Глава 9. Игра

 

В городе было шумно. Откуда ни возьмись на улицы высыпали люди. Они бежали со всех сторон куда-то на юго-восток, к абсолютно лысому холму, глядя на который ни за что нельзя было догадаться о дремучем краснолесье, сокрытом за его склоном словно за спиной.

Издалека холм сиял как нерушимая соляная глыба, но на самом деле снежный покров его был тонок как вуаль. Местами просвечивала тёмными пятнами трава. На холме не было ни следа человека или животного, а на юге недалеко от ручья бродило оленье стадо, разворошившее весь первый покров – там было ещё даже зелено. Стим со всех ног нёсся туда, к своим оленям, но весь прочий люд стекался к холму.

Абби бодро шёл по улице, стараясь поспевать за толпой, вывалившей из охотничьего дома. Остальные же неуверенно тащились где-то позади, обеспокоенно оглядываясь по сторонам. Впрочем, на них больше никто не обращал внимания, сейчас происходило, несомненно, нечто намного более важное.

Гави удивлённо озирался, разглядывая жителей урочища. Здесь было очень много стариков и людей зрелого возраста. Детей же и вовсе не было видно. Толпы прущих в одну сторону взрослых в одинаковой одежде вызывали в нём гнетущее чувство, однако, когда он нащупал глазами стайку девчонок и мальчишек, обособленно бредущих вслед за всеми, это не добавило ему восторга. Дети мало чем отличались от взрослых, разве что были ниже ростом. На их хмурых лицах из-под сдвинутых бровей виднелись горящие, ищущие глаза – так горят глаза у собак, перед носом которых проводят пахучим сочным бифштексом и которые прекрасно знают, что им он не достанется.

Народ какое-то время топтался у подножия холма, буровя его глазами. Некоторые уже вслух высказывали сомнения насчёт зоркости, да и трезвости Стима. Доминус также в нетерпении потирал рукой подбородок, гадая, что за человек способен оторвать от столь уважаемого всеми труда практически весь город.

Внезапно до него донеслись звуки музыки. Доминус распознал звучание симфонического оркестра и радостно завертел головой. Он ждал увидеть музыкантов, окруживших холм, но во всей округе не обнаружил ни одного самого заурядного дудочника. Музыку принёс ветер. Он дул легкими порывами из-за холма и с юга – будто какой-то могучий дирижёр руководил им, направляя потоки звука прямо на толпу.

На вершине холма показался человек. Некоторое время он стоял там и смотрел вниз. Судя по счастливым возгласам, которыми моментально разразился народ, это и было то самое пресловутое Дитя.

Под нежные звуки флейт, клавиш и скрипок ступало Дитя по заснеженному склону холма. Степенно шагая вниз с вершины, оно с великой нежностью и безмятежностью опускало поочередно босые стопы на хрупкий тонкий слой снега, блистающий на солнце как залежи кварца. Стопы эти были чуть розовыми от мороза, грациозными и гладкими, словно выпеченные из румяного теста. Длинные ноги Дитя скрывало обилие ткани – светлой и лёгкой как туман. Бело-серый шифон был замысловато подобран на узких бёдрах изящными волнами и складками, являя некое подобие свободных штанов. Тело Дитя так же окутали лёгкие ткани, на плечи была наброшена накидка светло-серого цвета – она влачилась по снегу за ступающим Дитя как королевская мантия. Крепкие жилистые руки Дитя были обтянуты узкими рукавами, из них выглядывали лишь широкие ладони и длинные, тонкие пальцы – вид они имели невероятно холёный, словно и не знали отродясь никакой работы грубее клавишной игры. Плечи Дитя были покаты, грудь смотрела вперёд точно нос корабля, и каждый, кто видел её, не мог не признать совершенства её форм и изгибов.

Но ярче всего сияло лицо Дитя. Черты его пленяли с первого взгляда – огромные серые глаза, прямой нос и небольшой рот, темные брови и густые ресницы… Идеальные пропорции, впрочем, не передавали всей его красоты. Лицо Дитя словно светилось изнутри – взгляд был восторженным, даже экзальтированным, как и улыбка, оголившая ряд безупречных блестящих зубов. Выражение лица его было радостным и бесхитростным, как у ребёнка, и воистину трудно было понять возраст Дитя, казавшегося то юным как подросток, то зрелым, а то и вовсе умудрённым годами – с таким достоинством и степенностью держалось оно. Гладкие и безупречно прямые каштановые волосы Дитя влачились вслед за ним по земле необычайно длинным плащом.

— Какая красавица! – громко выдохнул Экбат.

— Что? Красавица? – изумился Абби. – Не хочу тебя расстраивать, но я вижу кадык.

— Какой кадык? А грудь ты не видишь?

— Вижу. Но я отчётливо вижу ещё кое-что, чуть ниже живота.

— Так это он или она?

— Тихо! – шикнул на них доминус. Вид у него был серьёзный.

Блистательное появление изумительно прекрасного Дитя под неведомо откуда возникшую музыку тревожило и пугало его. Всё здесь было столь прекрасно, столь совершенно, что невозможно было сдвинуться с места – чудесная музыка чистейшего живого исполнения, обворожительный ликующий человек, глядящий вокруг со столь искренней радостью, что стыдно отводить взгляд…

Головной убор Дитя, напоминавший рога или ветви, высоко и горделиво вздымался над его головой. Гави, однако, догадался, что это были не рога, а трахеи каких-то крупных животных. Две трахеи крепились на обруче, обхватывающем лоб, меж ними пышно переплетались крохотными веточками растения, смахивающие на кораллы – то были грибы, которые часто встречались им в лесу и которые они обходили стороной. Кроны трахей поддерживали тонкий сверкающий нимб, сплетённый, очевидно, из струн.

В такой короне Дитя, похоже, предстало перед людьми впервые, поскольку со всех сторон раздавались одобрительные возгласы и похвалы. Дитя, спустившись с холма, двинулось в город. Оно воздело руки и махало всем, на кого падал его взгляд. Лицо его раскраснелось от смущения и радости. Окружающие старались что было сил, осыпая Дитя комплиментами. Люди шли за ним попятам, напропалую галдя и перебивая друг друга. Многие умоляли Дитя подать голос, и доминус почему-то со страхом ждал этого момента. Каким он будет, этот новый Голос? Неужели он прекраснее и сильнее Благодати? Отчего люди так льнут к нему? Дело не только в божественно прекрасной внешности и могучем очаровании. Что говорит и как говорит этот человек, очевидно, влекло к нему со страшной силой.

Доминус забеспокоился и на всякий случай придержал остальных, чтобы немного отстать от Дитя, словно это могло бы помочь им не поддаться влиянию нового Голоса.

Дитя прошествовало к охотничьему дому, где они совсем недавно побывали. Оно поднялось на высокое крыльцо и развернулось, подняв руки. Толпа моментально стихла. Стихла и музыка.

Абби по привычке разглядывал лица людей, обращенные в одну сторону – все они были смуглы, опалённые солнцем, обветрены и суровы. Все смотрели на Дитя с такой алчбой, словно оно проливалось прохладным источником в иссохшую пустыню. Абби поёжился и сам невольно повернулся к Дитя. Он вздрогнул – Дитя запело.

Это был поистине леденящий кровь голос. С первой же спетой нотой у Абби под кожей словно заплясали тысячи игл. Голос пробирал до костей – он омывал всё тело с кровью словно холодный спирт и вонзался куда-то глубже, ложась на сердце как огромная горячая медовая капля.

Доминус застыл, затаив дыхание. До сих пор он и не подозревал, что человеческий голос способен на столь пронзительное сопрано. Да не просто сопрано – оно было пугающе высоким и прекрасным, объемным, словно пели несколько голосов, безупречно чистым и сильным как выстрел. Оно било прямо в сердце, заставляя всё тело дрожать.

Дитя пело, жестикулируя руками, не обращая внимания на ветер, взметнувший его одежды и невероятные волосы над крыльцом как громадные языки пламени. Ветер этот снова принёс музыку – она тихо и мягко сопровождала голос, словно с почтением уступая ему главенство. Дитя пело лишь одну фразу, но отчего-то каждый раз она словно меняла смысл, и текст песни воспринимался как целое повествование.

«Безвозвратность бытия – то не дар, не каторга, но свобода воссиять – путь из края забытья». Так пело Дитя своим шокирующе высоким сопрано. Но внезапно голос его низвергнулся и полился по октавам как многоступенчатый фонтан. К своему полному изумлению доминус насчитал не менее восьми октав. Сверхчеловеческая сила голоса Дитя поразила его намного сильнее, нежели удивительный облик.

Однако то был человек. Раскрасневшийся, напряжённый, из плоти и крови. Он выдыхал пар на морозе, его грудь бурно вздымалась. Закончив своё пение, Дитя вновь разулыбалось. Оно внимательно разглядывало толпу, словно стремясь встретиться глазами с каждым присутствующим. И, в конце концов, вонзилось взглядом в доминуса. Тот всё ещё находился под сильным впечатлением от пения Дитя, и когда то посмотрело прямиком на него, словно обратившись по имени, грудь доминуса поразило совершенно удивительное чувство — восхищение, смешанное с ужасом.

Дитя развернулось и прошествовало в дом. За ним потекли ко входу люди. Доминус же всё смотрел ему вслед, застыв в глубокой задумчивости. Громкие восклицания Гави слышал он словно сквозь плотный туман — тот бурно обсуждал произошедшее с Вессалем. Старик же, как ни странно, был тих и сдержан.

— Что касается странного вида, то с точки зрения медицины здесь нет ничего сверхъестественного, — бормотал Вессаль.

— Но выглядит Дитя очень странно, — сказал Экбат. — Красиво, но… странно. Вот кто оно такое?

Вессаль махнул рукой.

— У этого человека, возможно, понижена чувствительность к андрогенам или какие-то иные вариации развития… Может быть, какие-то отклонения. Я не могу знать, да и не хочу. Так ли важно это? Гораздо важнее, кем себя считает само Дитя и чего хочет. Вот что я хотел бы знать. Не важно кто оно, не важен его организм и репутация среди местных. Важно лишь то, что думает само Дитя. Потому как я подозреваю, его разум могуч настолько, что подчинить себе человека не составит ему никакого труда.

— Почему вы так думаете? — очнулся от забытья доминус.

— Его голос, — тихо произнёс Вессаль, — идёт не просто из отменно натренированной глотки. Как и музыка. Неужели вы не слышали, Гай? Не слышали всё это своими мыслями, но не ухом?

Доминус побледнел. Вессаль покачал головой.

— Ваше зрение ослепило вас. Возможно, будь вы слепы как я, вы могли бы почувствовать мир немного иначе.

— Ну и что всё это значит? — нетерпеливо проныл Абби, с трудом уловивший мысль Вессаля.

— Ну как вы? — к ним подошла Джис. Растянув свой подвижный рот в добродушной улыбке, сунув руки в карманы, она стояла, перекатываясь с носка на пятку, и вопросительно смотрела на всех, словно художник, жаждущий услышать мнение зрителей о своём шедевре.

— Блеск, — буркнул Абби. — А когда Дитя снова выйдет?

Джис понимающе закивала.

— Думаю, нескоро, но вы пока не уходите.

— Нам и некуда, — пожал плечами Экбат.

— Я отведу вас в бараки, — пообещала Джис. — Но позже.

Она всё время бросала взгляды на охотничий дом, словно надеясь, что приоткроется дверь или окно, и можно будет увидеть хоть краешек платья Дитя.

— А чем оно там занимается? — поинтересовался Гави, также не отрывавший глаз от наглухо запертого дома.

— Играет, — вздохнула Джис.

— На чём? — спросил доминус.

— Во что? — хором с ним выпалил Экбат.

Джис усмехнулась и покачала головой.

— Когда вас позовут – тогда и увидите. Послушайте лучше историю рождения Дитя, — предложила она. – Здесь её все знают. Мне уже столько раз рассказывали, наизусть помню каждое слово. По легенде одна женщина, бежавшая из рабства Благодати, во время своих скитаний обнаружила, что была беременна. После сего открытия она приняла решение вернуться к людям, чтобы спасти своё невинное дитя и подарить ему жизнь. Её сразу же поместили в клинику для самовредящих, где и протекала её мучительная беременность. Обследования врачей открыли ужасный факт – внутри её чрева срослись воедино два близнеца. Беременная сим страшным уродом, бросилась она вновь вон из города, чтобы окончательно свести счёты с жизнью. Тронутый её горем, великий лес принял её, укрыл своей листвой, обогрел и накормил. Сам дух леса опекал её чрево, в котором два плода срослись столь крепко и необратимо, что были обречены ещё до рождения. Они спали, обнявшись навечно в утробе матери, соединившись головами, сердцами, ногами, переплетясь венами и кишками. И если то, что соединилось не разорвать никакой силой, пусть же сольётся воедино навечно и пусть живёт как стремится – двумя естествами. Так решил дух леса. Сама сила природы сочетала близнецов ещё крепче, сливала друг в друга ещё полнее, пока не свершилось полное сопряжение, и не родился посреди фруктовых садов дивный ребёнок. Не заплакал он при рождении, но тихо запел, словно возрадовавшись жизни, которая всё же открылась ему. И лес кругом отзывался ему и бережно укрывал его от невзгод, пока мать приходила в себя после родов. Обнаружив возле себя Дитя, женщина, однако, не испытала никакого восторга и радости. Она ужаснулась и отринула его, предоставив его заботам лесного духа. Сама же она бежала прочь, но ей было не суждено далеко уйти. От потери крови и ран, нанесённых дикими животными, вскоре она и погибла. Дитя же выжило – ни непогода, ни зверь не могли навредить ему – взращенное лесным духом, оно обрело великую силу и красоту, какими никогда не обладать обычному человеку.

— Красиво, — одобрил Вессаль. – Но, конечно, причины такой удивительной андрогинности отнюдь не в сросшихся близнецах…

— Слушай, дедуля, — нахмурилась Джис, — ты легенды не трожь. Тем более наверняка знать ты не можешь что да как было.

— Вот тут вы правы, — согласился Вессаль. – Извините мне мой скептицизм. Действительно, пусть сказка останется сказкой.

Они молча простояли какое-то время неподалёку от дома, изучая постройки вокруг и своих новых сограждан, которые, наконец, обратили внимание на чужаков и теперь во все глаза разглядывали их и собак. Гави натянул воротник на нос — сигаретный дым плыл по улице как сценический туман, и ужасная вонь от какой-то горелой травы вызывала у него тошноту и боль в глотке. Здесь курили все от мала до велика. Даже дети таскали у взрослых сигареты и бегали в какую-то мастерскую, чтобы подкурить от печки.

Дверь дома вдруг приоткрылась, и оттуда выскользнул Ётал. С видом важного посла с королевским поручением он прошёлся по улице и двинулся прямиком к доминусу.

— Друг Гай. Пошли, — услышал от него тот ещё издалека.

— А я? А мы? — тут же возмутился Экбат.

Ётал как-то странно посмотрел на него.

— Нет, только он. Который Гай Гельветти, — неуверенно произнёс он фамилию доминуса, словно припоминая, где мог слышать её.

— Экбат, всегда будь с Гави, — зачем-то сказал доминус, словно собрался не в соседний дом, а в соседний город. Он взволнованно оправил одежду и двинулся в сторону дома. Экбат с возмущением в лице проводил его взглядом.

— Остальных в бараки, — небрежно бросил через плечо Ётал, обращаясь к Джис. Та кивнула.

— Может, нам лучше остаться? — предположил Гави, с прищуром глядя вслед Ёталу.

— Пошлите, — протянула Джис, махнув рукой. — Это надолго. Игры это всегда надолго, Дитя будет веселиться, а делает это оно тщательно.

Они побрели вслед за ней по той же дороге, по которой пришли сюда с лесопилки. Однако вскоре свернули на узкую улицу, над которой нависли серые старые дома из брёвен, обросшие пристройками и сараями как пни поганками.

Улица оказалась тупиковой и привела их к одноэтажному продолговатому строению. От грубо сколоченного здания со слегка покосившейся крышей и ветхим сараем, устало прильнувшим к дому как старуха плечом к старику, буквально-таки разило какой-то безнадёгой.

— Вот ваш новый дом! — жизнерадостно воскликнула Джис, оборачиваясь к своим хмурым спутникам.

Впрочем, бараки оказались не так уж дурны, как на первый взгляд. Пройдя небольшой тамбур, в котором стояла бочка, полная воды, пирамида из кадушек и три корыта, они оказались в главном и единственном помещении, которое представляло собой коридор с нарами по бокам и огромной печкой во главе. Окна были крохотными, нары хлипкими. Но на каждой «полке» лежал толстый матрас набитый сеном. Нары были разделены перегородками.

— Похожи на стойла, — усмехнулся Гави.

В каждом «стойле» могло разместиться по два человека. Гави тут же принялся прохаживаться по бараку, щупая матрасы. Наконец, удовлетворено кивнув, он позвал Экбата и указал на верхнюю полку совсем недалеко от печки.

— Экбат, это твоё место. Внизу будет спать Абби.

— А Ингион?

— Поспит на соседней кровати.

Деорсу он разместил в другом конце коридора у самых дверей.

Сам Гави занял смежные с Абби и Экбатом нары, определив Вессаля на нижнюю полку.

— Вот и молодцы, — похвалила Джис. — Тут даже посуда есть! — заявила она с таким видом, будто речь шла о роскошном фарфоровом сервизе. — Вот! — она выудила из-за печки громадный бак с крышкой и гордо водрузила его на широкий дощатый стол, общий для всех. В баке обнаружилось пять старых деревянных ложек, четыре треснутые глиняные кружки и дохлый паук. — Тут живут два батрака да пильщик, но они едят на Кухне. Им хватает. А вы смотрите сами.

— А где эта Кухня? – с надеждой в голосе спросил Экбат.

— Это в марлановом доме, — Джис неопределенно кивнула куда-то в сторону, словно все и так знали, где живёт некто Марлан. — Ну спросите ещё у соседей ваших, всё порасскажут да отведут. Вы их не бойтесь, компанию они любят. Особенно под наливочку.

Гави нахмурился.

— Что ж… спасибо… — начал он.

— Ага, — откликнулась Джис. – За домом есть дрова. Можете растопить печь, а то холодновато здесь.

— Как же её растопить? – Гави совершенно не хотелось тратить свои спички и вообще кому-либо сообщать о них.

— За угольком в любой дом по соседству зайдите – дадут, помогут. Огнива в городе только две штуки, так что только угольком, голубчики, угольком.

Повисло молчание. Раздавался лишь тихий топот собак Гави – те изучали их новый дом и обнюхивали в бараках каждый уголок.

— Ну, короче говоря, добро пожаловать, — сказала Джис, хлопнув в ладоши и с шумом потерев ладони. – Я пойду, а вы обустраивайтесь. Завтра приходите на лесопилку на обед, мать вас приглашала.

— Спасибо, — крикнул ей вслед Гави. Джис быстро удалялась, помахивая им рукавицами.

— Не скучайте, голубчики, скоро вобьётесь в колею, — крикнула она, не оборачиваясь.

Хлопнула дверь, и они остались одни.

— Я за дровами, — сказал Абби, положив на стол трость.

— Экбат, иди с ним, — велел Гави. – Ну а я пойду за угольком.

Он кликнул Кецаля и ушёл.

Через полтора часа все сидели у печки, подвинув от стола к ней длинную лавку. Начало смеркаться, а доминуса всё не было. Никто не хотел ложиться спать, не дождавшись его. К тому же необходимо было познакомиться с соседями, занимавшими нары с другой стороны барака, как раз напротив них.

Гави разжился в соседнем доме не только углём, но и хлебом, а также несколькими сырыми морковками и чесноком. Дверь ему отперла старуха на первый взгляд лет ста пятидесяти, которая, разобрав с десятого раза, что ему от неё нужно, тут же засуетилась и спустя почти полчаса трясущимися руками вручила ему уголёк в глиняной чашке, которую притащил Гави. Однако отпустила она его не сразу – потянув за рукав, старуха задержала Гави в сенях и снова пропала. Он долго ждал её, усевшись на сундук. В сенях пахло грибами и плесенью, там было сыро и холодно – из жилого помещения же веяло теплом и пахло кислой капустой. Пока Гави мечтал о капусте, старуха насобирала ему в мешок подсушенного серого хлеба и каких-то плохо вымытых овощей. Впрочем, Гави невероятно обрадовался этим подношениям и очень довольный, словно охотник с добычей, поспешил в бараки.

Никто не притрагивался к пище, все грелись возле печки в ожидании доминуса. Собаки спали у огня, вполне насытившись объедками из рюкзака Гави. Там он нашел кости и слегка подпорченное мясо – все остатки от обедов на костре он тщательно упаковывал с собой.

Доминус явился, когда на улице уже была темень. Вид у него был совершенно изнурённый. Он на миг замешкался в тамбуре, прощаясь с кем-то, видимо, со своим провожатым, и уверенно вошёл в бараки, словно каждый день сюда входил.

Едва бросив взгляд по сторонам, доминус двинулся прямиком к столу, где все сидели вокруг бака, из которого валил пар — Гави снял крышку и наружу вырвался приятный аромат горячей пищи.

Доминус потянул носом и заглянул в бак.

— Гави, пахнет очень вкусно. Что это у тебя здесь?

— Всё довольно прозаично — варёная морковь. Сверху я покрошил чеснок.

— Прекрасно!

— Садись скорее, мы все умираем с голоду. Только тебя и ждали.

Доминус устало улыбнулся.

— Благодарю вас, друзья. Я высоко ценю ваше внимание.

Он уселся на лавку и, схватив ломоть хлеба, зачерпнул им из бака рагу, приготовленное Гави.

Все молчали, ожидая, когда же доминус начнёт свой рассказ о визите к Дитя, но тот оттягивал этот разговор как только мог.

Ему было тепло и уютно сидеть у жаркой печки, пропахшей смолистым горелым деревом, и есть самую нехитрую, но оказавшуюся такой вкусной пищу. Он устал. Всё, что приключилось с ним этим вечером, казалось теперь каким-то удивительным наваждением или сном в забытье, что наступает после потери сознания.

Доминус не знал как начать свой рассказ. Ему было трудно подобрать слова, чтобы описать поистине самое странное происшествие в своей жизни. Тихий вечер у печки замечательно подходил для разного рода воспоминаний, полных светлой тоски и сожалений, да ещё осталось бы время для плавных, сонных рассуждений. Отнюдь не для описаний игр Дитя в охотничьем доме.

К удивлению доминуса, никто не засыпал его вопросами. Даже Экбат сидел за столом тихо и понуро, изредка наощупь засовывая свою ложку в рот Деорсы, даже не глядя на него.

Доминус прокашлялся.

О чем же он мог рассказать им? Охотничий дом славился своей банькой. Об этом доминусу сообщил Ётал, когда они вошли в комнату, где совсем недавно состоялось их знакомство. Здесь было много народу. Люди пили и курили, но, как ни странно, стояла тишина. Никто не смотрел на вошедших — доминус видел лишь сутулые спины, из-за которых поднимался сизый дымок.  Кроме дыма ничто больше и не шелохнулось, пока они пересекали каминный зал. Здесь они не задержались и через заднюю дверь вышли на лестницу, а после в какой-то тёмный коридор. Это, видимо, была та большущая пристройка, которой поразились они ещё на улице. В коридоре, как и на лестнице, было полно народу. Все молчали. Доминус удивленно озирался в полутьме, но тусклого света нескольких свечей, которые держали люди, не хватало, чтобы разглядеть лица присутствующих. Коридор показался ему каким-то неестественно длинным. В нем не было ни единого окна. Светлые деревянные стены желтели в отсвете свечей, как и низкий деревянный потолок.

Запахло горячим сырым деревом. Здесь было душно, низкие потолки давили, а странная тёмная толчея донельзя смущала. Коридор и не думал заканчиваться – казалось, он сужается как конус в одну точку, из которой вот-вот повалит горячий пар. Доминус с тревогой позвал Ётала, но тот быстро шёл вперёд, ловко лавируя между встречными, и доминусу ничего не оставалось, как стремительно догонять его, чтобы не заблудиться в этом лабиринте.

Они, наконец, пришли в предбанник — небольшую комнату с множеством лавок, которые, разумеется, все были заняты. К стене было прибито несколько крюков – на всех грузными кучами висела одежда. Здесь было намного светлее — люди держали в руках свечи и три масляные лампы. Дышать было нечем – повсюду стеной стоял сигаретный дым и влага.

Доминус, наконец, смог разглядеть лица присутствующих. Люди были спокойны и беззлобны. Они сидели в полной тишине, глядя на дверь, ведущую в моечную. Из-за двери не доносилось ни звука, однако при взгляде на неё отчего-то и впрямь раздирало любопытство, к чему примешивалось и беспокойство. И доминус его почувствовал.

Что могло быть за этой дверью? Голые люди. Это баня. Здесь моются, и кто бы здесь ни мылся, он явно не мог бы продемонстрировать нечто такое, от чего все волоски на теле вставали дыбом. Но они вставали. Доминус вздохнул. Будь там за дверью какое-то зверское насилие, — о том можно было бы догадаться по наитию…

Внезапно где-то рядом раздалось надрывное женское рыдание. Доминус вздрогнул и дёрнулся в сторону. Он врезался спиной в широкогрудого детину, наступил на ногу старику и пребольно двинул локтем по голове какой-то девице, его принялись толкать со всех сторон, пока, в конце концов, он и вовсе чуть не упал, благо его подхватил Ётал.

— Тебе плохо что ль? — насмешливо спросил он.

— С какой целью мы здесь? — спросил доминус.

Женское рыдание стихло. Доносилось оно из коридора, где теперь вновь стояла гробовая тишина.

— Поиграть, — удивлённо ответил Ётал, глянув на растерянного доминуса как на малое неразумное дитя.

Дверь в моечную вдруг приоткрылась.

— Пошли, пошли, — засуетился Ётал, увлекая доминуса за собой.

Он затолкал его в соседнее помещение и плотно притворил за ними дверь.

В моечной было очень тепло и влажно. Окон не было. Это было деревянное помещение с довольно низким потолком, и доминус почувствовал себя словно внутри кубика. К тому же здесь царил полумрак.

Здесь и впрямь были голые люди. Все они неспешно занимались какими-то делами – кто-то разбавлял воду, кто-то доставал мыло, мочалки, кто-то готовил полотенца. Они тихонько возились в темноте по углам моечной, раскладывая что-то по широким скамьям. Центр моечной являлся средоточием света и какого-то сильного напряжения, словно в нём прогремел взрыв, но тут же застыл во времени. Нельзя было не взглянуть туда, глаза тянулись словно магнитом. В то же время смотреть не хотелось – казалось, взглянешь и непременно увидишь нечто настолько странное, что поразит тебя в самое сердце и уже никогда не отпустит.

Доминус медленно поднял глаза. В центре моечной стояло Дитя. Оно было одето. У его ног выстроились свечи, их огня хватало, чтобы озарить весь облик Дитя – светлый, удивительно ясный. Доминус встретился с ним лицом к лицу, какие-то несколько шагов разделяли их. Дитя застыло, оно смотрело на доминуса, не мигая, словно изваяние, и тот также вперился в его серые с зелёно-голубыми отливами глаза.

Взгляд Дитя не был суровым, напряжённым или возбуждённым. Но был очень спокойным, с томной поволокой. Дитя молчало. Вдруг доминус почувствовал, что всё его тело слегка задрожало, завибрировало, словно его колотило током. Вся моечная вдруг загремела какими-то чрезвычайно низкими частотами, после чего доминус и вовсе ощутил себя как в динамике – по помещению со свистом, с бешеной скоростью, нёсся звуковой шквал, похожий на радио-помехи и завывания ветра одновременно.

Дитя не шелохнулось. Люди по тёмным углам не переставали возиться с мылом и мочалками, словно их там была добрая сотня, этих мочалок.

Доминус поднял руку и к своему ужасу увидел, что та раздвоилась, затем растроилась, а после и вовсе так размножилась, что было не сосчитать — каждое его движение рождало новую копию его руки. Он сделал шаг вперёд и обернулся – он увидел себя самого с тем же тревожным выражением лица, какое было и сейчас. Он отпрянул и вновь повертел головой – он увидел свой затылок. Рядом с собой он обнаружил обнаженного Ётала – тот взглядом, полным обожания, смотрел на Дитя.

Дитя моргнуло, и внезапно в моечной вновь наступила тишина.

— Ты что, припадочный? – процедил на ухо доминусу Ётал. – Что ты так пыхтишь?

Тяжело дыша, доминус взглянул на него. Ётал был одет и всё еще подталкивал его вперёд. Они только что вошли в моечную.

Дитя широко улыбнулось. Набрав полную грудь воздуха, оно запело дуэтом с самим собой:

Кто духом свят, того не опаскудить.

Благословен его тернистый путь.

Кто духом свят, хранит свой дух в сосуде,

Который невозможно пошатнуть.

 

Не извратить и не предать пороку

Того, кто светлый дух в себе несёт.

Не примет он ни грязи, ни упрёка,

Благословен же будет вечно тот.

Мужской и женский голоса раздавались одновременно из одних уст, и доминус был совершенно уверен, что какой-то из голосов ему чудился, как чудилось и то, что одежды и волосы Дитя стали невероятно длинны и заполонили собой всю моечную, сокрыв и людей, и скамьи, и пол, и стены.

«Потрясающие галлюцинации, — подумал доминус, — видимо, духота вскружила мне голову, да болезнь моя прогрессирует, Благодать испытывает меня».

Он прижал ладони к груди и принялся молиться, обращаясь к Благодати и стараясь вести диалог с внутренним голосом. Сначала он слышал лишь Дитя, чей голос раздавался столь всепоглощающе, словно был единственным звуком на свете, но потом всё же разобрал и Глас Божий, моментально расслабивший всё его естество. Доминус почувствовал себя увереннее и, смело взглянув на Дитя, сделал шаг вперёд. Дитя прекратило пение.

— Ты сидел на моем камне, ты трогал пальцами мои клавиши, ты высекал звуки из моих струн, — вдруг произнесло оно. Голос его был достаточно высок, но не похож на женский, как, впрочем, и на мужской. Он был приятен и мелодичен, его тембр казался идеальным для слуха.

Доминус слега склонил голову.

— Простите меня, я не удержался. Ваш инструмент изумителен, невозможно было устоять. Признаю, я поступил совершенно бестактно, прошу у вас прощения.

— Но я тебя не упрекаю, — Дитя рассмеялось. – Твоя игра совершенна. Она доставила мне наслаждение.

— Вы… слышали?

— Безусловно.

Краем глаза доминус увидел, что Ётал полностью разоблачился и теперь стоял в сторонке, глядя на Дитя и словно ожидая приказа. Позади Дитя люди сдвигали вместе широкие лавки, стелили на них какие-то ткани. Доминус приметил среди присутствующих и Япогора. Все молча делали свою работу, не вмешиваясь в разговор.

— Меня восхитило до глубины души твоё мастерство, — продолжало Дитя.

— Благодарю вас. Признаюсь, ваш голос совершенно покорил меня. Ваш вокальный диапазон не знает себе равных.

Дитя зарделось.

— Услышать похвалу от человека с идеальным слухом – честь для меня.

Доминус улыбнулся, Дитя улыбнулось в ответ. Разговор был очень приятным, и доминус с негодованием удивлялся собственной тревоге, которая мучила его несколько минут назад.

— Можно начинать, — обратилось Дитя к какой-то девушке. Та взяла ушат с водой и, отодвинув свечи в стороны, поставила его у ног Дитя, затем туда же она положила две мочалки, отрезы ткани и кусок мыла. Подошёл к ним и Ётал. Вдвоём с девушкой они принялись раздевать Дитя.

Доминус поспешно отвел взгляд в сторону. Он упрямо смотрел в стену, хотя к своему огромному стыду испытывал сильное любопытство и желание изучить глазами все секреты, что скрывала одежда Дитя. Он покраснел, ему стало очень жарко. Тут и впрямь было жарко, и толстый косматый ватник в этих условиях постепенно превращался не только в шутовской наряд, но и в орудие пытки.

— Ты можешь смотреть, — спокойно произнесло Дитя. – Сие зрелище достойно твоих глаз, как и глаза твои достойны, чтобы взирать на меня.

Доминус повернулся к нему. Глядя на Дитя, он склонялся больше верить легенде, которую рассказала Джис, чем медицинской версии Вессаля. Невозможно было назвать тело Дитя каким бы то ни было отклонением, ибо оно являло собой совершенство. На первый взгляд его необычность ошеломляла и смущала. Но гармония во всём его облике была столь явной, что шок постепенно сменялся восхищением.

Ётал и девушка принялись намыливать мочалки и обтирать ими ноги Дитя. Они омывали их водой, а после намыливали всё выше, подбираясь к бёдрам. Мыльная вода стекала на уже чистую кожу, и им приходилось омывать её снова и снова. Доминус вначале не понял, зачем они моют Дитя столь неразумно, но вскоре догадался об их хитрости, заметив, с каким обожанием они касались его тела. Дитя, разумеется, также разгадало эту загадку и с доброй улыбкой взирало на них сверху вниз, положив ладони на их макушки.

— Разденься, — предложило Дитя доминусу.

Тот с облегчением принялся снимать тёплую одежду и затем аккуратно сложил её на скамью.

— Ты можешь раздеться полностью.

Доминус, оставшись в чёрном свитере и брюках, пожал плечами и покачал головой.

— Спасибо, но я, пожалуй, воздержусь.

— Но ты в бане. Неужели тебе не хочется омыть усталое, несвежее тело, насладиться тёплой водой, ароматным мылом?

«Ещё как хочется» — подумал доминус.

— Побеседовать с вами мне хочется гораздо сильнее, — вслух произнёс он.

Дитя улыбнулось и кивнуло.

— Как пожелаешь. Тем более я жажду того же.

Корону его не тронули – она поблескивала нимбом над его головой, добавляя роста и без того высокому Дитя. Волосы за его плечами перебирали и расчёсывали несколько человек. Остальные люди неспешно мылись в стороне, по-прежнему сохраняя полное молчание. Казалось, здесь никто и не заговорит, пока к нему не обратится Дитя. Но тому не было нужды говорить ни с кем кроме доминуса.

Ётал и девушка омывали бёдра и пах Дитя. Они намыливали его мужские органы руками, отложив мочалки. Узкие бледные бёдра Дитя намыливали тканью, как и весь торс. От бёдер они перешли к талии, животу, не забывая возвращаться к уже вымытым участкам тела и заново обливать их водой. Когда же их ладони коснулись округлой женской груди Дитя, доминус не выдержал.

— Кто вы? – спросил он.

— Я человек, я живу в лесу, я исполняю музыку, — был дан ему краткий ответ.

— Как вас зовут?

— Мне нет нужды в имени.

— Давно ли вы живёте здесь?

— Некоторое время.

Дитя звонко рассмеялось, глядя на разочарованное лицо доминуса.

— Не стоит искать тайны там, где их нет. При рождении мне не дали имени, все прочие имена, которые пытались давать мне люди, не подходили и были чужды мне. Я и впрямь человек, что живёт в лесу и посвящает почти всё время единственной страсти своей – музыке.

— Но почему в лесу?

— Дерево, — Дитя указало ладонью на потолок, стены и пол бани. – Дерево – зародыш истинно прекрасной музыки, предтеча вдохновенной мелодии. Дерево дрожит, дерево поёт, рождает жизнь и красоту.

К своему изумлению, доминус услышал нежное скрипичное соло, словно опускающееся с потолка. Он зажмурился и помотал головой. Соло стихло. Дитя вновь рассмеялось.

— Что ж, теперь твой черёд представляться.

— Моё имя Гай Гельветти, — сказал доминус. Он замолчал, задумавшись, что ещё примечательного он мог бы рассказать о себе.

В это время Ётал с девушкой завершили омовение Дитя и обернули его в чистую ткань. Промокнув его влажное тело, они вновь разоблачили его. Девушка взяла с полки какой-то бутылёк с белой жидкостью и вылила несколько капель себе на ладонь, затем она передала бутылёк Ёталу. Моечная заблагоухала вишнёвым цветом — оба они принялись натирать Дитя ароматным маслом с головы до ног.

— Кем ты был до своего бегства? — спросило Дитя.

— Святым доминусом.

Люди, присутствующие в моечной, разом повернули к нему головы. Доминус вздохнул и всплеснул руками. Дитя с улыбкой кивнуло, словно бы совсем не удивившись этому признанию.

— Чудесное поприще, — заметило оно.

— Зачем вы убедили людей устроить взрывы, почему избрали целью именно меня?

Дитя покачало головой.

— Взрывы прогремели бы и без моих увещеваний. Что касается тебя, Гай Гельветти, ты — моя давняя мечта.

— Мечта?

— Не передать словами, как мне хотелось встретиться с тобой.

— Но зачем?

— О наместник Благодати на земле, избранный ею как достойнейший человек мира, светлейший духом и помыслами! Принимать тебя у себя, говорить с тобою — великая честь для меня.

Доминус озадаченно посмотрел на него.

— И вы решили подорвать меня и моих сограждан, вынудить меня бежать вон из прежней жизни, чтобы я навестил вас в дремучем лесу?

— Именно так. Хотелось бы тебе вернуться в эту «прежнюю жизнь»?

— И да, и нет.

— Я понимаю, — кивнуло Дитя. — И я помогу найти тебе выход из этого противоречия. Надеюсь, и ты поможешь мне разрешить некоторые мои разногласия.

— Вы слышите Глас Божий? — спросил вдруг доминус.

— Безусловно! Услышит всякий, кто желает этого.

— Некоторые люди, рождённые здесь, не слышат.

— Они не хотят, им незачем.

— Вы убеждаете их в этом?

— Вовсе нет. Но я предоставляю им выбор.

— Что это даёт им?

Дитя хитро посмотрело на доминуса.

— О Гай, это не даёт им ничего. Они так же несчастны.

— В чём же смысл?

— В музыке!

Доминус услышал полушёпот флейт, раздающийся со всех сторон. Его даже овеяло ветерком — свежесть духового звучания словно стала осязаемой.

Ётал и девушка завершили умасливание Дитя, и теперь оно сияло как бронзовая статуя. Дитя медленно развернулось и направилось к сдвинутым скамьям, волоча за собой волосы. Оно взобралось на этот импровизированный постамент и встало на колени. Люди окружили его со всех сторон и начали поглаживать руками его тело. Ётал положил ладони на бёдра Дитя и обхватил губами его половой орган.

Доминус сделал шаг назад, попятившись к двери.

— О, не волнуйся, Гай Гельветти, это никак не помешает нашей интереснейшей беседе! — воскликнуло Дитя. — Они будут делать со мною что хотят, пока не напьются моей любви до пьяна. Это лишь игра. Не стоит бояться игр, они существуют для избавления от тревог, но не для порождения новых.

— Вы тревожитесь?

— Случается, — вздохнуло Дитя. — Порой я испытываю боль, я страшусь и проливаю слёзы. Я человек, — Дитя огляделось вокруг. Люди гладили его руками всё неистовей. Ётал улёгся на спину и Дитя уселось на него верхом, погрузив его фаллос в свою вагину. Спиной к Дитя, усевшись на грудь Ётала, устроилась девушка, позади Дитя очутился Япогор. — Я человек и я всё чувствую. И порой, Гай Гельветти, я кричу от боли! — последние слова прогремели на всю комнату так, словно их проревел полк солдат. — Меня переполняет, — продолжало Дитя, — переполняет любовь столь сильная и неукротимая, что если мне будет некому подарить её, случится катастрофа, — последнее слово просвистело ветром из его уст.

— Но Благодать…

— Ничто не сдержит эту сокрушительную силу, Гай. Но эти алчущие люди способны успокоить меня. И я благословляю их.

— Вы благословляете их на пороки. Похоть и разврат не избавят вас от тревог и боли.

Люди сменили позу. Ётал встал на четвереньки перед Дитя, девушка улеглась ему на спину, забросив ноги на плечи Дитя. К ним немедля присоединилось ещё двое человек.

— Смотри-ка, гласобожий ханжа заволновался, — усмехнулся Ётал. — Ну-ка расскажи, святой доминус, что там тебе не нравится?

— Похоже, главным образом ты ему и не нравишься, — сказал Япогор.

Все они громко рассмеялись.

— Я могу сказать что мне не нравится, — тихо ответил доминус, — неестественность происходящего.

— Людям всегда было небезразлично местонахождение чужой спермы, — заметил Япогор. — Буде она в неположенном месте, сей факт мог бы угрожать государственности наряду с угрозой мятежа.

— А чем мужской зад так сильно отличается от женского, что женщину можно отыметь сзади, а мужчину, стало быть, запрещается? — спросила девушка.

— Наверное, есть какое-то мистическое объяснение, — язвительно предположил Ётал. — Можно подумать, если вложишь свой член в мужской задний проход, прямиком оттуда немедля раздастся настойчивый и вкрадчивый голос монаха-инфидата – выынь, выынь немедля! Не трожь неприкосновенный зад священного рыцаря-защитника великой державы!

Япогор усмехнулся:

— Ну наклонишься ты к сему рупору истины и спросишь – А девок хоть можно? – и ответствует тебе глас божий — А девок можешь драть куда вздумается.

Раздался всеобщий громовой хохот. Смеялось и Дитя, весело оглядывая всех участников игры.

— Я вёл вовсе не к тому, — смущенно проговорил доминус, обращаясь к Дитя. — Есть ощущение, что вами движет не любовь, но похоть и ваши речи кажутся оттого исполненными фальши. Простите мне мои слова.

— Эти люди имеют право на похоть, — ответило Дитя, — я не лезу в их чувства, я не копаюсь в их мыслях. Я не пытаюсь управлять ими, не пытаюсь влиять на их эмоциональный интеллект, я не учу их, не приказываю и не сдерживаю. Когда люди играют, игра должна быть беспристрастна. В ней все равны. Но быть равными, не значит быть одинаковыми. Это значит отдавать любовь друг другу в той мере, в какой нуждается каждый участник, принимая столько, сколько требует душа. Что касается меня, — Дитя шумно выдохнуло, — моя любовь не знает условностей, она безгранична ко всем и не требует удовлетворения, поскольку не является голодом или корыстью. Но мое человеческое тело нуждается в охлаждающих его ласках, ибо раскаляется как хрупкая жаровня, в которой бурлит лава. Во мне горит огонь, порой я чувствую, что раскалываюсь на куски. Эта сила мучает моё бедное тело. Моё бедное, нежное тело! Я так его люблю, оно живое, оно так хочет жить!

Людей, услаждающихся телом Дитя, сменили другие. Доминус устало опустился на скамью у двери рядом со своей одеждой. Он с грустью смотрел в пол, сцепив пальцы в замок.

— Гай, не печалься обо мне, — с трудом произнесло Дитя из-под чьего-то тяжелого тела. — Это игра.

Доминус скрестил руки на груди и закрыл глаза.

— Ты можешь молиться, — продолжало Дитя. – Но боги не слышат тебя. А тем, что слышат, плевать на тебя. Богов волнует лишь порядок во вселенной. А страдания человека – часть порядка, его необходимая составляющая. Такова наша вселенная. Таковы её законы.

Доминус приоткрыл глаза.

— Глас Божий не покидает человека.

— Он убивает человека. В человеке.

— Этого можно избежать разумным неповиновением.

— Ах! – Дитя вздохнуло. – Милый Гай Гельветти! Ты предлагаешь человеку управлять богом. Сумеет ли он? И к чему это в итоге приведёт?

— Не управлять, — возразил доминус, — но сочетаться, уживаться вместе. В ответ на его любовь, отвечу я той же любовью, обращаясь к нему в молитвах.

Дитя молчало. Люди вокруг него сменялись, хватали его, распаляясь всё больше. Движения некоторых нетерпеливых были довольно грубы. Доминус, подняв глаза на всё это действо, покачал головой.

— Умоляю вас, прекратите это. Я обращаюсь ко всем – довольно!

Дитя с улыбкой отвечало:

— Не беспокойся обо мне. Эти ласки мне необходимы.

— Ласки? Это разве ласки?

— Давай, покажи, что умеешь лучше! – крикнул Ётал. Он устало развалился на скамье в углу. Доминус и не взглянул на него.

— Вы же любите себя, не позволяйте делать это с вами! – обратился он к Дитя.

— Любовь людей порой бывает неистова, — со вздохом отозвалось Дитя.

Доминус тоже вздохнул.

— Гай, мы – продукт одной сингулярности, в нас с тобой можно найти схожие несовершенства, которые нетрудно отыскать и на другом краю вселенной. А потому мне кажется, что и сами боги имеют те же слабости и могут страдать от противоречий.

Доминус сидел, опустив голову. Дверь моечной хлопала – люди ходили туда сюда, раздевались, одевались.

— Вся наша вселенная имеет один и тот же изъян! – воскликнуло Дитя, тяжело дыша. – Муки противоречий.

Оно замолчало. Доминус раскрыл, было, рот, чтобы высказать какую-то созревшую мысль, но, снова подняв голову, побледнел и замер с открытым ртом. Какой-то здоровенный мужичина, растолкавши остальных с постамента, встал на колени, подтянул к себе Дитя, схватил его за волосы одной рукой и с силой придавил кулаком его голову к постаменту лицом вниз. Он грубо взял его сзади, не забывая при этом второй рукой щипать и царапать Дитя. То не могло ни пошевелиться, ни сказать и слова. Корона его слетела и упала на пол.

— Что за… — доминус встал.

Мужчина приподнял за волосы голову Дитя над постаментом и крепко схватил его за шею. По лицу Дитя текла струйка крови из разбитой брови. Нижняя губа так же была разбита.

— …паскудство!

Доминус растерянно смотрел на покрасневшее от натуги лицо Дитя.

— Это, по-вашему, игра?! – вскричал он. – Это игра? Это избавление от тревог? Укрощение внутреннего огня?

Дитя не отвечало. Прикрыв глаза, оно обессиленно повисло в руках своего мучителя.

— Довольно! – гаркнул доминус, указав пальцем на косматого детину с гладко выбритым лицом, который с видимым наслаждением душил Дитя, врезаясь в его бёдра словно таранное бревно в подушку. – Убери от Дитя руки!

— Не ори, — посоветовал Ётал. – Не тебе решать кому чего довольно.

— Друг Гай, расслабься, — миролюбиво сказал Япогор, который сидел напротив Ётала, обернувшись в простыню. – Дитя знает чего хочет, и знает, чего хотим мы. Дитя могуче, обладает великой силой. Если бы оно противилось тому, что происходит, давно бы покинуло баню. Но оно здесь.

— С чего вы это взяли? – прорычал доминус. – Откуда у вас в голове этот бред про могучую силу?

— Ты глухой? – поинтересовался Ётал, опершись локтями о колени. – Ты не слышал его? Дитя может кричать как тысяча рысей. Греметь как гром! Да, в конце концов, растерзать всю душу своим голосом.

— Я не глухой и не слепой. Я прекрасно слышу и вижу, – доминус начал понимать, что теряет терпение. – И услышал я, как Дитя признавалось вам в любви, и увидел, как отдавалось полностью.

— Это игра, — развёл руками Япогор.

— Это не игра! – рявкнул доминус. – Это паскудное насилие!

— Заткнись, а? – пропыхтел здоровяк с бритым лицом. – Ты мне всё портишь.

— Сейчас я ещё кое-что испорчу, — сказал доминус.

Он бросился к постаменту и резким ударом в лицо свалил мучителя Дитя на пол. Тот рухнул грузно как мешок с мукой, моментально потеряв сознание. Все повскакивали с мест.

— Игры закончились! – вскричал доминус.

— Ты что творишь? – тихо произнёс Япогор.

— Я предотвратил убийство.

Доминус свирепо огляделся. Кулак его ныл от боли, но он и не замечал этого. Сорвав с соседней скамьи простыню, он обернул ею обессиленное Дитя и усадил его на край постамента. Оно шаталось как пьяное и клевало носом.

— Как вам помочь? Что мне сделать? – доминус присел на корточки и попытался заглянуть в лицо Дитя.

Услыхав позади себя чьи-то шаги, он моментально вскочил и обернулся. Двое мужчин опасливо отпрянули назад. Вид взбешённого доминуса напугал и озадачил всех присутствующих. Однако доминус понимал, что через пару минут его обязательно скрутят и повалят на пол.

— Успокойся, мужик, — Ётал выставил вперед ладони. – Никто здесь не хочет причинить вред Дитя. Его все любят, просто обожают. Все боятся его, боятся его силы.

— И наслаждаются его голосом и телом, — поддакнул кто-то с другой стороны.

— Никакого убийства бы не было. Дитя не убить, — заявили сразу несколько человек.

— Не убить? – воскликнул доминус. – Не убить?! Кто вам сказал такую чушь? Даже если бы какая-то сказочная магия делала его бессмертным, неужели вы с наслаждением бы убивали его раз за разом? Убивали бесконечно? Лишь потому что его тело позволяет это делать?

— Вот именно, — сказал Япогор, медленно приближаясь к доминусу. – Дитя позволяет всё это делать с собой. Было получено его согласие. И началась игра.

— Нет, — рубанул доминус словом как секирой, — даже если человек позволяет себя насиловать, его нельзя насиловать. Даже если позволяет убить себя, нельзя его убивать. Неужели мне нужно объяснять это вам, взрослым людям? Взрослым паскудным скотам?

Ему ничего не ответили. Пятеро мужчин окружили его как охотники загнанного в угол волка. Доминус вдруг нагнулся и подобрал корону Дитя. Он оторвал грибы и трахеи с нимбом, затем махом разомкнул широкий металлический обруч и разогнул его. Это была тонкая металлическая пластинка с засечками и сейчас они угрожающе поблескивали в свете свечей.

— Ну что, кто первый? – спросил доминус. – Сейчас будет очень весело. У вас же игра, давайте играть. Ведь вы позволите мне убить вас? Нападая на меня, вы даёте мне своё согласие быть убитыми.

Его трясло и бросало то в жар, то в холод, сердце его бешено стучало, дыхание сбивалось. Но внешне он выглядел решительным и собранным. Мужчины попятились. Рослый, подтянутый доминус и так был опасным противником, а уж на вооруженного не решился нападать никто.

Доминус медленно двинулся к лавке, где лежала его одежда. Он схватил свою телогрейку и набросил на плечи Дитя поверх простыни. Длинные волосы его он скомкал и затолкал за шиворот, сунул ему за пазуху свои свёрнутые теплые штаны и подхватил его на руки.

— Счастливо оставаться.

Доминус вышиб ногой дверь и стремительно вышел вон. Он нёсся по коридору, расталкивая в темноте встречный люд, не обращая внимания ни на дым, ни на плач, да и вовсе ни на что.

— Сволочи! Скоты! – цедил он сквозь зубы.

Дитя показалось ему лёгким как пушинка. Но на тот момент разгорячённый доминус, вероятно, смог бы выворотить из стены и камин, потому он нёс Дитя без устали довольно долго.

Выбежав на улицу со своей ношей, доминус словно попал в другой мир. Его резко окатило холодом. В лицо ударил студёный ветер, и вообще вся реальность будто обрушилась ему на плечи. Он быстро шёл по улице, крепко стиснув Дитя. Мороз кусал его шею и спину, но доминус волновался о голых ногах Дитя, овеваемых ледяным ветром. Оно пришло в город босым, здесь он ничего не мог поделать.

Наступила темень, над урочищем уже развернулось чёрное небо с редкими мигающими звёздами. Доминус быстро огибал угрюмые дома, занесенные снегом, в поисках дороги, по которой они пришли в город. Искал он её недолго и уже скоро широко отмерял шаг, уверенно двигаясь к лесопилке.

— Гай, — прошептало Дитя. – Они не простят тебе этого.

— Посмотрим, — отозвался доминус.

Собаки во дворе его узнали, но всё равно залаяли во всё горло, виляя хвостами. Из дома никто не выходил, поэтому доминус постучал по ступеням ногой.

— Адиафора! – воззвал он. — Диа, Джис! На помощь!

Дверь распахнулась и на пороге показалась полуодетая Диа с масляной лампой в руках. За её спиной маячила, натягивая свитер, Джис.

— Гай, это ты? Что стряслось? Что такое?

Доминус взбежал на крыльцо.

— Кто это?! – ахнула Джис, взглянув на уткнувшееся лицом в шею доминуса Дитя.

— Впустите нас.

Женщины моментально расступились. Доминус вбежал в дом и направился прямиком на чердак. Диа и Джис бросились за ним. Было совсем темно, но доминус по памяти, ни разу не запнувшись, добрался до лестницы, а после и до печной трубы на чердаке.

— Постелите здесь, — велел он.

Диа и Джис тут же настелили на пол всё, что только нашли на чердаке, состряпав вполне сносное мягкое ложе. Доминус опустил туда Дитя и тут же укутал его холодные как лёд ноги шкурой и мешками. Поднеся лампу к окровавленному лицу Дитя, Адиафора пораженно ахнула.

— Это же Дитя!! – прошептала Джис, присаживаясь на корточки рядом со всеми. – Что случилось?! Что с ним?

— Гай, расскажи нам всё, — потребовала Адиафора.

— А что я должен вам рассказывать? – глаза доминуса сверкнули в темноте. – То, что вы и так знаете?

Адиафора опустила взгляд.

— Такое уже бывало, — печально сказала она, – причём несколько раз. Мы ничего не могли поделать. Оно приходит вновь и вновь, словно ничего не случилось. Почему-то оно позволяет это делать. Но смотреть на это мочи нет, Гай.

— Позволяет? – переспросил доминус. – Согласие – не заповедь. Даже слову божьему при случае не стоит следовать, а уж оправдывать собственную жестокость согласием уязвимого человека – неслыханная низость.

— Твоя правда, твоя правда, — закивала Адиафора. – Но Гай… я всегда думала, Дитя обладает великой мистической силой. Что оно может одним лишь словом прекратить что угодно. А ты говоришь об уязвимости.

— Ты меня не слышишь, Диа, — покачал головой доминус. – Сила человека не в хладнокровии, не в талантах, не в мастерстве, даже не в интеллекте, — он постучал пальцами по виску. — Сила – в самообладании. Умении владеть собой, ценить себя, не унижать себя насилием над другими и над собой.

— Видимо, ты именно таков, Гай?

— Нет, — с горечью ответил доминус. – Увы мне! Каждый раз, когда я думаю, что приблизился к гармонии с собой, всё срывается в чёрную бездну. Но я никогда не перестану стремиться, я никогда не сдамся! И я благодарен каждому, кто преподносит мне в этой жизни урок.

Адиафора поглаживала Дитя по голове.

— Моя бедняжка, — приговаривала она, вздыхая.

— Это Дитя – оголённый нерв, — сказал доминус. — Жизнь – пытка для него. Я не знаю причин… не знаю его настоящей истории. Но я знаю одно – скотское отношение к нему должно прекратиться раз и навсегда.

Доминус встал, встали и женщины.

— Пусть спит. Накормите и оденьте его как проснётся. Пусть сидит здесь и ждёт меня. И сами сидите здесь, никуда не ходите. Заприте дом, никому не открывайте. Я приду завтра утром. Джис, мне потребуется твоя помощь – я не знаю, где находятся бараки, и был бы очень признателен тебе, если бы ты указала мне путь.

Джис закивала головой. Доминус вздохнул и добавил:

— Мне не хотелось бы тревожить его, но я страшно замёрз и должен забрать свою одежду. Помогите мне.

Они аккуратно приподняли Дитя за плечи и сняли с него телогрейку доминуса. Тот надел штаны, ватник и быстро покинул дом Адиафоры в компании Джис.

 

— Так, — сказал Гави. — Что будем делать?

Доминус слабо усмехнулся.

— Ничего. Они сами всё сделают. Нам остаётся только ждать.

— Разумеется, они не оставят этот инцидент без внимания, — согласился Вессаль. — И боюсь, сегодня спать мы ляжем не скоро.

— А что же будет? — с тревогой спросил Экбат.

Вессаль тяжко вздохнул.

— Ярость, мой хороший. Вскоре она явится сюда.

— И что же будет? Что мы будем делать? – запаниковал Экбат.

Доминус сидел, уставившись в пустоту, и бормотал себе под нос.

— Игра… это лишь игра. Игра…

— Гай, может Абби отведёт Экбата к Адиафоре? – предложил Гави.

Доминус вдруг улыбнулся. Он покачал головой

— В этом нет необходимости, друзья. Ведь это лишь…

В тамбуре раздался грохот. Кто-то размашисто распахнул входную дверь и шарахнул ею об стену. От того в тамбуре рухнули на пол корыта. Вскоре открылась дверь и в сами бараки. Подул холодный ветер, на пороге показались люди.

Возглавлял процессию тот самый мужик, которого доминус свалил ударом с постамента и которому, оказывается, выбил зуб. Губу его раздуло так, словно он набрал полный рот воды. За ним шла толпа мужчин. Все они были вооружены ножами. В полутьме эти люди выглядели внушительной, пугающей массой, лишь их лица, оранжевые от света, что давало печное окошко, зловеще мелькали в густом мраке. И лица эти не были столь же приветливыми как днём.

Все, кроме Вессаля и доминуса, тут же вскочили из-за стола. Процессия, сверкая ножами, медленно приближалась.

— Ну что, продолжим разговор? – раздался спокойный и протяжный говор Япогора. – Гельветти, на чём мы остановились?

— На играх, — откликнулся один из его спутников.

— Ах да. Ты можешь взять своё оружие и выйти к нам, чтобы сыграть-таки по-честному, в равных условиях.

— Где Дитя? – вопросил Ётал. – Куда ты его дел?

— Я, кажется, догадываюсь, — сказал, усмехнувшись, Япогор. – Но об этом позже. Итак, Гельветти, я что-то не слышу твоих страстных речей. Ну же, не бойся, продолжай.

Доминус не шелохнулся. Он молча сидел за столом спиной к вошедшим, не удосужившись даже обернуться к ним. Абби медленно начал откручивать наконечник трости. Гави громко свистнул. Раздался топот – собаки моментально бросились к нему.

— Теско, зверь! Зверь!

Пёс угрожающе заворчал и оскалился. Он вышел вперёд и принялся рычать, приподнимая губы и показывая зубы. Никто не видал их в темноте, но псиный рык на всех произвёл впечатление – толпа схлынула назад. Шерсть на загривке Теско встала дыбом, он изо всех сил старался выглядеть ещё более грозным и страшным. Его собратья не отставали от него, и вскоре вся собачья троица хрипло рычала, отрезав незваных гостей от доминуса и остальных. Уици яростно залаял, подпрыгивая передними лапами, Каштан, взволнованно крутящийся у ног Вессаля, принялся подтявкивать ему.

Из темноты раздались хлопки. Япогор аплодировал, сунув нож за пояс.

— Браво, друг Гавестон, браво! – прокричал он. — Великолепные псы, просто загляденье! Какая выучка, какая злость – отлично пойдут по весне на медведя.

— А может, им придется начать с человека, — воскликнул Гави, выходя вперёд. – Убирайтесь отсюда!

Он присвистнул и Уици замолчал. Остальные всё ещё глухо ворчали, не спуская глаз с неприятеля.

— Послушай, друг Гавестон, — мягко сказал Япогор. – Это мои бараки, я могу хоть жить здесь остаться, хоть сжечь их дотла вместе с вами. Так что гнать меня неразумно. И главное – с тобой я не ссорился, не нужно начинать конфликт из-за чужих разногласий.

— Я уже говорил тебе, Япогор — не бывает чужой войны, — ответил Гави. – Гай и вовсе мне не чужой, я не сдвинусь с места, пока вы не уйдёте.

Тот всплеснул руками.

— И не жалко псов тебе, друг Гавестон? – вздохнул он. – Мне вот жаль чуть не до слёз! Но что поделать. Если ты думаешь, что мы не отобьёмся от твоих собак, то глубоко заблуждаешься. Особенно Ётал знает толк в подобных делах.

— Иди сюда, ты, трусливая сука! – внезапно заорал мужик с выбитым зубом. Обращался он к доминусу, но тот и ухом не повёл. – Чиряк гнойный, сучий трус! Иди сюда, паскуда! – ревел он. – Бьют исподтишка только самые последние гниды, а уж тех, кто портит трах, надо убивать на месте.

Абби тоже вышел вперёд и встал рядом с Гави, забросив трость на плечо. В толпе раздались смешки.

— Это тот рыжий хромоногий что ли?

— Ага, сейчас ещё слепой подтянется.

Беззубый рассмеялся громче всех.

— Что, спрятался за спины своих дружков? – обратился он к доминусу. — Насобирал себе защитников?

Доминус молчал.

— Давай, выходи один на один! — не унимался обладатель распухшей губы. – Выйди как мужчина! Давай! Что молчишь? Страшновато, да?

Доминус молчал.

— Ни разу не встречал таких трусов! – гаркнул кто-то. — Позор Гельветти! Позор Гельветти!

Его клич подхватили все. Поднялся страшный шум. Экбат испуганно смотрел на доминуса, вцепившись в Деорсу.

— Гай, что делать? Гай!

Доминус спокойно смотрел в огонь, словно ничего особенного не происходило. Он чуть улыбался, и, взглянув на перепуганного Экбата, улыбнулся ещё шире и весело подмигнул ему.

— Кэбби, отпусти, — услышал Экбат голос Деорсы. – Пусти меня.

Мальчик разжал пальцы и Деорса медленно двинулся вперёд. Он встал рядом с Абби в пол-оборота, чтобы свет от печки падал и на его мёртвое лицо. Белесыми глазами без зрачков он уставился на толпу. Крики постепенно стихли.

— Теперь и полутруп вышел постоять за него, — сказал кто-то.

— Полутруп? – переспросил Деорса. – Отчего так пренебрежительно? Имел уже дело с полутрупами?

Ответом ему было молчание, кто-то кашлянул.

— За то, что вы напугали Кэбби, за то, что грозили ему ножом, угрожали спалить бараки, — начал зловещим голосом Деорса, — я пооткусываю вам всем носы и сожру их на ваших глазах. Я так долго сопротивлялся смерти, что убить меня будет совсем непросто, учтите это. Если кто-нибудь из вас сейчас дёрнется, я не покину это место, пока не буду убеждён, что все вы умылись в своей крови.

Воцарилась полная тишина.

— Во-первых, — поспешил нарушить её Гави, — все вы не должны вступаться за кучку злобных полудурков, которых ущемили в «праве» насиловать беззащитное существо.

— Если бы из-под тебя вырвали волшебную детку, ты бы гавкал по-другому, — шепеляво огрызнулся беззубый.

— Сейчас я говорю, — веско сказал Гави, удивившись собственной смелости. – Так вот, господа. Хороши охотники, у которых три сломанных капкана, которые приносят пару заячьих ушей в неделю и мнят себя кормильцами народа. Так среди них к тому же водятся извращенцы, которые не могут спустить, не унизив кого-нибудь. И за них вы пришли сегодня рисковать жизнью? Глупо, — Гави покачал головой. – Я тоже охотник. У меня три охотничьих пса, которые баловали нас дичью в течение всего путешествия до вашего урочища. Ах, это мясо на костре! Мы ели его каждый день, даже надоело. Что говорить – у меня нет дома с камином и бани, зато есть совесть и желание ходить на охоту за свежим мясом, за теплыми шкурами, а не устраивать оргии. Я спрашиваю вас – кто завтра идёт на охоту со мной?

Снова наступило молчание. Япогор рассмеялся.

— Друг Гавестон, — проговорил он на свой излюбленный распевный манер, — ты в своём уме? Думаешь, можешь заявиться сюда и сразу наводить свои порядки?

— Конечно, могу, — ответил Гави, — там, где беспорядок, это, порой, необходимо.

— Ты слишком много на себя берёшь, парень, — угрожающе произнёс Япогор.

— Я с тобой пойду, — вдруг громко сказал Ётал.

Все изумлённо взглянули на него. Сам Гави озадаченно пожал плечами.

— Замечания Гавестона считаю наглыми, но справедливыми, — усмехнулся Ётал. – Такой характер нам нужен, для охотника самое то.

— Ётал! – негодующе зашептал Япогор. – Мы так не…

— Погоди, — остановил его Ётал. – Я пойду, а со мной и другие, уверен в этом, — он вновь усмехнулся. – Однако сперва необходимо кое-что прояснить. Куда вы дели Дитя, что с ним и как всё пойдёт дальше?

— Я всегда готов ответить на ваши вопросы, — раздался голос доминуса. Он встал из-за стола и вышел вперёд.

Уверенно и неспешно он подошёл к беззубому, который оторопело взирал на него, открыв рот, и вынул у него из рук нож.

— Благодарю, это мне в хозяйстве пригодится.

В наступившей тишине никто не смел и пикнуть, пока доминус молча оглядывал каждого присутствующего.

— Дитя спит. Оно в безопасности, не беспокойтесь о нём, — сообщил он. — Никто не причинит ему вреда, не пленит и не ограничит его свободу. Дитя свободно от любых оков, от условностей. Оно воспринимает этот мир иначе. Его сознание отлично от нашего, оно охватывает слишком многое, и слишком многое наполняет его. Его телу трудно справляться с подобным бременем. А потому вы не должны воспринимать Дитя буквально. Его речи не являются откровениями, заповедями, его безропотность не является ордером на произвол. Отвергая мораль Благодати, вы должны сохранять мораль собственную, а жизнеспособная мораль невозможна без уважения к личному достоинству человека, как и без обуздания неумеренного эгоизма.

— Ближе к сути, — потребовал Япогор.

— Насилие над Дитя недопустимо. Над любым недопустимо. Этого не будет.

— Ты хочешь запретить игры? – вскричал кто-то.

— Нет, игры это ваше дело.

— Именно Дитя придумало игры, — напомнил Ётал.

— А ещё правила, — заметил доминус. – Но вы нарушаете их, тем самым унижая Дитя и самих себя, а потому такие игры бесчестны и неприемлемы. Если вам нравятся игры без правил – ради бога, но Дитя они касаться не должны.

— Я тебя понял, — сказал Ётал. — Рассуждаешь умно, святой доминус. Но здесь тебе не кайол, здесь иные люди живут, и вряд ли найдёшь кого-нибудь с интеллектом табуретки. Все здесь прекрасно понимают, что человек — не деревянный болванчик и подвержен срывам. Может испытывать ненависть. Это естественное чувство, нормальное для любого общества. Ненавидя, мы чувствуем себя живыми, настоящими. Теми, кто не должен прятать своих чувств, притворяться, лицемерить. Ты же предлагаешь нам всем этакую новую Благодать, которой каждый обязан поддакивать.

— Наоборот, — возразил доминус. — Я предлагаю подвергать сомнению мораль Благодати и вашу собственную мораль.

— И всю жизнь жить в сомнениях?

— Такова специфика этого состояния — жизнедеятельность полна сомнений и противоречий. Парадоксальным образом сомнения позволят обрести уверенность в себе, поскольку помогают отыскать лучшее решение проблем, — доминус обернулся и протянул руку в сторону Абби. — Среди нас есть человек, который упорно шёл сюда, преодолевая трудности и опасности леса, лишь для того, чтобы убить вас. Он мечтал сжечь ваши дома, перерезать во сне всех кого можно, даже взорвать. Его подгоняла ненависть к вам. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы Абби удалось добраться сюда в таком состоянии, он сделал бы то, что собирался, и вряд ли стал бы меня слушать. Полагаю, урочище давно бы полыхало, а некоторые из вас лежали бы с пробитым горлом. Да и сам он был бы мёртв. Но Абби начал сомневаться в своём решении, и в итоге пришёл сюда с теми же чувствами, что и вы пришли когда-то, с одной лишь разницей — они не властны над ним. И поэтому он открыт для новых чувств, и это многое даёт ему.

— Похвально, — мрачно пробомотал Япогор, косясь на Абби. — Но если где-то убыло, значит где-то и прибыло. Сбавил ненависть, стало быть, другое приумножил. Хотелось бы знать, что именно?

Абби пожал плечами.

— Мозги стали лучше работать, — ответил он. – Можете тоже попробовать.

Ётал рассмеялся. Он вышел вперёд, держа рукоять ножа кончиками указательного и большого пальцев, и затем убрал оружие за пояс. Он протянул руку доминусу, а следом пожал руки и Гави, и Абби.

— В конце концов, это была лишь игра, — он хитро подмигнул доминусу и направился к выходу. За ним последовало большинство мужчин, но некоторые, включая Япогора и беззубого, не сдвинулись с места.

— Эй ты, выжлятник, — крикнул Ётал в дверях, обращаясь к Гави, — поутру приходи в Дом Охотника на задний двор, я накормлю твоих собак.

— Приду, — пообещал Гави. И Ётал покинул бараки.

Беззубый ткнул пальцем в сторону доминуса и угрожающе проговорил:

— Мы ещё не закончили, Гельветти.

— Так давай закончим. Тебя как звать-то?

— Глит Ценен. Запомни хорошенько.

— Отличная фамилия! Уверен, она полностью тебя характеризует, — похвалил доминус.

— Кончай болтать и сообщи мне прямо сейчас, когда ты ответишь мне за это, — он указал на свою губу.

— Я готов ответить прямо сейчас, — спокойно сказал доминус, — выслушай мой ответ и запомни его хорошенько: это была игра, просто игра! По тем правилам, которые тебе так нравятся. Ты даже выиграл – мне пришлось уйти и довольно долго шагать по морозу с прилично тяжёлым Дитя на руках. Мне было не до смеха. Тем более что у меня до сих пор болит правая рука – к твоей челюсти я пребольно приложился.

— Потому что бьёшь как баба! – прорычал Глит, сплюнув на пол.

Близко он, однако, не подходил. Зато к нему двинулся доминус.

— Поверь, я не испытываю никакого злорадства, — сказал доминус, остановившись на расстоянии вытянутой руки. – Более того, мне жаль, что так вышло. Но на тот момент я не мог по-другому. И если бы снова попал в подобную ситуацию, то поступил бы так же.

Он протянул ему ладонь.

— Всё же, я верю, что инцидент исчерпан, игра окончена, а ты не собираешься всю жизнь злиться на меня из-за ссадины на губе.

Глит, краем глаза приметивший, как его сотоварищи согласно закивали друг другу, медленно протянул руку и пожал тёплую ладонь доминуса.

— Ты проныра, Гельветти, — сообщил он. – Ты возомнил о себе невесть что, но жизнь ещё подскажет тебе, где твоё место.

С этими словами он покинул бараки, громко хлопнув дверью.

— Что ж, — сказал Япогор, разведя руками, — впечатляет, Гай Гельветти. Человек ты непростой, а значит, и жить тебе здесь будет непросто. Хотя как знать, ведь ты при всём ещё и неглуп, да и друзья у тебя верные. А это ох какая большая ценность, друг Гай, ох какая ценность. Береги их. Ещё и Дитя тебя так жалует. Теперь я вижу, что не зря – ты редкостная птица, — он подмигнул ему и добавил: — игра на славу удалась. Ох, эти игры, Дитя в них знает толк. Эту игру будут обсуждать ещё долго.

Он также пожал всем руки и медленно пошёл прочь прогулочным шагом, осматривая по дороге нары, словно бы за этим и пришёл – досмотреть своё добро.

Вскоре бараки покинули все, кто явился воевать с доминусом, за исключением троих человек. Они боязливо жались у дверей, опасаясь подходить к нарам у печки.

— Вы что-то хотели, господа? – спросил Гави.

— Мы здесь живём, — буркнул один из них.

— Убери собак, будь другом, а?

Гави скомандовал псам улечься, и те направились к своему теплому месту у распахнутой печки. Жители бараков чуть ли не крадучись проследовали на свои места и заняли каждый свою полку. К беседе они явно не были расположены, поэтому Гави пожал плечами и уселся за стол, где уже устроились остальные.

— Гави, я горжусь тобой, — улыбаясь, сказал ему доминус. – Горжусь всеми вами.

— Гордиться особо нечем. Я чуть не обделался, — негромко ответил тот.

— Не ты один, — откликнулся Абби.

— Я больше испугался выступления господина Деорсы, — сказал Вессаль.

Все покосились на Деорсу. Тот сидел, сцепив руки в замок, и не сводил глаз с Экбата, который уселся рядом с доминусом и всё время глядел на него с нескрываемым восторгом.

— Ты же просто хотел напугать этих мужиков, да, Ингион? – с надеждой спросил Экбат.

— Конечно, Кэбби, — кивнул тот.

— Вот видите, он просто пошутил, — пожал плечами мальчик.

— Шутки отпад, — проворчал Абби. – Теперь и спать ложиться страшно.

— Вам не меня бояться надо, Абинур, — сказал Деорса. – А этих тупоумных деревенщин.

— А ведь и правда, спать пора, — громко выдохнул Вессаль. Он завозился и Гави бросился ему помогать.

Он отвёл старика на кровать, а сам запрыгнул на верхнюю полку. Абби тоже побрёл на своё место, молча кивнув Экбату, который занимал койку над ним. Тот охотно проследовал за ним, позабыв отвести на место Деорсу. Ингион остался сидеть за столом. Доминус исподлобья поглядел на него и вздохнул.

— Будь добр, подкидывай дрова время от времени, раз уж ты за сторожа, — сказал он ему, прикрывая печное окошко.

Бараки погрузились в темноту.

Доминус долго не мог уснуть. В памяти постоянно всплывали события сегодняшнего дня, в ушах всё ещё звенел голос Дитя, перед глазами стояло его лицо – сначала счастливое и сияющее, затем окровавленное и печальное. Игра, это всего лишь была игра, и она на славу удалась, Дитя знает толк в играх, – крутились у него в мыслях слова охотников. Ты моя давняя мечта, Гай Гельветти. Я кричу от боли. Меня переполняет любовь. Я раскалываюсь на куски…

 

— Пусти меня!

Доминус подскочил на постели. Сердце его бешено стучало. Он свесил ноги и принялся шарить в темноте в поисках обуви.

— Не надо, не мешай им, — услышал он голос Абби. Тот стоял, облокотившись о перегородку, и смотрел в сторону двери.

— Что происходит? – сонно пробормотал доминус.

— Разборки Деорсы и Экбата.

— Разборки?

— Ага. Но ты погоди. Лучше не лезть сейчас к ним. Мальчишка знатно его песочит, посиди, послушай.

Доминус поставил ботинок на пол и прислушался. Экбат и Деорса разговаривали, сидя на нарах у входной двери. За окном стремительно светало. Вот и утро, — подумал доминус, который не успел и заснуть толком. Он слышал только возмущённый голос Экбата, звеневший в тишине сонных бараков.

— Да пусти ты меня! Отцепись уже.

— Кэбби, почему ты стал так жесток ко мне? – прохрипел Деорса, расслабив объятия.

— Я? Жесток?! Что во мне жестокого? Я просто собираюсь на работу!

— Ты не можешь покинуть меня, без тебя я гибну. Останься здесь, будь рядом. Ты обещал мне!

— А может, мне перечислить, что обещал мне ты? – возмутился Экбат. – Какую жизнь, какие радости? Я лучше ходил бы в школу! Теперь уж не мешай работать.

— Ты ещё мал для такой тяжёлой работы. Ты остаёшься и точка!

— Не тебе решать. Я сам решаю!

— Ты делаешь выбор. И явно не в мою пользу.

— Не в твою пользу? – Экбат схватился за голову. – Да я каждый день только и делаю, что забочусь о тебе, я думаю только о том, как помочь тебе. В этом что, нет пользы?

— Когда тебя нет рядом, мне становится хуже, — напомнил Деорса.

— Но потом я прихожу и вот он ты, довольно недурно выглядишь.

— Недурно? – усмехнулся Деорса. – Ты и впрямь так считаешь? Ты ещё хоть любишь меня, Кэбби? – резко спросил он вдруг, схватив его за плечи.

— Ага, — раздражённо ответил тот, убирая его руки от себя. – Но это не значит, что я должен всё время торчать возле тебя. И я не собираюсь соединяться с тобой «навечно, вечно и так далее». То, что ты рассказал мне вчера… как ты вообще мог мне такое предложить?

— Это спасёт нас обоих.

— Ты больной! – Экбат ткнул ему пальцем в лицо. — Я в жизни ничего омерзительней не слышал. Неужели ты думал, я соглашусь на такое? Это просто гнусь, это ненормально. Забудь об этом!

— Ты уже согласился, — напомнил Деорса.

— Я испугался! Не каждый день такое услышишь. Ты помешался, начинаешь сходить с ума, — Экбат постучал ладонью себе по лбу. – Тебя надо срочно вылечить, иначе ты скоро превратишься в какое-то животное.

— А может, поступим иначе? – процедил Деорса, медленно вставая с постели. – Давай, иди. Иди куда собирался. Но уйду и я. Разойдёмся в разные стороны. Ты – на свою работу, а мне дорога одна – в лес. Пора завершить начатое. Меня здесь больше ничто не держит.

Он сделал шаг в сторону двери, но Экбат удержал его за край одежды.

— Подожди! – гневно вскричал он. – Сядь на место! Сядь же!

Деорса снова уселся рядом с ним.

— Никуда ты не пойдёшь. Я не для того весь этот путь проделал. Всё это не впустую, понятно? Ты будешь сидеть здесь и ждать меня. Сидеть и ждать, пока я тебя не вылечу.

Экбат схватил верёвку, которая болталась на поясе Деорсы, и принялся крепко связывать ему руки. Свободным концом он привязал его к балке, поддерживающей нары.

— Когда я учился в школе, мне все завидовали, — сказал он с горечью, продолжая возиться с веревкой. – Все говорили – вот это у тебя родня, мощно, Кэбби, мощно. У большинства были родичи запростецкие, так сказать. Ну кто они были – какие-то там рабочие, или даже какие-то учёные. Но таких известных и важных людей как ты не было среди них. Не просто важных и известных – таких любящих, заботливых. Все ходили так себе как обычно, а я всегда был по-особенному одет, по-особенному ел, пил, у меня была няня, своя учительница, водитель! А потом и сам ты лично забирал меня из школы, ходил на все собрания, чуть ли не ковёр передо мной стелил. Это всё равно что доминус бы являлся в школу и тысячу раз меня благословлял. А теперь знаешь что? – Экбат снова ткнул его пальцем в лицо. – Я им всем завидую. Завидую! У них есть мамы и папы, которым не наплевать. Даже если и наплевать – они справятся. Вырастут и справятся. А я уже больше не вырасту, я ни ребёнок, ни взрослый, я чёрте что! – Экбат схватил Деорсу за грудки и притянул к себе. – Я уже никогда не справлюсь! Мне до ужаса стыдно перед друзьями, я не могу им в глаза смотреть. У меня нет ни дома, ни отца, ни матери. Ни бабушки, ни дедушки. У меня есть только полудохлый извращенец.

Он поцеловал его в губы, после чего сплюнул на пол и вытер рот рукавом.

— Вот. Этого тебе должно хватить на целый день, — он толкнул его в грудь и тот повалился на кровать. – Спи.

После этого мальчик отправился на улицу. Доминус натянул ботинки и последовал за ним. Экбата он обнаружил возле бараков, сидящим на перевернутом корыте.

— Всё в порядке? – спросил он.

— Нормально.

— Я слышал…

— Да и ладно. Я сейчас не хочу об этом.

— Понял, — доминус закивал. – Ты куда-то собирался пойти?

— На лесопилку. Я попрошу Адиафору взять меня на работу. И… покушать что-нибудь.

— Что ж. Я как раз туда иду, пошли вместе?

— Ага. А вы познакомите меня с Дитя?

— Конечно.

Мысли доминуса вновь лихорадочно завертелись вокруг Дитя. Он опасался, что его могли забрать оттуда, либо оно само могло взять и уйти из дома – кто бы стал его удерживать? Доминусу же отчаянно хотелось говорить с Дитя, а потому он, не мешкая, отправился в путь.

Они быстро шагали к лесопилке, бурно выдыхая клубы пара. Экбат еле поспевал за доминусом и семенил позади, сунув руки в карманы. Хрусткий блестящий снег скрипел под их подошвами, ярко светило солнце. Стоял крепкий мороз, тот самый хрустальный, острый мороз под пронзительно голубым небом, о котором говорят — вот и наступила зима.

Доминус чуть ли не бежал, перепрыгивая ямки и неровности на дороге. Увидев издали дом Адиафоры, он ещё прибавил шагу, и Экбат, не выдержав, принялся ворчать и окликать его.

Доминус требовательно забарабанил в дверь, нервно постукивая по крыльцу ногой. В ожидании пока ему отопрут, казалось, провёл он вечность. Хотя Диа довольно быстро отомкнула все запоры и сразу же впустила их с Экбатом.

— Оно здесь? — выпалил доминус, позабыв поздороваться.

— А то как же, — таинственно улыбнулась Диа. — На месте. Наверху сидит, всё в окошко смотрит. Спозаранку дом весь ходуном ходил — распевалась соловушка.

Доминус облегчённо выдохнул. Он велел Экбату остаться внизу и ждать, пока не позовут. Джис тут же принялась кормить его вареньем, и мальчик на какое-то время забыл обо всём кроме еды.

Сам доминус медленно и зачем-то крадучись отправился наверх. Он осторожно забрался на чердак, стараясь не делать резких движений, словно на чердаке вместо Дитя притаилась бомба.

Дитя и впрямь сидело у окошка. Озарённое светом добела, оно улыбалось, радуясь и теплу, и холоду, одновременно струившимся на чердак через плохонькое остекление. На нём был свободный чёрный свитер Джис, в котором Дитя просто утонуло, а так же шерстяные гольфы до колен. Волосы его были собраны на затылке в массивный пучок и перетянуты каким-то тканевым поясом. Поза, движения Дитя были исполнены грации и изящества и вместе с тем некоторой угловатости и небрежности. Оно сидело на ящиках, бесхитростно и с любопытством, словно голубь, глядя в окно, и в этой наивной радости новому дню, казалось, была сосредоточена та простая человеческая мудрость, обычно не принимаемая всерьёз, но от того не менее глубокая и настоящая.

Доминус застыл, любуясь им. Дитя повернулось к нему и улыбнулось ещё шире. Доминус сделал пару шагов вперёд.

— Доброго вам утра, — сказал он. — Как вы? С вами всё хорошо?

Дитя молча протянуло руку. Доминус тотчас двинулся вперёд и вложил в его ладонь свою как магнит к магниту. Дитя слегка пожало ему руку.

— Всё чудесно, — произнесло оно.

На его чистом лице были еле заметны хорошо промытые ссадины.

— Знаешь, отчего я улыбаюсь? — спросило Дитя. Доминус покачал головой. Дитя мелодично рассмеялось. — Ты так торопился, так бежал сюда, пронёсся как ураган по двору. Ты спешил ко мне.

— Я хотел убедиться, что с вами всё хорошо.

— Сердце моё оттого наполнено счастьем, — Дитя хитро посмотрело на него и добавило: — поэтому мне захотелось взглянуть на тебя ещё раз. Глядеть вновь и вновь на то, как ты спешишь ко мне.

Дитя снова посмотрело в окно. Взглянул и доминус. По лицу его забегали мурашки от неожиданности и шока, когда он увидел самого себя, пересекающего двор в компании Экбата. Картина немедленно повторилась. Доминус и Экбат снова и снова подбегали к дому Адиафоры.

— Ты выглядишь усталым, видимо, плохо спал, — донеслись до него слова Дитя будто сквозь туман. – Ты тревожился?

— Я волновался за вас, — пробормотал доминус, неотрывно глядя на улицу как завороженный. Он вдруг почувствовал, как Дитя сжало его ладонь – они всё ещё держались за руки.

Дитя встало. Они были одинакового роста, глаза Дитя оказались прямо напротив глаз доминуса. В этих огромных переливчатых очах, в которых словно звёзды сияли голубые, зелёные, жёлтые искры, он увидел своё отражение.

— Благодать не зря избрала тебя, — произнесло вдруг Дитя. — Ты и впрямь достойнейший.

— Прошу, не говорите так. Я не люблю все эти превосходные степени.

— Но это правда. Я отнюдь не расхваливаю тебя ради лести. Быть совершенным – тяжкая ноша, Гай.

— Но я не совершенен, — покачал головой доминус, — я постоянно сомневаюсь в себе, но в то же время, порой, слишком уверен в своих поступках. Я словно поджигаю сам себя – и греюсь этим огнём, и страдаю от него.

— Так и солнце, — ответило Дитя, — солнце сжигает само себя, чтобы дать тепло и жизнь всему миру. В огне противоречий ты не одинок – такова вся наша вселенная.

Доминус слабо улыбнулся.

— Иногда мне кажется, что вы – апогей противоречия этой вселенной, — сказал он.

— Возможно. Ты боишься меня?

Доминус покачал головой.

— Но я чувствую, как дрожит твоя ладонь, — Дитя опустило глаза.

— Простите меня, вы правы, я робею перед вами.

— Понимаю. Что ты чувствуешь?

— Огромную любовь к вам.

Дитя лучезарно улыбнулось и погладило его по щеке.

— Любовь – результат цепи химических реакций в организме. Это то, на что способно лишь человеческое тело. И если это тело – сосуд для светлого духа, то любовь, что он испытывает, воистину благословенна. Любовь не имеет смысла. Поэтому наполняет смыслом всю жизнь.

Дитя подалось вперёд и коснулось губами губ доминуса.

— Моя любовь к тебе безусловна, всегда помни об этом.

— Я буду помнить.

Дитя медленно прошлось по чердаку и опустилось на своё мягкое ложе у тёплой печной трубы. Оно рассмеялось и блаженно закатило глаза.

— Знаешь, Гай, это был мой первый поцелуй.

— Как такое возможно? — удивился доминус. — Я же видел, как вы…

— О нет! – махнуло рукой Дитя. – Первым и самым важным был именно этот.

— Для вас это имеет большое значение?

— Да, поцелуи важны для человека. Поцелуй – это благодеяние, искренность которого важна так же, как искренность молитвы. Что может дать человек богу? Лишь свою молитву. Но люди взаимно дарят поцелуи, благословляя друг друга.

Доминус опустился на колени возле Дитя. На губах его всё ещё ощущалось тепло, будто туда упал луч солнца и нежно грел кожу.

— Позвольте мне извиниться перед вами, — сказал он с горечью, — я был непочтителен к вам вчера… в бане. Я спорил с вами, перечил вам. Простите меня, я не имел права так с вами говорить, я прошу у вас прощения.

Дитя удивлённо посмотрело на него и тут же вновь ласково улыбнулось.

— Гай, мне нравится, как ты споришь со мною. Тебя не за что прощать.

Доминус учтиво склонил перед ним голову.

— Что я могу сделать для вас?

— Ты привёл с собой своего юного друга, — тихо произнесло Дитя. – Вероятно, чтобы познакомить нас. Пусть же он поднимется сюда к нам.

Доминус встал.

— Конечно, — с улыбкой сказал он, удаляясь к лестнице. – Экбат очень хотел навестить вас.

Дитя почему-то больше не улыбалось. Оно подтянуло ноги к груди и обняло их руками.

Когда на чердаке появился Экбат, который с горящим любопытством в глазах сразу же уставился на Дитя, оно ещё больше съёжилось, побледнело и теперь выглядело совершенно напуганным. К изумлению доминуса, из глаз его выкатилось две слезы.

— Что с вами?

— Что такое? Что я сделал? – занервничал Экбат, теребя пальцы. – Почему она плачет?

Губы Дитя дрожали. Оно закрыло глаза, сморгнув ещё две слезы, и замотало головой. Доминус тихо присел на корточки у лежанки и взял Дитя за руку.

— Вы чем-то напуганы? Скажите мне, что вас так страшит?

Дитя утёрло лицо рукавом и улыбнулось сквозь слёзы. Оно снова взглянуло на Экбата и протянуло ему руку. Тот робко подошёл и осторожно пожал его влажную ладонь.

— Прости меня, мальчик, — улыбаясь, тихо проговорило Дитя, — мои слёзы взволновали тебя.

— Извините, если я… что-то сделал, — Экбат нервно почесал грязную щёку. – Я не знаю что, но извините. Только не плачьте.

— Я прощаю тебя за всё. Будь же благословен.

Жестом Дитя предложило Экбату присесть рядом на своё ложе. Тот опустился на мягкую звериную шкуру, служившую Дитя одеялом.

— Вы фея? – вдруг спросил Экбат.

— Нет, — рассмеялось Дитя. – Я человек. Как тебя зовут?

— Экбат Беннит.

— Мне приятно познакомиться с тобой, Экбат Беннит, — тихо произнесло Дитя.

— Вы женщина или мужчина?

Дитя покачало головой.

— У меня нет пола.

— Но так не бывает.

— Он мне не нужен, — с улыбкой пояснило Дитя. – Я существую за пределами этих рамок, поскольку для меня в них нет никакого смысла.

— Значит, вы не человек.

— Нет, Экбат, — подал голос доминус. Он устроился у окна, где прежде сидело Дитя, и посматривал во двор, но теперь там не происходило ничего необычного. – Дитя – человек. Даже больше человек, чем мы с тобой.

Экбат кивнул.

— Вы, наверное, волшебник? Ведь вы по-волшебному поёте и вообще умеете разные чудеса.

Дитя опять рассмеялось.

— Нет, я не знаю магии. У меня дар от природы. С нею мы неразрывно близки, а потому многие, видя нашу близость, полагают это настоящим чудом. Я вижу, ты разочарован? – спросило Дитя, заметив как Экбат моментально погрустнел.

— Я… я думал, вы знаете какое-то заклятье или средство, снадобье, — сбивчиво ответил тот. – Чтобы вылечить Ингиона.

— Чем же болен Ингион?

— Он почти мёртв. Но дух его держится изо всех сил, живёт в очень слабом теле, хотя очень хочет освободиться. Но ради меня… он живёт. Его убивает Благодать.

— Но в чём причина?

— В чём причина? – повторил Экбат. – Причина есть. И она важная. Ну… он не послушался. И Глас Божий наказал его. Он сломал его и приказал убить себя.

— Понимаю, — еле слышно сказало Дитя. – Тебе жаль его?

— Да, мне жаль, — грустно сказал Экбат.

— Он не заслужил такого?

— Я… я не знаю. Наверное, заслужил, — Экбат глянул на доминуса, но тот смотрел в окно. – Но всё равно жаль. И это же всё из-за меня. Знаете, я тоже причастен к этому, приложил свою руку… Из-за меня ему так плохо. И знаете, нет у меня больше сил смотреть на эту уродскую маску, в которую превратилось его лицо. Злая какая-то маска, страшная, белая, дырявая. Я устал.

— Экбат Беннит, — серьёзно произнесло Дитя, — возможно, тебе стоит внимательнее присмотреться к Ингиону, и ты поймёшь, что это не маска.

— А что же?

— Его настоящее лицо.

Экбат тоскливо взглянул на Дитя.

— И что же мне делать?

— Понять, что здесь нет твоей вины. Явление истинного лица человека возможно только на пороге неминуемого обличения. Конец его неотвратим.

— Я знаю, что Ингион не очень хороший человек, — со вздохом сказал Экбат, — он хотел сделать всё по-своему. И он сильно ошибался, совершал дурные поступки. Он и меня обманул. Я повёлся на это, потому что я – болван. Я сам виноват. Да, да, я понимаю, что он негодяй. Но я не лучше. Не спорьте! Вы можете много раз повторять, что я не виноват. Но всё же… виноват. Я подыгрывал ему, я думал, мы всех перехитрим, будем счастливы всем назло. И что я… чего-то стою. Он мне говорил, что я так хорош во всём. Но Абби был прав с самого начала – я дешёвка.

Дитя пожало плечами.

— Дёшев тот, кто завышает собственную значимость. Ты же не знаешь своей истинной ценности. Ингион знал, и был прав насчёт тебя. Но в одном он ошибся – чужой святостью нельзя обладать. И её никак не подчинить, не вобрать в себя и не извратить. И если ты ощущаешь себя осквернённым – то это чувство ложное, внушённое тебе. Не ты, но он осквернён самим собою.

— Именно так себя и ощущаю. Такой стыд, знаете… Хуже не придумать.

Дитя кивнуло.

— И я знаю, кто внушил мне это чувство, — сказал Экбат, сжав кулаки.

— Кто же?

— Благодать. Проклятый Глас Божий!

— Ты в этом уверен? – осторожно спросило Дитя.

— Абсолютно. Ещё даже когда я его не слышал, я уже знал, что он скажет. Я сейчас слушаю, слушаю его и мне тошно.

— Отчего же?

— Оттого, что Глас Божий – он как Ингион.

Доминус нахмурился и подошёл к ним. Скрестив на груди руки, он стоял и слушал их разговор.

— Да-да, как Ингион. Он ни о ком не заботится. Все его слова о любви и заботе – фальшь! Ему просто нужно, чтобы всё было так, как хочет только он. Сделать всё по-своему. А что там с людьми происходит, его не заботит. Он думает, мы как роботы, станки на заводе – живём, живём, а если вдруг сломались – в починку. И чинит, чинит, чинит, чтобы мы могли вкалывать дальше. А те, что сломались навечно – тех на свалку! Ведь они – просто лом, человеческий лом. Но кто их сломал-то? Кто заводил их механизмы? Известно кто. Вечно эти голоса в голове – делай то, делай так, чувствуй то, а это вообще не чувствуй. А ведь ещё и не отлипает, вечно пристаёт и зудит, зудит, что-то требует. И чувствуешь себя виноватым. Вечная вина! За всё! Что бы ты ни делал – ты вечно виноват, поскольку всего лишь тупой грешный человек, который ничегошеньки не понимает во вселенной, а должен, должен! Самый главный грех – оказаться глупым. И вот тут-то я и сплоховал.

 

Предыдущая глава 

Следующая глава