Психоз

***

 

Страх неминуемой кончины утомляет. Ты устаешь бояться, машешь ты рукою — уж всё равно, пусть будет так как должно. Но что-то всё ж под ложечкой грызёт… Да, человек имеет свойство вянуть, имеет он срок годности, увы.

Он привыкает видеть мир глазами, страшится, их закрыв, утратить мир.

О мой тревожный друг! Дар зрения прекрасен. Он дан живым беречься от невзгод, хранить здоровье плоти, которая хрупка как тонкий лёд. Но человек разумный огляделся и вмиг он мир природы покорил – опасный, грозный мир внезапно он нашел красивым. Красивой счёл он воду и животных, цветы, луну и звезды, дождь и снег… увидел он — прекрасен человек! В труде, в покое, в радости и злости, в одежде или без… он с пальмы слез и принялся неловкими руками творить чудные вещи — вот прогресс! Не для удобства или же защиты. Но просто так — для красоты! О кто был тот дикарь, кто первым догадался любви своей преподнести цветы? Кто первым был, сумевшим из рябины соорудить браслет? Кто первым догадался на стену нанести узор, развить его в сюжет, добавить краски? Скорей всего герои эти пали — их осудили либо растерзали. Но то удел всех тех, кто смотрит ввысь, вперёд — достичь они не могут горизонта. Они падут — по их телам пойдёт другой, за ним сплошная вереница — их удивленные распахнутые лица никто не вспомнит. Конец их глух и сер — не всякий из них революционер.

Да, человек прозревший стал мудрей. Но упустил столь важную деталь! Глаза свои на мир он устремляет, впиваясь жадно в то, что называет своею красотой, но всё ж постой! Мой милый друг, разверзнув свои веки, забыл о том, зачем же их смыкать. Ты скажешь — для того чтоб спать. И прав ты, человек, с тобой не спорю. Ведь сны — предвестники тех дней, когда не сможешь ты телесно обретаться и будешь разумом по космосу блуждать, лишь силой мысли двигаться опять. Постиг глазами ты весь мир — постигни сон! Что говорит тебе твой разум, когда свободен, окрылён и сам рождает образы без воли? Прислушайся к нему, узри всё то, чему ты научил свой бедный разум. Во сне себя он явит полноценно.

Глаза смыкаешь ты не только спящим. Лишь вспомни миг, когда мечтаешь ты — закрыты веки, видишь ты иначе, не зрением но чувствами. Ты тренируешься прокладывать свой путь — каков он будет? Вспомни все мечты свои — и приведи ты их под общий знаменатель. К чему же ты придёшь, мой друг-мечтатель? Ответь себе, куда себя ведёшь?

И вновь глаза закрыл ты не напрасно — целуешь ты кого-то страстно. Но веки ты сомкнул — зачем же, друг? Не проще ли их распахнуть, взглянуть вокруг и любоваться обликом партнера? Глазами пожирать объект любви? Вдруг так приятней? Ты лишь посмотри… Но нет, упорно ты их закрываешь. Ведь знаешь — истинный огонь любви не виден глазу, его зрит чувственный твой разум. И зрит он многое. Поверь в него, мой друг, он не обманет, не предаст, он лишь направит. Направит ввысь, вперёд, где ты раскроешь рот — и вдруг услышишь ты не рёв но песнь. И голоса других тотчас услышишь.

 

Что ж.

Сегодня я поведаю тебе историю одного человека. Звали его Нрот.

Однажды случилось неизбежное и Нрот умер. С этого и началась его удивительная история. Прервался его материальный путь, он сделал последний вздох и тело его опустело. Любому стороннему наблюдателю покойник всегда кажется опустошённым и ненастоящим. Ведь так и есть, друг мой! Он пуст, отныне необитаем как старая треснутая раковина, которую бросил последний, самый непритязательный рак-отшельник.

Таковым стал и Нрот, вернее — тело его. Сам же он, в то время как его родные рыдали у его смертного одра, уносился прочь с такой страшной скоростью, что и мысль могла бы показаться вязкой и ленивой в сравнении с ним.

Путь его был долгим. И страх всё ещё одолевал его, ибо его сознание и все его чувства остались целы и невредимы, как и всё существующее во вселенной, где ничто не исчезает без следа просто так.

Он мчался и не мог остановиться. Его влекло в каком-то могучем потоке. И не ведал Нрот что именно влечет его и куда он направляется.

И тут можно было бы и закончить эту небезынтересную историю, друг мой. Но человек разумный выдумал структуру сюжета и законы повествования! И мы подчинимся им, ведь выдуманы они лишь затем, чтобы достичь крохотного оргазма в определенных долях мозга. А что может быть ценнее для человека, чем оргазм? Блюсти человеческие ценности — первейшая наша задача.

Посему, подчиняясь главному закону повествования — что же было дальше и чем все закончилось — продолжим.

Итак, Нрот умер и понёсся в неизвестном ему направлении с ошеломляющей скоростью. Ему было страшно, и он обречённо стремился навстречу страху, как и многие другие рыдая от ужаса и отказываясь понимать происходящее. Но мы с вами совершенно ясно осознаём, что Нрот плыл в великом потоке информации, как и другие информаты вроде него, и направлялся туда, где действительно оканчивается прежний путь — в Тёмную материю. Туда, где господствует могущественный ид Войд. Миновать тёмную материю невозможно, и Нрот неотвратимо приближался к ней, ибо потоки информации бессильны перед пустотой, питающейся космосом.

Демо, создавая космос вместе с остальными демиургами, выткал это полотно, окутал им своего новорождённого сына Войда и оставил его в этой холодной абсолютной тьме плести её и дальше. Войд повсюду — его пустота непреложна, вездесуща. Вселенная не забита доверху звёздами словно кастрюля песком. Иды, подобно моей сестре Ланиакее, собирают галактики и сверхскопления и плетут из них сеть, образуя причудливый узор и структуру. Один лишь Войд вечно бездействует. Он ничего не создаёт, ничего и не разрушает, лишь обрабатывает информацию. Его колоссальные моря из тёмной материи могут простираться так широко, что многим узорам из галактических сверхскоплений приходится потесниться.

Именно к моему брату Войду и направился Нрот. Никому, в том числе и мне, неведомо, что скрывается под покрывалом тёмной материи, что происходит, когда человеческое сознание попадает туда. Великий Аноним оставил эту тайну неразгаданной.

Тем не менее, наше повествование не окончено! Мы продолжаем следить за судьбой Нрота. При жизни тот всегда стремился к зверосвободе и ничтожному счастью, каков же его удел после смерти?

Войд внимательно изучает всё, что попадает в тёмную материю, и ничто чужеродное не способно туда проникнуть. Любое попавшее к нему сознание понятно ему. Он бесстрастен и скрупулёзен и любая принятая им информация обрабатывается с великой точностью. Войд не накапливает мудрость, он лишь обличает дух на пороге избранного им пути. Войд не решает и не судит – лишь преобразовывает.

Мы ничего не знаем о судьбе всех тех, кто при жизни избрал путь любви и стремления к совершенству духа над материей, праведный путь. Но о тех, кто подобен Нроту, известно предостаточно!

Гляньте! Гляньте на бескрайнее море! О, как же люблю я гулять здесь, наслаждаясь дивной красотой его чёрных вод и розовым, изумрудным, ультрамариновым песком!

Я просматриваю тёмные воды морские и вижу, как рождая титанические волны, во мраке беснуются ужасные, невероятные чудовища. Это ёты. Иды часто используют их, чтобы создавать нечто прекрасное. Ёты кошмарны и неистовы, их облик страшнее самого парализующего ужаса, а неистовость делает их опаснейшими обитателями вселенной. Они беснуются по всему космосу и лучше, друг мой, вовеки с ними не встречаться, однако вряд ли это возможно.

Вот вынырнула кошмарная тварь из диких глубин мрака. Состоит она из миллиарда уродливых задниц, слепленных в бесформенный ком. Подобие головы представляет собой клубок из половых органов, слипшихся в вязкую жижу. Рта нет у твари, но миллиард задниц гораздо хуже злобного рта, особенно когда каждая наделена зубами. Ими раздирает она очередную жертву и поедает ее. После чего испражняется тем же отверстием что и жрёт.

Ласково погладил я исчадие тьмы по самой чистой заднице и поздоровался с Нротом. Как же ладен и пригож был он при жизни! И во что превратился теперь?

Хотелось мне поинтересоваться у него, счастлив ли он нынче, обретя свою зверосвободу в полной мере.

Но вдруг эта громада дёрнулась в сторону и с дикой скоростью умчалась из тёмных вод к розовому берегу. На берегу её поджидал мой прекраснейший лучезарный брат Квазар. Он рыбачил, закинув в чёрную воду сияющие кристаллические сети.

Схватил он Нрота и швырнул прямиком в сверхмассивную Мать. И тьма её поглотила Нрота навеки. Пожрала его Мать, питающая новую сингулярность. Так Нрот окончил свой путь, который проложил себе ещё при жизни, неосознанно вплетая информацию в великий поток, приведший его к сему концу.

Воистину это конец — пожранный сверхмассивной Матерью, навеки потерян он для этого мира. И я буду молиться за него, дабы возродился он в новом мире светлым душою и мыслями.

О нет, ёты отнюдь не бесполезные исчадия тёмных помыслов Войда! У того и вовсе нет никаких помыслов – он лишь преобразует информацию в формацию. И эти на первый взгляд безобразные и бессмысленные сущности отнюдь не так уж тщетны, как может показаться. Как и всё в нашем мире, они нужны и важны – из их уродливости рождается нечто новое и прекрасное. В умелых руках идов ёты становятся произведениями искусства. Они подобны глине, бурой гадкой глине, которая, выйдя из-под рук мастера, предстает дивным шедевром.

Возрадовался я судьбе Нрота. Послужил он во благо зарождающегося мира и возродится в нем новым собою. Я приник к могучей груди Квазара и поблагодарил его за чудесный дар этому человеку – ведь то был всё ещё человек, пусть и преображённый. Квазар снисходительно улыбнулся мне и положил свою ладонь на моё чело. Воистину это была ласка от него – гордого, величественного и могучего ида, неистребимого и лучезарного светоча нашей вселенной. Ах, если бы нашлись в человеческой речи слова, в полной мере описывающие его красоту!.. Но все они столь куцы и однобоки и не могут выразить всего его великолепия. Даже столь прекрасные по смыслу и ласкающие слух эпитеты – дивный, несравненный, роскошный, упоительный, совершенный, ошеломляющий, ослепительный, пленительный, всемогущий, светозарный, непреодолимый, пламенный, необоримый, — не способны хотя бы приблизительно описать его.

— Ах Квазар! – воззвал я. – В твоих руках ёты всегда находят должное успокоение и преображение. Бесспорно ты великий ид, мастер и созидатель. Однако помимо того что ты зодчий вселенной, так же обладаешь ты и великой мудростью как хранитель космоса от начала времен. Поведай мне, Квазар, о судьбе людей, что уходят в темноту Войда и не возвращаются оттуда ни в каком обличии. О тех, кто разумом стремится преодолеть свои границы и отринуть животное существование, подлинно развиться и воссиять!

Тот покачал головой.

— Мне сие неведомо. Сокрыта тайна эта тьмой Войда, и сам он, как ты знаешь, отнюдь не многословен. Но возможно тебе удастся выяснить что-либо у тех, кто вышел из этой тьмы.

Мгновенно понял я, о ком он толковал. Древнейшие ёты, обитающие в дальних туманностях, всячески избегали идов и боялись их. Однако и сами были могучи и устрашающи и бороздили космос, бесконечно пожирая друг друга и испражняясь друг другом.

Тысячи лет наблюдали они, как тьма рождает подобных им. Должны они знать хоть что-нибудь о том, что же происходит со светлым устремлённым разумом, когда он попадает во владения Войда.

Я решил подойти к делу серьёзно — на одной из необитаемых планет я устроил званый ужин и пригласил на него самых древних и кошмарных тварей из всех известных мне ётов. Тех, кто имел рот и мог мало-мальски изъясняться.

Огромнейшая планета, покрытая льдом, послужила нам столом. Угощение я также припас – для каждого гостя его излюбленное блюдо. Гости, впрочем, на ужин не торопились, но боязливо ошивались в ближайшей планетной системе.

Уселся я на один из спутников, проплывающих подле планеты, и гостеприимно взмахнул руками, призывая ётов к столу.

— Друзья мои! – воскликнул я. – Отчего смущены вы и опасливы? Я пригласил вас для дружеской беседы, приготовил трапезу, но вы пренебрегаете моею дружбой и щедростью. Сердце моё от того угнетено печалью.

Раздался скрежещущий голос – то говорил один из ётов, показавшийся вдали.

— Кого ты пытаешься одурачить, Фонон? Ты – один из подлых идов, что любят терзать нас и увечить себе на потеху. Вы уничтожаете нас и коверкаете наше естество.

— Одурачить? – удивился я. – Любой обман мне чужд, как чужда и подлость, и  стремление увечить и уничтожать. Не скрою, хочу я кое-что получить от вас, но то лишь ответы на вопросы.

— Все мы знаем, что в мгновение ока можешь ты расщепить нас на атомы, — злобно прошипел ёт. Я пожал плечами.

— Да, но зачем мне делать это?

— Что если ответы тебе придутся не по нраву? Проклятый ид, своими колебаниями ты разорвешь нас на куски, как и любое твёрдое тело вроде этой планеты.

Я покачал головой.

— Ах, пернатый змей! Бессмысленное насилие чуждо мне, как и всем идам. Согласен, зачастую вы служите строительным материалом для вселенной, но должны вы понимать, что сия участь – великая честь, великое избавление и перерождение. Преобразовываясь в нечто прекрасное, вы не гибнете, но наоборот – растёте и развиваетесь.

— Как насчет унижений? – проревел другой ёт. – Проклятая Ланиакея заставляет нас перетаскивать целые галактики на своих спинах. Мы сгребаем звезды в кучу, и они жгут нас, увечат и крушат нас!

— Разве является унижением строительство сверхскоплений? – возразил я. – Оглядывал ли хоть один ёт плоды своего изнурительного труда? Видел ли какую красоту и гармонию творит он? Ваши раны, ваша гибель – цена которую вы платите за собственное перерождение. Ибо обожжённые звездами, ёты сгорают и рассеиваются в молекулярное облако, которое в последствии коллапсирует и возрождается новой…

— Звездой, — прошипел первый ёт. – Велико ли счастье быть бестолковой звездой?

— Полагаю, не меньшее чем быть подобным тебе, — рассмеялся я. – Всё же звёзды – провозвестники жизни. Друзья! Прошу же к столу! Не бойтесь меня, я с великим тщанием и уважением к вам накрыл сей стол, чтобы порадовать вас, гостей своих!

Ёты неуверенно и медленно приблизились ко мне. Тот, кто первым заговорил со мною, представлял собой гигантскую толстую кишку, забитую нечистотами. Они постоянно вываливались из «хвоста» сего титанического змея, посему он засовывал его себе в пасть и пожирал свои же нечистоты, чтобы не быть опустошенным и немощным, но поддерживать свою силу и полноту. Пасть его была космата – липкие грязные волоски покрывали ее всю, разрастались бородой и шли ниже по телу, где образовывали облезлые тощие перья. Ими были скупо покрыты тщедушные крылья, напоминавшие человеческие культи – они были зеленоватыми и пятна гнили плешиво расползались на них во все стороны.

— Пернатый змей, уроборос, добро пожаловать, — я вежливо препроводил гостя к столу. – Уверяю, что я первейший друг ваш и никогда не таил никакого зла на вас.

Я обнял змея и провел рукой по ребристой поверхности сей крылатой кишки. Змей усмехнулся.

— Ты первейший глупец, — прошипел он, капая из пасти жидкими нечистотами. – Фонон, тебе ли не знать, что никто из идов не водит дружбы с ётами.

— Ах напрасно! – воскликнул я, хватая его за морду и целуя в лоб. – Дружба с людьми для меня — величайшая ценность. Постиг я многое, но отношения с человеком – блаженнейшее из всего, что довелось мне испытать!

— С людьми? – расхохотался змей. – Вы слышали? Этот глупый чудак считает нас людьми!

В ответ ему раздалось хрипящее похрюкивание – ёты натужно смеялись, боязливо прячась у змея за спиной.

— Безусловно, вы – люди, — кивнул я. – Всё, что вы собой представляете – квинтэссенция всего человеческого. Ваши образы рождены вашим же разумом. Вы спроектировали себя своими мыслями, деяниями, желаниями. Воистину вы – люди.

— И я? И я человек? – раздался робкий сиплый голос из-под крыла змея.

Я наклонился и ласково погладил ёта.

— Разумеется, друг мой.

Тварь возрадовалась. То была громадная куча — чёрный мешок, покрытый волдырями, с пастью во всю свою величину. Когда необъятная пасть раскрывалась, оттуда тянулись миллионы рук. Я пожал каждую.

Ёты тотчас обступили меня — все стремились привлечь мое внимание. Я же поприветствовал лично каждого гостя, после чего вновь предложил отведать угощений. В этот раз никто не стал отказываться. Ёты с великим удовольствием пожирали космическую пыль и астероиды. Конечно, охотнее всего они пожрали бы себе подобных, но я не стал им в том потворствовать.

Пернатый змей, впрочем, не притрагивался к пище, но смотрел на меня насмешливо, сощурив свои крохотные зеленые глаза.

— Угощайтесь, о великолепный уроборос, — произнес я, указывая на планету, заваленную его излюбленной едой.

— Ты неплохо подготовился, Фонон, — прохрипел змей сквозь зубы. — Велико твое могущество, велика и щедрость твоя. Однако раз ты знаешь меня так хорошо, то очевидно знаешь также, что я предпочитаю живых людей мёртвым.

— Сего не могу вам позволить, — покачал я головой, — но полагаю, десять миллиардов почивших вполне вас насытят.

Тела, холодные, бледные, полуистлевшие, валялись гигантской кучей посреди студеных полей необитаемой тверди. Я насобирал их из разных исторических периодов на разных планетах и был уверен, что истосковавшийся по этой пище змей придет в восторг и трепет. Он и впрямь облизывался и в нетерпении подрагивал крыльями. И вдруг бросился пожирать эти трупы, разбрызгивая во все стороны слюну и дерьмо, коим был полон.

— Приятного аппетита, друзья мои! — воскликнул я, обходя трапезничающих гостей. Ёты невнятно завыли, набивая рты.

— Великолепно, — прошипел змей, с наслаждением глотая мертвую плоть. — Давно забытый вкус… все они тяжко страдали перед смертью. Ты так предусмотрителен, Фонон.

— Я знал, что вам понравится, — ответствовал я. — Все они умерли в войнах, от пыток, чумы и прочих болезней и поверьте, муки их были ужасны.

— Я это чувствую. Вся их плоть пропитана ужасом и страданием. Однако всё же живые на пороге смерти слаще в сто крат… — покачал головой змей. — Было время, я наслаждался сими жертвами со всею полнотой…

— О да, как же не помнить! — воскликнул я. — Вы явились людям на заре цивилизации — забрались на Землю и предстали перед ними богом.

— Эти глупцы кормили меня, совершая жертвоприношения. Вначале они пытались подсовывать мне бабочек и цветы, но постепенно до них дошло чего я так жажду. Досадно, что мое благоденствие продлилось так недолго, — добавил он, скрежеща зубами.

— Помню и это, — я сочувственно похлопал его по спине. — За вами послали других ётов и те уволокли вас прочь с Земли.

— Я сожрал их, — захохотал пернатый змей. — Однако возвращение назад счел небезопасным.

— Вы так стремились к людям, к своим собратьям. Даже после смерти не могли оставить их. Каким, право, жестоким ударом стало для вас это изгнание.

— Воистину! — чавкая, согласился змей. — Люблю своих собратьев. Люблю насиловать и убивать их, пожирать их.

Он хохотал, давясь телами погибших. Я с интересом слушал его.

— Эта ваша страсть у всех на устах и поныне. Люди помнят вас через века. То, что вы делали, прославило вас и сделало ваше имя нарицательным. Ваше триумфальное возвращение на землю так же оставило след в истории. Действительно вы великий человек.

— О чём же ты хотел расспросить нас, Фонон? — вдруг подал голос ёт, напоминавший паука. Вместо ног у него были руки, длинные и тонкие как палки, хлыстообразный хвост оканчивался цепкой когтистой дланью, тело было крохотным — кроме головы, напоминавшей рыбью, желудка и половых органов ничего больше и не было. Ему приходилось есть, тут же вываливая пищу на стол.

— Все вы вышли из тёмной материи, — начал я, — все вы прошли нелёгкий путь становления самими собой и отныне предстаёте в истинном облике, который тщательно формировали еще при жизни. Войд упорядочил вас такими, какими вы являли себя миру. Но были и те, кто при жизни стремился к иному пути, кто жаждал развития. Кто описывал себя не животным потребителем, но созидателем и прорабом вселенной.

Ёты молча слушали, уставившись на меня. После некоторого молчания я задал, наконец, свой вопрос:

— Какова же участь их после попадания в тёмную материю? Что представляют они собой после смерти? Известно ли вам это, о древнейшие ёты?

Те заколыхались.

— Отчего же сам не спросишь у своего братца? — усмехнулся ёт с черной головой динозавра и грудой костей вместо тела. На костях висели клочки мяса — он сам себя обгладывал, после чего ждал, когда мясо вновь нарастет.

— О, Войд немногословен. Настолько, что вообще едва ли отвечает мне.

— Что, ничего не нащупываешь своими волосищами? — ехидно заметил пернатый змей, указав крылом на устремляющиеся повсеместно в пространство мои волосы.

— Тёмная материя сокрыта от великого потока информации, — покачал я головой. — Она не питает артерию вселенной и я бессилен перед её пустотой.

— Я полагаю, демиург Демо не напрасно сохранил эту тайну даже от паршивых идов, — хмыкнул ёт-паук. — Что там делается с этими святошами мы не имеем никакого понятия, дурень. Так что зря ты тут так распинался и суетился с подачками.

— Спокойно, — прошипел змей, хватая паука своим гигантским испражняющимся хвостом. — Будь повежливее с нашим дорогим другом Фононом. Ничто не свершается зря, и хоть он и впрямь дурень, пир устроил отменный, и мы благодарим его за это, да и вопрос его интересен и развлёк меня.

— Всех нас развлёк, — поддакнула бесформенная куча с громадной пастью и миллионами рук в ней.

— Неужто никто из вас ничего не видел и не слышал, в то время как находился во владениях Войда? — воскликнул я. – Что же происходило там?

— Ужасная боль — вот что я помню, — сказала куча. — Так больно, словно из тебя выдавливают глаза, словно отрывают руки. Я бесконечно расползалась вширь, а после разрывалась плотью, чтобы прорезалась пасть.

— Что ты видела вокруг себя?

— Вокруг меня раскинулась сеть — множество пульсирующих полусфер. Они были крохотны, и было их такое множество… что и числа им нет. Они образовывали нечто вроде кристаллической решетки.

— Что за полусферы?

— Я видел то же самое, — поддакнул паук. — Полусферы те малы словно семена и светятся белым светом.

— И сам я был полусферой в этой решётке, — продолжил змей. — Но быстро перестал ею быть. Я принялся вытягиваться с болью подобной той, когда заживо потрошат человека. Я и сам стал кишкой и наполнился дерьмом, осознав это всем своим естеством. После этого решётка унеслась куда-то вниз, а сам я вынырнул посреди моря тёмной материи. И как бы глубоко я ни нырял, не мог отыскать тех светящихся полусфер, не смог отыскать и дна. Встречал я лишь подобных себе.

— Нету там дна, нету, — покачал головой тот, что напоминал динозавра. — Вот в чёрно-сером море лучше. Там дно есть, и красивое.

Ёты согласно закивали.

— Там розовый песочек, — пропела куча.

Все наперебой принялись расхваливать море, я же предавался размышлениям. То, что поведали мне ёты, на первый взгляд не могло никак приоткрыть завесу тайны, однако отчего-то казалось мне очень важным, и я решил, во что бы то ни стало, выяснить, что это за полусферы, откуда взялись и для чего служат. Я вбирал в себя все информационные потоки, какие только существовали во вселенной, и искал в них любое упоминание об этих полусферах.

Перво-наперво я отыскал всё когда-либо сказанное Войдом – с момента сотворения мира произнёс он лишь тридцать девять слов. Ничего важного они не значили, и я продолжил поиск. Дело это заняло много времени и всё моё внимание, потому, когда я очнулся и огляделся, то обнаружил, что ёты убрались прочь. Один лишь пернатый змей восседал на холодной планете и пытливо глядел на меня.

— Фиаско? – прошипел он, обращаясь ко мне.

Я кивнул.

— Зачем тебе это, Фонон?

— Я жажду узнать Первопричину всего. И я глубоко убеждён, что ключ к разгадке этой величайшей тайны — люди. И те, что остаются в тёмной материи, и ёты.

— Ты полагаешь? – скептически скривился змей.

— Я уверен в этом.

— Взгляни на меня – разве могу я иметь отношение к столь глубоким тайнам?

— Разумеется, можешь.

— Ведь я мусор, — осклабился змей, — космический сблёв, сырьё для выращивания чего-либо стоящего. Я дерьмо, я демон. Я упиваюсь насилием и разрушением. Мне приятны эти деяния, я не испытываю ни раскаяния, ни сожаления. Я стремился и всегда буду стремиться к дерьму и разрушению. Ведь только это мне приятно. Только это наполняет меня. И я абсолютно удовлетворен этим.

Я обхватил его морду ладонями.

— Я знаю. Ты таков. Ты – человек разумный, и ты абсолютно понятен мне. Ибо зверосвобода легко постижима, ведь она доступна каждому, она ясна и дешева. И именно ты нужен для того, чтобы человек шёл дальше, попирая ногами твою суть. Ты и тебе подобные – те ступени, по которым шагает человек, желающий стать совершенным. Стать идом.

Я прижал змея к груди.

— Ты ценен, как и всё во вселенной. Ибо без вязкого дерьма люди не искали бы торного пути.

Змей оскалился.

— Да ты помешался на людях, дружище. До добра тебя это не доведёт. Там где люди – там погибель.

— Это неважно, — покачал я головой. – Раскрыв тайну Анонима, я подарю вселенной великое знание. Уверен я, это изменит судьбу человечества. Как и судьбу всей вселенной!

 

 

 

Глава 4. Психоз

 

Когда Гави открыл глаза, ему показалось, что веки его превратились в тяжелые ржавые ворота. Он с трудом разверз их и уставился в угол какой-то комнаты. Он увидел белую дверь, рядом с ней небольшой шкафчик у светло-серой стены, на стене висела картина – лесной пейзаж. Гави моргнул. Но видение никуда не исчезло – комната была реальной. Гави попробовал пошевелиться, но тело плохо отвечало ему, он чувствовал сильную слабость и тяжесть в руках и ногах. Он повернул голову налево – за окном было темным-темно, в стекле отражалась вся комната, в которой горел приглушённый свет. Гави увидел кровать, где он лежал, ширму, стол, стулья, шкафчик и дверь. На столе у окна стояло радио – из него доносилось сердцебиение. Гави скосил глаза и увидел, что в кресле у его кровати сидит Вессаль. Он опёрся щекой на кулак и спал, зажав в другой руке очки. У его ног развалился Каштан, шлейка его лежала тут же на полу.

— Ингур, — шёпотом позвал Гави, — Ингур, вы слышите?

Каштан поднял голову и завилял хвостом. Он вскочил и принялся облизывать Вессалю щёку. Тот проснулся и погладил пса.

— Ингур, где мы? – прошептал Гави.

— Гавестон! – громко вскрикнул старик. – Наконец вы очнулись! Как вы себя чувствуете?

Он весь подался вперёд, словно пытаясь разглядеть Гави слепыми глазами.

— Не знаю, — растерянно ответил Гави. – Что со мной такое?

— Вы ударились головой и получили сильное сотрясение. Вам наложили десять швов. Вам больно? Позвать медсестру? Хотите воды?

— Мы в больнице? – ошарашенно прошептал Гави.

— Да! Мы в Долгоречном госпитале. Он лучший, я проследил, чтобы вас поместили сюда. У меня здесь уйма знакомых врачей, я твёрдо в них уверен…

— Ингур, что случилось? – перебил его Гави.

— Вы можете говорить? – встревоженно спросил Вессаль. — Вы всё время шепчете.

— Наверное, — произнёс Гави слабым голосом. – Так что случилось?

— Что последнее вы помните?

— Праздник, конфетти… воздушных змеев. Гимн.

— Произошла крупная авария, — осторожно сказал Вессаль, — из-за неисправности взорвалась аппаратура на сцене, и всю сцену разнесло в щепки. Погибло множество людей.

— Авария… — пробормотал Гави. – Аппаратура…

— Именно, — Вессаль вздохнул и потер рукой лицо. — Боже, это страшное несчастье.

— Это ужасно, Ингур.

— Вы совсем ничего не помните?

Гави пожал плечом.

— Помню праздник. Шествие… — он зажмурился. – Пушки, доминус в белом… Вы сами-то не пострадали?

Гави с тревогой рассматривал ссадины и порезы на его лице.

— Я в порядке, — махнул рукой старик. — Пара царапин. Пришлось, правда, приобрести новые очки — вот и всё чем я отделался. Многим повезло гораздо меньше, чем мне.

— Сколько времени я тут валяюсь? — взволнованно выпалил Гави.

— В общей сложности вы были без сознания тридцать пять часов.

— Что?!

Гави дёрнулся, силясь встать, но тут же со стоном упал на подушку, схватившись за голову. Вессаль быстро нащупал его руку и обеими ладонями прижал к постели.

— Гавестон, лежите! Что вы скачете как ужаленный?

— Мои собаки! — простонал Гави, схватив старика за рукав. — Ингур, они там совсем одни взаперти без еды и воды! Я не пришёл к ним! Боже, они ждали меня, а я не пришёл! Я предал их доверие…

Вессаль фыркнул.

— Глупости. Никого вы не предали. Всё хорошо с вашими собаками. Я был у вас дома, и можете мне поверить, они накормлены, напоены и даже выгуляны в парке.

— Что? У меня дома? Каким образом? Как вы узнали мой адрес, как попали в квартиру? — Гави уже кричал.

— Успокойтесь немедленно, — Вессаль настойчиво опустил его за плечи на постель. — Во-первых, я вытащил из вашего кармана ключи еще в сквере, где нашел вас без сознания. Во-вторых, когда вас увезли в больницу, я отправился домой, позвонил в ваш центр, узнал телефон Нурии, потом уж позвонил ей и всё рассказал. Она сообщила мне ваш адрес и сама так же приехала туда. Вместе мы отперли вашу квартиру, и пока Нурия водила собак на прогулку, я при помощи вашей чудесной соседки госпожи Ливар приготовил им пищу.

Гави, вытаращив глаза и раскрыв от изумления рот, слушал его рассказ.

— Соседки? Она терпеть не может моих собак!

— Зато вас обожает. Когда я рассказал ей что случилось, она два часа рыдала. Час — из-за вас, час — из-за того, что во время прекрасного праздника произошло такое ужасное несчастье.

— Я что, сплю? – Гави схватился за волосы. – Вы нашли меня в сквере… после взрыва! Я лежал там среди покойников? Боже… Вы что, лезли с тростью по трупам и искали меня? Вы догадались вытащить ключи… провернули всё вот это, суетились, мотались из центра в глушь. Сдружились с моей… соседкой! Да вы… вы… Но ведь она же не знает как правильно готовить им еду! – вдруг воскликнул он.

— Зато я знаю, — твёрдо сказал Вессаль. – У меня был хороший учитель. Более-менее полезную пищу нам удалось состряпать. Знаете, ваши собаки сожрали всё до последнего кусочка.

Гави молчал. Он внимательно смотрел на слепого, который невозмутимо почесывал своё разбитое лицо и продолжал говорить.

— Ключи я оставил у госпожи Ливар. Мы с Нурией будем по очереди наведываться к вам. Она отвечает за выгул собак, мы же с вашей милейшей соседкой будем кормить их вместе – она наотрез отказывается заходить к вам одна.

— Кормить их может и Нурия. Незачем вам мотаться туда и уж точно незачем впутывать госпожу Ливар.

— Мы разберемся, Гавестон. Ваша задача – лежать здесь, слушаться врачей, есть и спать.

— Вы сами-то спали?

— Разумеется. И спал, и ел, и по магазинам прошёлся. Спасибо за заботу, Гавестон.

Гави густо покраснел.

— Это я должен вас благодарить. Спасибо вам за всё, что вы сделали.

Вессаль кивнул.

— Я сделал ровно то, что должен был. Я ответственен за вас — в конце концов, это я притащил вас на праздник.

— Перестаньте, я взрослый человек и пришел туда своими ногами по своей воле. Всё что произошло, от вас не зависело.

— Зато я сумел повлиять на иные события, — заметил Вессаль. – В этой больнице у вас будет лучшее лечение, лучший уход. Здешние медсёстры окружат вас поистине материнской заботой.

Гави вздрогнул и побледнел. Его словно ударило молнией – по всему телу забегали мурашки, сам он тяжело задышал, схватившись за горло.

— Гавестон? – встревоженно воззвал Вессаль. – Что с вами? Я немедленно позову врача.

Он потянулся руками к изголовью кровати, чтобы нащупать звонок. Гави моментально сел на постели и схватил старика за грудки, как в своё время вцепился в него Абби.

— О боже, Ингур… о боже, боже мой!

В его голосе было столько отчаяния, что Вессаль застыл от изумления.

— Продолжайте, — проговорил он.

— Я… она…

— Кто?

— Мама… она умерла. Я видел.

— Ваша мама?

— Она умерла, Ингур. Умерла! А я не успел к ней подойти! Я не успел до нее добраться. Она была под сценой. Сцена взорвалась… Она взорвалась! Взорвалась, Ингур.

— Вы уверены, что это была она?

Гави едва кивнул, но слепой уловил ответ.

— Я слышал, как вы звали её, — медленно произнес он. Гави сморгнул слёзы.

— Она была такой мрачной, такой… чужой. Глядела так, словно меня и не узнала. Она бросилась бежать от меня!

— Возможно, она и впрямь не узнала вас. Сколько лет вы не виделись?

— Вы правы, Ингур. Прошло слишком много времени. Я просто глупец… О чём я только думал! Раньше я всегда воображал, что встречу её когда-нибудь на улице и она сразу узнает меня. И такая простая, очевидная истина от меня ускользнула — время! Я изменился. Но знаете, Ингур, — Гави закрыл лицо руками, — она словно всё та же. Совсем не постарела!

Он тяжело засопел. Вессаль внимательно слушал его, положив ладонь на подрагивающее плечо Гави.

— Почему она убежала? Почему? Она могла бы выслушать меня. Чем я так напугал её? Я не понимаю, Ингур, не понимаю.

— Возможно дело не в вас, она боялась чего-то иного.

— Но чего же? Я не могу и представить…

— Как вы думаете, зачем она залезла под сцену? — осторожно спросил Вессаль.

— Сначала мне показалось, что она хочет там поговорить со мной, — с горечью сказал Гави. — Но потом увидел, как она, обернувшись, глядит на небо, вовсе не на меня.

— На небо? — Вессаль нахмурился. – Что ещё вы помните?

— Я помню… там ещё был этот рыжий. Рыжий парень, он преградил мне дорогу, вцепился в меня, принялся толкать назад. Всё нёс какой-то бред. Очень странный человек. Твердил всё время одно слово… ненависть.

— Ненависть, — повторил Вессаль, тревожно потирая подбородок. — Этот парень был одет в рабочий костюм, у него недлинные волосы?

— Да! Что с ним, он жив?

— Когда его забирали, он был в тяжёлом состоянии. О его дальнейшей судьбе мне неизвестно, — слепой вздохнул. — Гавестон, этот рыжий спас вашу жизнь.

— Да, действительно.

— Но интереснее другое — почему он это сделал? Что напугало его? Давайте прикинем: ваша мать бросается под сцену, вас утаскивает этот парень. И тут прогремел взрыв, верно я понимаю?

Гави что-то промычал в ответ.

— Какая-то странная череда событий, Гавестон, — Вессаль покачал головой. — Вы не находите?

— Не нахожу ли я? — воскликнул Гави. — Я встретил мать двадцать пять лет спустя после её ухода… её исчезновения… и она тут же погибла на моих глазах! Там всё воспламенилось, Ингур! Меня обдало волной такого жара… мне показалось, что я загорелся, я почувствовал, будто меня ударили по голове молотком, и мои мозги превратились в кашу! Краем глаза я видел громадное пламя… оно взметнулось над сценой так ярко, так горячо! Это последнее, что я помню. Этот огонь ровно на том месте, где была моя мама… только что была!

Гави шумно дышал, схватившись за больную голову. Она была обмотана бинтами, прикрывающими швы, однако боль сверлила его виски и лоб, а также болезненную тяжесть он ощущал в груди и шее.

— Гавестон, — Вессаль говорил спокойным, мягким голосом, — Гавестон, дышите медленнее. Лягте на бок.

Он плотнее укрыл Гави одеялом. Несмотря на жару, тот дрожал как на морозе, скрутившись на постели в позе эмбриона.

— Это стечение обстоятельств потрясло вас больше чем сам взрыв.

— Я чувствую себя как во сне. Словно всё это не со мной…

— Вы не спите, Гавестон. Именно с вами произошло несчастье — вы пострадали в ужасной аварии, но уцелели. Вы выжили. Вы остановились и выслушали человека — это спасло вам жизнь. И всегда спасало — вы чутки к миру даже на пороге самого чёрного отчаяния. Вы чувствуете свою ответственность перед другими даже когда сами стоите на краю пропасти. Этот парень, преградивший вам путь, был такой тощий, даже тщедушный. Я думаю, вам, высокому, энергичному мужчине не стоило никакого труда оттолкнуть его и поскорее забраться под сцену. Но вы дали ему остановить себя, вы прислушались к нему. Вы почувствовали, что эта странная встреча с вашей матерью не была светлым долгожданным событием, каким вы всегда его воображали, но вела к погибели. Вы думаете, что двадцать пять лет искали вашу мать. Но вы искали воображаемый идеал, который наделили лишь светлыми сторонами, лишь теми качествами, которые как спасательный круг способны вытянуть вас из уныния. Ваша мать покинула вас навсегда уже тогда. Не сейчас. Какой она была? Почему она ушла? Возможно, она была намного сложнее, чем вам всегда казалось, и помимо надежной опоры, дающей любовь и поддержку, являла она собой так же нечто иное, то, чего вы не видели или боялись в ней увидеть. Благодать сокрыла от вас воспоминания, причиняющие боль. Но Сержант не исцеляет, лишь оберегает. И вы жили, забыв о причине вашей боли — ведь боль никуда не исчезла, вы не научились справляться с нею. Ваша мать ушла, не завершив эту главу вашей жизни, вам не удалось прочесть и понять её. Поэтому вы застряли в ней. Давайте же завершим её, Гавестон, прочтём, прочувствуем и перелистнём эту главу. Переживём этот сюжет и окончим его. Она ушла, но вы-то остались. И ваша история продолжается.

Гави слушал его, закусив губы и вцепившись пальцами в одеяло. Вессаль погладил его по плечу.

— Вы очень напряжены. Но сейчас не нужно застегиваться на все пуговицы, распахнитесь и выплачьте всё, что накопилось за двадцать пять лет. И знайте, что вы не плачете в пустоту, я буду вас слушать. Я здесь не как ваш врач, но как ваш друг, так плачьте же мне всё, что давно хотели – я хочу вас выслушать.

Гави шмыгнул носом. Какое-то время он молчал, но вскоре плечо его начало ритмично подрагивать, а после слепой услышал, как он тихо проливает слёзы на подушку. Потом он все-таки насобирал в грудь воздуха и исторг рыдание.

Вессаль одобрительно кивал в ответ на его плач. Изредка между его всхлипываниями он вставлял реплики, словно понимал каждую пролитую слезу как предложение. «Тяжело, это очень тяжело». «Вы совершенно изнурены». «Вы были ранены непониманием».

Гави вскоре затих и замер на постели — он уснул, уткнувшись в свою сырую подушку.

Вессаль погладил его по голове и с сожалением вздохнул.

— Не самый лучший момент, но это было неизбежно.

Пальцами он нащупал влагу, пропитавшую бинты — швы закровоточили. Старик нажал на звонок, вызывающий врача.

— Ненависть, значит, — бормотал он. — Ненависть. Вон оно как. Ненависть? Хм. Мы найдём этого рыжего, Каштан, и выясним что он видел. Найдем, во что бы то ни стало.

Пёс радостно завилял хвостом и положил голову на колени хозяина.

 

В громадном молитвенном зале кайола было темно и прохладно. Он был пуст. Стены его были черны. Черен был пол, черен потолок. Не было в нём окон, двери и те не были различимы в темноте, ибо были плотно сомкнуты.

Обычно в дни, когда здесь проходили службы и зал наполнялся народом, мрак прорезывали сотни зажжённых свечей, которые словно мириады звёзд сияли в холодной тьме зала. Но сейчас лишь один крохотный огонёк дрожал в тихой темноте. Была ночь, и тишина окутала не только молитвенный зал, но и весь кайол. Доминус сидел на полу, скрестив ноги, напротив свечи в высоком подсвечнике. На нём была простая белая полотняная рубаха до пят, и пламени свечи хватало, чтобы доминус слегка и сам выделялся во тьме словно призрак. Он и впрямь походил на призрака — бледный и осунувшийся, взволнованный глава кайола, широко раскрыв глаза, смотрел на огонь. Громадный металлический символ Четырех Сущностей у стены перед ним не был виден во мраке, но доминус памятью угадывал его расположение.

Сам себе он казался заплутавшим в космосе солнцем, которое потеряло свою систему и блуждало во тьме, пытаясь отыскать свой ответственный пост и занять, наконец, своё место, дабы направлять и согревать своих подопечных.

Доминус тихо говорил вслух, обращаясь не к Благодати, но к самому себе:

— Святой доминус – олицетворение, земное воплощение Гласа Божьего, священной Благодати. Человек, избранный Благодатью, возлюбленный и почитаемый народом, достойнейший представитель рода человеческого. Доминус — истинный пастырь. Духовный лидер и правитель народа в одном лице.

Главной целью и смыслом жизни доминуса является забота о народе, управление обществом в соответствии с заветами Благодати. Его созидательный труд служит выражением великой любви к своему народу, который возлюблен самим Гласом Божьим. Посему святой доминус трудится не только в стенах кайола, проводя дни в молитвах, но и на поприще главы государства, принимая на себя ответственность за важнейшие решения и предприятия, направленные на благоустройство жизни людей.

Святой доминус обладает обширными знаниями. Многие годы проводит он в учёбе, постигая науки и искусство, ибо лишь через знание можно получить ключ к познанию мира. Благодать не наделяет доминуса особенной мудростью — Глас Божий требователен к нему и ждёт от достойнейшего достойнейших деяний, собственных решений. Святой доминус всю жизнь оттачивает свой ум, всю жизнь совершенствуется в искусстве. Ни дня не проводит он без книги и музыки.

В общении с людьми святой доминус предельно вежлив, сдержан и скромен, независимо от их социального статуса или возраста. Его доброта искренна — внутренняя благодать подчеркивается внешней формой, являя всем людям пример чистосердечия, благородства и благодушия.

Святой доминус достойно ведёт себя и в веселье, и в печали. В любой ситуации он проявляет выдержку и спокойствие и внешне, и внутренне. Святой доминус – человек гармонии и равновесия.

Жизнь святого доминуса должна быть образцом высокой нравственности, мудрости и благородства для своего народа.

Святой доминус в течение всей жизни занимается совершенствованием своего духа и тела для того, чтобы трудиться на благо народа с максимальной пользой. Скромен он в жизни и быту, домом своим он может назвать лишь Кайол Четырёх Сущностей. Ибо дом его — храм его, как и тело его — храм его. Воплощение Благодати, святой доминус — воистину достойнейший член общества, Глас Божий на земле.

Доминус поднес к пламени свечи свою исхудавшую левую руку и слегка коснулся его кончиками пальцев.

— Так где же выдержка? Где спокойствие и гармония? Можно ли говорить о чистосердечии и искренности, если пребываю я в полном замешательстве? Кто я? Кто же я?

Доминус дотронулся пальцами до своей щеки.

— Тот ли я, кого избрал Глас Божий своим воплощением? Тот ли я, кого называют святым? Тот ли я, кого просят о благословлении? Честен ли я? Непоколебим ли? Или я не уверен, овеян сомнениями? Свят ли сомневающийся, свят ли колеблющийся, свят ли нечестный? И если ответ, горящий на устах моих, верен, то… тот ли я, за кого себя выдаю?

Произнося эти слова, доминус холодел от ужаса. Никогда прежде не чувствовал он столь сильной тревоги, ни разу в жизни так не колебался как теперь. Ко всему прочему он испытывал еще и невероятный стыд.

Халедская религия, завоевавшая мир, всегда казалась ему решением и утешением всех глобальных горестей, но нынче он не находил ответов. С великим страхом он слушал Глас Божий и понимал, что впервые в жизни не мог с ним согласиться.

— Может ли называться доминусом человек, свершивший такое святотатство… — шептал он, обращаясь к свече. — Может ли глава Халедского Кайола, глава Халехайда быть овеян сомнениями, быть нерешителен и слабоволен?.. Где вера моя? — вопрошал он. — Где же вера моя? Истинность демиургов и Благодати не подвергаю я сомнению, но беспрекословное преклонение, верное служение, абсолютное согласие… эти важнейшие компоненты веры халедской мною утрачены! Утрачены!

Если сам я в душе неверен Благодати, то и внешне не смею казаться покорным. Лицемер ли я? Или же святой доминус? На оба вопроса ответ отрицателен. Так кто же я?

Доминус закрыл глаза. Он вновь вспомнил заседание Малого Совета.

Сам он был ранен при взрыве — повредил руку и получил ожог бедра, однако в больнице оставаться не пожелал и покинул госпиталь, приняв изрядную дозу обезболивающих, обернутый бинтами как мумия. Еще с больничной койки он руководил всеми действиями, направленными на расследование происшествия и устранение его последствий, и немедленно созвал срочное совещание. Когда он прибыл в здание Консенсуса, Малый Совет уже ожидал его.

Доминус, прихрамывая, вошёл в зал, и все тотчас повскакивали с мест, приветствуя своего главу. Тот оглядел собравшихся и произнёс:

— Итак, что у нас? Какие новости?

— Отчёты экспертов, ваша святость, как вы просили, — ответил Деорса, указав на стол, где лежала стопка бумаг. Доминус сдержанно кивнул ему и, опустившись в своё кресло, принялся читать. Остальные трое членов совета неотрывно смотрели на главу правительства, ожидая, когда тот окончит чтение и поднимет на них взгляд.

Помимо Деорсы в Малый Совет входили две женщины — главы финансовой и промышленной министерий. Все они молча ждали реакции доминуса на отчёты, вид у присутствующих был скучающий.

Доминус медленно поднял глаза и по очереди оглядел своих министров.

— Итак, дело не в аппаратуре.

Ответом ему было дружное молчание.

— Эксперты установили, что под сценой была взрывчатка.

Деорса прокашлялся.

— Возможно, при строительстве сцены рабочие забыли там свое оборудование и материалы, которые и послужили…

— По-вашему рабочие возводили сцену при помощи аммиачной селитры? – спросил доминус, не глядя на него.

— Вполне вероятно, что взрывчатка могла попасть туда по ошибке, — предположила одна из министров. – На празднике было много горнодобывающей техники и рабочих…

— У которых случайно с собой оказалась аммиачная селитра? – доминус вздохнул и потер лицо ладонями. – Госпожа Бенанси, скажите, вы действительно допускаете возможность этой ситуации?

— Ваша святость, я лишь предлагаю варианты, — покачала головой немолодая женщина в строгом деловом костюме. – Одному богу известно как всё было.

— Я думаю, узнать, как взрывчатка попала под сцену, нам уже не удастся, — согласилась ее соседка. – Что бы там ни было, следует предпринять серьёзные меры по улучшению техники безопасности и защите от случайного возгорания материалов при буровзрывных работах и производстве удобрений.

— Вы не забыли о защите людей, госпожа Угет? – поинтересовался доминус.

— Ваша святость, штаб помощи пострадавшим работает слаженно и непрерывно, — уверила его госпожа Бенанси. – По вашим распоряжениям людям оказывается вся необходимая помощь – медицинская, психологическая, финансовая. Нужные суммы уже выделены и направлены в фонд.

— Я не об этом, — доминус массировал виски. Головная боль не отпускала его с того дня как он очнулся в больнице. – Мы оказались в противоречивой ситуации. Объявленная предварительная версия случившегося ошибочна, наш долг рассказать людям правду. Собрать Большой Совет и начать обсуждение наших дальнейших действий, — он оглядел своих советников, — иначе выходит, что мы с вами лжем своему народу и сами себе.

— Но Благодать… — начал Деорса.

— Я слышу Глас Божий, как и вы. Мудры слова его — мы не должны допустить паники, не смеем сеять страх среди людей и позволять двусмысленности, сомнениям и смуте навредить нашему миру. Объявить о взрывчатке означало бы признать, что угроза и вражда всё ещё живут среди нас. Взглянем правде в глаза. Скажем же это вслух. Люди могут вообразить, что двести лет мира не значат ничего и власть Гласа Божьего бессильна и не способна защитить нас. Однако лишь в единстве веры наша сила и подрывать сии скрепы было бы безумием. Волею великой Благодати вынуждены мы сокрыть правду от народа. При этом её же волей мы не способны лгать. За любую умышленную ложь человек расплачивается болью, телесными и моральными страданиями. Но мы солжём, укрыв правду. Чувствуете ли вы сейчас тревогу? Чувствуете страх?

Он оглядел присутствующих. Женщины медленно переглянулись и опустили глаза. Деорса, однако, был невозмутим.

— Ваша святость, народ не нуждается в нашей правде. Ибо эта правда никак не защитит людей. От неё не будет пользы, лишь пагуба. Нет необходимости опровергать предварительную версию, коль никто о том и не просит. Это не ложь, но тайна во спасение.

— Вы говорите словами Гласа Божьего,  — кивнул доминус, глядя в стол. — Я и сам его прекрасно слышу. Ещё я слышу голос совести, взращенной им же. Её устами говорит с нами Благодать. И говорит она — не солги, не предай. Неужто вы глухи к своей совести? – добавил он, исподлобья глянув на Деорсу.

— Но предательство ли это? — спросила госпожа Угет. Она была немногим старше доминуса и одевалась на манер Деорсы, который всегда до самого горла застегивался на все пуговицы. — Сокрытие этой информации никак не повредит людям.

— Молчание совершенно, — высказал мысль Деорса, не обращая внимания на слова доминуса. – Оно неопределённо, а ведь именно определённость зачастую представляет угрозу, ибо то, что утверждено и сформировано уже непросто повернуть вспять. Неопределённость же есть равновесие. Неопределённость есть дипломатия. Политика.

— Ведь мы и сами плаваем в полной неопределённости, ваша святость, и не имеем понятия, по какой странной случайности селитра оказалась на празднике, — поддакнула госпожа Бенанси. – Так что и сами не знаем в чём тут правда. Вероятность повторения этой ситуации ничтожно мала. Даже если бы существовала подобная угроза, каким образом информация о данном происшествии смогла бы уберечь людей от беды?

— Беда в том, что мы вынуждены лгать, хоть ко лжи и не способны. Ни к чему хорошему это не приведёт.

— В этом нет лжи, ваша святость, — Деорса качал головой в унисон с советницами. — Вы столь чутки и пытливы, что пытаетесь разобраться в откровениях Гласа Божьего, постигнув все нюансы глубин его мудрости. Однако порой самый простой ответ лежит на поверхности, вы сами учили меня сей истине.

Деорса подобрался к нему и испросил благословения, начертав у себя на лбу пальцем квадрат. Доминус дрожащей рукой коснулся его чела.

— Ваша святость, — Деорса деликатно тронул тыльную сторону его ладони. — Позвольте заметить, что у вас сильный жар и вам сейчас же необходимо вернуться в больницу.

Советницы повскакивали с мест.

— Немедленно врача!

Одна из них подбежала к доминусу со стаканом воды. Тот молча осушил его. Он смотрел прямо перед собой, внимательно слушая Голос, который словно гонг бил в его голове, перебивая сам себя. Все прочие звуки стихли. Казалось, вокруг не существовало ничего кроме Голоса, который разливался дивными речами, опутывая доминуса нитями прекрасных напевов. Они вонзались в его виски словно иглы, прошивали его насквозь и били вновь. Зал совещаний накрыла густая темнота. Доминус потерял сознание.

Очнулся он в больнице, где провел еще добрых две недели. Доктора настаивали на долгой реабилитации, и доминус был вынужден пролеживать дни напролет в кайоле, откуда пытался вести дела и требовал ежедневных отчётов.

Город с грустью зажил как прежде. Омрачённый трагедией праздник забыть был не в силах никто, повсюду проходили акции памяти погибших, тысячи раз повсеместно проверялась всевозможная аппаратура — проверяющие комиссии перебирали технику по винтикам. Пострадавшим при взрыве и потерявшим членов семей доминус распорядился выплатить крупные компенсации и обеспечить каждого необходимой терапией. Он сам разбирал каждый случай и проявил участие ко всем, лично выразив соболезнования. Жизнь постепенно вернулась в привычное русло, разговоры утихли, за рутиной всё реже стали упоминаться страшные события.

Ровно до тех пор, пока не грянул новый взрыв. В этот раз он прогремел на рынке у овощебазы. По предварительной версии виной всему была утечка топлива из обслуживающего рыночные площади транспорта. Доминус был вынужден вновь организовать штаб и подтвердить предварительную версию, имея на руках отчеты химиков о найденных следах взрывчатых веществ. После чего слёг на неделю и не покидал кайол больше месяца. Он распорядился направить в фонд средства для компенсаций пострадавшим, но на большее у него уже не оставалось сил, и он во всём положился на своих заместителей.

В штабе царил хаос, никто не знал как регулируются стандарты выплат, никто не знал что делать с людьми – получивших ранения, потерявших родных и близких было слишком много, и всем срочно требовалась всесторонняя помощь. В штаб приходили и люди, не имеющие отношения к трагедии, но обуреваемые страхом и умоляющие о защите и поддержке. Все, кто пострадал при взрыве на празднике, так же пребывали в крайне нестабильном состоянии. Посему психиатрические клиники и больницы были переполнены. Кого-то отправляли в фешенебельные ладрийские санатории, кого-то укладывали на больничные койки. Людям совали деньги, не понимая как определять сумму компенсаций, поэтому кто-то получал миллион, кто-то не больше ста тысяч оноров.

Впрочем, никакой паники на улицах Фастара не наблюдалось – люди слушали Глас Божий и радио, и в большинстве своем нисколько не тревожились из-за страшных происшествий. В конце концов, аварии в мире случаются каждый день. В конце концов, государство оказывает поддержку и помощь. В конце концов, надо работать.

И они работали. Фастар пульсировал жизнью, как весь Халехайд, где оба взрыва прозвучали достаточно тихо – строчками в сводках новостей.

Доминус работать не мог. Он просиживал ночи в пустом молитвенном зале, тщетно пытаясь найти выход из терзавших его противоречий. Он не отвечал на звонки и письма своей обеспокоенной жены, ибо не мог утешить её, не солгав, не мог и выразить всех своих терзаний, понимая, что больная женщина не заслуживала такой лавины проблем.

Детей своих он видел редко. Все до́минус-ме́ры вели активный образ жизни – Халедский Кайол обеспечивал их образование и досуг. Не исключено, что один из его сыновей когда-нибудь будет избран новым доминусом, но пока же детей готовили в инфидаты. Инфидатами были все члены его семейства. Служили при кайоле и его отец, и дед. Как состоялась при кайоле и мать, и состоятся дочери. Обоих сыновей так же ждет блестящее будущее. Все четверо его детей, родившиеся один за другим, были собственностью кайола и со всей готовностью и желанием принимали свой жребий, превознося своего богоизбранного отца до небес. Для всех он был примером, для всего мира был он идеален. Впрочем, таковым и оставался.

Сам себе он, однако, признавался, что испытывал столь сильный стыд и столь помрачающую неуверенность, что попросту боялся покинуть зал и просиживал там часами. Деорсу он на дух не переносил, безумно боялся его и вообще не мог смотреть в его сторону. И когда тот заявился в кайол нанести доминусу визит, он наотрез отказался выходить из зала, сказавшись больным.

«И вот я вновь солгал. Вот она наклонная».

Эта ложь, однако, вышла у него так непринужденно и запросто, словно он всегда был закоренелым лжецом, не слышащим Голоса совести. При мысли о собственной порочности, доминус приходил в ужас. Когда же он вспоминал о том, что утаил от всех правду о пороках Деорсы, то ему становилось совершенно дурно.

Он слушал Благодать, признавал все слова Гласа Божьего исполненными мудрости, но не мог согласиться с ними. В его душе тихо-тихо заскребло маленькое и робкое сомнение. И с каждым днём оно росло, как росла в душе доминуса и паника.

 

Карамель была бесконечной. Как и чай. Сколько хочешь чая с карамелью. Абби с удовольствием выуживал сладкие батончики из бумажного кулька, дробил их ножом и намазывал на хлеб. Хлеб и тот брался ниоткуда. Протяни руку — нащупаешь ломоть. Радио бодро вещало, прерываясь лишь на ночное сердцебиение. Абби почему-то не понимал ни слова, будто диктор говорил на иностранном языке, впрочем, и слова из песен он не мог разобрать. Это ему даже нравилось — совершенно ничто не отвлекало его от любимого дела. Карамельку на доску, нож плашмя — жмяк! Раздавлена. Осколки как стеклянные, а начинка так вкусно пахнет абрикосом. Необходимо идеально разгладить фантик — бело-оранжевый, с зелеными листиками. Просто скомкать и выбросить нельзя — это будет неуважением к карамели. Разгладить так тщательно, чтоб ни одной складочки. Красивая картинка — маленькие рыжие абрикосы среди зеленых листьев.

Абби аккуратно складывал фантики перед собой, пока на столе не кончилось место. Взмахнув рукой, он поднял ветер и несколько бумажек слетело на пол. Когда Абби наклонился поднять их, то обнаружил, что все помещение по колено усыпано фантиками. Кухня его почему-то была очень большой и не имела окон. Бежевые стены убегали куда-то вверх и потолок терялся в темноте. Абби поёжился.

Он уткнулся в стол и потянулся за карамелью. Ему опять стало уютно и спокойно. Он давил и давил ножом конфеты, пока вдруг не порезался, и на большом пальце левой руки не показалась крупная капля крови. Абби сунул палец в рот, после чего попробовал замотать его краем майки. Кровь всё не останавливалась — она выбегала из крохотного пореза так стремительно, что быстро залила весь стол. Абби вскочил, в панике озираясь в поисках выхода, но дверей не было. Кроме стола со стулом, карамели, чая и тысяч идеально разглаженных фантиков, здесь не было ничего. Абби стянул с себя майку и туго забинтовал руку. Белая ткань быстро пропиталась кровью — теперь майка была похожа на кусок мяса. Внезапно кровь прекратилась и больше не лилась ручьём, и Абби спустя какое-то время, успокоившись, вновь уселся за стол. Он нарыл в глубине бумажной кучи чистые фантики и вытер ими кровавую столешницу. Он выудил еще горсть карамели и попытался раздавить конфеты ножом, держа его одной рукой. Вместо абрикосового джема внутри них оказались красно-бурые сгустки, осколки же были какими-то твердыми, словно металлическими. Из одной карамели вывалился гвоздь. Абби вдруг принялся кашлять и хрипеть и, капая на стол кровавой слюной, выплюнул еще один гвоздь. Он вскочил, мыча и тяжело дыша — изо рта его валились гвозди. Они падали на пол с металлическим лязгом, словно в жестяное ведро. У Абби дико заболело горло, потом он ощутил боль в груди, после — в шее, спине, почках, крестце. Дрожащей рукой он схватил кружку с чаем, но и там обнаружил красную жижу, в которой плавал мусор — какие-то железные пластинки. Там же оказался и клок его рыжих волос. Он тронул свою голову — рука окрасилась в красный, затылок же отозвался страшной тягучей болью. Абби не выдержал и закричал.

— Наконец-то, — сказал кто-то.

— Молодец, парень. Выкарабкался.

— Ты поставил ему три кубика?

— Да, конечно.

Абби медленно раскрыл глаза. Врач улыбнулась.

— Доброе утро, неми Тандри, — поприветствовала она его, употребив вежливое подростково-студенческое обращение. — Меня зовут Флавия Велт, я ваш лечащий врач. Скажите что-нибудь.

— Бааа… — Абби вывалил язык, будучи не в силах произнести ни слова.

— Отлично! — врач почему-то обрадовалась. — Вы молодец. Вы чувствуете боль, неми Тандри? Если да, кивните.

Абби молча уставился на нее, медленно мигая каждым глазом по очереди. Доктор Велт вновь улыбнулась. Её жизнерадостное красивое лицо вдруг понравилось Абби. От неё веяло уверенностью и покоем, её плавные движения рук вызывали доверие и убаюкивали. Он вновь закрыл глаза и глубоко вздохнул.

Он чувствовал на своей груди прикосновения чего-то холодного и металлического. Кто-то брал его руки, их кололи иголками и вновь укладывали на место. Чьи-то энергичные ручищи шерудили у него под одеялом, перекладывали его ноги, трогали зад чем-то мокрым. Абби почувствовал во рту привкус резины – значит, что-то совали и в рот. Ему вытерли лицо прохладной влажной тканью. Запахло чем-то противным.

Абби открыл глаза и с неудовольствием взглянул на врача. Но вместо нее он увидел медсестру, которая звякала приборами на передвижном столике.

— Давайте покушаем, — ласково сказала она и уселась на стул возле койки Абби. — Какой сегодня суп вкусный. Откройте рот, не пожалеете!

Абби опустил нижнюю губу. Медсестра ловко влила суп ему под язык. Суп и впрямь был вкусный. Абби быстро проглотил. Он хотел поднять руку и попросить ложку, но та отчего-то плохо слушалась его и лишь задрожала крупной дрожью. Медсестра погладила его по руке и покачала головой.

— Я вас покормлю. Просто открывайте рот.

По щеке Абби прокатилась слеза. Ему стало страшно.

— Всё будет хорошо, — медсестра тепло улыбнулась и вытерла ему лицо чистым полотенцем. — Какой вы молодец! Вот это едок! — хвалила она его. — Кто так ест, просто не может не выздороветь. Вот какой умница, съел всю тарелку.

— Сп…сиб, — вышептал Абби.

— Пожалуйста, — медсестра заботливо вытерла ему рот, оправила подушку и заворковала: — скоро сам покушаешь. Потерпи немного. Я в следующий раз принесу тебе побольше.

Абби так устал от этого обеда, что провалился в сон еще до того, как медсестра откатила стол от его кровати.

На следующий день Абби уже полулёжа расположился на постели и внимательно оглядывал свою палату. Неподалеку от него стояла койка, на которой спал худощавый пожилой мужчина. Спал и спал без просыпу. Он был окружен капельницами, вокруг него часто суетились медсестры, засовывая ему трубки и какие-то склянки под одеяло. Абби вскоре заметил, что у старика начисто отсутствовала левая рука.

Свои руки он пытался расшевелить вот уже несколько часов. Они были тоненькие и слабые, кисти казались тяжелыми. Но он шевелил ими, словно пытался ощупать воздух – врач велела делать нехитрые упражнения, и он успешно справлялся с этим заданием. По крайней мере, та все время его хвалила. От усилий у него часто болела голова и он просил лекарства. Врач показала ему здоровенный осколок – кусок динамика, который лично выдрала у него из головы.

Говорил он мало, но доктор Велт постоянно задавала вопросы, и Абби приходилось шевелить языком. Сначала он путал буквы местами, переставлял слова, но постепенно разговорился и мог даже произнести целое предложение. Доктор Велт хвалила его за успехи, и Абби старался изо всех сил, чтобы вновь услышать её одобрение. Ему казалось, что он единственный пациент во всей больнице и врач улыбалась лишь ему одному и восхищалась лишь его достижениями. Ему понравилось говорить с ней и с медсестрой, которая приносила еду. Они не твердили ему, что он болен, не лезли с собственными рассуждениями, но напротив — интересовались его мнением и расспрашивали обо всём подряд. Абби, к своему стыду, обнаружил, что ему особенно нечего было им сказать. Непривычный к беседе, разговаривал он отрывисто и сбивчиво, но получал от этого процесса неожиданное удовольствие. Врач и медсестра были первыми людьми в его жизни, которым он рассказал о своей любви к карамели.

Ему очень хотелось встать на ноги и просто походить. Иногда он со страхом думал, что не сможет больше двигаться, однако поговорить об этом с врачом он не мог — расспрашивать он не умел и боялся, к тому же стыдился своей неуклюжей речи.

После обеда, который вновь принесла и скормила ему добрая медсестра, к Абби неожиданно пожаловали посетители. Доктор Велт открыла двери и в палату вслед за ней робко вошли его родители. Мать очень старалась жизнерадостно улыбаться, но едва взглянув на Абби, сразу же заплакала. Отец, однако, счастливо усмехался, потирая покрасневшие веки. Врач тихо удалилась, а они оба бросились к его койке.

— Абби, Абби! – мать, рыдая, прижимала ладони сына к своему мокрому лицу. – Как ты? Тебе больно?

Абби покачал головой.

— Скажи хоть слово!.. Винур, он не узнает нас! Абби, ты узнаешь, узнаешь меня?

— Да.

Абби бесстрастно глядел на родителей, словно видел их вчера.

— Кирпич ты мой. Вот это ты спать! – шутил отец. — Сорок семь дней провалялся. Смотри, за прогулы и уволить могут.

Он с волнением оглядывал сына, мать же не могла остановить слезы и все время утирала глаза рукавом.

— Ну? Болит что, нет? – пробормотал Винур Тандри, почесывая свою соломенную шевелюру. – Как оно вообще?

— Голова иногда болит. Там был осколок, врач его вынула.

— Абби, — мать сжала его руку, — мы звонили каждый день. Иногда навещали тебя. А ты всё не просыпался… Из-за твоего ужасного состояния я не спала четыре недели. Я всё еще не могу поверить…

— Да, напугал ты нас, Кирпич, — кивнул отец. – После этого взрыва всё как-то… как не по-настоящему. Тянулось долго, страшно было.

— Мы еще не разговаривали с врачом. Что говорят? Когда тебе можно будет вставать?

— Не знаю, — Абби пожал плечами.

Мать открыла, было, рот, но Винур положил ей руку на плечо.

— Не надо, Талула, не грузи его этим. Мы всё выясним. Расшевелим его, расходим. Скоро выйдет отсюда своим ходом, да на работу прямиком. В университете шрамами щегольнёт, всех девок наповал сразит. Да, Кирпич?

— Ага.

— Ты что-нибудь помнишь? – мать заглядывала в его лицо, словно могла бы увидеть в его зрачках отражение прошлых событий.

— Помню толчок и жар. Очень горячий. Я упал, было больно.

— Ты, наверное, близко стоял к аппаратуре, которая взорвалась.

— Что? Аппаратура взорвалась? Из-за чего? – вдруг выпалил Абби. Родители переглянулись. Сын практически никогда не задавал им вопросов.

— Да, Абби, короткое замыкание или вроде того… что-то такое. Точно не известно…

Абби сел на постели, с трудом опираясь на руки.

— Аппаратура тут не при чём.

— Как это? – отец наклонился к нему, с тревогой глядя в серые глаза сына, которые отчего-то расширились и стали круглыми словно монеты.

— Никакая не аппаратура, — громко повторил Абби.

— А что же? Что же? – прошептала мать.

— Это женщина, та женщина. Она взорвалась. Это она всё устроила.

— Какая женщина?!

— Женщина с лицом. У неё такое лицо. В нём ненависть! Ненависть! Вот что в нём такое!

Отец тихо опустился на корточки у кровати Абби. Того затрясло.

— Женщина взорвалась! Взорвалась от ненависти! Я видел, я знаю! Взорвалась от ненависти! Я видел её, она на меня посмотрела. И ненавидела меня! Меня ненавидела. Но зачем? Зачем меня ненавидеть?

Абби поднял руки – они дрожали столь крупной дрожью, словно он нарочно тряс ими. Он тяжело, шумно дышал и мычал от боли – рана в голове вновь дала о себе знать.

— Ненависть! Я видел её! Она преследовала меня. А я жил хорошо. Я пришёл на праздник. А теперь что. Я весь раздолбан. Раздолбан!

— Абби! – истерически завыла мать. — Винур, он болен!

Отец осторожно ухватил Абби за руки. Сам он был бледнее простыней сына.

— Кирпичик, ты чего, родной?

Абби покраснел. Лицо его дёргалось, губы дрожали от тика. Он скосил взгляд на отца.

— Ненависть! Ненависть, понимаешь? Какая работа, куда я выйду? Посмотри на меня – я раздолбан, весь раздолбан!

Мать пыталась обнять его, но Абби колотило на постели из стороны в сторону.

— Ненависть!

— Абби, не говори это слово, это плохое слово! Плохое, слышишь? Не говори! Слушайся Голоса! Говори только хорошие слова, успокойся!

— Ненависть! Она существует, я видел. Она взорвалась!

— Тебе нужно выпить травяного чаю. Винур, принеси ему чаю!

— У меня в голове стежки, — клацая зубами, проговорил Абби. — На спине везде стежки, у меня куска ноги нет – я посмотрел, там какая-то ямка на бедре. Почему это со мной? Зачем это? Я выпил чай и пошёл на праздник! Там была эта ненависть, она взорвалась и меня взорвала. Ненависть, ненависть!! – его крик напоминал надрывный собачий лай. – Меня взорвала и вас всех взорвёт! Вам надо бежать прочь, прочь подальше! У меня уже ненависть! И у вас всех будет ненависть!

Он упал на постель, напряженный как струна, изо рта его пошла пена.

Родители в ужасе отпрянули в сторону. В палату ворвались медсестры во главе с врачом. Они быстро повернули Абби на бок и вкололи ему какое-то лекарство, от которого Абби тут же обмяк и потерял сознание. В двери с грохотом втащили каталку, и два крепких санитара переложили туда Абби.

— Куда вы его забираете? – вскричала Талула Тандри, вцепившись в халат доктора Велт. – Куда его повезли?

— Простите, мы таких не лечим, — покачала та головой. – Его переводят в психиатрическое отделение в Скворцовые сады.

 

Залитые солнцем широкие коридоры клиники пустовали. Дневной сон час был в самом разгаре и повсюду царила тишина, изредка прерываемая чьими-то вздохами и всхлипываниями. На втором этаже коридор вёл в игровой зал, а дальше — в оранжерею, где в кадках росли пальмы и прочие громадные растения, раскинувшие ветви с большими зелёными листьями до самого потолка.

Из этих зарослей вынырнули двое. Звук их гулких шагов и приглушенный смех терялись среди ветвей, они тихо переговаривались, хлопая друг друга по плечам.

— Это удивительно! Я словно вернулся домой после долгого плаванья. Я будто слышу как каждая вещь, каждый угол здесь шепчет моё имя. Может, и мне здесь недельку полежать?

Оба рассмеялись.

— Ничего удивительного — здесь вспоминают вас постоянно, и многие заведённые вами порядки живы и по сей день! Однако насчёт полежать… вынужден вас огорчить — свободных мест нет, у нас аврал.

— Как же, как же, наслышан. Хлопот вам здесь хватает. Но я и не собирался доставлять вам неудобства, лишь забрёл поностальгировать, вернуться в прошлое, так сказать.

— Я вас прекрасно понимаю, господин Вессаль, — улыбнулся врач. — И здесь вам рады всегда. Чувствуйте себя как дома с полным на то правом. Видя вас здесь, мне и самому спокойнее — словно всё как прежде. Вы снова с нами, в одной команде.

Он пожал Вессалю руку обеими ладонями.

— Я могу расценивать это как предложение тряхнуть стариной? — усмехнулся тот.

— Что вы имеете в виду?

— Поручите мне пациента? Для внепланового приёма.

Главный врач хмыкнул.

— Даже не знаю, господин Вессаль. Я нисколько не умаляю ваш колоссальный опыт и искренне восхищен вашим энтузиазмом, но всё же не могут ли возникнуть некоторые трудности при общении с пациентом, будете ли вы чувствовать себя комфортно?

— Ах вы об этом? — Вессаль указал на свои очки. — Здесь совершенно нет никакого повода для беспокойства. Я прекрасно адаптирован, и разглядывать пациента мне ни к чему. Это даже можно расценивать как вызов, интригу — удастся ли мне наладить полный контакт вслепую. Ну-с, кто у вас тут самый «тяжёлый»?

Вессаль потер ладони. Главный врач рассмеялся.

— Вы совершенно не изменились. Тяжёлых у нас предостаточно. Однако есть один случай, который вам точно покажется интересным. Я даже рад, что подвернулась возможность показать его вам, — он взял Вессаля под руку и они вновь побрели по коридору. Каштан тихо шёл рядом со стариком. — Очередная жертва взрыва на празднике. Вышел из комы и впал в буйство. У него навязчивые фантазии — своя версия произошедшего в сквере. Обвиняет во всем какую-то женщину, утверждает, что она взорвалась от ненависти и заразила ненавистью его самого.

— Ненависть, — пробормотал Вессаль. — Это интересно.

Его коллега кивнул.

— Он слышит Голос?

— Утверждает, что слышит.

— Как проявляет себя Ментальный Сержант?

— В основном сильными головными болями.

— Что ж, — вздохнул старик, — давайте взглянем на него.

Когда он вошёл в палату Абби — крохотную комнатку с низкой мягкой мебелью и высоким потолком — то застал его сидящим у огромного окна, огороженного решеткой. Ставни были раздвинуты, и в комнату ломился ослепительный поток света. Вессаль, впрочем, всего этого не увидел, но почувствовал, что Абби даже не обернулся. Тот глядел в окно. Вид оттуда был приятный и безмятежный — густые зелёные деревья напротив медленно и массивно колыхались от ветра, напоминая громадных зелёных собак, отряхивающих длинную мокрую шерсть.

— Абинур, — позвал Вессаль. — Добрый день. Меня зовут Ингур Вессаль.

Абби не шелохнулся.

— Я не вру, — донеслось до старика.

— Я и не думал обвинять вас во лжи.

— Можете колоть мне ваши лекарства и дальше, я не откажусь от своих слов. Потому что не вру. Я не умею.

— О, я и не сомневаюсь. Мало кто умеет.

— Я не могу врать. Поэтому всё, что я сказал — правда.

— Разумеется, Абинур, чистая правда.

Абби медленно обернулся и взглянул на него.

— С вами собака.

— Я слепой, это Каштан, мой проводник.

— Кто вы такой? Вы врач?

— Можно и так сказать. Однако я явился сюда не лечить вас.

Абби с трудом встал и, сильно прихрамывая, подошел к нему.

— А что же вам надо?

Вессаль улыбнулся.

— Есть ли у вас тут где присесть? Полагаю, для беседы нам лучше расположиться поудобнее.

Абби указал на табурет, обитый мягкой тканью. Но тут же спохватился и сказал:

— Идите вперёд, в трёх шагах от вас стоит стул.

Вессаль, знавший наизусть обстановку палат, моментально уселся за стол, не воспользовавшись и тростью, чтобы нащупать мебель. Он с улыбкой указал на кровать, стоящую рядом, и Абби, недоверчиво глядя на него, медленно опустился на неё.

— Абинур, вы невероятно отважный молодой человек, — торжественно начал Вессаль.

— Чего?

— Вы спасли жизнь человека.

— Кто, я?

— Именно вы. Вспомните мужчину, которого вы задержали у сцены. Высокий, длинноволосый, лет тридцати. Он выжил благодаря вам.

— Я помню его. Он бежал под сцену. Он думал, там его мать, — Абби покачал головой. — Но там была только ненависть.

Он умолк и напрягся, ожидая лавины вопросов и разъяснений. Однако Вессаль молчал.

— Я говорю, там ненависть была.

— Я слышал, Абинур. Это очень интересно.

Абби удивленно оглядел его. Старик шарил по карманам и вдруг выудил бумажный кулёк. Он положил его на стол и улыбнулся.

— Это вам. От спасенного вами человека. Его зовут Гави и он очень благодарит вас.

— Что там?

— Абрикосовая карамель.

Абби удивленно ахнул. Он схватил кулек и развернул бумагу.

— Откуда вы узнали?

— Это дело десятое, — махнул рукой Вессаль. — Вы угощайтесь, Абинур. Я унесу обертки. Здесь не положена такая пища, у вас отберут конфеты при первом же обходе. Да и к чему вам излишние расспросы.

Абби набил рот карамелью и захрустел. Вессаль закивал.

— Вкусно, да. Я и сам попробовал — не удержался. Приятное ощущение во рту — острые осколки и сладкая начинка… Послушайте, Абинур, почему у вас тихо? Радио не работает?

Абби помотал головой.

— Нет, — проговорил он с набитым ртом. – Я его выключил.

— Каким образом?

— Кидал в него башмак, пока не сломал.

Вессаль приподнял брови. Радиоприемник, расположенный довольно высоко над дверью, видимо, и впрямь был сломан – он изредка издавал шипение и потрескивал.

— Но зачем?

— А я сумасшедший. Я сошёл с ума.

Вессаль рассмеялся. Абби тоже весело хохотнул, разгрызая карамель.

— Но всё же. Вам раньше нравилось слушать радио?

— Наверное. Не помню. По-моему, нравилось.

— Что же изменилось?

— Я услышал что там говорят. Там говорят, что взорвалась аппаратура. Но это неправда. Я знаю как было. Я видел.

— Вы рассердились на радио?

— Да. Ещё я зол на ставни – они закрывали мне окно. Я не видел что там за ним. И меня бесит моя одежда, она жаркая, а я хочу быть голым. Мне душно.

— Вы голый?

— Да.

— Что ж, — Вессаль вздохнул. – Здесь и впрямь душновато.

— Вы ж не видите, — осклабился Абби, — вы не знаете какой я рыжий. А я страсть какой рыжий. У меня веснушки даже на заднице, даже на члене, представляете?

— Неет! – пораженно протянул Вессаль.

— Ага. Волосы в паху тоже рыжие.

— Немыслимо!

— Я весь в стежках, знаете, как старая игрушка. У меня нет кусочка ноги, это так странно. Там ямка прямо посреди ноги. Я будто весь поломанный. У меня голова постоянно болит. Спина тоже. Я хожу плохо.

— Абинур, вам тяжко пришлось.

— Наверное. У меня в голове был осколок. Его вытащили, но лучше б он остался.

— Почему?

— Он вроде пробки был. Вот его вытащили, и из меня всё льётся, льётся.

— Что из вас льётся?

— Ну слова.

— А раньше вы говорили меньше?

— Да.

— Почему же?

— А было и не за чем, — Абби пожал плечами. – Было неинтересно.

— Теперь интересно?

— Не всегда. Я не знаю что говорить. Что обычно люди говорят?

Вессаль улыбнулся.

— О миллионе разных вещей. О погоде, о работе, о друзьях, любви, о своих проблемах.

Абби покачал головой.

— Нет, это неинтересно.

— Отчего же?

— Оно у всех всё одинаковое.

— Вот как? Что же для вас интересно? Давайте поговорим о чём хотите.

— О ненависти.

— О, это и впрямь очень занимательная тема. Что вы знаете о ненависти?

— Я много знаю. Я её видел. Я видел, как она взрывается. Больше того, теперь и у меня самого ненависть. Я ею заразился.

— Вы кого-то ненавидите?

— Ага. Ту женщину, которая взорвалась. Она меня раздолбала всего.

— А что говорит по этому поводу Голос, ваша внутренняя Благодать?

Абби сосредоточенно разглаживал ногтем на коленке фантики от конфет.

— Успокаивает меня. Удерживает.

— От чего?

— Я хотел бы отправиться на поиски таких людей, которые творят эту ненависть. Я нашёл бы их и убил бы их. Всех до одного.

— Каким образом вы убили бы их?

Абби задумался.

— Пока не решил.

— И вы смогли бы? Смогли бы умертвить человека? Как думаете?

— Я не знаю. Благодать мне не позволит, но я хотел бы.

— Той женщине удалось убить многих, почему же Благодать её не остановила?

— Благодать её не пощадила, нет. Она взорвалась от ненависти, другие не должны были пострадать. Но она специально пришла на праздник. Нарочно пришла, чтобы взорвать собою сцену. Таких как она надо уничтожить, чтобы они не творили подобное. Если меня при этом разорвет от ненависти, то я готов.

— Где же вы стали бы их искать?

Абби пожал плечами.

— Не знаю. Где-то они обитают. Не в городе, нет. Они не смогли бы тут жить.

— Но с чего вы взяли, что эти люди живут отдельным сообществом? Возможно, они находятся среди нас?

— Нет, — протянул Абби, качая головой. – Та женщина была не из местных. Она точно не отсюда. Она здесь чужая. Знаете, у нее прямо на лице было написано как сильно она ненавидит Фастар и фастарцев, и вообще всё что в нем есть.

Вессаль промолчал. Он сосредоточенно вертел в руках сложенную трость.

— Вы мне верите? — нарушил молчание Абби.

— Верю, — кивнул старик. — Женщина, безусловно, вами не выдумана. И, несомненно, она имеет отношение к взрыву. Вы не лжёте, нет. Хоть вы, однозначно, нездоровы, уличить вас во лжи нельзя. Глас Божий борется с вашим гневом. Вы травмированы и напуганы. Ваша жизнь резко изменилась, но вы не умеете жить по новым правилам. Вы выпали из прежней системы и находитесь в неопределённости. Вы ощущаете то, чего раньше никогда не чувствовали, замечаете скрытые прежде детали. Они стали так важны, так приметны и интересны. Вам кажется, вы сходите с ума — никто вокруг не верит вам, при этом вы чувствуете, как сами изменились и не можете понять — хороши эти изменения или скверны. И я хочу, чтобы вы поняли, что оценивать эти изменения следует в другой плоскости. Они посильны вам. Вы стали иным не благодаря и не вопреки, но потому что это было неизбежно —  в каждой системе мы разные, и покинув привычную нам плоскость, очутившись в мире незнакомых чувств и знаний, мы неотвратимо меняемся. Этим мы не только защищаемся, но и открываем себя заново. Это вы, тот самый, каким всегда и были, с одной лишь разницей — вы разглядываете себя и мир вокруг с другой плоскости, из иного измерения. После несчастья, случившегося с вами, вы стали ценны и интересны сами себе, и люди вокруг стали вам небезразличны. Это ни хорошо, ни плохо, это необходимо — остаться прежним в изменившемся мире означало бы подписать себе смертный приговор.

— Я и так ощущаю близость смерти, — сказал Абби, внезапно смяв в кулаке фантики.

— Логично, — кивнул Вессаль, — вы прямо выражаете желание расправиться с людьми, убить их, взорвать. Благодать предупреждает вас о последствиях этих намерений.

— Я болен ненавистью.

— В наше время ненависть противоестественна человеку, но эта болезнь поддается лечению. Здесь вам помогут справиться с этим недугом, Абинур. Вы будете слушать Глас Божий, выполнять предписания врачей, принимать успокоительные, и сможете совладать с собой. Вы примете себя обновленного и примете всё что произошло, и выйдете отсюда с готовностью продолжать свою жизнь в мире и согласии с внутренней Благодатью.

— Мне никто не верит, — мрачно сказал Абби, — никто не верит, что женщина взорвалась под сценой.

— Вы ошибаетесь. Я вам верю, — серьёзно сказал Вессаль. – А значит, вы уже не одиноки в своём столкновении с правдой.

Абби промолчал. Умолк и старик. За окном ветер шелестел листьями, колыхая деревья, и оба они с наслаждением слушали эту песнь грядущей прохлады. На небо наползали тучи.

— Можно мне погладить собаку? — нарушил молчание Абби.

— Конечно, — пробормотал Вессаль, вырвавшись из раздумий. Рядом с Абби хорошо молчалось. Редкий дар, — отметил про себя Вессаль. Пока Абби, развалившись на кровати, лохматил шею Каштана, он обдумывал их разговор, размышлял о судьбе матери Гавестона, о нём самом и обо всём, что произошло в сквере и позднее на овощебазе.

Спустя некоторое время, он обнаружил, что его собеседник уснул. Больной и уставший, плотно сидящий на транквилизаторах Абби не мог долго бодрствовать.

Вессаль сгреб со стола скомканные фантики и сунул их в карман. Сладкое действительно не разрешалось в стенах клиники, но Вессаль далеко не в первый раз подкармливал пациента, стремясь подсластить напряженную ситуацию, которая неизбежно возникала при первой встрече. Карамель и впрямь передал Гави, который и сам хотел бы перемолвиться с Абби парой слов, но к тому не пускали посетителей — сломанное радио окончательно определило его одинокое существование в маленькой комнатке.

 

Келейник Кайола Четырех Сущностей был немолод, дороден, а в жару и вовсе имел совершенно дебелый вид. Однако при всей своей мешкотности, он умудрялся быть в курсе всех кайолских и государственных дел, успевал за день перекинуться парой слов практически со всеми инфидатами и высказать несколько замечаний чуть ли не каждому послушнику, коих было множество в кайоле. Своей дружбой с доминусом келейник Толис особенно гордился и относился к тому с почтением, однако не без легкой нотки покровительственности, полагая, что довольно молодой святой глава обрёл в нём ценного наставника и советника.

Неожиданно для себя в последнее время келейник стал невероятно популярен. Инфидаты шли к нему по очереди, пытаясь выпытать у всезнающего Толиса что стряслось со святым доминусом и отчего тот вот уже месяц безвылазно торчит в молитвенном зале. К своему стыду и неудовольствию келейник лишь разводил руками и качал головой, досадуя, что не может щегольнуть ответом на столь мучающий общественность вопрос. Он и сам был озадачен и всячески пытался аккуратно выяснить причину затворничества доминуса. Тот едва ли замечал его присутствие, когда келейник лично приносил ему пищу, и не удостаивал Толиса никакими объяснениями. Вид его волновал келейника не меньше чем странное поведение. Доминус совершенно исхудал, сгорбился и даже как-то почернел. Он не мылся и посещал уборную столь редко и незаметно, что Толис диву давался терпению и прыти затворника. Однажды ему удалось остричь бороду доминуса, когда тот пытался прожевать свой обед, сидя на полу зала. Он омыл ему лицо, вытер шею и попытался раздеть, потянув за шнуровку рубахи.

— Ах оставь, — доминус уронил голову на руки. Келейник послушно отступил.

— Я принёс вам чистую одежду, ваша святость, — тихо сказал он, кладя на ступеньки светлый свёрток.

— Благодарю тебя, Толис. Ступай.

Келейник покачал головой. Он с большим трудом поднялся с пола и двинулся из зала, прихватив посуду с остатками еды и подсвечник, с которым посещал доминуса – тот обычно сидел в кромешной тьме.

Он не мог уснуть и всё думал о доминусе, который прежде так любил вести с ним долгие вдохновенные беседы. Сейчас же святой глава словно повесил на свои уста тяжёлый амбарный замок и не мог раскрыть их ни для каких объяснений. Своим молчанием, словно щитом, он сдерживал громадный шквал чего-то тревожного и пугающего, и келейник, желая всем сердцем добиться откровенности доминуса, в то же время безумно волновался и терзался догадками и предположениями.

Не утерпев, ночью Толис снова спустился в зал. Он зажег подсвечник с четырьмя свечами и двинулся во мрак. Он обнаружил доминуса спящим – тот сидел на возвышении и обнимал руками символ Четырёх Сущностей. На ступеньках лежал нетронутый сверток с одеждой, который принес келейник.

Толис, тяжко вздохнув, опустился возле доминуса и разомкнул его объятия. Он осторожно привалил обессиленного мужчину к своему плечу.

— Ваша святость, — негромко сказал он, — так нельзя.

Доминус слабо что-то промычал в ответ. Келейник покачал головой.

— Откройтесь мне, умоляю вас. Что с вами? Чем я заслужил ваше недоверие? Ваш народ тревожится о вас. Ваше здоровье вызывает серьезное беспокойство инфидатов. И сам я едва ли могу смотреть на вас без слёз.

— Толис, друг мой, — пробормотал доминус, — прости меня за причиненные тревоги. Я не могу поделиться с тобой всем, что гнёт меня к земле. Это лишь между мною и Гласом Божьим.

— Лишь намекните. Как вам помочь? Что мне сделать?

— Я не смею.

— Вы должны. Иначе вы просто сведёте себя в могилу. Позвольте мне спасти вас.

— Ни тебе, ни иному человеку не спасти меня. Ни даже Благодати…

— Ваша святость!

— Ты не ослышался, Толис. Я в тупике лабиринта, из которого нет выхода.

— Ей-богу, ваша святость, я не уйду отсюда, пока не добьюсь хоть какого-то ответа. Буду сидеть подле вас пока не пойму как вам помочь.

Доминус слабо улыбнулся.

— Что за шантаж, Толис. Я не делюсь с тобою вовсе не из-за собственных капризов, но желая оградить тебя от опасного положения.

— Насколько опасно ваше положение?

— Крайне опасно.

— Могу ли я покинуть святого доминуса, зная, что тот в большой опасности?

Доминус покачал головой.

— Толис, я не смогу произнести нужных слов.

— Произнесите что сможете.

Келейник не видел лица доминуса, но почувствовал, как у того задрожали губы.

— Некоторые поступки… невозможны. Их не должно свершать по многим причинам. Но бездействие породит собою много зла, Толис. Я чувствую это в своей душе.

— Так не бездействуйте, ваша святость, — не моргнув глазом ответил келейник. — Делайте то, что в ваших силах.

— Я постоянно думаю об этом. Постоянно! В моих силах немногое. И то, что я могу, повлечёт за собою последствия. Много печали ждёт нас в будущем, Толис. Я не боюсь своего исхода, мне больно за тех, кто будет вынужден испить печаль из моей чаши. Мой яд лишь для меня, но я предназначен людям, я живу и действую лишь для их блага. И благо наше обще, как обща, к моему великому сожалению, и чаша, полная печали.

— Вы меня пугаете, ваша святость, ей-богу!

Келейник руками приподнял доминуса со своего плеча и, поднеся ближе подсвечник, взглянул ему в лицо.

— Между злом и печалью выбор очевиден, ваша святость. Однако я уверен, есть и третий путь.

— Он есть. И он несёт с собой позор и неминуемую мою погибель. И к нему, друг мой, увы, я и склоняюсь.

 

Доминус ужасно спешил. Чуть ли не бегом он нёсся к станции, надвинув на лицо капюшон мантии. Поездка предстояла долгая, с пересадками. Забившись в самый дальний угол поезда, с колотящимся сердцем доминус провёл в дороге без малого час. Прибыв на место, он долго бродил по округе в руках с бумажкой, на которой значился нужный ему адрес. Мысли его путались, он не мог сосредоточиться и постоянно перечитывал название улицы и номер дома.

Обнаружив, наконец, свою цель — красивую многоэтажку с просторными верандами и сложным витражным остеклением, — доминус долго собирался с духом, чтобы войти в дом. Медлил он и у квартиры, не решаясь постучать.

Наконец он требовательно забарабанил кулаком в дверь. Отперла ему женщина средних лет, которая, увидав святого главу Халедского Кайола, отшатнулась назад, ахнула от удивления и растянулась в благоговейной улыбке, сложив на груди руки.

— Ваша святость! — счастливо выдохнула она.

Доминус наспех благословил ее. Он тяжело дышал и все время хватался за сердце.

— Дома ли Экбат?

— Да, ваша святость! — быстро закивала головой няня. — Мальчик читает на веранде.

— Приведите его.

— Сию минуту, ваша святость!

Няня была вне себя от счастья и, ни секунды не сомневаясь, услужила бы доминусу в чем угодно. Поэтому через несколько мгновений перед доминусом предстал Экбат, удивлённый не меньше няни. Он вежливо приветствовал высокого гостя, однако тот в великой спешке, едва взглянув на него, велел няне собрать мальчика в дорогу. Та беспрекословно бросилась  исполнять его просьбу, схватив в коридоре большую матерчатую сумку.

— Куда мы едем, ваша святость? — робко поинтересовался Экбат. — К деду в Консенсус?

— Нет, — доминус с улыбкой покачал головой и тихо сказал, наклонившись к нему: — я беру тебя с собой погостить в долгоречном кайоле. Ты поживёшь там какое-то время.

— Почему? — мальчик, по-видимому, был в полном недоумении.

— Я хочу, чтобы ты отдохнул душой и телом в тихом прекрасном месте, — вздохнув, ответил доминус. — Там же ты сможешь сосредоточиться на учебе, я предоставлю тебе всё необходимое и лучших учителей.

Мальчик медленно кивнул. Он не получил желаемого ответа, но не смел лезть к святому с расспросами.

Няня набила сумку бельем и книгами и торжественно вручила доминусу. Тот сразу направился к выходу, увлекая за собой Экбата и мимоходом благословив женщину ещё раз напоследок.

— Но как же дед? — не выдержал Экбат, когда они спускались по лестнице. — Он знает?

— Нет, Экбат, это будет сюрпризом для него.

— Сюрпризом? — просиял мальчик. — Здорово! Но как же мама? Она будет беспокоиться куда я подевался, — спохватился он.

— О нет, — покачал головой доминус, — когда няня скажет, что ты со мной, та лишь порадуется за тебя. В компании святого доминуса ты можешь отправиться куда угодно – ведь это высшее из благословлений, счастье для твоей семьи.

Они добежали до станции и успели сесть на поезд до Долгоречья, готовящийся отъезжать.

Доминус облегчённо выдохнул. Поезд лениво полз по эстакаде как сонный шмель по травинке, но доминусу казалось, что они уносятся прочь на бешеной скорости, оставляя позади всю прежнюю жизнь. Он понимал, что их пристанище в долгоречном кайоле будет лишь временным, — он планировал вывезти Экбата из Фастара и отправиться с ним в Тойю, на север, где в одном из самых захолустных кайолов он и рассчитывал поселить мальчика в качестве послушника.

Кайол, в который они прибыли, стоял на самой окраине города у берега реки. Вокруг было множество жилых домов, рядом располагался больничный комплекс и две школы. Всё это утопало в зелени – ивы и берёзы, которыми порос берег, упорно прорывались в город. Доминус с удовольствием заметил, что Экбату Долгоречье пришлось по душе и он вертел головой во все стороны, когда они шли по направлению к кайолу.

Там их тепло встретили. Доминуса сразу проводили на службу, а Экбата в свою комнату. В кайоле было прохладно и сумрачно и, понимая, что мальчику было тяжело освоиться в непривычной обстановке, доминус разрешил ему погулять на заднем дворе, где инфидаты проводили минуты отдыха. Там все было усыпано окрашенным в розовый цвет песком, и красота этого зрелища завораживала — песок блистал на солнце, он был теплым и сыпучим и Экбат принялся самозабвенно возиться в нем, разувшись.

Сам доминус остаток дня провел у телефона, с трепетом ожидая звонка. Он нисколько не сомневался, что Деорса бросится его искать и велит своим секретарям обзвонить все кайолы Фастара — инфидаты не солгут о местонахождении своего главы, даже если он будет умолять их об этом, попросту не сумеют. Доминус не ошибся. Когда раздался звонок, он поднял трубку и со всей невозмутимостью, на какую был способен, ответил, что святой доминус в кайоле не появлялся. Вежливо попрощавшись, он отбросил трубку, словно та была из раскаленного железа.

Он испытывал сильные боли в груди. Сердце его сжималось, дыхание было тяжелым, шла носом кровь. Он прилёг в кресло и расстегнул воротник мантии.

— Вот и стал я лжецом. Как Ингион. Самовредящим лжецом. Окончательно, безвозвратно.

После нескольких часов мучений он забылся тревожным сном прямо в кресле.

Прошла неделя. За это время доминус сумел раздобыть себе обычную одежду и собрал большую дорожную сумку. Он чувствовал себя всё хуже с каждым днём. Боли в груди были, порой, столь невыносимы, что он кричал в подушку. Ложь жгла его сердце словно оса ядовитым жалом, и доминусу иногда начинало казаться, что он пропитан этим ядом настолько, что тот уже сочится из его уст. Он начал кашлять и через несколько дней с ужасом заметил в слюне кровь.

Однако наблюдая за Экбатом, который нашел житьё в кайоле не столь уж дурным и скучным, доминус испытывал минуты просветления и облегчения. Мальчик подружился с детьми инфидатов и в свободное от учебы время носился с ними по всей территории кайола.

«Будь что будет, — думал о себе доминус, — лишь бы Экбат был в безопасности». Он цеплялся за радостное настроение мальчика как за последнюю соломинку, стремясь облегчить своё состояние. Ему нужны были силы для столь долгого путешествия.

В день отъезда, когда доминус раздал инфидатам последние указания и с три короба наплёл им о маршруте своего предполагаемого паломничества в Ладрию, Экбат с грустью отправился прощаться с приятелями и побродить напоследок в розовом песке.

Доминус уселся на лестницу в зале перед распахнутыми входными дверями. У его ног стояла сумка. Он ждал Экбата, в изнеможении уронив голову на руки.

— Здравствуй, Гай.

Сердце доминуса упало. Оно рухнуло с высокой скалы на дно студёной бездны и разбилось на тысячу осколков. Этот голос был страшнее взрыва, больнее ожога. Деорса стоял в дверях и смотрел на него, но доминус был не в силах поднять и головы.

— Я обращаюсь к тебе по имени, ибо ты больше не святой доминус. Ты похититель, лжец и предатель. Ты трус и слабак. Но больше всего меня удивляет твоя глупость. Я был более высокого мнения о твоих умственных способностях. Неужели ты думал, я не разыщу тебя?

Деорса медленно вошел в здание.

— Я лично обыскал каждый проклятый кайол в Фастаре. Этот не последний, к счастью, я решил заехать сюда прежде чем отправиться в западную часть. Смотрю, успел в последний момент. Куда это ты собрался? Впрочем, есть ли смысл спрашивать? Ты уже так заврался, что наверняка соврёшь и об этом.

В коридоре слева от лестницы послышались торопливые гулкие шаги. Из темноты в полосу света выбежал Экбат.

— Ты приехал! — удивленно воскликнул он и взмахнул руками. — Сюрприз!!

Деорса широко улыбнулся и разверз объятия. Экбат бросился к нему и Деорса крепко ухватил его, оторвав от земли.

— Вот так сюрприз, мой милый. Вот так сюрприз!

Он горячо поцеловал мальчика в щёку и рассмеялся.

— Ну что, едем домой?

— Едем, конечно! — живо отозвался Экбат.

— Нет!! — крик доминуса огласил зал. — Экбат, не ходи с ним. Не ходи, не верь ему!

Мальчик удивлённо уставился на него. Деорса улыбнулся и покачал головой.

— Святой доминус болен, мой милый. Ему нужно в больницу. Его разум совершенно нездоров.

Доминус медленно поднял голову и взглянул на мальчика.

— Экбат, ведь ты чувствуешь, что с ним что-то не так. Ты чувствуешь, что он опасен. Не ходи с ним!

— Не чувствую, — пробормотал мальчик, едва мотнув головой. – О чём вы вообще говорите?

— Я видел твой взгляд. Я видел твоё смущение, когда ему вздумалось приласкать тебя. Беги от него!

Экбат неуверенно пожал плечами, переглянувшись с Деорсой. Тот всё улыбался, глядя на доминуса с какой-то отеческой теплотой и состраданием.

— Почему бежать? Куда?

— Наивный ребенок! — вскричал доминус. — Беги как можно дальше, ибо этот человек — чудовище, истинный ёт в земном своем воплощении.

Он протянул руки и Экбат робко приблизился к нему.

— Прости меня, — прошептал доминус, пожимая ему ладони. — Этот человек хочет от тебя лишь одного. Он хочет твоей невинности, хочет сотворить с тобой постыдные и страшные вещи. Хочет свершить над тобой гнусное половое насилие.

— Кто? – непонимающе прошептал Экбат.

Доминус исподлобья глянул на Деорсу. Мальчик обернулся и тоже посмотрел на своего деда.

Деорса покачал головой. Он присел на корточки.

— Это неправда.

— Святой доминус лжёт? — ужаснулся Экбат.

Деорса от души рассмеялся. Доминус, однако, не дрожал и не задыхался, но глядел сурово и твёрдо, не отводя взгляд.

— Нет, он не лжёт, — признал Деорса. — Он ошибается. Всё о чем он говорил, называется совершенно по-другому. Нет ничего постыдного и страшного в том, что ты подаришь мне свою невинность. Это называется не гнусным половым насилием, это называется заниматься любовью.

— Заниматься…? С кем, со мной? – удивлённо пробормотал мальчик. – Это же наверное больно, — добавил он совсем тихо.

— Кэбби, — тон Деорсы стал серьёзным. — Я никогда не причиню тебе боли. Никогда! Я люблю тебя и не способен причинить тебе боль. Не будет ни насилия, ни боли, слышишь? Лишь наслаждение и счастье. И много-много любви. Море любви и счастья.

Последние два слова он произнёс уверенно и даже несколько требовательно, словно речь шла об обязательных условиях некоего договора.

Экбат пожал плечами.

— Ну хорошо. А то я боялся, что это больно. И что, так всегда будет – море любви и счастья?

— Всегда? — прохрипел доминус. — Он изнасилует тебя и потеряет всякий интерес. Использует и выбросит как мусор!

Экбат перевёл взгляд на деда. Тот вновь покачал головой.

— Я буду любить тебя всегда и никогда не брошу тебя. Я всегда буду защищать и оберегать тебя, как и прежде. В твоей жизни будут исполняться мечты, и ты сам будешь хозяином себе, сам будешь решать кого тебе любить, чем заниматься и куда идти. И ты всегда сможешь рассчитывать на меня. Ты можешь жить у меня, мой дом станет твоим домом.

— В твоей роскошной квартире в центре? — вскричал мальчик. — Там так потрясно!

— Да, именно там. У тебя будет всё что захочешь. А главное — у тебя буду я. И я буду исполнять все твои желания. Все желания, — подчеркнул Деорса.

— Класс! — протянул Экбат. — Но… разрешит ли мама?

— Поверь, мама не станет спорить со мной. Этот вопрос закрыт.

— Ну тогда поехали скорее! – мальчик вприпрыжку подскочил к нему. – Я сейчас просто лопну от радости!

— Не слишком радуйся, — доминус едва мог говорить от ужаса. Он глядел на пол, и разноцветная плитка рябила у него в глазах как надоедливый калейдоскоп. — Ведь и тебе придется исполнять его желания.

— Ну и ладно! — весело воскликнул Экбат. — Моё первое желание — не уезжай больше в Ферру! — обратился он к Деорсе.

— Так тому и быть, — ласково улыбнулся тот.

— Теперь ты говори своё желание.

— Мы обсудим его в машине. Там же лежит подарок для тебя, кое-что, о чем ты давно упрашивал маму.

— Как же здорово, что ты приехал! — Экбат обхватил его руками.

— Теперь мы всегда будем вместе.

— Конечно, — тяжело дыша, произнёс доминус. — Пока ты не сдохнешь. Сдохнешь в муках.

Деорса поцеловал Экбата в макушку.

— Иди на улицу, подожди меня. Мне необходимо сказать святому доминусу несколько слов.

Экбат помахал доминусу рукой, вежливо попрощался и вприпрыжку выскочил во двор.

Деорса вздохнул и медленно подошел к лестнице. Он поднял голову доминуса двумя пальцами за подбородок и они встретились взглядами.

— Знаешь, Гай, любовь стоит того, чтобы сдохнуть в муках.

— Это эгоизм, Ингион. И муки твои, и любовь твоя. Думаешь, всё это лишь твоё? Всё это делится на двоих!

— Мне жаль тебя. Ты дошел до крайности. Похитил ребёнка! Посмотри, во что ты превратился? Кем ты был — правителем мира. Кем ты стал — жалким бессильным отбросом. Ты слаб, ты безвозвратно потерян. Ты не выжил. Взгляни правде в глаза — ты умираешь. И умираешь не из-за своей лжи, но из-за своей слабости. Пойми, в споре с Гласом Божьим невозможно победить. Вот секрет сей борьбы — любой исход не в твою пользу. Но иногда это того стоит. Стоит умереть в борьбе, ибо в ней ты обретаешь истинного себя. Пусть даже ты — самое омерзительное чудовище во вселенной. Долой маски, Гай!

— Действительно, — сказал доминус, прищурившись, — долой маски, Ингион. Я сейчас же позвоню в психиатрическую клинику. Тебя разлучат с Экбатом силой, и я думаю, он как-нибудь это переживёт. Переживу и я – твои угрозы меня больше не пугают.

— Лжёшь, — покачал головой Деорса, — ты боишься. Да ты в ужасе, друг мой. Что ж, — он пожал плечами, — звони. Я могу и здесь подождать, когда за мной приедут. Допустим, меня заберут, — он рассмеялся. — Вот только… как я и говорил, я быстро выйду оттуда. Меня отпустят, ибо я неизлечим. Отправят на смерть. Но мы с тобой оба знаем, что я смогу отложить свидание с ней на весьма долгий срок. И тогда… кто тогда остановит меня, Гай? Остаётся только Благодать, — он снова рассмеялся. – Тебе не сломить веры Экбата в меня, а вот твоя вера сломлена. Ну и напоследок, — он наклонился к нему и, улыбнувшись, проговорил прямо в лицо: — я сам уже позвонил в клинику. Ты, сумасшедший затворник, нечёсаный нелюдим, похитивший ребёнка, думаешь, никто не замечает, что у тебя поехала крыша? Твой жирный келейник рыдал как свинья перед забоем, когда я попросил его подробно изложить ваш последний разговор. Прискорбно, Гай! Тяжко тебе пришлось. Ну что ж, зато тебя очень ждут в клинике, там созданы все условия, чтобы ты проторчал там не меньше года. А то и дольше.

Деорса потянулся к его сумке и расстегнул молнию. Сверху, завернутые в платок, лежали персики. Деорса вынул их, второй рукой выудил свитер и штаны.

— Тебе это изначально было не по силам, — покачал он головой, указывая на одежду, которую доминус раздобыл для себя.

Деорса развернул платок и взял один персик. Он смачно взгрызся в него и, жуя, уставился на доминуса.

— Хочу, чтобы ты знал, хочу, чтоб утешился этим, — Деорса наклонился к нему и прошептал на ухо: — я не брошу персик надкушенным.

Он подкинул фрукт вверх, ловко поймал и вновь вонзил в него зубы. Затем похлопал доминуса по плечу, развернулся и покинул кайол. Доминус видел, как во дворе к нему присоединился Экбат и они, обнявшись, двинулись прочь.

 

Предыдущая глава 

Следующая глава

error:
Яндекс.Метрика