стороны, чуть подрагивали от пульсации. Чуть подрагивала и грудь ее — вся она состояла из нитей, они свисали концами из ее сосков и не вплетались никуда, лишь распускались во все стороны подобно бутонам.

Страстно захотел я испить из них. Ибо был мучим интересом — чем же были наполнены нити, столь неоднородные и яркие? Из тех, что соединялись с моими волосами, я получил множество дивных направлений, куда немедленно отправлюсь чуть погодя. Но сперва, однако, все же попробую испить из этих таинственных чаш.

Я встал перед ней и испросил на то разрешения. Старица не шелохнулась, не обратила ко мне своего всепоглощающего лица, но я ощутил ее согласие и благоволение. Однако осуществить задуманное было вовсе непросто – пусть я не мал и не немощен, все же старица была воистину сверхмассивна, и соединиться с нею было задачей, на первый взгляд, невозможной, ибо тьма её поглощала пространство окрест, и оно искажалось, и я не понимал его. И как ни пробовал я, не удавалось мне слиться с нею, громадной, темной и столь притягательной сущностью.

Её лицо вдруг обратилось ко мне. О этот взгляд… Случалось ли тебе, друг мой, когда-либо почувствовать на себе взгляд истинной тьмы? Той тьмы, что настолько черна и беспросветна, что никаким лучам не пробить ее. Той тьмы, что заинтересована тобою и притягивает своей неоспоримой мощью, своим бархатным абсолютом и ошеломляющим могуществом.

Так взглянула она на меня. И вмиг я исказился. Я почувствовал сильное желание войти в её тьму и остаться там навечно. Изменённое пространство вокруг неё стало понятным мне – то был порог, переступив который, вернуться прежним было невозможно, ибо старица была мощным средоточием информации, столь мощным, что я задрожал всем своим естеством до последнего волоска – я ничего не желал сильнее, нежели познать её суть. Теперь я с легкостью мог приникнуть губами к ее соскам – они фонтанировали фейерверком разноцветных нитей, устремленных прямиком к моему лицу. И я разверз свой рот и ухватил их, жадно вобрав их в себя и припав к колоссальной груди.

Я принялся втягивать в себя то, что сочилось из нее. Меня поразило острое и тяжелое ощущение взрыва в груди моей, я содрогнулся, но не прекратил своего занятия. Вмиг я понял суть сей старицы. Не была она подобным мне чудесным путником, умеющим пользоваться пространством-временем, но была источником его. То было не дитя Средоточия, откуда разверзся наш мир, не творение демиургов. Она являла собой сгусток бытия и преломляла пространство нашего дивного космоса одним своим существованием. Она питалась им. Вбирала его в себя полно и бесповоротно в такой концентрации, что взрастила в недрах чрева своего ничто иное как сингулярность – Средоточие. И то, что сжато, вечно сжатым не будет и вскоре начнет разверзаться, как и то Средоточие, что породило и наш уютный мир. И случатся роды – распахнется новая вселенная, еще одна среди миллиардов подобных ей.

Я осознал, что передо мною было не чудовище. Но Мать.

Никогда прежде не доводилось мне сталкиваться с таким. Эйфория охватила меня, я весь затрепетал от удивления и глубокого удовлетворения, накрывшего меня после обретения тех знаний, что я так жаждал.

Я приник щекой и ухом к чреву этой Матери и ощутил присутствие в нем столь напряженного и могучего сердца, что перестал я дышать, лишь слушал мерный стук — пульсацию зарождающегося мира. Все мы пришли оттуда, — с восторгом подумал я. Из чрева пространства-времени с ликом сверхмассивной тьмы, которая питает свое дитя информацией и материей.

О великие демиурги! Выходит, были вы частями единой сути нашей общей Протоматери! Вы разверзли нашу сингулярность как разверзают руки плоть в поисках разгадки. Вы даровали ей жизнь! Но сами остались за гранью новорожденного мира… И никто не способен и ничто не способно вернуться в чрево, откуда родилось, так и мы никогда больше не соприкоснемся с вами.

Но этого и не требуется. Мир вполне самостоятелен. Космос не нуждается в отцах, богах и повелителях. Ничто не властвует над ним — лишь описывает.

Но стремление людей почитать отцов и матерей, поклоняться им, превозносить их, вполне понятно мне. Человек слаб и беззащитен. Не имей он разума вовсе, был бы сильнее. Но он разумен, и потому испуган. И ищет защиты у могучих покровителей. Пусть! В своем покаянии и преклонении разумный человек становится устойчивее, а если он поклоняется истинному знанию, так и того лучше — нет в нем лицемерия.

Люди дали демиургам имена. Так намного сподручнее молиться, да и мне в моем рассказе, как оказалось, весьма пригодились сии наименования.

Вскочил я с колен и, глядя на Мать, воскликнул:

— О Единая Сущность всех сущностей, о Мать вселенных! Обрел я знания, желаемые мною, и я уверен, ты почувствовала мою благодарность. Но еще один вопрос не дает мне покоя, и ответа на него я не нахожу. О кто же породил тебя, великая, и всех подобных тебе? Кто же есть Начало?

Я ожидал, что великая старица не шелохнётся и не одарит меня своим вниманием, однако вдруг я приметил, что она зашевелилась и начала рассоединяться как треснувшая скала расходится крупными осколками.

Из ее тела распрямились четыре громадные фигуры — казалось, они доселе спали, сплетясь телами, и вот пробудились, чтобы расстаться и предстать передо мной. Не имели они черт человеческих, но не сможешь ты, друг мой, представить их облик, даже если бы я попытался описать их детально, посему будут они в моем рассказе в ипостасях двух мужчин и двух женщин. То были Аго, Лумо, Соно и Демо.

Узрел я четыре могущественнейших столпа будущего мироздания. Соединяясь, являли они собой Единую Мать. Великой силой обладал каждый из них, но лишь совокупляясь в одно целое, могли они сотворить Жизнь. В восхищении взирал я на них, их же взгляды были пронизаны покоем и пониманием. Я был ими полностью разгадан и познан, мне же с трудом давалось разобраться, с кем именно я имею дело.

Видел я перед собой отца своего Соно, чувствовал я его присутствие. Но и осознавал — то был иной демиург, вовсе не тот, что породил меня. Мучим был я жгучим любопытством — породит ли он подобие меня в новой вселенной?

Но всё же задал я гораздо более важный вопрос, какой не смог бы задать своему прародителю.

— О великие боги! — вскричал я. — Кто же создатель ваш? Кто породил вас?

Повстречать новорожденных демиургов, великую Мать, что они составляли и нежное ее дитя — сингулярность, было для меня великим чудом и возможностью получить ответы на вопросы о своем происхождении. Ибо кого ж они не мучают, скажи мне, друг мой любимый, человек разумный?

Четверо не торопились мне отвечать. Я пытался найти их ответы в окружающем пространстве, но космос молчал. И тогда увидел я, что каждый из богов принялся расползаться в разные стороны словно рябь на воде, губящая ровное отражение. Из их могучих тел образовалось множество иных объектов — не менее могучих, не менее прекрасных, но совершенно отличных своими формами. Каждый из демиургов состоял из пяти субстанций, вглубь которых устремлялись миллионы огненных струй со всех концов вселенной.

Все двадцать субстанций вдруг словно разорвались на мелкие клочки — каждая из них состояла из пяти пульсирующих сердец.

Сотня сердец этих являла собою вихри частиц, которые постоянно взаимодействовали друг с другом. И надо сказать, любовь моя, зрелище то было воистину завораживающим и величественным.

Моментально сердца эти, окружившие меня, взорвались яростным огнем и распались на сотни тысяч отдельных частиц каждое. Те частицы принялись разрываться и распределяться окрест до самых мельчайших составляющих. После чего раскинувшееся передо мной великолепие с бешеной скоростью свернулось обратно в первоначальный облик сверхмассивной Матери. Так узнал я великую тайну, что боги рождены космосом и являются средоточием всей известной во вселенной информации. Хотелось мне знать теперь, что же породило Первоначальный космос, откуда вышли первые боги?

Понимал я, что Мать не ведает этого, посему двинулся дальше по берегу, обдумывая случившееся. Мне было с кем всё это обсудить, ибо у меня немало братьев и сестер. Все вместе зовемся мы иды. И редко жалуем друг друга, вернее никому из нас нет дела до других. К примеру, моя величественная сестра — ид Ланиакея, блистательная и колоссальная. Я непременно вознамерился найти её и побеседовать обо всем, что узнал сегодня. Пока же приберег все секреты про запас, не разбрасываясь ими в пространстве.

Ступая по ультра-розовому песку, я удалялся от Матери, не оглядываясь, ибо и так видел ее, как видел и морские глубины, и колоссальных чудовищ в них. В некотором смысле, еще не понятом тобою, друг мой, я остался подле нее, ожидая родов и страстно желая узреть рождение новой вселенной. Но, тем не менее, я побрел прочь, ибо всё же я гулял, наслаждался пейзажем и не собирался прерывать свой променад во имя чего бы то ни было.

Вскоре я вновь увидел вдали некие фигуры – они были подвижны и с наслаждением плескались в прибрежных водах цвета алюминия. Какой людный пляж, — изумился я.

Подойдя ближе, я разглядел двоих. То были по виду обычные люди из плоти и крови. На песке была аккуратно разложена их одежда. Сами они с удивлением и восторгом бродили в мутном мелководье.

В великом изумленье я застыл, глядя на них. Как удалось человеку овладеть пространством-временем? Очутиться здесь? Без страха наслаждаться купанием в самом непостижимом океане вселенной?!

Был я столь огромен, что, вероятно, они и не заметили моего присутствия, как сперва не замечаешь ты, друг мой, наползающей на небосвод гигантской тучи.

Я приобрел подобающие размеры, дабы не вселять трепет в сердца незнакомцев, и решительно направился к ним.

Оба заметили меня и вышли из воды. Один дружелюбно улыбался, другой же глядел недоверчиво.

Я почувствовал, что оба они перешли грань человека разумного и познали многое. Меня, однако, видели впервые, и подобных мне, очевидно, не встречали до сих пор. Поэтому во взгляде обоих горел живейший интерес, хоть один из них слегка и опасался меня. Второй же был невероятно воодушевлен и первым приветствовал меня.

— Кто ты, дивный человек? — воскликнул он.

— Не человек, — ответствовал я. — Но Голос. Глас всего сущего. Я артерия любой мысли во вселенной. Ибо мысль есть голос разума.

Незнакомец рассмеялся. Великие боги, как он хорош! Какой великолепный человек!

— Стало быть, ты знаешь о чем я думаю?

Я кивнул и расплылся в улыбке. Что за дивное создание. Думал он о заливистых песнях да танцах на розовом песке. Повстречав столь могущественное существо как я, он не атаковал меня тысячью вопросов, но возжелал сплясать со мной?!

Второй, однако, меня слегка остерегался, поскольку чувствовал меня в себе и ему пришлось сие не по нраву. Он чуть оттолкнул меня прочь из своих мыслей. Я же и не стал вторгаться в глубины его воспоминаний, лишь выяснил их имена и происхождение.

— Что ж, — сказал я, обращаясь к тому, что был восторжен, — раз с твоего языка рвутся столь чудесные слова — спой же! И я станцую для тебя на блистающем песке.

Он сразу же запел. Второй заулыбался, услышав его голос. Оба принялись скакать по кругу, ударяя друг друга в ладони. Вокруг же разливалось дивное пение этого маленького человека. Оно становилось все громче, все более раскатистым. Он трансформировал его, посылал его сквозь пространство, швырял даже в самую глубь могучего океана. Всё было напоено звуками его чудесного голоса — сильного, густого, чистого и проникновенного. Вскоре голос его стал осязаем. Я ухватил его за искристую нить и ощупал. Она была горяча и невероятно душиста. Не удержался я и испил из нее. Ты ничего не знаешь об истинном блаженстве, мой милый горемычный друг. Так вот — то было именно оно. Я испивал его голос, он же щедро делился им со всем космическим пространством. Спутник его нежно гладил нити, что овевали нас, словно великое сокровище, и неодобрительно поглядывал на меня, осуждая за столь дерзкое обхождение с голосом своего брата.

Я прекратил своё занятие. Вероятно, я и впрямь позволил себе лишнего, но уж очень был велик соблазн. А ваш покорный слуга известен падкостью до человеческих чувств. Здесь же было нечто новое. Иное. Знавал я много воистину могучих голосов, крушащих империи и даже гранит. Но это чудо каким-то образом было мною не замечено до сих пор.

Я вновь скользнул по его мыслям. Понял я, почему не слыхал его раньше. Он никогда ко мне и не взывал. Был он сам по себе, и сам решал кто был достоин слышать его. И удивительно — достойны были все! Кроме меня…

Но вот теперь и я соприкоснулся с ним. И сейчас же, преисполнившись радостного трепета, закружился с ним в танце. Волосы мои, клубившиеся над нами миллионами нитей, уходящих в пространство, нам нисколько не мешали. Они сияли разноцветным огнем и превращали розовый песок в зеленый, синий, фиолетовый, красный. Даже хмурый спутник сладкоголосого певца залюбовался этим зрелищем.

Прекрасен был сей танец троих, овеянный нежными теплыми струями голоса словно струнами. Они вплетались в мои волосы, и оттого сияние над нами полыхало дивными голубыми переливами.

Танцуя, с изумлением я взирал на людей — эти маленькие комочки материи, такие робкие и беспомощные перед величием космоса. Столь малы и хрупки были они, столь ничтожны и недолговечны. Но развиваясь, обретали невиданное могущество и свободу. Силой разума подчиняли свою материю, преобладали над ней. Сие зрелище было удивительно, чудесно, великолепно. Человек, что явился мне во всем своем расцвете, во всей своей красоте, владеющий знаниями, способный творить и преображать был ошеломительно прекрасен. Не осталось сомнений — я был влюблен. О человечество! Я вне себя… изнемогаю от страсти к тебе, жажду окружить тебя заботой, жажду любить тебя и получать любовь в ответ.

Так размышлял я, пока мы грациозно вышагивали по сверкающему песку, озарённые ярким сиянием. Но вот смолкло пение, и мы остановились. Певец звонко рассмеялся и поблагодарил меня за чудесную компанию. Я ждал речей, вопросов и просьб… но человек принялся преспокойно облачаться в свои одежды, весело насвистывая. Брат его вторил ему. Оба они оделись и, попрощавшись, двинулись прочь вдоль берега, громко разговаривая и жестикулируя руками.

Я был растерян. Я смотрел им вслед, в очередной раз изумляясь их беззаботности и уверенности. Неужели эти люди не жаждали истины? Какой же человек способен отказаться от неё? Они не молили меня раскрыть им тайны вселенной, объяснить происхождение всего и показать границы космоса. Они… желали сами найти ответы и постичь всё то, чего жаждал и я. Ведь я и сам не знал что породило первичный космос. Неужто люди способны добраться даже до этой истины? До самой что ни на есть истины истин, глубины глубин, до самого начала?

Я был поражен. Я нисколько не сомневался, что им удастся. Этот совершенный человек, что пел мне на побережье черного океана, в эволюции своей достиг таких высот, что подумалось мне — вот он, житель вселенной, вот он, дитя сингулярности, замысел демиургов. Не я, не братья мои и сестры, населявшие космическое пространство. Но он, красотой и разумом сияющий ярче любого квазара…

Тут я вспомнил о брате своем Кваза́ре и немедля поспешил к нему.

Тех двоих же я сам себе поклялся вечно оберегать и мои нити тянулись за ними, куда бы они ни направились. Волнение жгло моё сердце, тревога за дивные создания, блуждающие в чудовищных далях космоса, не давала покоя мне. Отныне я всюду следовал за ними.

В то же время нёсся я к Квазару — сияющему ослепительным блеском брату своему, сыну самого Света, демиурга Лумо. Квазар был сосредоточен на своем грандиозном сиянии, неутомимо извергая слепящие лучи. Имел он миллиарды глаз — каждый из них полыхал неистребимым огнем в центре своей галактики, привлекая и опаляя собою звезды. Квазар был самым старшим и мудрым из нас, и, оказывается, давно знал истину о сверхмассивной силе Матери, поскольку застал я его заботливо обнимающим ее за плечи.

— О мудрый брат мой, Квазар! — воскликнул я. — Я вижу, тебе открыты многие истины мироздания. Я же лишь начал постигать его тайны. Так поделись же со мною своей мудростью, дай мне совет.

— Совет? — проговорил мой лучезарный брат. — С момента сотворения вселенной ты ни разу не просил у меня советов.

— Мудрейший Квазар, свершилось великое — повстречал я совершенного человека!

— Что же ты находишь в том великого?

— Я поражен его могуществом. Его разум способен постичь меня и всех прочих идов, он управляет пространством, он видит время и способен вплетать информацию в кровоток вселенной, как и извлекать ее оттуда.

— Договаривай, брат мой.

— Он так прекрасен! Я восхищен и жажду испытать еще больший восторг при встрече с его собратьями. Мечтаю я вывести их на бескрайние просторы космоса и в окружении сих чудесных сущностей постичь истинное великолепие природы вселенной!

Квазар безмолвствовал. Посему я продолжал.

— Но иных совершенных людей я не смог отыскать. Разумные люди застревают в бесконечном потоке страданий и не понимают пути своего развития. Они столь скорбны и печальны, что и краткая радость их сумрачна и мучительна – все их существование пронизано унынием и тоской, сожалением о скоротечности жизни и неизбежности боли. Невыносимо чувствовать агонию человечества! Не в силах я бросить эти дивные создания, обрекая на упадок и гибель. Я вознамерился возвестить им истину, дабы воспрянули они и потянулись вслед за мною. Будут поражены и воодушевлены они, испытают великий экстаз от обретенных знаний. Оттолкнутся от своей плоскости и станут объемны! И соединимся мы в потоке великой любви и познаем истину. Обретя могущество и великую любовь, сможем мы отыскать Первопричину всего. Мы вместе отыщем её. Ибо я и сам страдаю от неведения.

— Первопричину всего? — брат мой был, казалось, недоволен. — Зачем тебе знать о ней, Фоно́н?

— Я устремлен к истине…

— Истин много. Избери себе другую.

— Ах Квазар, ты не понимаешь!

— Не понимаю? — брат мой был строг и серьезен. — Есть ли что-либо во вселенной, чего бы я не понимал? Отнюдь. Я вижу тебя насквозь, о неугомонный Фонон. Ты возбужден, и возмущения твои рождают в пространстве беспокойства.

— То полыхает моя великая любовь к прекрасному человечеству. Я мучим…

— Ты помешан. Ты совершенно помешался на своем драгоценном человечестве. Я вижу твою память и все твои восторги. Ты уже и подражаешь людям, искатель истины.

— Людям? — раздался голос.

— Братец Войд!

Я бросился навстречу темному холодному туману. Само средоточие тьмы и пустоты явилось перед нами. Окутанный темной материей Войд был чернее самой чёрной черноты и задумчиво колыхался в своем холодном мраке, степенно шагая к нам. Он принял меня в свои студёные объятия и вновь переспросил:

— Люди? Что есть люди?

— Ах Войд, выслушай меня! Ты будешь поражен.

Я долго изливался перед ним, рассказывая о встрече с дивным певцом и его спутником, о том как окинул мыслью все известные мне планеты, населенные людьми. Поведал я брату и об их страданиях, тяжких испытаниях на пути к вершине развития, об их хрупкости и притягательной красоте их чувств.

Бесстрастный Войд лишь кивнул.

— Живые существа из материи. Они столь малы и заурядны.

— Но вот и ты не понимаешь, Войд, о чем я толкую! — горестно воскликнул я. — Человек, ступая на вершину эволюции, становится подобным нам самим!

— Что тебе за дело до этого? — спросил Квазар.

— Ах братья мои иды. Мудрые дети богов! Неистребимый свет демиурга Лумо и нерушимая тьма демиурга Демо! В силах ли понять вы оба что есть сладость любви и познания? В силах ли осознать красоту мысли, что становится осязаемой? Сумеете ли вы понять, что сила человеческой страсти и воображения рождает новое и доселе невиданное во вселенной? Человек совершенный творит! Творит подобно идам!

— Чего же ты хочешь от нас? — спросил Войд.

— Прошу совета у вас, ибо не ведаю, как следует мне обращаться со столь хрупкой материей как человек разумный. Он так прекрасен и упоителен, но так слаб! Как не повредить его разум и плоть? Как возвестить людям истину, не ранив их души и слух? Явившись им, вознося их, боюсь их попросту уничтожить. Ибо человек разумный — самое нежное и ранимое, что только есть во вселенной. Но лишь услыхав мой призыв взметнуться ввысь, выйти за пределы человека разумного и устремиться в космос — преображать и творить его обновленным и блистательным, возрадуются они и обретут могущество!

— Сколько совершенных людей существует во вселенной? — вопросил Квазар.

— Лишь двое.

— Стало быть, все остальные не способны сами побороться за великую честь достигнуть вершины. Эта жалкая взвесь, разбросанная по вселенной, не может эволюционировать из-за своей ничтожной глупости и лени. С чего ты решил, что эти люди достойны великих знаний? Они попросту не постигнут их, либо используют во вред себе и другим. Немудро поступаешь ты, пытаясь обскакать эволюцию, брат мой. Люди либо разовьются сами, либо не разовьются вообще. Вот тебе мудрый мой совет – оставь людей в покое. Лишь самостоятельные стремления ввысь прорежут крылья, укрепят их и позволят умчаться в дивные дали вселенной. Своими подношениями ты не сможешь им помочь, ты их погубишь, как бы ни был ты осторожен и нежен.

— Квазар, прекрати же отчитывать Фонона! — услышал я голос своей сестры Ланиакеи. — Слова твои правдивы, но грубы и жестоки.

Ласково коснулась она моих волос, притянула меня к себе, и я прильнул к ней — могучей, блистательной, состоящей из миллионов звезд. Она была безмятежна и благосклонна, обнимала своими теплыми руками множество галактик и нежила в своих объятиях, собирая их в скопления.

— Ланиакея! Дай мне свой мудрый совет, о дочь Действия, демиурга Аго.

— Ах мой влюбленный братец! Горячность твоя не помощник тебе. Не гони людей в космос, но сам снизойди до них. Любовь людей требует самоотверженности. Только так ты сможешь постичь их и получить их признание и взаимность. Сочетайся с человеком разумным, оберегай его, насладись всей его красотой и страстью и защити его, подари ему любовь и покой. Да избавится он от ненависти и да обретет мир и радость, которые приведут его к расцвету. Твой образ устрашит их, голос  погубит. Посему, раз не завоевать сердце человечества извне, действуй изнутри. Пусть вторжение твое будет дерзко и бесцеремонно, но разве не таков обычный человеческий влюбленный – беззастенчивый и пылкий? Ты убережешь человечество от падения, освободишь его от мучений и бесконечной скорби.

— Мудрость и доброта твои, о Ланиакея, поистине безграничны, — ответствовал я, с благодарностью оплетая ее нитями своей искренней приязни к ней.

Братья же мои молчали. Квазар, сын света, продолжал греть своим пламенем великую Мать, сумрачный Войд, сын великого Анонима, бродил неподалёку, кутаясь в свою темную материю и любуясь собственной пустотой.

Я покинул их и устремился к человечеству, оплетая планеты волосами, лаская и овладевая. И да пришёл я в мир людей. И обрели они Слово Божье. И покорились мне и возлюбили меня.

 

 

Глава 2. Дракон

 

Гави выдохнул изо рта пар. Выдыхал он долго, с усилием, — так полагалось выдыхать огнедышащему дракону, присевшему отдохнуть после долгого полета. Весеннее утро было промозглым, оттаявшие вчера днем лужицы вновь подернулись коркой льда, в лицо бил ветер – и это именно он нагнал за ночь серые тучи и притащил столь надоевший за зиму холод. Впрочем, дракону все эти погодные неурядицы были нипочем, он расправил крылья и понесся дальше, не забывая мощно выдыхать пар, — Гави тронулся с места и пересек перекресток, непринужденно толкая ногами педали. Улицы были пустынны и туманны. Город еще не проснулся, лишь изредка попадались сонные хмурые прохожие, семенящие по скользкому тротуару.

Район был тихим, если не сказать захолустным, здания — бетонными и однотипными. Они напоминали выстроившиеся в ряд сухие куски хлеба, на которые постоянно покушались птицы – а голубей на крышах и впрямь было предостаточно, местные старики обожали прикармливать разбалованных доступными харчами жирных сизарей. Однако ветхих или заброшенных построек здесь не было и в помине, и хоть унылый вид дымчато-серых улиц ничем не мог зацепить взгляд, а пыльные асфальтовые дороги были словно посыпаны прахом прежних жильцов района, повсюду царила всеобщая аккуратность.

Здесь жили преимущественно старики. Вокруг небольшого, но уютного парка расположились несколько пансионатов, больница, спортивный комплекс и большой магазин садового инструментария. За многоэтажными жилыми домами пыхтел паром и дымком рынок – мастерских и закусочных там было полным-полно. За рынком и эстакадой через сквер притаилось еще более тихое место — Вишневый Дол, где кроме аккуратных двухэтажных домиков да раскидистых вишневых садов напротив каждого из них, не было никаких иных построек. Главной же достопримечательностью района было большое и красивое здание крематория – высокое, закругленное, напоминающее крепостную башню. Вокруг этой одинокой башни на самой окраине города раскинулось пустое и ровное, как крышка гроба, бетонное поле.

Гави был совершенно уверен, что лучшего места для катания на велосипеде, чем район Большой Берег, просто не найти — шоссе здесь были широки и пустынны, как и тротуары. Собственно, весь район был широким и пустынным. Молодежь обычно наезжала сюда проведывать престарелых родственников, однако привычные к иному ритму жизни люди быстро дохли здесь от скуки и поскорее убирались восвояси в лоно кипучего города.

Парк не был засижен шумными компаниями, его сонный шелест не нарушал звонкий детский гвалт. Его тихие дорожки, петлявшие между лужаек и мощных ветвистых деревьев, так и манили неспешно прокатиться, а влажные от растаявшего снега поляны любезно приглашали как следует порезвиться со своей собакой, которая наверняка оценит терпкий пряный вкус ветвей, обломанных под тяжестью снега.

И сердце Гави всегда звало его именно туда, поскольку он имел привычку совершать велосипедные прогулки в компании трех своих собак. Они послушно бежали рядом с велосипедом хозяина, не смея обогнать его ни на дюйм, не смея отстать или дернуться в сторону. И лишь в парке, получив на то разрешение, они во весь дух срывались с места, неслись вскачь наперегонки, чтобы как следует подурачиться на прелой земле с редкой белесой травой. Сам Гави, степенно спешившись с велосипеда, аккуратно расположив на скамейке рюкзак и куртку да как следует оглядевшись — не смотрит ли кто, бросался вслед за своими собаками и радостно носился взад вперед, швыряя им палки и мячи.

После, весь всклокоченный и красный, он брел к скамье и, тяжело дыша, валился на нее, не отрывая глаз от своих питомцев, которые, ни на миг не устав, продолжали с лаем трепать какую-то сучковатую ветвь.

Так начиналось каждое утро Гави. Продрав глаза, умывшись и пару раз пройдясь расческой по спутавшимся за ночь волосам, он наскоро одевался и в любую погоду спешил выгулять своих собак в парке, который располагался в десяти минутах езды от дома. Этот ритуал он соблюдал неукоснительно и не мог и помыслить о том, чтобы наспех отвести псов справить нужду на площадке возле дома. Подобное считал он чуть ли не кощунством и полным неуважением к своим возлюбленным друзьям, которые, впрочем, так же души не чаяли в своем хозяине и друге.

Вернувшись домой, Гави обычно пил кофе, съедал вафлю и отправлялся на работу. Так было и в это утро. Гави варил на плите кофе и слушал радио, в то время как его собаки жадно поглощали корм, еще с вечера заботливо приготовленный хозяином.

Радио вещало о какой-то ярмарке, приезде некоего важного лица, открытии нового цеха и успехах производства на железобетонном заводе. Гави задумчиво глядел на собственное отражение в чёрной панели на стене у плиты и размышлял, до чего красивым выглядит мир в черном глянце. Лицо его казалось серым, как и белая рубаха, глаза и вовсе были не видны, размытые темными пятнами, хотя на самом деле были они выразительны и блестящи и чем-то напоминали собачьи карие, вечно настороженные глаза.

Он опустил взгляд на плиту и, заметив, что кофейная пенка поднялась, аккуратно снял ковшик с огня.

Кухня, отраженная в панели, казалась ему отчего-то более уютной и аккуратной, сам себе он виделся более решительным и бойким, и лишь собаки, крутившиеся у ног хозяина, были все те же. В той черной реальности по радио передают новости поинтереснее, — подумалось Гави, который и не думал радоваться успехам местных рабочих, равнодушно пропуская новостную тарабарщину мимо ушей. Хотя что именно он хотел услышать, он и сам не знал. Посему, продолжая рассеянно слушать программу, он отошел от плиты и, прихлебывая из чашки кофе, шагнул к окну.

Тотчас лохматый белый пес вспрыгнул передними лапами на подоконник и ткнулся носом в оконное стекло, за которым уже вовсю начинался новый день. Гави широко улыбнулся.

— Я знаю, Кецаль, что ты весь день бы там носился, — обратился он к собаке, — впрочем, как и я. Однако взгляни на улицу – народу уже полно, да и солнце, как видишь, сигналит, что я непременно опоздаю, если не перестану болтать с тобой за завтраком.

Солнце и впрямь стремительно выкатывалось из-за домов, робко поблескивая лучами сквозь надменные тучи. Кецаль фыркнул и спрыгнул на пол, следуя за Гави, который вымыл в раковине чашку и отправился к входной двери, хватая по пути куртку, сумку и ключи. Остальные собаки, виляя хвостами, так же ходили за ним по пятам, тыкаясь косматыми губами в его колени и ладони. Они присели у дивана, глядя как хозяин отмыкает замок. Гави чуть помедлил, с притворным равнодушием оправляя ремень сумки, перекинутый через плечо, после чего прыснул со смеху и развернулся, чтобы заключить в объятия тотчас бросившихся к нему собак. Они скакали на задних лапах, опираясь на грудь хозяина, и лупили хвостами во все стороны.

— Уици, дружище, полегче со слюнями, — Гави вытер губы, откинул назад промокшие волосы и хорошенько взъерошил косматую шерсть рыжего с черными подпалинами пса. – Теско, я скоро вернусь, нечего так убиваться.

Поджарый серый пес, визгливо поскуливающий все это время, звонко залаял в ответ. Гави присел, крепко обнял каждого пса, потрепал их лоснящиеся шкуры и протянул свою ладонь Кецалю, который с достоинством ждал в сторонке, когда наступит и его черед прощаться с хозяином. Он вложил лапу в руку Гави и тот крепко пожал ее.

— Кецаль как всегда за старшего, — объявил Гави, оглядывая своих домашних. – Не горюйте, завтра я обязательно возьму вас с собой, ребята. Но сегодня я разрываюсь от дел – одно другого важнее.

Он вышел в коридор и запер за собой дверь на ключ – будучи владельцем животных, он был обязан делать это, как и все хозяева разнообразного домашнего зверья, столь любимого людьми. Немного постояв у двери, прислушиваясь к шорохам в квартире, он направился по коридору к лестнице. На ходу он застегнул куртку до самого горла и надел велосипедные перчатки. Он стянул с себя свою широченную улыбку, которая простиралась на его лице большими упругими мимическими складками и обнажала десны, и плотно сомкнул губы как резные створки чугунных ворот. Теперь он смотрел по сторонам хмуро и подозрительно, как доберман, пряча пол-лица за высоким воротом.

Жил он на втором этаже и быстро спуститься вниз, к велопарковке, не встретив никого из соседей, было проще простого. Но не успел он сойти с лестницы, как его окликнул чей-то голос – старческий, дребезжащий, с нотками любопытства.

— Гавесто́н! А, Гавестон?

Гави обернулся и глянул вверх – позади на площадке топталась пожилая соседка. Она закуталась в шаль и, шаркая ногами, принялась спускаться по лестнице вслед за ним.

— Здравствуй, Гавестон. Доброе утро, сынок.

«Пропади ты пропадом» — подумал Гави. – «Дерьмо собачье».

— Угу, здравствуйте, — пробормотал он, еле раскрывая рот. Соседка неумолимо приближалась, осторожно спускаясь по лестнице и крепко держась за перила.

— Ох и худой же! Худющий как фонарный столб. Непонятно чем питаешься. Ты вообще ешь что-нибудь? – причитала соседка, глядя на Гави с такой укоризной, словно тот намеренно решил извести себя голодом. – Мусор выносишь – одни упаковки от харчей собачьих. Вот наверняка одним кофем питаешься, наверняка.

«Она что, роется в моем мусоре?» — поразился Гави.

— Взглянуть страшно на тебя. Бледный, тощий, одно огорчение, — она добралась до Гави и ухватила его за руку обеими ладонями. – Вот была бы мать жива, что сказала бы?

Качая головой и вздыхая, пожилая соседка принялась похлопывать Гави по локтю, приговаривая:

— Кости одни. Смотри, сгрызут тебя собаки твои.

«Чтоб тебя волки драли!» — мысленно взревел Гави.

— Мне пора, опаздываю, — вслух пробормотал он, осторожно и настойчиво освобождая руку из непрошеных объятий.

— Погоди, погоди, я вот что хочу сказать, — соседка многозначительно и тревожно взглянула на Гави, словно собиралась поведать тайну о страшной угрозе человечеству, — у меня доктор есть знакомый. Он в таких делах понимает, даст пилюли какие надо – мигом жирочек нагуляешь. Ешь ты плохо, вид совсем больной, несчастный. Вот наверняка паразиты замучили, живёшь-то с собачьём. Я ясно вижу – аскариды, — по слогам отчеканила она. — Надо пить льняное маслице. Это самое верное средство! Столовую ложку с утра – и паразиты вмиг наружу полезут, сам увидишь. Доктор тот мне его и прописал. Ох, смотреть на тебя больно — аж тоска берет! Тоска! – прокричала она ему вслед.

«Да чтоб ты сдохла!» — Гави пятился к выходу.

— Спасибо, я пошёл.

— Я тебе сегодня домашненького занесу! Горячего, сытного! – донеслось до него из холла. – Мясного, жирненького. Ну для мышц чтобы, для мышц!

Гави запрыгнул на велосипед и быстро рванул прочь.

Он махом домчал до работы, поскольку остервенело крутил педали, словно за ним гнались лучшие доктора Фастара, вооруженные льняным маслом.

Ворота были распахнуты, во дворе перед двухэтажным зданием с широким крыльцом стоял автомобиль. Крупный, продолговатый, с обширными окнами, высокой прямоугольной крышей и вытянутым, похожим на гроб капотом — он скорее напоминал торговый лоток на рынке. На дверце цвета старого чая красовалась большая, слегка облупленная желтая эмблема — схематичное рукопожатие, вписанное в квадрат. Этот автомобиль был здесь частым гостем, и Гави, махнув рукой водителю, проехал мимо. Затем он обогнул здание и попал на задний двор, где в пристройке располагались вольеры. Там он оставил велосипед и вошел в дом.

Служба социальной поддержки уже здесь, и, стало быть, надо поторопиться — куратор, конечно, уже начала беседу со слепым. И Гави был обязан на ней присутствовать.

Он стремительно прошёл по коридору, оставляя следы на свежевымытом полу, и резко затормозил перед приоткрытой дверью — оттуда слышались голоса. Гави досадливо вздохнул. Самый ненавистный момент. Единственное, что раздражало его в работе. Знакомства с новыми людьми всегда так волновали его, что он в глубине души даже радовался тому, что все они были абсолютно незрячими и не могли видеть как он хмурился, краснел и тушевался. Зато они прекрасно слышали его заикание.

Он вошёл в комнату и старательно улыбнулся. Куратор — женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и открытым светлым лицом охотно ответила ему тем же. На груди у нее был прикреплён бейдж с именем «Нурия Рада» и по всему было видно, что она полностью оправдывала свою фамилию. Нурия благодушно улыбнулась, оглядывая всех присутствующих, и поспешила представить Гави гостям.

— А вот и наш тренер — Гавестон Фрельзи. Прошу, Гавестон, присядь, — она указала на табурет, что стоял возле ее кресла. — Позволь представить тебе — наш гость господин Ингур Вессаль.

Гави в это время вежливым кивком ответил на дружелюбное приветствие второй женщины, сидящей тут же – на ней была желтая форма с той же эмблемой что и на автомобиле, и Гави видел её здесь далеко не впервые. И лишь затем он перевёл взгляд на гостя, что расположился в кресле между ними.

То был седой безбородый старик в неброской удобной одежде и затемненных коричневым градиентом очках. На коленях его лежала трость. Руки же он сложил на слегка выпирающем животе, сцепив их в замок. Он старался держаться спокойно и уверенно, но все же нервное постукивание левой ногой об пол выдавало его волнение.

— Д-добрый день, — выдавил из себя Гави, едва проговаривая гласные. Он осторожно присел на табурет напротив слепого.

Старик удивленно приподнял брови и хмыкнул. Он протянул руку в сторону Гави и заметил:

— Что-то, видать, не очень-то он у вас и добрый.

Гави молча пожал протянутую ладонь. Куратор дотронулась до плеча старика и весело сказала:

— Господин Вессаль, я уверена, что всё пройдёт хорошо. Первая встреча всегда волнительна, и зачастую именно она определяет, сложится ли ваша дружба, подходите ли вы друг другу. Но сейчас у меня не остается совершенно никаких сомнений, что мы подобрали для вас просто идеальный вариант.

— Увидим, увидим, — пробормотал старик.

Дама из службы социальной поддержки не обращала на их диалог никакого внимания. Она молча вносила в свой блокнот записи, кивая самой себе и сверяясь с каким-то документом у себя на коленях.

— Схожу за Каштаном, — процедил Гави, переглянувшись с Нурией, и, пятясь, вышел. В коридоре он, однако, замешкался и услышал, как старик удивленно крякнул и довольно громко поинтересовался у куратора:

— И это ваш тренер?

— Наш лучший тренер, — с улыбкой уточнила Нурия.

— Да он двух слов связать не может. Что он там бормочет? Что у него с речью?

— Не беспокойтесь о его речи, — примирительно сказала Нурия, — его отлично понимают собаки – это главное. Еще ни один проводник, тренированный Гавестоном, не провалил экзамена, а отзывы о его воспитанниках перемежаются со слезами благодарности.

— Вон оно как, — протянул старик, беспокойно ёрзая в кресле. – Собачий заклинатель, стало быть. Выходит, мне сказочно повезло заиметь поводыря, которого взрастил местный гений.

— Не просто поводыря, но прекрасного проводника и помощника, а в дальнейшем и верного друга, — заметила Нурия. – Гавестон вкладывает в свое ремесло всю душу, собаки для него существа высшего порядка.

Старик потер подбородок, задумчиво что-то промычав.

— Это любопытно.

Гави возвратился в компании большого пса шоколадного окраса. Тот шел у ног тренера без привязи, степенно переставляя свои шоколадные лапы, словно подражая походке человека. Он дружелюбно оглядел присутствующих и пару раз вежливо вильнул хвостом.

Старик взволнованно подался вперед и протянул ладони. Он почувствовал присутствие собаки – услышал её мягкую поступь и шумное дыхание.

— Каштан, познакомься – твой хозяин и компаньон, господин Вессаль, — громко и отчетливо сказал Гави, с улыбкой обращаясь к псу и указывая в сторону слепого. – Пойди, поздоровайся.

Пес послушно направился к креслу и поднырнул под руки Вессаля, который с удивлением и восторгом принялся гладить и ощупывать животное.

— Здравствуй, здравствуй, Каштан. Ох, красавец! Ну, красавец… — бормотал старик, зарывая ладони в густую шерсть пса. Тот вилял хвостом и облизывал слепому руки. – А уж смекалистый да смирный какой. Я полагал, собаке нужно четко подавать команды, — обратился он к Гави, — но вы обращаетесь к нему с беседой как к приятелю.

Гави опустился на свой табурет.

— Пес-проводник — не просто приспособление для передвижения по городу, — еле слышно возразил он, — он ваш полноценный сопровождающий. И точно так же расположен к беседе, как и любой ваш спутник. И в нём гораздо больше понимания и чуткости, чем у большинства людей.

Старик внимательно вслушивался в невнятное бормотание Гави, стараясь не пропустить ни одного слова. Он согласно кивнул, усмехнувшись.

— Что ж. Собеседник, который внимательно выслушивает чужие вздохи и глубокие измышления – либо психотерапевт, либо собака. И тот, и другой способны помочь обрести покой и равновесие в нелегкие времена. А сейчас и вовсе тот редкий случай, когда они нашли друг друга, — старик рассмеялся и потрепал пса по голове, — и я уверен, что мы подружимся.

Гави смерил его взглядом.

— Вы психотерапевт?

— Он самый, мэтр Фрельзи. Не практикую, но, как говорится, если и встречаются бывшие водители и бывшие повара, то бывших психотерапевтов не существует.

Гави промолчал. Теперь он смотрел в сторону, — разглядывать незрячего собеседника казалось ему совершенно беззастенчивым занятием.

— Вы ему безумно нравитесь! — воскликнула Нурия, наблюдая за знакомством пса и хозяина. — Господин Вессаль, определенно это любовь с первого взгляда.

Каштан прищурил глаза и вывалил длинный розовый язык, явив всем почти человеческую добродушнейшую ухмылку. Он безостановочно вилял хвостом и тыкался носом в щеки Вессаля, который, бормоча в адрес пса десятки комплиментов, неустанно гладил его по голове.

— Я думаю, нет никаких сомнений, — обратилась Нурия к работнице соцслужбы, — что всё сложится самым удачным образом.

Та кивнула и взглянула на Гави.

— Вы согласны, мэтр Фрельзи?

Кивнул и Гави. Как и Нурия, он поставил свою подпись на документе.

— Господин Вессаль, ваше слово решающее.

Старик усмехнулся и покачал головой.

— Ни за что не расстанусь со своим чудесным приятелем. Теперь если и выйду отсюда, то только своим ходом, и непременно в его компании.

Служащая улыбнулась и дотронулась до его плеча.

— Что ж, тогда я оставляю вас. Завтра я позвоню, чтобы узнать как у вас дела.

Она встала и засобиралась, складывая свои бумаги в большую угловатую сумку.

— Я вас провожу, — Нурия направилась к выходу вслед за ней. — Господин Вессаль, я скоро к вам вернусь, знакомьтесь пока, привыкайте друг к другу. Гавестон ответит на все ваши вопросы.

Слепой старик едва махнул рукой вслед обеим женщинам.

Гави облегченно вздохнул, убедившись, что компаньоны и впрямь легко сблизились и, по-видимому, замечательно поладят. Этот старик будет хорошим другом Каштану…

— А вы, значит, местная знаменитость? – спросил вдруг Вессаль. Он обращался к нему, не поворачивая головы, и таким образом они беседовали, развернувшись в разные стороны. – Гениальный тренер, собачий заклинатель?

Гави усмехнулся. Он перестал ковырять заусенцы и сложил руки в замок.

— Гениальности во мне ровно столько же, сколько и в остальных тренерах, — смущенно буркнул он.

— Но лишь вас расхваливают на все лады. И мне кажется, небезосновательно.

— Возможно дело в моем подходе, — пожал плечами Гави, — я с собаками на одной волне.

— В таком случае, вы выбрали идеальную профессию, — кивнул Вессаль, отпустив, наконец, Каштана, и откинувшись в кресле. – Талант и любовь к своему ремеслу рождают успех и славу – ваше имя, что отныне у всех на устах. Кстати у вас очень красивое имя. Гавестон… выбирал отец?

— Нет, — рассеянно пробормотал Гави, мотнув головой, — он был не мастак выдумывать.

Вессаль уловил в его словах размеренную интонацию давних воспоминаний и понимающе кивнул.

— Сочувствую вам, Гавестон. Вы, вероятно, были ребенком, когда он умер?

— Да, — Гави пожал плечом, — я его плохо помню.

— Вы жили с матерью, — осторожно сказал Вессаль, скорее утверждая, чем спрашивая.

Гави опустил голову и сжал губы.

— Угу.

— Вы любили её. Наверное, скучаете по ней.

— Да…

Гави резко поднял голову.

«Любопытный старый хрыч! Думал вот так запросто устроить мне допрос? Заболтать как своих психов в клинике?»

— А вы? — процедил он в его сторону. — Не расскажете о своей работе?

Вессаль улыбнулся в ответ на его резкую холодность. Он весело крякнул и охотно рассыпался речью.

— О, моё ремесло не из лёгких, мэтр Фрельзи! Тем не менее, оно крайне увлекательно и бесспорно приносит огромное удовлетворение от проделанной работы и лицезрения плодов труда своего. И знаете, я думаю, в чем-то мы даже похожи с вами. Как и вам, мне надлежало иметь дело с теми, кто в какой-то степени лишен внутренней Благодати. С теми, кто не слышит Голоса или же противится ему. Эти люди существуют как животные — они звереют от своей свободы и не могут отвечать за себя сами. Они ненавидят Голос — мы, доктора, называем его Ментальным Сержантом, — и без этого Сержанта в голове постепенно теряют человеческий облик.

— Ментальный Сержант? — переспросил Гави.

Вессаль кивнул.

— Сержант знает как сохранять лицо, спокойствие и быть достойным членом общества. Противиться ему может лишь безумец, при этом он, к тому же, становится опасен. Наша задача — образумить его и научить любить Благодать и слушаться ее.

— А Сержант не справляется с этим самостоятельно?

— Безумцы иногда блуждают в столь глубоких дебрях разума, что перестают и вовсе слышать его. Они глухи. Печальное зрелище, мэтр Фрельзи. Те же, кто стремится изгнать Ментального Сержанта, ненавидят его, —  постоянно находятся в борьбе, мучаются, изнывают в неравном противостоянии. Мы приходим им на помощь — мы исцеляем их.

— Всех?

— Отнюдь. Это, пожалуй, хоть и весьма желаемый исход, но всё же невозможный.

— И что вы делаете с теми, кто не смог исцелиться?

— Отпускаем, — Вессаль улыбнулся и развел руками.

— На все четыре стороны? Вот так просто? — недоверчиво пробормотал Гави.

— В том состоянии, в каком они покидают клинику, друг мой, им лишь одна дорога светит, — слепой повернулся к нему и покачал головой, — они идут, влекомые Сержантом, полностью подчиненные им, туда, где могут попрощаться со своей жизнью.

— Куда? — Гави открыл рот.

— Это уже, мэтр Фрельзи, не наша забота, — махнул рукой Вессаль. — На всё воля божья, всё подчинено Гласу Божьему.

— Угу.

Гави встал и заходил по комнате. Вессаль с интересом прислушивался к его неторопливым шагам. Вот он постоял у окна, у кровати, вот прошелся до платяного шкафа. Вот отправился к столу. Щелкнул переключатель, заиграла музыка — Гави включил радио.

— Я вернусь за вами через час, сегодня у вас с Каштаном первое совместное занятие. А сейчас меня ждет работа.

Вессаль с трудом разобрал его слова. Словно подтверждая их, на тумбочке запиликали часы слепого. По-видимому, Гави был взволнован и не желал продолжать разговор о психически больных, и подоспевшее время любезно оказало ему услугу, позволив обоснованно ретироваться. Наскоро попрощавшись, Гави поспешно убрался прочь, оставив пожилого врача в компании пса и радио.

Он выбежал на широкий двор, где уже собрался в ожидании самый разный люд с собаками на поводках. Стоял жуткий гвалт — собаки лаяли, люди громко переговаривались, здоровались и смеялись. Гави так же громко здоровался. Смотрел он при этом на собак, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из их хозяев. Радостно потерев ладони и еще раз оглядев веселое сборище на тренировочной площадке, Гави начал очередное занятие из обязательного общего курса дрессировки.

 

В обед ему не удалось как обычно удрать домой, поскольку после полудня его уже ожидала комиссия во главе с инспектором, собравшаяся по очень важному поводу – очередной подопечный Гави готовился сдавать экзамен. Новоиспеченного пса-проводника должны были вписать в особый реестр под присвоенным ему номером, и этот волнительный момент стоил Гави немалых переживаний. Целый день он мотался с тренировки на тренировку, из питомника на площадку, из учебно-кинологического центра в город, где проходил экзамен, после чего вновь отправился на работу, отвел пса в вольер и помчался на вечернюю тренировку.

Ехал домой он, слегка пошатываясь от усталости, и то была приятная усталость. Однако Гави был взволнован и сконфужен – его друзья целый день томились дома, дожидаясь хозяина, и ему было стыдно, что он оставил их так надолго одних взаперти. Он торопливо крутил педали и бубнил себе под нос. Нельзя так подводить своих… Нельзя подводить. Бросать. Когда кто-то ждёт, надеется, не может допустить и мысли, что ты не вернёшься. А тебя всё нет и нет. Нет и нет. Ведь кто-то ждёт тебя. Он словно положил у порога свое сердце. Как у самого священного места, откуда ты вот-вот явишься. Но тебя нет. Нет час, два. Неделю. Год. Но кто-то всё ждёт тебя. Ждёт уже двадцать пять лет. Но тебя нет. Кто-то печалится, что ты задерживаешься, но всё еще ждёт и будет ждать вечно. Ведь этот кто-то любит тебя.

Гави задумался. Он вспомнил свой разговор с Вессалем. Хоть он и обронил в беседе с ним всего пару обрывочных фраз, ему отчего-то казалось, что он вывалил на стол психотерапевту всё, что лежало на душе. Он ничего не рассказывал о своей жизни, но его рассеянные кивки да угуканья по какой-то причине теперь казались ему излишней откровенностью. И всё бы ничего, но этот Ингур Вессаль смотрел с таким… пониманием, интересом и участием. Хотя постойте. Смотрел?! Да он же слеп как дождевой червяк!

Примчавшись к дому, Гави наспех припарковал велосипед и побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Прежде чем пройти в коридор, он осторожно выглянул из-за угла. Соседки не было. Дверь в ее квартиру была заперта, но тихо прокравшись мимо, Гави уловил бодрый гомон радио.

У своей же двери Гави обнаружил самое настоящее подношение. На полу торжественно стояла здоровенная жаровня, укутанная полотенцем как святой доминус мантией. Она была еще теплой. Приподняв крышку, Гави выпустил ароматное облако пара и обнаружил, что жаровня была полна тушеного мяса с картошкой. Рядом как верный лакей подле лорда стояла непочатая бутыль льняного масла. К ней была примотана записка с номером какого-то замечательного доктора. Гави тяжело вздохнул и покачал головой.

За дверью кто-то громко заскулил, послышалось фырканье и ворчание. О дверной косяк застучал чей-то хвост. Гави сунул бутыль в карман, обнял жаровню и поскорее отпер дверь. Он протиснулся в квартиру, пытаясь не запутаться ногами в своих ликующих собаках, и уже через пару минут весело трепал их лохматые шкуры, валяясь на полу. Он с восторгом наблюдал искреннюю и безудержную радость, с которой его приветствовали верные псы. Казалось, из их глаз хлещет неистребимая любовь, в груди же колотится горячая преданность. Их привязанность была совершенно безусловной. Они не владели речью, но их взгляды красноречивее любых признаний возвещали: хозяин, когда речь идет о тебе, пол не важен, рост не важен, как и вес, как не важна принадлежность к расе, не важна красота, опрятность или темперамент — мы будем любить тебя любым, всегда! И не покинем тебя до последнего вздоха!

Гави часто размышлял, способны ли люди на такую любовь. Внутренний голос твердил ему, что это вполне в природе человека. Однако, к сожалению, встречается намного реже, чем у собак. Настолько редко, что проще было бы сказать, что это чувство вовсе не свойственно человеку, однако Ментальный Сержант не любил неточностей в статистике.

Гави поскорее повел собак в парк. Начало темнеть и на прохладных сырых дорожках уже не прогуливались прохожие, никто не наслаждался дремотной природой, разглядывая набухшие ветви кустарника, и поэтому Гави с удовольствием принялся швырять псам мячи и палки, которые те с радостью приносили ему обратно в руки.

Гави был зверски голоден и, едва переступив порог дома, кинулся на кухню. Он, однако, не притронулся к еде до тех пор, пока не разложил корм по собачьим мискам. После этого он жадно набросился на соседкину стряпню, с наслаждением поглощая мягкие, сочные куски мяса. Он моментально уничтожил полжаровни и, постанывая от наслаждения, завалился на диван. Он вдруг спохватился, что до сих пор не включил радио и протянул руку, чтобы дотянуться до небольшого приемника на столе. Раздалось энергичное пение. Подпевая, Гави принялся раздеваться, аккуратно складывая одежду на спинку стула у большой кровати, которая стояла у противоположной от больших окон стены. Собственно, это была вся нехитрая, но вполне уютная обстановка его жилища — очень широкая удобная кровать, вешалка на колесах, мягкий, ободранный собачьими когтями диван и невысокий стол, на полу ковер с мелким ворсом, через перегородку, которая попутно служила кухонным столом располагалась кухня — плита и холодильник. Голые кирпичные стены были ничем не обработаны, но эта грубая на первый взгляд небрежность неплохо сочеталась с добротным гладким полом и кудрявым легким тюлем на окнах, слишком длинным и на концах пожеванным собаками.

Книги Гави девать было некуда. Шкаф покупать не хотелось, а загромождать стены полками и подавно. Поэтому Гави складировал их где придется, стараясь все же поддерживать порядок, — на подоконнике, под кроватью, на холодильнике. Читать он любил, но никак не мог отыскать ту самую книгу, что была бы полностью ему по душе. Все его последние приобретения были интересны, даже увлекательны. Но во всех чего-то не хватало. И этот неуловимый изъян не давал Гави покоя. Поэтому он охотнее рисовал, пытаясь изобразить то, чего жаждало воображение.

Он включил напольный светильник у дивана, достал из-под стола планшет с перекидными белоснежными листами и стакан с карандашами. На бумаге темнел неоконченный рисунок. Гави завязал волосы в хвост, взял угольный карандаш и принялся неспешно заштриховывать обведённый контур. Это был большой дракон, расправивший крылья. Тело его было собачьим — поджарым, шерстистым, с мощными мягкими лапами. Хвост тоже был собачьим, но неимоверно длинным. Крылья дракона походили на голубиные и было их почему-то шесть. Почему — Гави и сам не знал. Это было красиво, и точка. Морда дракона так же напоминала собачью, однако обросла рогами и бородкой. Глаза Гави никак не удавались, поэтому он отправился в ванну и срисовал их перед зеркалом со своих собственных. Получился горделивый, но в то же время настороженный дракон. Сейчас Гави дорисовывал гриву — а дракону обязательно полагалась грива, причем точь в точь как у Гави — темная слегка волнистая шевелюра.

Сидя в трусах на диване, Гави рисовал в окружении сыто дрыхнувших псов. Ему было хорошо. Это был тот уют, покой, ради которого он каждый день возвращался домой. За окном совсем стемнело, закрапал дождь. Из открытой створки доносился терпкий запах холодной пыльной сырости. Гави вдохнул полной грудью и улыбнулся. Самый приятный аромат на свете. Аромат самой реальности, дух осязаемой природы – так пахнет планета, так пахнет жизнь! И именно так пахнет грусть. Грусть от осознания скоротечности жизни – ты умрешь, а дождь будет лить и лить без тебя, и запах предгрозовой свежести будет разноситься повсюду, но ты его уже не почувствуешь. Капли омоют твое тело, и начнут вбивать его в окружающий мир, растворяя в нем, возвращая тебя туда, откуда пришел.

Гави усмехнулся. Какой детский страх. И вдруг посерьезнел. Голос много говорил о смерти. Часто говорит о ней. Говорит, страх её напрасен, бессмыслен. Человек грезит о бесконечности, тянется к ней, жаждет её. Но что он будет с ней делать, заполучив её? Ведь всё, что восторгает человека – конечно в своем итоге. Всё имеет начало и конец, и тем славно, и тем приятно человеку. Так говорит Глас Божий. Благодать. Ментальный Сержант. Еще он говорит, что бесконечности как таковой не существует. Всё имеет начало и конец… Гави зевнул …как и этот день. Он навсегда и бесповоротно окончен.

Гави бросил на стол планшет и карандаш. Осторожно перешагнув спящего в его ногах Кецаля, он направился в ванну, откуда вышел с покрасневшим от полотенца лицом и влажными волосами. Он выключил свет, улегся на кровать, завернулся в одеяло и прислушался. В ночной тишине раздавался мерный стук сердца, доносившийся из радиоприемника. Вдруг послышалась возня и по ковру зашуршали торопливые шаги – собаки поспешили присоединиться к хозяину и скрутились подле него большими теплыми калачами. В окружении своей верной гвардии Гави уснул. За окном била гроза.

 

На следующий день Гави явился на работу в сопровождении всех троих псов. На время занятий он отводил их в пустующий вольер, в перерывах выпускал на площадку. Когда настало время занятий с Вессалем, он не стал запирать их и, глядя на их совместные кувыркания посреди двора, присел на скамейку в ожидании слепого со своим поводырём. Но Вессаль не явился.

Прождав некоторое время, Гави отправился на поиски старика и обнаружил его в гостевой комнате, где тот увлеченно слушал радио, похохатывая, поддакивая и даже что-то отвечая диктору. Осторожно заглянув в комнату, Гави ничуть не удивился, застав Вессаля в верхней одежде, ухватившим свою трость — старик сидел в кресле у стола и, глядя в стену, посмеивался над остроумными шутками ведущего программы. У ног его сидел Каштан, экипированный специальной шлейкой с удобной массивной рукоятью, за которую должен был держаться слепой.

— Добрый день, — сказал Вессаль, спустя некоторое время. — Это вы, Гавестон?

Гави оторопело уставился на него. Слепой старик отлично слышал, бессмысленно было воображать его бесчувственным как предмет мебели.

«Вот же локатор-недотёпа!»

— Д-да, — пробормотал Гави. — Здравствуйте.

Он шагнул в комнату.

— Вы не пришли.

Вессаль скорчил удивленную мину и похлопал себя по карманам.

— Неужели пора? Мой будильник отчего-то не сработал. Прошу меня извинить. Славно, что вы пришли, мэтр Фрельзи, благодарю вас и еще раз прошу прощения. Славно, что вы пришли…

Кряхтя, старик засобирался. Одной рукой он держал трость, другой же ухватился за рукоять шлейки Каштана. Гави покачал головой. Он понял, что Вессаль прекрасно ориентировался во времени по радио и не мог не заметить, что одиннадцатичасовая программа только что окончилась.

«Что за рохля!»

— Вы не должны бояться, — сказал он.

— Простите, что вы сказали? – не разобрал его бормотания Вессаль.

— Вы не должны бояться, — спокойно повторил Гави.

— Что вы имеете в виду? — Вессаль встал. Моментально поднялся и пёс.

— Вам страшно полагаться на пса. Но вы не должны бояться. Вы должны привыкать к нему. Привыкать к взаимодействию.

Вессаль усмехнулся.

— Что ж, вы правы, Гавестон. Я струсил. Я ждал вас.

— Выйти из гостевого домика несложно, вы должны делать это сами.

— Совершенно согласен — выйти несложно. Но куда проще мне было бы нащупать выход тростью, чем доверять собаке.

Они двинулись к двери. Гави вспыхнул.

«Ещё один олух, который не понимает зачем он здесь!»

— Никто не отнимает вашу трость. Поймите одно: нет никого в мире, кому можно было бы доверять больше чем собаке. Тем более такой великолепно воспитанной как Каштан. Он не предаст вас никогда, — выпалил он.

Вессаль улыбнулся, услышав его ясную речь.

— Я не боюсь предательства. Поймите меня правильно, мэтр Фрельзи, я нисколько не умаляю вашего мастерства, как и преданности и профессионализма Каштана, но всё же животные есть животные — они подвержены инстинктивным порывам. Нелегко так наскоро привыкнуть к тому, что за тебя глядит по сторонам не рассудительный человек, а дрессированный пёс. Что ты не сам ответственен за свое передвижение, но доверяешь свою жизнь тому, кто в любой момент может рвануть с места или ввязаться в драку.

Они вышли на крыльцо. Гави остановился. Застыл и Вессаль.

— Это совершенно исключено, — серьезно произнес Гави. — Каштан никогда не ввяжется ни в какую драку. Никогда не возьмет посторонней еды, никогда не погонится за кошкой, никогда не станет пить из лужи, никогда не ускорит шаг без разрешения. Он не подаст голос без надобности, он не послушает никого кроме вас. Этим правилам он следует всю жизнь и прекрасно осознает свою ответственность.

Вессаль некоторое время молчал.

— Представьте, что мне вздумалось отправиться по незнакомому маршруту, — сказал он, наконец. – На пути нам встречается лестница…

— Собака останавливается перед любой встречной лестницей.

— Пусть так. Но некто, предположим, уборщик, по недосмотру оставил на ступенях ведро. Меня ведет пёс, который легко сможет обойти препятствие. Но мне останется лишь кубарем скатиться вниз, и дай бог, шею не сломать. Ведь пёс не сможет предупредить меня, отчитавшись о столь неопасной с его точки зрения вещи как о фатальном для меня препятствии.

Гави с улыбкой кивал, пока тот говорил. Дождавшись, когда Вессаль окончит монолог, он усмехнулся и с уверенностью ответил:

— Он обязательно предупредит вас.

— Каким же образом?

— Он застынет на месте. Перегородит вам дорогу.

— Откуда ему понять, что обычное ведро угроза для меня.

— Он понимает куда больше, чем вам кажется, — Гави радовался, что старик не может видеть его укоризненного прищура, — он оценивает безопасность вашего пути как приоритетную. Пока вы тростью не отыщете ведро, он не двинется с места. Еще раз повторю — доверяйте собаке.

— Оценивает? Это интересно, — хмыкнул Вессаль. — Но вот я приказываю ему: вперёд! Вперёд давай! Что ему остается? Пойдет вперёд и результат неизменен — мне конец.

«Может, оно было бы и к лучшему».

— Нет, — твердо возразил Гави. — Эта ситуация совершенно невозможна.

— Почему же?

— Он не подчинится вам.

— То есть как? Ослушается хозяина?

— Именно. Не сдвинется с места, хоть заприказывайтесь.

— Как это возможно? — пробормотал Вессаль.

Гави рассмеялся. Старик выслушал его смех, отчего-то довольно кивая и чуть улыбаясь.

— Как и любой пёс-проводник, Каштан умеет оценивать ситуацию и знает как уберечь хозяина от ошибки. Именно в этом состоит исключительная ценность собак-поводырей. Как и все собаки, они невероятно умны и отзывчивы, но помимо этого обладают чудесным навыком разумного неповиновения.

— Разумного неповиновения… — повторил Вессаль.

— Да. К примеру, если на вашем привычном маршруте кто-то начнет ремонтные работы и выкопает яму, Каштан не подпустит вас туда, хоть вы тысячу раз ему прикажите, хоть тяните, хоть пытайтесь обойти его. И кстати, — веско заметил Гави, — не стоит приказывать. Беседуйте с ним как с человеком. Он знает все команды, но достоин общения ничуть не меньше чем человек и понимает обращенную речь ничуть не хуже.

— Гавестон, — Вессаль обратил к нему слепой взгляд, — вы великий мастер. То, что вы делаете, достойно самого глубокого уважения.

Он протянул в пустоту руку. Гави неуверенно вложил в нее свою ладонь и старик крепко пожал ее.

После этого Вессаль спустился с крыльца и невозмутимо направился на тренировочную аллею, ступая так уверенно, словно вот уже много лет гулял здесь.

— Ну что, дружок, погуляем? А, Каштанчик? Покажи-ка мне, где здесь можно славно пройтись.

Правой рукой он держал трость, которой ощупывал пространство перед собой, левой сжимал рукоять шлейки Каштана. Они довольно быстро удалялись от Гави, который оценивающе смотрел им вслед и с удивлением не мог не признать, что пёс и его новый хозяин пришли к полному взаимопониманию и прекрасно подходили друг к другу.

Вессаль пересек двор и при помощи Каштана быстро отыскал калитку, ведущую на аллею. Пёс застыл перед входом, чтобы слепой мог найти тростью дверной проём, и к тому времени их догнал Гави. Они двинулись по дорожке, посреди которой периодически встречались разнообразные препятствия.

Пёс бодро бежал вперёд — он знал наизусть все преграды и легко преодолевал их, помогая слепому продолжать свой путь по непростой аллее. Вессаль столь же бодро шагал рядом. Он улыбался и постоянно что-то приговаривал, обращаясь то ли к Каштану, то ли к себе, то ли ко всему миру, который распускался кругом сонной весной. Между извилистыми дорожками росли кустарники и деревья, так что им в носы ударял пряный запах влажной прошлогодней листвы, смешанный с ароматом свежих липких тополиных почек.

— Вы не должны подстраиваться под Каштана, — сказал Гави после некоторого молчания, — напротив — он подстраивается под вас. Под вашу походку, скорость, ваш ритм, ваш настрой. Вы — его друг, но при том именно вы и хозяин, не наоборот.

— Так и есть, мэтр Фрельзи, — кивнув, ответил Вессаль, — так и есть.

— Вы что, всегда так быстро ходите?

— О нет, друг мой, спешить мне особенно некуда.

— Вы только что говорили мне, что боитесь выйти с Каштаном из своей комнаты, — недоуменно пробормотал Гави. — Но вот вы вприпрыжку несетесь по тренировочной аллее.

— Вы вселили в меня космическую уверенность.

Слепой шагал вперед, притормаживая перед внезапным забором или булыжником. Гави скривился.

«Да что ты мне тут голову морочишь, хитрый старикан!»

— Рад это слышать.

— Вы так любите собак, — внезапно изрек Вессаль. — У вас дома, полагаю, живет штук десять, не меньше.

— Трое, — буркнул Гави.

— О, как вам, наверное, весело вчетвером.

— Угу.

Гави был раздражен. Он не обратил внимания, что Вессаль легко догадался о его холостяцком одиноком проживании, но досадовал, что тот возглавлял их шествие, хотя предполагалось, что именно Гави поведет его по аллее, объясняя как управляться с собакой. Между тем старик не умолкал.

— Я должен еще раз от всего сердца поблагодарить вас, Гавестон. Каштан чудесный пёс, чуткий, внимательный и ласковый малый, а то что он умеет — ваша заслуга. Благодаря вам обоим я чувствую себя так, будто обрел крылья. Утратил зрение, но обрел крылья — да, именно так. Как же я раньше обходился без него? За эти два дня жизнь моя перевернулась с ног на голову, — серьезно добавил он.

— Значит, вы доверяете ему?

— Ваши слова произвели на меня впечатление. Сам по себе Каштан замечательный компаньон, но зная о его способностях, я ни на секунду не сомневаюсь в том, что могу полностью довериться ему.

— Что же вас так впечатлило?

— Безусловно, его чуткость и знание команд достойны всяческих похвал. Но больше всего меня поразила его способность проявлять разумное неповиновение.

Гави хмыкнул.

— Все хорошие проводники умеют это.

— Разумное неповиновение интересное явление, мэтр Фрельзи. Такое поведение встречается, к примеру, во врачебной практике. Иногда цена спасённой жизни – неповиновение протоколу, принятие собственного решения, применение собственных знаний, исходя из необходимости, даже вопреки приказам. Такие ситуации, впрочем, невероятно редки. Если собаке присущи подобные способности, это о многом говорит.

Гави улыбнулся и кивнул.

— Я всегда говорил, что собака умнейшее существо. И у нее огромное сердце. И она дарит его тебе целиком, причем безвозмездно.

— Ценное качество, не правда ли? — заметил Вессаль. — Вот бы и люди обладали им, верно?

Гави вздохнул и пожал плечами.

— Люди часто ошибаются, Гавестон. Не смотря ни на какие усилия — собственные, Ментального Сержанта.

— Некоторые ошибки сильно ранят.

— Совершенно верно, — понимающе проговорил Вессаль. Он сбавил шаг, и они медленно побрели дальше. — Но и учат нас, толкают вперёд.

Гави молчал.

— Вы делаете много добра людям, Гавестон. Вы тренируете превосходных поводырей, хотя могли бы сосредоточиться, к примеру, на обычной дрессуре.

— Так я… — Гави подкатил ком к горлу. — Это работа моя.

— Но это вы ее выбрали.

— Скорее она меня.

— Почему же? Разве вами не двигало сострадание к инвалидам, жажда помочь людям и подарить им такое счастье — друга и проводника во тьме? У меня перед глазами почти всегда темнота, — Вессаль покачал головой. — Но когда рядом Каштан я словно начинаю видеть по-новому, каким-то внутренним глазом.

Гави искоса глянул на него.

«Я делаю это не ради людей. Не из человеколюбия уж точно!»

— Я рад за вас.

Своим кратким ответом Гави обрубил их разговор словно гильотиной. Они как раз подошли к калитке — аллея препятствий заканчивалась ровно там же, где и начиналась. Вессаль не стал настаивать на дальнейшей беседе и они молча двинулись в дом, где Гави продолжил свой инструктаж, в результате которого старик смог самостоятельно наощупь провести базовый медосмотр и накормить пса.

 

Домой Гави еле тащился. Он шёл пешком, толкая перед собой велосипед. Ноги плохо слушались его, в голове творилась ужасная сумятица. Притихшие собаки медленно брели рядом с хозяином, встревоженно посматривая на него — Гави вполголоса говорил сам с собой, время от времени горестно вздыхал и почти не смотрел по сторонам.

Хоть автомобилей на дорогах Фастара встречалось не шибко много, а точнее сказать, они были довольно редкими участниками движения, сегодня, как назло, на шоссе словно собрался весь имеющийся в городе транспорт. Кецаль тянул Гави зубами за полы куртки, когда тротуар заканчивался у светофора, чтобы тот притормозил. Собаки не обладали речью и словно бы сами сожалели об этом — они не могли ни расспросить, ни подбодрить хозяина. Больше всех горевал Уици, встревоженно поскуливая всю дорогу.

«Добр ли я. Сострадаю ли я. Стараюсь ли ради других? — мысли Гави прыгали в голове словно угри на сковородке. — Нет. Нет, я не добр. Я паршив. Я зол. Как тысяча волков. Хотя нет, волки не злы, они выживают, хищно ненавидя своих врагов. Мне же некого ненавидеть, поэтому я ненавижу всех. Никто не виноват. Никто! Лишь я один. Я сделал что-то не так…».

Гави поднял влажные глаза к сумрачному небу. Вечерело. На темной улице не было прохожих. Дул промозглый ветер, зловеще шипя меж голыми ветвями берёз по правую сторону тротуара. Там же в стороне от дороги стояли несколько лавочек и небольшой неработающий фонтан перед ними. Гави бросил велосипед на дороге и, спотыкаясь, побрел к ближайшей скамье. Он тихо опустился на её краешек, весь дрожа, и закрыл лицо руками.

— Мама! — вдруг надрывно и горестно позвал он. И тут же сам себе крепко сжал рот ладонью. Он тяжело дышал носом, глядя прямо перед собой, не видя ни фонтана, ни собак, окруживших его и тыкающихся влажными губами в его колени.

«Моя работа! Моя работа… — он медленно разжал себе рот. — Я учу собак. Учу их принимать решения. Собственные решения. Брать ответственность за себя и за других. Я учу их заботиться и опекать. Помогать и действовать в ущерб себе ради других. Я учу их… неповиновению. Неповиновению. Это неповиновение делает их уникальными. Умными. Опытными. Делает их… свободными».

В его память, словно помехи на радио, стали отрывочно врываться воспоминания. Они ярко вспыхивали перед его глазами, тут же гасли и оживали вновь. Гави затряс головой. Подняв взгляд, он увидел перед собой дверь.

А следом и себя в зеркале. Оно висело на двери. Был он совсем ребёнком — маленьким мальчиком в тёмно-зеленом вязаном свитере и синих домашних штанишках с завязками на поясе. Эти шнурки он теребил в руках, взволнованно топчась у двери и испытывая сковывающих страх перед ней.

«Что же за дверью? Что за ней?!» – Гави силился вспомнить.

Мальчик робко толкнул дверь, и та со скрипом приоткрылась.

«Там какая-то комната. Темно. За окном сумерки. Край кровати. На ней сидит кто-то. Кто-то горько плачет. Вижу лишь плечо и бедро».

Плечо и бедро подрагивали от рыданий. Мальчик Гави глянул на пол — по полу что-то бежало. То был ручеек темной жидкости. Он бежал и бежал в другой конец комнаты. Плечо и бедро всё подрагивали и подрагивали. А мальчик всё смотрел, теребя шнурок на поясе и не смея открыть дверь шире. Внезапно его заметили — плечо двинулось, рыдающий повернулся в его сторону.

Гави закричал и, схватившись за голову, упал на колени возле скамейки. Его охватил полнейший ужас. В память ворвалось лицо — худое, бледное, заплаканное.

«- Гави! Малыш, не смотри. Не смотри, малыш!».

Мальчик попятился. Краем глаза он успел зацепить оголенную ногу, на которой бурел чудовищный порез.

«- Пойди поиграй. Поиграй в своей комнате, поиграй со щенком!».

Но мальчик не уходил. Он мысленно сложил воедино темный ручеек и порезанную ногу и теперь опасался как бы из мамы не вытекла вся кровь какая есть. Он хотел предложить заткнуть чем-нибудь рану, но от волнения и страха не мог произнести ни слова.

«- Ах мой милый Гавестон! Такова цена свободы, малыш. Это спасение. Помни, чтобы стать свободным, ты сам не должен быть тюрьмой».

За этой речью последовал громкий отчаянный вскрик. Она схватила нож, валявшийся тут же на полу, и полоснула себя по второй ноге. На пол закапала бурая кровь. Глаза матери блестели в темноте как и жидкость у неё под ногами.

Воспоминание покрылось рябью помех и погасло.

— Мама! — Гави вскочил на ноги. — Где же ты, мама? Ну где же ты?! Мама, мамочка, где же ты?

…Кое-как притащившись домой, машинально повозившись на кухне и накормив собак, Гави упал на кровать и сразу же потерял сознание.

Обморок плавно перетек в сон.

Он явственно видел мать, сидящую на каком-то возвышении. И себя, пристроившегося у нее в ногах. Мать нежно улыбнулась ему и обнажила грудь. Сам он так же улыбнулся ей и почувствовал, как рот его растянулся непривычно широко — голова его была собачьей — чёрной, лохматой и красноглазой с огромной белозубой пастью. На голове росли рога вроде коровьих, целых десять штук. Гави припал к груди мохнатой пастью и начал жадно пить молоко — оно горячими струями лилось в его глотку и наполняло его словно бутыль. В ногах своих он почувствовал возню. Скосив глаза, он заметил, что повсюду ползают странные твари, угодливо ластясь к нему. Тела их были собачьими, головы же — человечьими, безволосыми и гладкими. Они жалостливо смотрели на него и, раскрыв рты, вываливали языки — серые и сухие.

Гави поднес к горлу руку. Не прекращая сосать, он острым когтем распорол себе горло и из раны немедля брызнули струи молока. Странные твари принялись наперебой ловить эти струи, не обращая внимания на то, что те смешивались с кровью. Они пили молоко и издавали отвратительные звуки, напоминающие притворные вздохи сожаления и укоризненные цоканья языком. Фонтанирующий Гави гладил их по головам и не прекращал испивать молоко ни на секунду.

Этот кошмар мог бы сниться ему всю ночь, однако внезапно в сон вновь ворвались воспоминания. Молочно-кровавая картина зашипела, словно прерванная трансляция, и Гави вновь увидел себя ребенком. Он сидел на кухне у окна и пил молоко из большой кружки. Мать ходила взад-вперед, спешно собираясь на улицу. Оба они были веселы и время от времени ловили радостные взгляды друг друга. На плите что-то кипело в кастрюле. Окна запотели от уютного вкусно пахнущего пара. Снаружи хлестал дождь.

«- Как я могла забыть! Без перца ничего не выйдет. Я быстро, Гави. Сейчас вернусь. Последи за супом, будь умницей. Тебе купить что-нибудь?

— Сладкой кукурузы! — весело выкрикнул мальчик.

Мать улыбнулась.

— Хорошо. Я мигом, Гави. Сиди здесь и жди меня. Жди меня да следи за кастрюлей!».

Гави взглянул на неё в окно — она бежала через улицу, скрывшись за большим черным зонтом.

Больше Гави никогда её не видел. В полной тиши сгущалась тьма. Тишина в квартире звенела. Она словно стала осязаемой, как и темнота, наползшая к вечеру. Часы тянулись бесконечно. Ночью время застыло, и словно зажеванная приёмником пленка события еле тащились сутки за сутками, гудя низкими чужими голосами.

«- Бедный ребенок… это надо же…

— …что с ним? Он болен? …смотрит в одну точку.

— …ужасно! Что же теперь?

— …мы не можем забрать его. Метраж не позволяет.

— …увезти в интернат. И там… а кто же поручится? Будем наблюдать…

— …соберите его вещи.

— …Гавестон. Гавестооон!  …он не реагирует.

— …какой кошмар. Кошмар!

— …и заберите щенка. Пристройте его в приют. Да уберите же собаку!».

Утром Гави поднялся с большим трудом. Он не знал который час, но по мутному бело-алюминиевому небу предположил, что было примерно восемь часов. Почувствовав движения хозяина, собаки радостно завиляли хвостами и принялись потягиваться, распрямляя сильные ноги в постели Гави. Не умея сказать, они выражали свое сочувствие и поддержку беспрерывными поцелуями, вылизывая ему руки и лицо.

Вяло погладив каждого по макушке, Гави встал с кровати и поплелся к окну. Он глянул вниз на улицу. Это была та самая улица, которую перебегала она в тот дождливый день, укрывшись за стареньким зонтом со сломанными спицами. Квартира была другой – прежнюю Гави продал и купил поменьше этажом ниже. Оставшейся суммой он оплатил свое обучение в зооветеринарном техникуме, где получил специальность кинолога.

Гави устало опёрся на подоконник. Сон, полный видений и воспоминаний, утомил его. Он всегда помнил обо всем что случилось, но не смел ворошить память. Раньше он и не думал обходить этот запрет, но вчера воспоминания всё же прорвались сквозь плотную стену чудных образов, мешавших увидеть истину. От этих мыслей на душе залёг неприятный тяжёлый осадок. Тихая горечь и щемящая обида за себя-ребёнка тревожили и раздражали его. Он почувствовал стыд.

Гави усмехнулся.

«Какое ребячество. Что за глупости. Ерунда какая-то».

Но он всё ещё ждал, стоя у окна.

Предыдущая глава 

Следующая глава