Глава 10. Время пришло

​

Закроет очи ослепительный Квазар,

И Войд уснёт во тьме своей навечно,

Умолкну я, покорный ваш слуга,

И жизнь сомкнёт покой бесчеловечный.

 

Солнечное морозное утро радостно вострубило над деревней с началом нового рабочего дня и ворвалось в грудь Абби дразнящим ароматом труда — горячими печами, пахучим скотом, сигаретным дымом да смолистым хвойным душком.

Он шёл по блестящей зимней улице, сунув руку в карман, и глазел по сторонам. Помахивая тростью, он взрыхлял ею бриллиантовый снег и старался не сильно припадать на неё, будто носил её исключительно ради щегольского вида. Встречные здоровались с ним, словно были сто лет знакомы, он отвечал им тем же, почти не удивляясь. Чего, собственно, удивляться? К чему долгие расшаркивания, осторожные и угрюмые экивоки, неловкие попытки прощупать натуру? Ведь он такой же человек, как и все здесь. Да, как и все.

Абби с предовольным видом расхаживал по урочищу и разглядывал местное население.

— Здорово, красый.

— О, какой красый, здоров.

— Эй ты, красый, как там тебя, что новенького?

— Вон и красый ладриец чешет куда-то. Уж больно деловой.

Абби ухмылялся и жал всем руки. Новое прозвище ему безумно нравилось. Рыжий. Что, он, собственно, не рыжий что ли? Пусть это донельзя простецки, но неужто он профессор литературы, выдумывать себе эпитеты?

Да, рыжий, и других таких нет. Поди поищи. Где ж такую красоту ещё найдёшь?

— Тебя как звать-то?

— Абинур Тан… Абби.

— Здоров, Абби, здоров.

Он прохаживался от двора к двору, пока на самой окраине не набрёл на то, что искал.

В цеху было безлюдно. Абби приоткрыл дверь и заглянул внутрь — там царила полная тишина. Он вошёл и медленно побрёл по помещению, осматривая нехитрое оборудование и складские резервуары. Пол был каменным, искорябанные чем-то дорожки вели в разные стороны, и свернув по одной из них налево, Абби попал в кирпичную пристройку — там он обнаружил громадную печь и пустые стеллажи.

Он продолжил путь в поисках склада и в конце концов обнаружил его. Кирпичи выстроились мощными, как зубцы крепостной стены, рядами. На них углём были намалёваны какие-то обозначения. Абби медленно шагал от ряда к ряду и изучал чуть ли не каждый кирпич. Он осматривал их со всех сторон, поглаживал рукой, стучал, приблизившись ухом, скрёб ногтем, даже нюхал.

— Что скажешь?

Абби резко обернулся. В дверях, опершись о косяк да почёсывая плечо, стоял мужик. Полный, плотный, почти тучный, со смуглым и к тому же слишком уж румяным лицом, он, казалось, и сам был вылеплен из глины и как следует обожжён в печи.

— Ну, что скажешь? Хороши? — усмехнулся он, указав на свои кирпичи.

— Хороши. Но можно и лучше.

Мужик удивился.

— Вот как?

Забавляясь и изображая сосредоточенность, он уставился на Абби и схватился мясистыми пальцами за подбородок.

— А ты, видать, эксперт? – шутливо поинтересовался он.

— Я — нет, но кое-что знаю. Даже много знаю.

— Вот как, — мужик тихо рассмеялся себе в усы, — ты на каком звене работал-то, красый?

— На сортировке и очистке сырья.

Мужик покивал головой.

— В сырье, стало быть, понимаешь.

— Не только. Знаю весь процесс.

— Вот как.

— Я вырос у отца в цеху.

Мужик поманил его рукой и, уютно скрипнув дверью, нырнул в полумрак своей крохотной бытовки, через которую они и вышли на крыльцо. Усевшись на ступени, мужик протянул Абби сигарету и тот, опустившись рядом, осторожно двумя пальцами взял её.

— Подкури-ка, — он сунул Абби свой всё ещё дымящийся окурок, притаившийся меж пузатых, как бочонки, пальцев. Тот быстро сообразил, чего от него хотят, и принялся втягивать в себя дым.

— Видишь ли, красый… как тебя звать? Видишь ли, Абби, здесь работы сейчас нет. Здесь кирпича в достатке, спроса нет. Я покамест занимаюсь другим делом.

— Чем? — с трудом выдавил из себя Абби, выдохнув облако горького дыма и тут же зайдясь кашлем.

Мужик, кряхтя, полез в карман. Он вынул какой-то камешек бурого цвета и повертел в руках.

— Знаешь, что это?

Абби помотал головой, всё ещё выкашливая совершенно непривычный и посторонний в его горле щекотный дым.

— Болотная руда.

— Вы добываете железо?

— Моё дело – строить горны. Работаем мы сейчас в другом цеху. И рабочих у меня хватает, а там, где не хватает, ты, извини уж, не годишься – не вывезешь.

Абби кивнул и вздохнул, выпустив длинную струю дыма. Он смотрел, как плавно опускался пепел на снег у него под ногами, и мысленно представлял себе те самые горны, работу над которыми он, хилый инвалид, никак не мог бы вывезти.

— Но что касается огнеупорного кирпича… — как бы невзначай продолжил его новый знакомец. Абби поднял голову. – Тут есть проблемы, кирпич не держит жар и лопается, и раз ты такой знаток, то, может, и подсобишь.

— Подсоблю, — быстро ответил Абби.

— Говоришь, можешь лучше? Что ж, пробуй. Раз ты сырьё знаешь, стало быть, можешь улучшить качество.

— Могу, — тут же ответил Абби.

— Фастарский кварцевый кирпич знаешь?

— Знаю.

— Шамотный знаешь?

— Знаю. Я любой фастарский кирпич знаю.

Мужик хмыкнул и закивал.

— Это ты удачно зашёл, Абби, — он протянул ему руку. – Я Утли, но все зовут меня Утал.

— Это как река?

— Ага. А теперь слушай, — он протянул руку и гостеприимно указал на двери бытовки, откуда они только что вышли, — пока можешь работать здесь. Приготовишь мне образцы на пробу, будем жечь. Если будут держать жар, пустим в производство. Понял?

— Понял.

— Пошли-ка в цех, всё покажу тебе да послушаю тебя, расскажешь, что знаешь. У меня тут всё есть, не боись, всё, что требуется. Не фастарское, современное, знаешь ли, но зато своё, на смекалке сработанное.

Они с Уталом провозились в цеху до самой темноты. Абби, запустив руки в глину, почувствовал внезапно столь щемящую радость, что на миг забыл где находится. Вот она, вязкая, тяжёлая, жирнющая. Нужно будет грамотно отощать… А запах! Абби глубоко вздохнул. Ему захотелось тут же приняться за дело и сидеть здесь сутками, не прерываясь на еду и сон. Однако Утал пустился в долгие рассказы о своём производстве, и Абби, заслушавшись да засмотревшись, как он ловко обращается со своими удивительными самодельными инструментами, проторчал с ним в цеху до ужина.

К концу дня Абби обуревал такой сильный голод, что настроение у него испортилось. Нехотя набросил он на себя телогрейку, собравшись в обратный путь к баракам, пожал хозяину руку и побрёл, было, к выходу, сильно припадая на трость, однако Утал смерил его цепким взглядом и громко фыркнул, прицокнув языком.

— Куда это ты собрался? – окликнул он Абби. – Я иду сейчас на Кухню, к Марлану. Пошли-ка со мной, красый. Выпьем да сожрём чего-нибудь.

Абби, только и мечтавший, чтобы его окликнули, разумеется, не стал возражать, и вскоре они вместе зашагали по улицам. Вид у Абби был ещё более важный, чем утром – в компании Утала, пропахши сигаретным дымом, запачкавши руки глиной, он ощущал себя самым почётным трудягой на деревне и старался вышагивать так же степенно и уверенно как Утал, ведя с ним неторопливую беседу об их совместном ремесле.

Очутившись на Кухне Марлана, он, однако, слегка стушевался. Это и впрямь была кухня – у большой печи и громадного высокого стола возился сам хозяин дома, гремя тарелками да постоянно приоткрывая крышку гигантской кастрюли, откуда вырывался пар. Пахло горячей стряпнёй, куревом и прокисшими мыльными тряпками. Ко всему прочему добавлялся тонкий, резкий, чуть фруктовый запах спирта. За длинными столами вдоль стен на лавках сидели люди. Они ели, выпивали и курили, не забывая между делом вступать в общий хор усталого бормотанья. Запотевшие окна покрылись красивой узорчатой изморозью, сказочно искрящейся в жёлтом свете свечей, озарявших также и хмурые, красные лица посетителей Кухни.

Когда вошёл Абби, разговоры поутихли, и некоторое время все поглядывали на него. Пока он шёл к столу вслед за Уталом, его провожали глазами, изредка приветствуя кивками. Вероятно, слухи о нём за сутки расползлись по всему урочищу, местные сделали о нём свои выводы и теперь были рады всласть пообсуждать этого славного на вид рыжего бродягу, который заявился сюда вообще-то с намерением уничтожить деревню и всех её жителей, но по пути внезапно передумал. Абби вздохнул. Теперь-то уж не видать ему здесь ни уважения, ни спокойной жизни. Кому понравится такой сосед? Неудавшийся мститель-убийца жалкого вида, калека, грозивший тростью всем на свете как злобный, полоумный старикашка. Он, вероятно, просто струсил. Что бы там ни говорил доминус, все конечно решили, что он трус и приспособленец. Абби мечтал, чтобы в Кухню ворвался Гави и вдохновенной речью просветил всех, отчего же так случилось и как Абби удалось перебороть свою ненависть. Чтобы все знали. Люди должны знать о нём всё! Сам Абби не мог насобирать ни столько слов, ни столько смелости и уселся за стол, низко опустив голову и сосредоточившись на своих грязных ногтях.

— Налей-ка нам, Марлан, по кружечке, — прогремел Утал и весело шарахнул по столу круглым кулаком, да так, что Абби подскочил на месте. Марлан, высокий тощий старик с вытянутым «оленьим» лицом и удивительно длинной шеей, сложил влажные красные губы в причудливо кривой усмешке и спросил:

— Взял себе нового работника? Не многовато тебе?

— Взял? Да это он меня взял, — громко рассмеялся Утал, оглядывая зал, откуда также раздались смешки, хоть в том, по мнению Абби, не было решительно ничего смешного. – Хоть силёнок маловато, да зато ума палата, — продолжал он нахваливать Абби.

Абби, довольно редко слышавший комплименты в адрес своих умственных способностей, недоверчиво уставился на Утала, подозревая, что над ним попросту насмехаются.

— Дело отлично знает, отлично, — уверял Утал. – Фастарский кирпич знает наизусть, так что скоро у нас будут не печи, а загляденье.

Марлан одобрительно закивал и завозился с посудой возле небольшой бочки в углу. Вскоре он поставил перед ними две полные какого-то напитка глиняные кружки.

— Ваше здоровье, — и Утал принялся с удовольствием попивать да смаковать, подмигивая Абби. Тот кивнул и тоже взял свою кружку. К его радости это оказался какой-то крепкий алкоголь, и вскоре Абби с Уталом на пару распивали недурную наливку да закусывали печёной картошкой, макая её в водянистый соус, в котором плавал крупным кусками лук да поблёскивал жир.

— Где ж охотники? Что-то ни одного не видать? – обратился к Марлану Утал, удивлённо оглядывая зал. – Тихо у тебя сегодня.

— Наверняка сидят там у себя, — отмахнулся повар, — вот и пусть сидят. Тишины да покою от них, знаешь ли, иногда хочется.

Абби тоже подумывал о том, что давно не видел Гави, и ему не терпелось расспросить его об охоте. Однако после выпивки его очень быстро повело с непривычки, алкоголь ударил ему в голову, и Абби резко стало очень весело. Ему ужасно хотелось хохотать и хлопать кого-то по плечу, что он и делал, сидя за столом в какой-то большой компании, моментально собравшейся вокруг него. Все и рады были послушать, что нёс набравшийся Абби, покрасневший как наливка, которую он только что выпил. Он сидел во главе стола и громко рассказывал об их путешествии через лес да о себе самом, наслаждаясь неподдельным вниманием, с которым все кругом слушали его. После рассказа о победе над сколопендрой, все зашумели и дружно выпили ещё. Потом ещё.

Абби отшвырнул трость в угол и взобрался на лавку.

— Я ничего не забыл! – объявил он своим собутыльникам, еле поворачивая языком. – Ничего не забыл! Я всё помню. Всё! Всю боль помню. Но я… я пришёл сюда жить, а не болеть, жить, а не… ненавидеть. Никому не удастся меня испортить, запаршивить. Даже если… — он покачнулся на неустойчивой лавке, и его удержали сзади чьи-то крепкие руки, — даже если сломают мне обе ноги. Не-ет! Это всё равно меня не испортит. И я не собира-а-аюсь унижаться ни перед кем, — он зачем-то указал пальцем вверх. — Я не собираюсь становиться паршивым. Я не паршивый!

— Не паршивый, не паршивый ты, — раздались голоса.

— Ничего не надо забывать! Зло не надо прощать! — продолжал Абби, хватая со стола кружку, на дне которой плескалась жидкость. — И молчать не надо! Надо рассказывать, — он заглянул в кружку, улыбнулся ей и опрокинул остатки пойла себе в горло. – Рассказывать о паршивых, но самим беречься. Потому что это плохо, когда у тебя душа паршивая. Это больно. Ещё больнее, чем когда у тебя паршивая нога.

Его сильно качнуло, и он полетел с лавки навзничь, но его подхватили и быстро поставили на пол.

— Так, пошли-ка на улицу, тебе надо покурить на морозце, приятель, — Утал взвалил Абби себе на плечо и потащил к двери.

Они уселись на крыльце и принялись потягивать дым, глядя в чёрное небо.

— Ох, хорошо же здесь, Утал, — пробормотал Абби, — хорошо же.

— Согласен. Когда не плохо, тогда оно хорошо. А вот когда плохо, так оно не очень, знаешь ли…

— Да, что-то в этом есть.

— Ага.

Некоторое время они сидели в молчании.

— Как же беречься? — спросил вдруг Утал.

— Чего?

— Как же ты собрался беречься, чтоб паршивым не стать?

— Гави говорит, что уберечься от грязи можно лишь запачкав руки, — с важным видом отвечал Абби, цитируя приятеля, — невозможно очиститься, не соприкоснувшись с грязью. Всё своё нелицеприятное придётся самому в себе искать и пересматривать, никто за тебя не сделает. А иногда невозможно очиститься без боли. И хоть порой боль бывает слишком уж сильна, не стоит бояться обжечься, ведь погляди, какие кирпичи получаются из грязи после обжига. Красивые, как буханка хлеба, и прочные, как железо.

Утал вздохнул и рассмеялся.

— Хороший человек этот твой Гави. Мысль славная. Да и умно это он придумал, про кирпичи-то.

Абби закинул руки за голову и прилёг на ступеньки.

— Да, Гави хороший.

Он смотрел на тёмный деревянный козырёк над собой, и ему мерещились разные причудливые образы меж сколоченных досок. Словно был это не козырёк, а дыра в небе, и сквозь неё отчётливо видел он небесных жителей, обречённых жить в бесконечной однообразной тьме и никогда не знать светлой и тревожной жизни.

Абби вдруг вспомнилась его бежевая стена. Как он смотрел на неё, упирался в неё глазами и никак не мог продавить взгляд сквозь её непроницаемый бежевый щит.

— Утал!

— Мм?

— Вот если бы я умер…

— Продолжай, — сказал Утал после некоторого молчания.

— Жил бы я здесь да скончался бы тихо-мирно, и люди бы сказали – помер Абинур. При жизни он не был паршивым. На этом как бы всё… И знаешь что? Меня бы это устроило, мне бы это понравилось.

— Куда ты там помирать собрался, щегол, — проворчал Утал, махнув рукой. – На работу завтра не опоздай. Вроде выпил чуть, а развезло-то тебя…

— Я всю жизнь пил только чай.

— Оно и видно.

— Но я люблю чай.

— Полюбишь и спирт, здесь иначе никак.

— Наверное. Но знаешь, только не в одиночку. Я всегда пил чай один и теперь думаю, что нет ничего хуже, чем пить одному этот ваш спирт. Но я и не буду. Я теперь никогда не буду один.

— Вот это правильный настрой, — одобрил Утал. – Выпивать — так в тёплой компании, спать — так с тёплой бабёнкой. Да и самому не ходить с кирпичной рожей.

Абби промолчал.

— Или тебя бабёнки не интересуют? – ухмыльнулся Утал.

— Очень даже интересуют. Есть тут у вас одна.

— Это хорошо.

— Но нужно же сначала подружиться.

Утал рассмеялся.

— Подружишься, не боись. Тоже мне, товарищ хахаль.

Утал засмеялся ещё громче. Абби махнул на него рукой и отвернулся. Он улыбался и дышал полной грудью.

 

— Так сколько вам лет?

— Даже не знаю, как тебе ответить.

— Ну как же так?! – вскричал Экбат, обгоняя Дитя и заглядывая ему в лицо. – Как можно такое не знать? Ну хоть примерно?

— А зачем вообще это знать? — спросило Дитя, пожимая плечами.

— Ну, чтобы определить…

— …скоро ли смерть? – усмехнулось Дитя.

Экбат смешливо фыркнул и раздражённо махнул рукой.

— А вы правда родились на тридцать второй день осени?

— Правда.

— Это вы знаете, — ехидно заметил Экбат.

— Ещё бы не знать, — улыбнулось Дитя, — это же самый прекрасный день в году.

— Почему?

Дитя остановилось и оглянулось по сторонам, взмахнув руками. Они втроём шли по лесу — монохромному, строгому и причёсанному снежным морозом, столь скучным и однообразным в лесной чаще. Путь их пролегал в самую глушь – доминус и Экбат провожали Дитя домой.

— В этот день красота природы сверкает огнём, хоть и увядает, — торжественно объявило Дитя, — необратимо гибнет то, что так упорно расцветало. И гибель его столь же прекрасна, сколь и ужасна. Это самый расцвет осени, самый пик её, самый противоречивый день – колебания жары и холода в эту пору возможны с самой большой амплитудой.

— Это можно сказать про любой осенний день, — проворчал Экбат. Дитя и доминус хором рассмеялись.

— Наверное, ты прав! – согласилось Дитя. – Но красиво у меня вышло, не правда ли?

— Красиво, — кивнул доминус. – Осень – ваше любимое время года?

— О да! Осень мягкая и прохладная. Так приятно бродить по палой листве босыми ногами.

— А вам не холодно? – спросил Экбат. – Босиком-то. По земле, по снегу.

— Иногда меня мучает столь сильный жар, что это для меня – истинное спасение, милый Экбат, — отвечало Дитя.

— А сейчас вас не мучает жар?

— Сейчас нет, — весело помотало Дитя головой. — Но, если бы и мучил, мне совесть бы не позволила отказаться от такого чудесного, дорогого подарка почтенной Джис. Ею двигала забота обо мне, и мне не хотелось лишать её такой радости.

Дитя поглядело на свои ноги. На нём были тёплые сапоги Джис с высокими голенищами и ремнями, плотно обтягивающими икры. У Джис позаимствовали и нижнее шерстяное трико, которое вполне сгодилось в качестве штанов, а также два толстых свитера и лёгкую полотняную куртку.

Дитя хорошо накормили и одели, хоть оно и сокрушалось по своему дивному наряду, забытому в бане Япогора. Доминус в свою очередь обещал непременно раздобыть его и вернуть. Ткани, крой, мастерство, с которым была пошита эта необычная одежда – всё это давалось местным невероятно тяжело. Люди готовили каждый новый наряд Дитя целый год и обычно дарили ему обновки в день рождения, который являлся главным праздником в году. Тогда же дарили ему и лучшую пищу или посуду, однако Дитя забирало лишь одежду, оставляя другие подарки жителям урочища. Впрочем, бывали и удивительные исключения. Так у Дитя появился рояль.

— Он был мастером, — рассказывало Дитя по дороге, — настоящим мастером, который знал весь процесс от начала и до конца. Он создавал этот рояль семь лет. Сушил древесину, обтачивал кость, сам обрабатывал металл – только этому он учился год. Сборку производил в лесной чаще среди моих любимых вишен. Я думаю, это было главным детищем всей его жизни.

— Он очень любил вас, — заметил доминус.

— О да, — вздохнуло Дитя. – Мне случилось всего лишь раз обмолвиться, что я мечтаю о музыкальном инструменте, и он тотчас принялся за дело.

— И выбрал самое лёгкое – рояль, — недоумённо проворчал Экбат. — Сбацал бы балалаечку.

Доминус и Дитя смеялись, слушая критические замечания мальчика.

— Зачем вам вообще музыкальный инструмент? – продолжал Экбат. – Вокруг вас и так всегда музыка. Куда пальцем ткнёте, там и играет. Пожелаете чудо – и вот вам музыка.

— Руки человека творят намного более удивительные вещи, милый Экбат. Созидать самому, прилагая всю глубину своего чувства, силу своего тела и безудержный полет фантазии – высшее из всех земных человеческих наслаждений.

— Это истинно так, — горячо согласился доминус.

— Ну… наверное, — пробормотал Экбат, пожав плечами.

— Я мечтаю услышать ваше исполнение, — продолжал доминус. – Ваша импровизация будет настоящим откровением для меня…

— В четыре руки, — перебило его Дитя, — совместная импровизация. Мы сыграем вместе. Как тебе такое?

— Великолепно! Превосходно! – доминус раскраснелся, его глаза засверкали как у голодного тигра. – С нетерпением буду ждать.

— Долго ждать не придётся, — пообещало Дитя. Слушая их, Экбат раздражённо закатил глаза. Однако всю дорогу с интересом вникал в их беседы, не без удивления наблюдая за доминусом, столь бодрым и воодушевлённым, словно шагал он не по сугробам в поисках лесного домишки, но по главной улице Фастара в поисках кайола. Его сияющее лицо было постоянно обращено к Дитя, он разглядывал его так, будто шёл рядом с говорящей лошадью и не мог поверить своим глазам. Экбат гадал, не перегрелся ли доминус накануне в бане.

Сам же доминус, чем дольше находился в компании Дитя, тем яснее осознавал, что восторженная приязнь к этому удивительному человеку всё явственнее вытесняла из его сердца почтительную и возвышенную богобоязнь к Благодати и постепенно трансформировалась в то, что он готов был назвать безусловной любовью. Он уже понимал, что покинуть Дитя отныне не сможет, да и не захочет. И какие бы ошибки тот ни совершил, непреложной задачей доминуса отныне было выручать сие незадачливое в вопросах человеческой судьбы существо из разного рода передряг. Размышляя о совершенствах, которые Дитя столь отчаянно искало и при том старалось развить во всяком человеке, доминус вскоре подытожил, что все они сводятся к способности любить Дитя безусловно, но без преклонения, быть независимым и обособленным, но никогда не покидать его, спорить с ним, но не подвергать сомнению его истинность, и при том чувствовать себя комфортно в сложившихся противоречиях. Всё это напоминало ему некую новую игру с престранными правилами, будто выдуманными ребёнком, но на сей раз доминуса не напугала перспектива снова связаться с играми Дитя. Он решил играть с ним до конца, не пасуя перед уровнем сложности.

— Мы пришли! – внезапно воскликнуло Дитя, резко ускорив шаг.

Поначалу они не заметили ничего походящего на человеческое жильё, однако вскоре в густой чаще замелькали просветы – они вышли на широкую поляну, окружённую со всех сторон стеной леса. Посреди поляны на холме стояла небольшая добротная изба. Перед ней был маленький дворик с нехитрым хозяйством. Чуть ниже по склону торчал какой-то чудовищный пень, огромный, как стол переговоров в Консенсусе. Доминус в изумлении уставился на него, пытаясь представить, каким было дерево.

— Великолепным, — тихо сказало Дитя. – Это был прекраснейший дуб. Многие дни довелось мне в блаженстве провести под сенью его ветвей. Но однажды в него ударила молния, и его судьба решилась очень быстро. Люди помогли мне заготовить из его останков дров на зиму. Мне не хотелось сжигать его. Казалось, я сжигаю своего друга. Но что было делать? Жизнь покинула его плоть. Поэтому дуб был сожжён со всеми полагающимися почестями.

От внимательного взгляда доминуса не укрылось, как Дитя, повествуя о дубе, с загадочной печалью посматривало на Экбата. Тот вертел головой, оглядывая окрестности, и в нетерпении топтался у пня, мечтая уже войти в дом.

— Однако какая неучтивость! – встрепенулось Дитя. – Добро пожаловать, друзья мои! Вы всегда желанные гости в моём доме. Я немедленно обогрею и накормлю вас.

Дитя поспешило к двери и широко распахнуло её, пропуская вперёд доминуса с мальчиком. У невысокого бревенчатого крыльца стоял низенький столик, заваленный чищенными от коры ветками и брусками. С карниза над крыльцом свисали какие-то подвески, состоящие из деревянных трубочек, которые мелодично постукивали друг о друга и ловили крохотными отверстиями дуновения ветра. Трубочки были украшены ветками, перьями, ракушками, разноцветными камешками и засушенными цветами. Подобными же поделками была сплошь увешана и мощная входная дверь, забренчавшая на все лады, когда Дитя распахнуло её перед гостями. На пороге лежал яркий плетёный ковёр, толстый и мягкий на вид. Доминус переступил через него, не желая топтать ботинками красивую вещь, Экбат тоже прокрался мимо. Очевидно, ковёр предназначался для босых ног Дитя.

В доме царил полумрак. Это был очень уютный полумрак – свет из маленьких разноцветных окон в толстенных бревенчатых стенах падал на огромную кровать, занимавшую почти всё помещение. Она торжественно стояла посреди дома прямо напротив большой печки. Под одним окном располагался стол, заставленный глиняными мисками и прочим скарбом, там же стоял единственный стул.

— Гостей у меня обычно не бывает, — сконфуженно пояснило Дитя.

Доминус шагнул к кровати, ловко лавируя между многочисленными диковинными подвесками, спускающимися на длинных верёвках с потолка, — повсюду тихо покачивались резные фигурки неведомых животных, украшенные перьями, сухие букеты из цветов, травы, шишки, ветки, ракушки, трахеи, хвосты, зубы, когти, кости, в том числе и человечьи… Под самым потолком тихо, будто бы укоризненно покачивались несколько черепов. Это было поистине странное зрелище, напоминающее воздушный хоровод смерти, полёт неживой природы, словно замершей во времени. Особенно много таких подвесок было над кроватью. Сама кровать напоминала гнездо – в куче разноцветных одеял и подушек, скомканных по кругу, можно было развалиться в любой позе и напропалую спать. Как в настоящем гнезде, там лежали и перья – они просыпались из корзинки, заполненной целой коллекцией разноцветных птичьих украшений.

— Отпад! – восхищенно воскликнул Экбат, озираясь по сторонам. – Во жуть. Я бы жил в таком доме!

Он повертел в руках крохотный череп какой-то птицы, свисающий с потолка на расшитой мелкими ракушками верёвочке.

— О, живи, разумеется, — откликнулось Дитя. – Если хочешь, это будет твой дом.

Доминус тайком взглянул на Экбата и строго помотал головой. Тот послушно кивнул.

— Да ну, — протянул мальчик, откликаясь на предложение Дитя. – Это я так, из вежливости. Вообще-то здесь… темно и холодно.

— Сейчас станет гораздо теплее, — пообещало Дитя, торопливо засовывая в печь щепки. – И светлее… Вот и огниво.

Вскоре в печке весело заплясал огонь. Дитя принялось ловко хлопотать и готовить чай, плеща студёной водой из лохани в премилый пузатый котелок, установленный на печи. На столе стояла одна единственная кружка – большая, глиняная, с ручкой, напоминающей ухо, разрисованная какими-то чудными узорами. Поэтому гостям пришлось довольствоваться небольшими пиалами.

— А почему к вам не ходят гости? – поинтересовался Экбат, с удовольствием попрыгивая на мягкой кровати.

— Не хотят, — пожало плечами Дитя. – Немного боятся…

— Чего же здесь страшного?

— Я, — Дитя виновато улыбнулось. Экбат озадаченно взглянул на хозяина дома, недоверчиво нахмурился, и по спине его пробежался холодок. – Прости, это была шутка, милый Экбат. Хотя и не шутка. Большинство людей не в силах оставаться со мной наедине. Они не выносят этого.

Экбат фыркнул.

— Дураки. Вы же хороший.

Дитя грустно усмехнулось.

— Я стараюсь, милый Экбат. Но, видимо, получается не так хорошо, как всем хотелось бы…

Дитя распахнуло большой сундук у двери и выудило оттуда какой-то неимоверно объёмный наряд, напоминающий тёплое шерстяное платье плотной вязки с высоким горлом, узкой талией и с гигантскими рукавами, ниспадающими до пола. Платье было разноцветным, что считалось роскошью в урочище — тёмно-красный цвет в сочетании с тёмно-синим выглядел истинно по-королевски даже по фастарским меркам. Дитя мигом разделось, а затем облачилось в платье прямо поверх льняной рубахи, которую даровала ему Диа. Оно осталось босым и распустило свои бесконечные волосы, немедленно принявшись расчёсывать их диковинным деревянным гребнем с костяной ручкой.

Пока закипала вода, Дитя без умолку трещало, рассказывая о своей уединённой жизни, которая оказалась весьма насыщенной. Помимо блужданий в чаще и занятий музыкой, Дитя увлекалось и нырянием в Утал. Несмотря на то, что течение в нём было очень быстрым, вода — всегда ледяной, а глубины скрывали опасные острые скалы, дело это невероятно занимало Дитя. Трудно было поверить, что этот хрупкий с виду человек мог преодолевать стремительные воды и претерпевать колючий речной холод. Вдобавок Дитя любило время от времени удить там рыбу, что тоже казалось невероятным, пока Дитя не указало на смотанные удочки в углу.

Щели в стенах бревенчатого дома были утыканы сухим мхом. Экбат разглядывал это замысловатое утепление пока пил чай, сидя на кровати. Ему всё больше нравилось здесь, и он дал сам себе слово регулярно навещать Дитя. Варенье у того было великолепное – вишнёвое, без косточек!

Доминус тоже был в восторге от угощения и нахваливал гостеприимство Дитя на пару с Экбатом, отчего хозяин дома искренне млел и не помнил себя от радости, что угодил гостям. После чая доминус вознамерился вымыть посуду, но Дитя наотрез воспротивилось этому и самостоятельно сполоснуло пиалы, чашку и ложки в бадье на крыльце. Тогда доминус предложил принести дров – поленница возле печки почти опустела.

— Там на улице совсем и нет ничего, — Дитя сконфуженно почесало в затылке. – Колоть надо.

— Позвольте мне…

— О нет! — замахало руками Дитя. – Я сейчас, сейчас. Я всё сделаю, вы только никуда не ходите, посидите здесь!

Дитя спешно замотало волосы в узел и босиком помчалось на улицу.

— Ты бы всё же сходил, — посоветовал доминусу Экбат. – Она, поди, и топор-то не поднимет, куда уж ей там дрова рубить.

Доминус покачал головой.

— Я там не нужен. Сам погляди.

В окно они увидели, как Дитя вышло во двор с громадным топором на плече. С неожиданной силой и прытью оно принялось колоть дрова, обрушивая лезвие топора на беззащитные чурбаны. Экбату казалось, Дитя вот-вот устанет и без сил опустится на снег, но оно совершенно неутомимо накололо целую гору дров, притащило их в дом и так растопило печь, что всем стало нестерпимо жарко.

— Итак! – Дитя в возбуждении с шумом потёрло ладони. – Гостей полагается развлекать, верно? Вы не будете против, если я спою вам?

— Нет-нет! — хором воскликнули доминус и Экбат. – Не против!

— Спойте, прошу вас, — сказал доминус, — мы мечтали и надеялись, что вы осчастливите нас своим дивным голосом.

— Ага, — подтвердил Экбат. – Только что-нибудь весёлое.

Дитя задорно улыбнулось, упершись ладонями в бока.

— Весёлое? Что ж! Отличный выбор, милый Экбат. Итак, за мной, друзья!

Они вышли на улицу. Доминус и Экбат уселись на крыльце, а Дитя вприпрыжку поскакало к большому пню, начав что-то мурлыкать себе под нос.

Когда мурлыканье переросло в громкое бравурное пение, Дитя вскочило на пень, как на сцену, и хлопнуло в ладоши. Со всех сторон, где росли деревья, грянула ритмичная музыка. Кроны качались, словно взмахивая руками, ветки гнулись, словно смычки, ну а Дитя запело жизнерадостным мужским голосом бодрую песню, выплясывая при этом на пне какой-то замысловатый танец. Вокруг него взвихрился снег и ткани громадных юбок, из лесу поднялись ввысь птицы, заполонив своими тёмными трепещущими телами просторы небосвода. В конце концов волосы Дитя вырвались из причёски и взметнулись, словно щупальца осьминога, плавающие в покорном ему воздушном пространстве. Голос его становился всё громче и раскатистей, по лесу понеслось его эхо, на которое отвечали ему своими гортанными криками или же пронзительным щебетом многочисленные жители леса.

Звучание этой песни рождало в груди ощущение взрыва — хотелось немедленно вскочить и вспыхнуть как факел. Голос Дитя проникал под кожу, пронизывал грудь и спину, окутывал шею, и в конце концов ошпаривал голову свой неукротимой горячей силой.

Экбат сидел с пылающим лицом, с трудом переводя дух. Ему казалось, что в его груди и черепной коробке мечутся и бьются тысячи птиц, которые изо всех сил пытаются выбраться на волю. Он потирал руками лоб и макушку, словно хотел удержать их ладонями, и озирался по сторонам, поражаясь разыгравшейся посреди ясного неба буре.

Доминус же пребывал в молитвенной позе и был совершенно погружён в происходящее, будто выступление Дитя было неким таинством, требующим особенного понимания и максимальной концентрации.

Экбат вдруг вскрикнул и схватил его за рукав, указав пальцем в сторону леса. Вырванный из благодатной прострации, доминус не сразу сообразил, почему мальчик в испуге вцепился в его ватник, но вскоре заметил и он, как из леса выкатилось нечто бурое и подвижное. Взрыхляя снег носом и дубинообразными лапами, из сугробов вынырнул огромный медведь. Он был тощим и облезлым, но до того высоким и прытким, что казался настоящим чудовищем, могучим и страшным властелином леса.

Дитя тоже приметило его и умолкло. Стихла и музыка.

Медведь, завидев Дитя, встал на задние лапы и издал леденящий душу утробный рёв. У Экбата от страха тут же отнялись ноги, и он замер, затаив дыхание, в ужасе перед хищником, свирепо всхрапывающим морозный воздух. Доминус медленно поднялся, подхватил мальчика под руку и принялся заталкивать его в дом.

Дитя же, по-видимому, убегать не собиралось, поэтому доминус, захлопнув за Экбатом дверь, начал пятиться к поленнице, мысленно прикидывая, где лежит топор и какова скорость взбешенного медведя.

Между тем Дитя, нисколько не тревожась и не пугаясь неожиданного вторжения, приветливо махало зверю рукой.

— Снова ты! — весело воскликнуло оно. — Здравствуй, господин медведь. А ты всё не спишь. Да пытаешься бросить мне вызов. И вновь напрасно!

Медведь взревел ещё громче, разинув пасть так широко, как только мог, и продемонстрировал в ответ Дитя свои страшные зубы.

Экбат, нервно кусая нижнюю губу, следил за ним, выглядывая из-за двери. В руках у него было горящее полено, которое он вынул из печки. Ему хотелось пойти к Дитя, но он не мог себя заставить и шагу ступить за порог, тем более доминус, вооружённый топором, яростно зашикал на него, велев закрыться в доме.

— Вот как? — усмехнулось Дитя в ответ на медвежий рёв. — Неплохо в этот раз, неплохо. Но позволь, всё же, напомнить тебе, как это делается.

Дитя набрало полную грудь воздуха, шутливо оскалило зубы и издало ответный звериный рёв. Он был столь гремящим и утробным, что Экбат моментально захлопнул дверь, а доминус выронил топор. Лес встрепенулся, вихрем взметнулся снег на поляне, птицы, летавшие по небу во время выступления Дитя, с криками бросились врассыпную. Казалось, на поляне бушует разъярённый дракон, выдыхая пламя и сотрясая землю рокотом своей глотки.

Чудовищный рёв Дитя напугал медведя, и тот метнулся в сторону леса, быстро признав полное поражение перед могущественным соперником.

— Что ж! — весело прокричало Дитя ему вслед. — Возвращайся вновь и попытай счастья ещё раз, друг мой! Это мой старый знакомец, — пояснило оно доминусу, спрыгивая с пня. — Он часто приходит выразить своё возмущение, думает, что я посягаю на его территорию. Однако сейчас уже холодновато. Плохо, что он не залёг, да и выглядит он дурно. Бедняга.

— Вы уверены, что вы в безопасности? — спросил доминус, откладывая топор на место. – Шатун может выскочить внезапно. Вы можете пострадать!

— О нет, Гай. Поверь, лес не причинит мне вреда.

— Я вообще не удивлён, что к вам не ходят гости, — проворчал Экбат, высовывая из-за двери свой бледный нос.

Дитя грустно улыбнулось и виновато пожало плечами.

​- Но я ходить буду, не переживайте, — примирительно пообещал Экбат, выбираясь из дома на крыльцо. – Я к вам точно ещё приду. Точно, обещаю! Сейчас мне пора, но только потому что я могу опоздать на работу. Диа сказала, что я могу приходить в цех после обеда, и я обещал прийти. И поужинать, кстати, она разрешила у неё же, — важно сообщил он.

— Адиафора добрая женщина, — заметил доминус. – Хорошо, что ты подружился с ней. И раз уж дал ей слово, то нам пора в путь.

— Но как нам теперь идти, там бродит этот ужасный медведь.

— Я провожу тебя, — вмешалось Дитя. – А ты, Гай, по-прежнему будь же моим гостем, твоя компания мне очень по душе.

— С удовольствием, — улыбнувшись, сказал доминус. — Мы проводим Экбата, и я вернусь вместе с вами.

— О, возвращаться тебе вовсе не обязательно!

— Как это?

— Я покажу тебе.

Дитя сбегало в дом, чтобы добросовестно натянуть свои новые сапоги, и через минуту все уже были готовы пуститься в обратный путь.

— Вперёд! – скомандовал Экбат, храбро выступив в авангарде их маленькой компании. В сопровождении такого могущественного человека, как Дитя, он испытывал слегка головокружительный кураж, и хоть сердце его волнительно билось, всё же он зашагал в лес без страха за свою жизнь перед свирепым медведем.

— Готов? – спросило Дитя, крепко сжав руку доминуса.

— Готов, — ответил тот, не имея ни малейшего представления, к чему надо готовиться. Впрочем, готов он был практически ко всему, а потому нисколько не покривил душой.

— Тогда идём.

Они вместе, рука об руку, шагнули с крыльца и двинулись вслед за Экбатом, деловито возглавляющим их поход.

Поначалу ноги доминуса почему-то вязли в снегу, как в зыбучем песке, и он с трудом пробирался по уже утоптанной ими тропинке, дивясь собственной немощи. Дитя крепко держало его за руку, поэтому доминус не отстал от всех, но продолжал брести, с каждым шагом всё больше чувствуя облегчение и прилив сил, и вскоре он уже бодро шагал наравне со всеми, пристально глядя по сторонам и высматривая медведя.

Когда они уже были готовы углубиться в лес, Дитя склонилось к уху доминуса и прошептало:

— Обернись.

Доминус обернулся и, к своему полному изумлению приметив на крыльце дома два смутно знакомых силуэта, принялся пристально вглядываться в них. Внезапно он застыл на месте, позабыв и об Экбате, и о медведе. Разглядев таинственные фигуры, дружелюбно махавшие ему на прощание руками, доминус почувствовал раздирающее замешательство, ему показалось, что сердце его, застучавшее в унисон само с собою, готово вот-вот разорваться пополам.

Доминус остолбенел. На крыльце дома он увидел Дитя и самого себя. Мало того, он вновь увидел перед собой дворик и большой пень, услышал голос Дитя:

— Помаши им. Да-да, смелей! Вот так!

Доминус на тропинке вяло потряс рукой.

— Нет, нет! – настойчиво зашептало ему Дитя на тропинке. – Не тебе сказано. Будь здесь, со мной. Сосредоточься на мне. Старайся слушать лишь меня. Я здесь, я здесь.

Оно тронуло лоб доминуса своей тёплой ладонью, прошептало ещё несколько слов, и зрение доминуса плавно вернулось к лесу на тропинке.

— Вот так. Не растворяйся в вариантах, будь подлинным, — сказало Дитя, поймав его осмысленный взгляд. – Будь целостным. Ты это ты, здесь и сейчас.

— А там, на крыльце…

— Тоже ты. И тамошний ты тоже осознаешь это и соберёшься с мыслями. И будешь сосредоточен на том моменте, в котором находишься.

— Хорошо.

— Идём скорее, пока Экбат не начал оглядываться.

Они поспешили в лес. Доминус больше не оборачивался, боясь вновь растеряться в этой удивительной и мучительной репродукции, каким-то образом совершённой над ним.

До самого дома Адиафоры он больше молчал, нежели говорил, внимательно слушая болтовню Дитя и Экбата, стараясь сосредоточиться на окружающей обстановке и закрепиться в текущем моменте, что ему вполне удалось. Дитя всю дорогу крепко держало доминуса за руку и время от времени нашёптывало ему всяческие ободряющие советы, так что к концу пути доминус выглядел довольно бодрым и уравновешенным.

Тепло попрощавшись с Экбатом, который в компании Джис с важным видом зашагал на лесопилку, доминус и Дитя вернулись в лес и побрели по редкому, старому сосняку. Прогуливаясь меж почтенных буро-золотистых колонн, они оба некоторое время провели в молчании, слушая свежую лесную тишину. Лишь где-то гулко перекликались птицы да скрипели под ногами шишки, укрытые ещё недостаточно упругим снежным покровом.

— Жизнь так наивна, — произнесло наконец Дитя, останавливаясь под пышной разлапистой сосной.

— Вам жизнь очень к лицу, — сказал доминус. Дитя рассмеялось и лукаво прищурилось.

— Вот как? Ты находишь?

— Да. При всём своём могуществе вы сами столь наивны, что ваша материальная форма это лишь подчёркивает. Трудно поверить, что столь пылкое, откровенное и ребячливое существо способно творить великое, являть трансцендентное и поражать человеческие души своей божественной мудростью.

— Кто придумал, что боги как-то особенно мудры и хитроумны? – усмехнулось Дитя и тут же ответило на свой вопрос: — Люди. Психологически им гораздо проще воображать, что ими управляют некие неравнодушные и мудрые вожди, нежели признать, что богам в сущности наплевать, что происходит с людьми, и вся их забота ограничивается наблюдением, похожим на то, как человек наблюдает за текучестью речных вод. Люди считают, что боги, даруя им радости и восторги существования, наверняка и сами наполнены схожими чувствами, и что есть нечто божественное во всех светлых созидательных чувствах человека, и не случайно ведь человек чтит жизнь столь глубоко, наверняка и боги чтут её, наверняка они исполнены святой отеческой любви к своим ничтожным отпрыскам. Но нет, — с улыбкой покачало головой Дитя. – Люди не понимают и никогда не поймут, что мудрейший и справедливейший бог, если бы таковой существовал, вообще никогда бы не создал человека. Не понимают, что они — всего лишь часть сложного алгоритма, целью которого является всё та же репродукция. Сострадать человеческим чувствам можно, лишь побывав в человеческой шкуре. Богам нет дела до человеческих страданий, для них страдания – часть миропорядка. И наивная хрупкая жизнь создана ими с тою же целенаправленностью, с какой создаёт свои стихи о беззаветной любви великий поэт, чьё сердце никогда подобной любви не знавало, с какой пишет маслом прекрасных ангелов великий художник, отродясь в жизни не видавший и не постигший ни благочестия, ни святой красоты чего бы то ни было. Оба они — и поэт, и художник, — желают лишь одного – родить, создать из тёмного хаоса собственных сердец наивную, смелую, жгучую жизнь, и наблюдать, как она являет людям откровения и утоляет духовную жажду, чужую духовную жажду. Всё это в какой-то степени приносит равновесие не только в их сердца, но и в самый мир.

— Вам недостаточно было просто наблюдать, — заметил доминус.

— Но я и не бог, — мирно ответило Дитя. — И мне не наплевать. Совсем наоборот — мне крайне интересны люди, загадочные существа вселенной, и мне хотелось бы раскрыть их потенциал.

— Мне казалось, вы знаете о людях всё, — удивился доминус. — Через вас проходит мысль всего человечества. Вероятно, вы изучили феномен человека со всей полнотой.

— Едва ли, — рассмеялось Дитя. — Иногда мне и впрямь кажется, что я знаю людей вдоль и поперёк, но нет! Люди никогда не перестанут меня удивлять. Всегда найдётся нечто, заставляющее перетряхнуть составленное мною мнение о людях. И не удивительно. Человек всё ещё растёт, взрослеет. И увы, — Дитя вздохнуло, — это никак не ускорить. Но что, если этого и не требуется? Что, если человек способен раскрыться на любой ступени своего развития?

— Вы решили это проверить?

— Именно так, Гай, — кивнуло Дитя, обходя его кругом.

— И каков ваш вердикт?

— Человек, — Дитя встало позади доминуса, положило свои лёгкие, тёплые ладони ему на плечи и прошептало, приблизившись к самому уху: — способен на всё.

В то же мгновение доминус почувствовал резкий и очень сильный рывок назад. Его куда-то потянуло, будто скрепку к гигантскому магниту, с такой необоримой силой, что доминус не мог пошевелить и пальцем против этого притяжения.

— Не сопротивляйся, — услышал он свистящий, громкий шёпот Дитя, уже, правда, в другом ухе. – Наоборот – поддайся. Шагни.

Доминус шаркнул левой ногой и попятился. Его быстро отбросило назад, и он уже приготовился, напрягшись, упасть спиной на хрусткие шишки и ветки, но вдруг заметил, что окружающая природа унеслась у него из-под ног, будто выдернутый кем-то ковёр, и падающий доминус приземлился в густую траву, шуршащую, мокрую от едва прикрывающего её снега. Траву под собой он нащупал ладонями, вокруг же не было видно ни зги – сквозь ресницы доминус едва сумел разглядеть, как весь окрестный снег быстрой, густой тучей поднимался с земли, обнажая бурые листья и пожухлые травы, и уносился в небо. На миг наступила темнота, но тут же снова хлынул холодный свет, и доминус уже мог различить окрестности – очищенные от снега, по-осеннему сырые и пахучие.

Вокруг всё ещё был лес, но совсем не тот лес, в котором они только мгновение назад прогуливались с Дитя. Это был другой лес. Лес из недавних воспоминаний, будто бы знакомый. Доминус тут же понял, что и впрямь бывал здесь раньше, проходил здесь со своим маленьким отрядом сквозь эти вишнёвые заросли, видел этот густой бурелом в стороне, любовался стройными рядами богатырских сосен, окружающих этот уголок тихой осени, заваленный опавшей листвой с кустарников.

Дитя сидело рядом, обняв колени и распластав веером вокруг себя своё невероятное платье. Встретившись взглядом с ошалелым доминусом, который учащённо дышал и утирал вспотевший лоб, Дитя сочувственно кивнуло и тихо, тепло улыбнулось ему. Доминус, широко раздувая ноздри, задышал медленнее и глубже, и решил поскорее взять себя в руки, чтобы разузнать у Дитя, как и для чего они оказались здесь, в этой осенней роще.

— Ты узнаёшь эти места, — задумчиво проговорило Дитя, скорее утверждая, чем спрашивая. Доминус кивнул. — Здесь так красиво! Всё так грустит, всё так истомлено, усталая природа мягка и ароматна. Хочется приласкать её, как спящую кошку, ладони так и тянутся к махровым мхам, древесной коре, расписным листьям. Хочется не просто обнять и обонять окружающий мир, хочется привнести в него что-то своё, оставить в нём свой след – свой благородный, полезный и приятный след, который не только не испортит пейзаж, но даже украсит его.

Доминус с немым согласием взглянул в его льдистые глаза, глубоко вдохнул холодный, влажный аромат леса и, несмотря на лёгкое головокружение, на выдохе резво вскочил на ноги. Кровь прилила к его щекам, грудь наполнилась морозным зефиром, и весь он ощущал такой подъём и оживление, будто проглотил облако. Дитя без помощи рук грациозной ланью поднялось вслед за ним и приложило тонкий палец к губам.

— Слушай, — произнесло оно одними губами.

Доминус замер и прислушался, ожидая, что вот-вот явится ему какое-нибудь новое откровение Дитя, но вместо мистических переливов музыки, извлекаемых из живых деревьев, он услышал совершенно земное бренчание рояля. Гулкий клёкот молоточков по струнам торопливо выстраивался в замысловатую мелодию, сопровождаемую густыми, дородными аккордами, и доминуса, без труда распознавшего звучание рояля Дитя, тут же озарила ещё более замечательная догадка.

— Это же… — он бросился к зарослям ольхи и развёл руками ветви, осыпая с них последние трепещущие жёлтые листочки. – Да ведь это же…

За ветвями он не увидел ничего, кроме двух прижавшихся друг к другу сосен, окружённых молодой хвойной порослью, точно семейная пара своим потомством. Дитя тронуло его за локоть и вновь приложило палец к губам.

— Идём.

Оно тихо поманило доминуса за собой, и вдвоём они прокрались вдоль кустарника, чтобы очутиться в пушистом сосняке, окутанном лохматой седой паутиной. Оттуда, из сизого, дремучего холодка густых зарослей им была видна залитая солнцем золотисто-бурая поляна, усыпанная листьями. На поляне стоял рояль, за ним, бурно вздымая длиннопалые ладони, музицировал человек.

— Это же… я, — вышептал глубоко изумлённый доминус, расцветая в лице светлой восторженностью от новой затеи Дитя.

— И ты не один.

Действительно, вокруг рояля стояли все его спутники – увидел он и Гави с Вессалем, с жадным восторгом вникающих в его переливчатые арпеджио, увидел и Абби, задумчиво прильнувшего к роялю, были там и Деорса с Экбатом – один стоял столбом, в экстатической неге сомкнув веки, второй же рассеянно глядел в сторону на прыгающих в кустарнике птиц.

Сам доминус сидел на камне, откинув назад полы плаща, и самозабвенно предавался любимому занятию, коим и не чаял уже насладиться. Глядя в собственный затылок, доминус в кустах ощущал, как вспыхивают щёки играющего доминуса, как поражает его сердце мистический восторженный ужас от того, что он начал узнавать собственную импровизацию. Он осязал пальцами послушные упругие клавиши и чувствовал, будто удивлённо смотрит на себя со стороны, как на волнующее воспоминание, застрявшее в прошлом. И от того раздвоенный доминус начал приходить в такое замешательство, что Дитя пришлось оттащить его в кусты, чтобы привести в чувство.

— Ты недурно держишься, — похвалило Дитя смущённого доминуса, привалившегося спиной к толстой сосне.

— Вы находите?

— Разумеется. Иной мог бы сойти с ума, но ты всего лишь увлёкся и зазевался. Ты ещё научишься сохранять бдительность в подобных ситуациях.

— Непременно.

— Ну а теперь, — Дитя громко хлопнуло в ладоши, — займёмся же тем, за чем пришли.

Оно крепко схватило доминуса за руку и торжественно, точно под венец, повело его прочь из зарослей на поляну. Благодатная погода тут же сникла, небо над лесом быстро почернело. Доминуса хлестнул по лицу снежный порыв ветра, обречённо зашумели сосны под ударами метели, и вновь мигнул день, моментально растопивший сбившуюся комьями снежную пыль. Так, пока они пробирались к роялю, минуло несколько дней, и когда Дитя пригнуло последнюю стройную сосенку, чтобы пропустить доминуса вперёд, они увидели, что поляна опустела.

День был серым и безветренным, с неба робко падал тихий снег, в очередной раз просыпанный настырными осенними тучами. Крышка рояля была закрыта, посреди сырой поляны чернело одинокое кострище, вокруг которого ещё недавно грелась вся компания. Сейчас их маленький отряд уже приближается к урочищу, гадая о том, с чем им предстоит столкнуться, и не подозревает ни о каких охотниках, ни о банях, ни о Дитя. А Дитя, улыбнувшись мыслям доминуса, успевшего соскучиться по своим попутчикам, указало на камень у рояля, любезно приглашая доминуса присесть за клавиши.

Они устроились рядом, и Дитя подняло крышку рояля. Без лишних слов оно опустило руки на клавиатуру, и рояль печально вздохнул под его пальцами. Доминус сидел слева от Дитя, держа свои ладони на коленях, и жадно глядел на его бледные, гибкие руки, затанцевавшие по клавишам с небывалым изяществом и точностью. Медленно подняв ладони, доминус уверенно и веско опустил их на клавиатуру, возникнув в музыкальном снежном порхании Дитя порывом свежего ветра.

Они играли в полном молчании. Переплетаясь руками, тональностями, аккордами и ритмами мелодий, доминус и Дитя столь плотно врастали в музыку и друг в друга, что вскоре оба почувствовали полное друг с другом сопряжение, и отныне достаточно им было лишь мысленных соприкосновений, и слова, – эти совершенно лишние среди торжества музыкальной импровизации звуки, — им были больше не нужны.

«Как человеку позабыть о своей боли?» — подумал доминус, налетая вопросительной волной аккордных всплесков на светлые, переливчатые трели своего спутника. Ответ он услышал, вернее – осознал, прислушиваясь к ясной, отзывчивой мысли Дитя:

«Твоя боль тщетна, если ты не помнишь о ней. Как и вера тщетна, если слепа. Разум защитит твоё сердце».

И среди нескольких плавных модуляций Доминус отчётливо услышал тёплую, любящую улыбку Дитя.

 

Оставшись на крыльце избушки Дитя, доминус некоторое время дрожал от охватившей его тело слабости и едва удержался на ногах, глядя вслед собственной копии, шагающей в лес в компании копии Дитя. Войдя в дом, он притворил дверь и устало привалился к ней спиной.

— Слабость скоро пройдёт, — сказало Дитя, усаживаясь на край кровати. – Ты прекрасно справляешься.

Доминус тоже поплёлся к кровати и тяжело опустился на толстый шуршащий матрас. Им овладела сонливость. Прогретая уютным печным жаром комнатушка, казалось, сжалась до размеров самой кровати, а кружащие над ним черепа и сухие цветы будто нарочно гипнотизировали его и погружали в тяжёлый транс.

Но Дитя энергично потормошило доминуса за плечо и весело заглянуло ему в лицо, прогоняя уже подступившее к его глазам забытьё.

— Гай. Не откажи мне в просьбе.

— Что угодно, — осоловело откликнулся доминус.

— Поиграй со мной.

Доминус медленно поднял голову.

— Во что же?

Дитя опустилось на колени у его ног, сунуло руки под кровать и с грохотом выдвинуло какой-то пыльный ящик, полный деревянных брусков.

— В блоки! – в глазах его стояли слёзы радости.

— О, разумеется. Давайте играть! – рассмеялся доминус.

— Сегодня самый счастливый день в моей жизни! – воскликнуло Дитя, могучими руками хватая тяжеленный ящик и тотчас бросаясь на улицу.

Чтобы окончательно развеять дремотную поволоку с лица доминуса, они снова вышли на морозец и уселись прямо на крыльце, отодвинув в сторону пёстрый ковёр. Дитя вывалило блоки на пол.

— Итак, правила такие – строим башню, по очереди ставим блоки друг на друга. Чей ход обрушит башню, тот и проиграл.

— Понял, — улыбнулся доминус.

— Поехали! – Дитя азартно потёрло руки и поставило первый блок.

Нехитрые правила компенсировались сложностью форм блоков. Многие из них были неустойчивыми и угловатыми, и выстроить высокую башню из них было довольно проблематично. Они по очереди выигрывали друг у друга, и каждую свою победу Дитя знаменовало звонким дельфиньим кличем.

На удивление ярко и ясно распогодилось, под пристальным жаром солнца совсем по-летнему краснели горячие щёки, а воздух был на удивление свеж и морозен, и доминус, полной грудью вдыхавший этот солярно-студёный дух, вполне взбодрился и посвежел.

В самый разгар игры Дитя вдруг поинтересовалось:

— Тебе нравится играть со мной?

— Определённо, нравится, — кивнул доминус, осторожно отпуская установленный им блок.

— Ты совсем не стесняешься выигрывать у меня, — заметило Дитя. Доминус удивлённо поднял на него глаза. – Кстати, ты снова меня обыграл.

Дитя с величайшей скрупулёзностью поставило свой блок на вершину башни, но едва его пальцы выпустили деревяшку, как вся конструкция рухнула на пол.

— Я вас этим обидел? – мягко поинтересовался доминус, расчищая место для новой башни.

— О нет! – рассмеялось Дитя, блаженно растянувши затёкшие руки до треска в суставах. – И ты это знаешь. Я в восторге! И благодарю тебя за доставленное мне несравненное удовольствие.

Доминус вдруг вскочил на ноги и, сделав пару шагов в неопределённом направлении, застыл, глядя в пустоту.

— Я играю, — пробормотал он, счастливо вздыхая, — играю на вашем рояле. Играю с вами.

— Действительно, — согласилось Дитя. – Видишь ли, мы с тобой оба любим это дело – поиграть.

Оно с ленивой кошачьей грацией поднялось со ступенек, приблизилось к доминусу и, щурясь от солнца, с интересом взглянуло в ту же пустоту, что и он.

— Что ж, Гай, не пора ли нам развеяться? Прогуляемся?

— Пожалуй, — согласился доминус, с готовностью переведя на него взгляд.

— Но давай же, однако, выберемся из этого леса, — предложило Дитя. — Я хочу показать тебе одно место – держу пари, ты там ни разу не был.

— Выберемся из леса?

— Да, пройдёмся немного дальше. Чтобы не отстать, повторяй за мной, — Дитя сгребло доминуса в охапку и словно в танце повлекло его за собой. – Смотри прямо вперёд и шагни.

Когда их стопы одновременно коснулись утоптанного, усыпанного стружкой снега, доминус увидел, как мир вокруг него выгибается, точно отражение в продолговатой капле воды, и почувствовал, будто сам он с трудом бредёт сквозь эту вязкую каплю по убегающей из-под ног влажной тверди. Лес начал стремительно приближаться, разворачиваясь подобно тоннелю, пока они завершали свой следующий шаг. Искривлённые древесные ветви тянулись к ним издалека, точно паучьи лапы, и едва заметными тёмными штрихами хлёстко сигали мимо.

Доминус шагал с таким трудом, будто каждая его нога весила не меньше тонны, и совершив, наконец, два шага, он подумал, было, что результат его усилий оказался не слишком впечатляющим, однако тут же мысленно уловил ответ Дитя:

— Ты хорошо продвигаешься. Тяжесть чувствуешь с непривычки. Скоро научишься чистить за собой и дело пойдёт быстрее. Чтобы полегчало, убери их. Убери их.

Доминус натужно вздохнул, усиленно расправляя лёгкие, медленно повернул голову, преодолевая тягучую рябь воздуха, словно превратившегося в желе, и озадаченно посмотрел на Дитя. Увидев его жизнерадостный, румяный лик, лёгкость, с которой Дитя дышало, вертело головой и похлопывало его ладонью по груди, доминус немного воспрянул духом и поинтересовался, кого же следует ему убрать, чтобы почувствовать себя столь же свободным и энергичным.

— Убери ИХ, — осознал он ответ.

Дитя указало большим пальцем за спину, и доминус, обернувшись, увидел, что позади него через лес и поляну до самого дома выстроилась целая армия доминусов, ошеломленно застывших с задранной ногой.

— Они тебя сильно замедляют, тянут обратно. Их нужно убрать, почистить за собой. Если их не убрать, ты не сможешь добраться до цели, ты застрянешь, поскольку будешь изнурён и потерян. Ты будешь ощущать усталость и страх каждого из них. Этот хвост тебе не нужен. Сейчас ты должен сосредоточиться на своём пути.

— Как же мне убрать их?

— Будь здесь, со мной, не отставай, — Дитя весело подмигнуло доминусу, и тот, сообразив, что ему нужно сконцентрироваться на ближайшем объекте, схватил Дитя за тонкое запястье и в напряжении уставился на него.

— Можешь расслабиться, у тебя получилось, — Дитя одобрительно поглядело на доминуса и тот, нехотя разжав пальцы, выпустил его руку. – Теперь шагни.

Доминус сделал шаг вперёд и с облегчением почувствовал, что его больше не гнёт к земле неодолимая усталость, а мир вокруг него тотчас бешено захлестал калейдоскопом – одно мгновение длился их путь, однако доминус насилу удержал ладонь Дитя, едва не потерявшись в безумном вихре света и теней.

— Не забудь почистить за собой.

Несколькими собственными образами доминус на сей раз довольно быстро догнал сам себя, в изумлении разглядывая громадные серые горы, заваленные снегом, среди которых они оказались.

— Наш путь ещё не окончен, — заявило Дитя, увлекая доминуса за собой. – Помни — ты должен дышать и согреваться в лесу у рояля. Дышать и согреваться в лесу! Запомни!

Доминус, играющий в то время на рояле в тихом осеннем лесу, сделал глубокий вдох – и они снова шагнули. Свет тотчас погас. Ничто не мелькало, не расплывалось и не тянулось, точно кривое отражение. Они очутились во мраке. Он давил со всех сторон плотной стеной, тяжко было и рукой пошевелить. Доминус с трудом повертел головой – повсюду царила непроглядная холодная тьма.

— Где мы?!

— На дне океана.

— Океана?..

— Именно. Халедского Белого океана.

Доминус вдруг понял, что они больше не держатся за руки. Дитя не было рядом.

— Где же вы? Где вы?

Он медленно выставил вперёд руки и принялся ощупывать пространство перед собой.

— Ты напуган тьмой. Но Гай, это не тьма. Подводный мрак не идёт ни в какое сравнение с истинной тьмой, которая столь пуста, что в ней невозможно отыскать ни малейшей искры света. Но ты окружён целым миром, нити жизни текут меж твоих пальцев, и именно этот мир поможет тебе прозреть даже в самом непроглядном мраке. С его помощью ты отыщешь то, к чему стремишься. Лишь почувствуй свет жизни вокруг себя, зажги его, освети себе путь.

Доминус брёл по дну, запинаясь обо что-то острое, проваливаясь в каменистые щели и врезаясь в скалы. В ногах у него путались какие-то громадные колючие рыбины, руками он постоянно натыкался на что-то скользкое и подвижное. Пальцами он осязал воду и шёл, словно пытаясь нащупать те самые невидимые нити, о которых говорило Дитя. Казалось, каждая молекула воды имела значение, каждая частица многоликого океана говорила с ним, и он силился понять это пространство и осознать себя его частью. Каждый взмах его руки что-то менял во мраке, колебал плотно облекающую его воду, и доминус чувствовал, что малейшие его колебания имеют отклик в глубинах на многие мили вокруг. Громадный океан никогда не спал, он беспрерывно пульсировал и тем самым жил, волнуясь каждой своей живой каплей, каждым микроскопическим созданием, стремящимся к единой цели — выжить.

Их были миллиарды — океанских жителей — многие были незримы, многие таились, а были и те, кто бесстрашно и величаво рассекал тёмные просторы, не замечая крошечных своих соседей и даже не подозревая о существовании многих из них. Самые фантастические твари виделись доминусу. С огромными круглыми глазами, невероятными хищными ртами и причудливыми хвостатыми телами, заботливо созданными океаном для безопасности своих питомцев, которые также предназначались для чьих-то зубов.

Доминус шёл по дну, разгоняя ладонями мрак перед собой и любуясь завораживающим и пугающим подводным миром, кишащим беспокойной жизнью. Вскоре он остановился и решительно разверз руки в стороны, словно распахивая занавес. Океанское дно озарилось светом. Обитатели дна, впрочем, не замечали этого внезапного дня посреди ночи, но не потому, что частью были совершенно слепы, а единственно потому, что свет этот был виден лишь одному доминусу и больше никому.

Когда мрак вокруг него окончательно расступился, доминус увидел прямо перед собой Дитя, застывшее на песке с большой, прозрачной, как стекло, рыбиной в объятиях. Волосы и одежды Дитя колыхались словно громадные водоросли, само оно блаженно улыбалось и поглаживало рыбу по хрупкому глянцевому телу.

— Взгляни, какая красавица!

— Удивительное создание.

Каждый орган рыбы можно было рассмотреть сквозь прозрачные бока. Её мозги кучковались в глубине головы в окружении каких-то нарядных пёстрых нитей и трубочек, нехитрый пищевод выглядел до того трепетным и жалким, что доминус подивился, как же Дитя не побоялось взять в руки столь уязвимое и нежное создание. Красные косматые плавники рыбы зыбились в воде, как рваный тюль по ветру, и очевидно, рыба собиралась продолжить своё плавание, прерванное для таких противоестественных морским обитателям вещей, как объятия. Дитя медленно расправило руки, и рыба выпорхнула из его объятий, отправившись восвояси. Доминус, глядя на неё, покачнулся, словно собирался уплыть вслед за ней.

— Что ж. На сегодня достаточно, друг мой, — объявило Дитя. — Тебе срочно необходим отдых.

— Вы правы, — подумал доминус, — я чувствую усталость. Что я должен делать?

Дитя приблизилось к нему и положило одну ладонь на его лоб, другую на грудь.

— Вернись туда, откуда пришёл. Дорогу ты знаешь, так что шагай самостоятельно и будь терпелив, в этот раз не гонись за мной. Я буду ждать тебя на месте. Преодолевая пространство и время, не забудь хорошо почистить за собой.

Когда Дитя отняло от доминуса свои тёплые руки, тот снова слегка покачнулся, почувствовав мимолётное головокружение. Ему захотелось подробнее расспросить Дитя о своём маршруте, однако того и след простыл. Дитя исчезло, и доминус остался посреди океанского дна в одиночестве, не считая больших губастых рыб, которые с флегматичным любопытством окружили его и пощипывали за одежду.

Прежде всего доминус решил вернуться в горы, впечатлившие его суровой массивностью своих подножий вкупе с филигранным изяществом склонов и вершин. Он шагнул прочь из океана, отталкивая его своей уверенной пятой, и, отмахнув назад искривившиеся прибрежные скалы, степи и леса, очутился в горах близ заснеженных ущелий, откуда с завыванием вырывался ветер. Снег, гонимый бураном, лихорадочно бил острой дробью во все стороны, и доминус, испугавшись жестокого ненастья, стремительно покинул прекрасный, но дикий край.

В четыре шага он достиг домика Дитя, уютно пыхтящего дымком из трубы, и залюбовался им не меньше, чем великими красотами горных массивов. Глядя на окружённую нехитрым хозяйством трогательную избушку, спокойный молчаливый лес и светлое небо, доминус даже на миг засомневался, уж не было ли всё это путешествие сном. Уж не прикорнул ли он вот здесь, на крылечке, разморившись от слепящего солнца?

Однако тронув покусанный рыбами ватник, доминус понял, что зря усомнился в случившемся. Он действительно побывал на самом дне студёного Белого океана, при том умудрился не промокнуть, не замёрзнуть и не задохнуться, и теперь, усталый, потрёпанный и ошалелый, он остро нуждался в живительной чашке горячего травяного чаю, иначе бог весть что могло с ним произойти. Перед глазами у него всё поплыло, но доминус, стараясь ступать твёрдой походкой, быстро направился в дом и уверенно распахнул входную дверь.

Дитя встретило его с котелком в руках. В печи бурно потрескивали свежие дрова, холодная вода, пролившаяся из котелка на горячий кирпич, зашипела и моментально испарилась.

— Гай! А вот и ты! — радостно приветствовало доминуса Дитя, поставив котелок на печь и утерев мокрые руки о не слишком чистое полотенце. – Скорее проходи, располагайся, отдохни с дороги.

Доминус с трудом дошагал до него. Светлый дощатый пол уплывал у него из-под ног, ему казалось, что изба всё время куда-то кренится, точно корабельная палуба, и когда он попытался ухватиться за спинку кровати, то промахнулся и чуть было не приложился лбом к её массивной перекладине. Дитя подхватило его под руки, и доминус медленно опустился на пол, теряя сознание.

Лицо его покрылось испариной. Мысли путались, дыхание сбивалось, и доминус, который больше не гулял по лесу и океану, не играл на рояле и в блоки, а пребывал теперь целиком и полностью здесь, в лесном доме, покоясь головой на коленях Дитя, с трудом выносил возвратившуюся к нему цельность.

Он вдруг почувствовал себя неимоверно тесно в собственном теле. В нём словно что-то выросло, подобно раскидистому дереву, а теперь, будучи снова скомканным в крохотную личину доминуса, ломалось и ломало его самого. Он поймал себя на мысли, что теперь нигде и ни с кем, кроме Дитя, не узнает он больше покоя и радости, и никогда отныне не разорвёт уз, связывающих его с Дитя. Ему хотелось быть лишь с ним, хотелось расти и дальше, разрастаться до бесконечности, достигать дна и вершин, которые способно показать ему лишь Дитя.

— Я понимаю, тебя переполняет море впечатлений, — тем временем болтало Дитя, поглаживая его по взлохмаченным волосам. – Ты устал и ошеломлён, оставайся же здесь у меня. Насовсем. Отдохни, выспись как следует, соберись с мыслями.

Доминус вяло помотал головой.

— Простите, я не могу остаться. У меня есть обязательства перед другими, я не могу подвести их.

— Понимаю, — кивнуло Дитя. – Но непременно возвращайся. Я буду ждать тебя.

Накормив доминуса копчёной рыбой и отпоив его чаем, Дитя насобирало ему в дорогу целых два баула разнообразной снеди. Казалось, оно опустошило всю свою кладовку, и доминус попробовал, было, отказаться от столь щедрых даров, но увидев обиженное лицо Дитя, поспешил отблагодарить его и принять угощение.

— Вам оно нужнее чем мне, — сказало Дитя, провожая доминуса по двору. – Там у вас и стар, и млад голодные сидят.

— Благодарю вас, это и впрямь огромная помощь для нас.

Они остановились у большого пня и принялись крепко пожимать друг другу руки.

— Завтра я вернусь, — решительно пообещал доминус, потрясая ладонь Дитя.

— Я знаю, — Дитя грустно улыбнулось. — Я буду ждать тебя на этом самом месте. Завтра ты явишься ко мне, но только завтра, слышишь? На сегодня тебе хватит перемещений. Запомни это. Прибереги силы, завтра они тебе понадобятся. И главное – слышишь? – главное — не трогай прошлое, — веско добавило Дитя, улыбнувшись в ответ на озадаченный взгляд доминуса. – Завтра на этом месте, у пня, ты яснее поймёшь мои слова.

Они оба посмотрели на пень, который успел послужить сегодня сценой для выступления Дитя.

— Здесь и встретимся, — сказал доминус и, махнув на прощание рукой, повернулся к лесу. Однако Дитя удержало его за плечо.

— Гай, помни — я всегда буду ждать тебя. В этом ли месте, или ином. Ты всегда можешь прийти ко мне. Ты найдёшь меня, ведь теперь мы неразрывно связаны. Я знаю, что ты отдал мне своё сердце.

Доминуса неприятно поразили его слова. Что-то не понравилось ему в голосе Дитя, но он, решив не полагаться на своё несовершенное чутьё, лишь коротко кивнул Дитя и через силу улыбнулся.

— Я найду вас.

Он прошёл несколько шагов и обернулся.

— Найду вас, слышите? Будьте здесь. Ждите меня!

Дитя уселось на пень и помахало ему рукой. Он помахал в ответ и продолжил свой путь, но вскоре снова тревожно оглянулся. Дитя сидело на прежнем месте, сложив на коленях руки и уронив водопад своих бесконечных волос в растоптанный снег.

Шагая в деревню через несколько потускневший к концу дня лес, доминус подумал, что он мог бы попасть в урочище всего-то за один шаг, однако, вспомнив предостережения и наставления Дитя, решил всё же отложить путешествия сквозь пространство и время на завтра, и потому, оправив тяжёлые баулы, зашагал по снегу ещё усерднее.

До самого вечера доминус провозился на заднем дворе Дома Охотника. Он рубил и таскал дрова, отрабатывая за всех их проживание в бараках, и трудился так до самой темноты, стянув с себя и ватник, и свитер – от тяжёлой работы тело его вспотело и начало преть.

Перед тем как отправиться на работу, он заглянул в бараки и накормил Вессаля и Каштана, которые провели весь день у печки. Он также хотел предложить поесть и Деорсе и вопросительно пнул нары, на которых тот лежал связанный Экбатом, словно окорок. Но Деорса лишь хрипло расхохотался, и доминус, пожав плечами, тут же покинул их жилище.

Он всё время не переставал осмыслять то, что с ним сегодня произошло, и перекатывал, перебирал в голове свои мысли, точно речную гальку, расставляя по полочкам свои впечатления и новый опыт, которого было слишком уж много, непривычно много. Доминусу казалось, голова его вот-вот лопнет от сумбурных размышлений, и он упорно пытался систематизировать новообретённые знания и чувства. В частности, его беспокоило чувство, что без Дитя весь мир теряет для него былую остроту и ясность и воспринимается им, как смутный сон, или даже один из многих снов, которые хочется оставить идти своим чередом и устремиться поскорее к Дитя, к такой чудесной и живой реальности, как прогулка по океанскому дну или даже прогулка в прошлое. Так, словно во сне, он и рубил дрова, машинально взмахивая топором над сменяющими друг друга чурбанами.

В самый разгар работы доминус услыхал собачий лай и вышел на дорогу, забросив топор на плечо. Каштан, виляя хвостом, вёл Вессаля прямиком к нему.

— Господин Вессаль? – удивился доминус, утирая вспотевший лоб. – Решили всё-таки выбраться вечерком?

— Так и сдуреть, знаете ли, можно за целый день в бараках, — ответил, смеясь, старик, — и я всё-таки не хочу прикидываться ветошью, помозолю уж глаза местным, пусть привыкают.

— Присядьте, — доминус проводил его во двор и усадил на лавку у сарая. – Что вы думаете об этом месте, Ингур?

— Об урочище? Смешанное впечатление. Я бы описал это так – словно кто-то рассказывает мне безумно интересную историю, но у него при этом сильно воняет изо рта.

— Очень точное описание, — рассмеялся доминус.

— И я хочу слушать и слушать – не оторваться. Но меня не покидает тошнотворное чувство, Гай. Я ловлю себя на мысли, что автор этой истории – давно уже покойник, оттого и смрад. И эта легенда из склепа только тем и ценна, что автор её побывал на том свете.

 

После удачной охоты и речи не могло быть о том, чтобы не посидеть тесным братским кружком у костра рядом со сваленной на телегу дичью да не выпить как следует. А уж выпить, закусить и покурить — того навалом было у охотников, проводящих в лесу целый день.

Огонь запалили на славу — и гудел, и трещал он, а щёки обжигал как сто лихих пощёчин. И в тесном мужицком кругу у каждого было горячее красное лицо, а глаза блестели, как блестели и лоснящиеся носы, и жирные от пищи губы. Выпивали очень много, с наслаждением да присмешками — гляди, мол, как я хорош, выпивши, сейчас посыплются шутки из моего дезинфецированного хайла, чистые да отборные, какие всегда рождаются после алкогольных полосканий.

И шутки сыпались, и никто здесь не шутил зло да обидно, скорее всё скатывалось к пошлости, но в том была такая прелесть и азарт, что никому вовсе не могло это надоесть. И покуда шутники лезли из кожи вон, упражняясь в остроумии, остальные жрали что есть сил, дабы не окосеть да не осрамиться перед собратьями. При том все хором ржали и давились пережёванной едой, угорая от костра да срамного юмора.

Дела не обсуждались на таких привалах, сии посиделки носили характер исключительно увеселительный да интимный. Это было также время для взаимных чествований, и мужичьё расточало друг другу горячие комплименты, подробно описывая всем присутствующим кто чем занимался на охоте да как проявил себя. Не принято было нахваливать себя самого. Скромно умолчать о собственных подвигах — это считалось достойным. О других же добрые слова так и рвались с обожжённых выпивкой, перцем да костром губ. Порою доходило и до взаимных объятий, а после и лобзаний, что совсем никого не коробило, поскольку охотники в своём братстве не чурались друг друга ни в чём, а посему делились всем что имели. И поскольку имели немногое, и никто не имел чего-либо в разы больше, нежели остальные, принимали они друг друга равными во всём. И глумления здесь не были возможны ни над кем, ибо к тому не было ни желания, ни повода.

Гави был озадачен и смущён. Хохотал он, впрочем, не тише остальных. А ел за троих, поскольку с самого утра не взял в рот ни крошки. Пил он неохотно — ему не понравился алкоголь ни в каком виде, и сам себе он также не понравился — проснулись в нём внезапные неуместные хихиканья да жесты, и потому Гави поспешил притормозить с возлияниями, вдобавок его неслабо тошнило от сигаретного дыма. Налегал он на сало и свежий хлеб и смолотил без малого две буханки. И поскольку рот его был всегда занят, говорил он мало, лишь подхахатывал временами, чему и был рад — в сей компании он чувствовал себя индюком среди орлов. Он мало что смыслил в пошлом юморе, хотя шутки оказались недурными и забавляли его, к тому же его робость и нелюбовь к новым знакомствам нисколько не ослабли после нескольких порций отличнейшей наливки. Настойчивые хвальбы Ётала, который сидел под боком и всё хлопал по плечу да тряс жующего Гави, да заглядывал своим предовольным лицом в его сконфуженное лицо, делали только хуже, и Гави лишь кивал да пожимал плечами в ответ на очередные дифирамбы.

Доставалось и собакам – их хвалили, трепали им холки да кидали лакомые куски. Те охотно сжирали подачки и радовались людскому вниманию и ласке. Гави испытывал гордость за своих подопечных, хоть ему и было не по душе ремесло, которым приходилось им заниматься.

Он пожалел, было, что здесь же у костра не сидел с ними Вессаль, который мог бы поучаствовать в любом разговоре, причём сразу в нескольких из них. Впрочем, он тут же усмехнулся и покачал головой, представив степенного старика в обществе разухабистых охотников.

Гави оставил Вессаля одного в бараках и теперь волновался, как бы тот не оголодал да не околел там ненароком, хоть старик и демонстрировал удивительную сноровку, подкладывая дрова в печь. Для этого Гави перетащил в бараки все дрова, какие нашёл снаружи. К тому же доминус обещался раздобыть еды и накормить старика днём, а уж ему можно верить.

В конце концов Гави совершенно надоело торчать у костра и слушать местное песенное творчество, которым щедро делились с ним охотники. Он задыхался от вони и жары, к тому же был стиснут между двумя дюжими бочинами Ётала и Глита, которые считали своим долгом развлекать и тормошить его и бормотали ему в оба уха какие-то скабрезные истории. Не утерпев, он решительно встал и шагнул за пределы кружка, облегчённо вдохнув в себя свежий морозный воздух.

— А вот и первая пробка из бочки, — услышал он вслед. Все засмеялись. – Смотри, всё там не загадь, мне местечко оставь.

— Я, пожалуй, тоже схожу.

— Да и я.

Все заёрзали. Гави забросил за плечи рюкзак, велел собакам оставаться у огня и зашагал в сторону густого сосняка.

— Друг Гавестон, — без малейшей усмешки окликнул его Ётал, — смотри, далеко не броди.

Гави коротко кивнул ему и двинулся дальше. «Как будто я могу потеряться. Кецаль мигом отыщет меня».

Он шёл, временами оборачиваясь на хохот да посматривая на костёр и людей вокруг него. Невольно он поймал себя на мысли, что они ему нравились. Особенно отсюда, издалека. Слишком уж утомительны. Но он привыкнет. А может, и сам станет таким же. Гави нахмурился.

Было ещё светло, но уже чувствовалось приближение сумерек. Солнце опускалось, тени становились всё длиннее, снег – серее, а мороз – крепче. Гави хорошо шагалось по свежим хрустким сугробам, хорошо дышалось, но было одиноко и отчего-то совершенно не хотелось звать собак. Хотелось звать кого-то, с кем можно было бы вести беседу, увлекательную и абсолютно созвучную его мыслям и чувствам. Кого-то, с кем он мог бы говорить на одном языке, смеяться один смехом и с кем мог бы поделиться своими несколько постыдными с точки зрения охотника переживаниями. Для этих целей подходила, пожалуй… одна только Благодать.

Гави присел на толстенное сосновое бревно и устало закрыл глаза.

— А вот и великий спорщик Гавестон Фрельзи! – грянул над его ухом радостный возглас.

От неожиданности Гави дёрнулся в сторону и, запнувшись о собственные ноги, свалился в сугроб. У бревна, заложив руки за спину, стояло Дитя, разряженное в пышные красно-синие одежды.

— Вы? Вы здесь? Зачем подкрадываетесь из-за спины? — возмущённо выдохнул Гави, в то же время с изумлением гадая, как можно было так незаметно подкрасться по сугробам в столь длинном платье.

— Прошу прощения, — сказало Дитя, смутившись, — отчего-то мне показалось, что ты ждёшь именно меня и будешь рад меня видеть.

— Как вы вообще здесь оказались? Ваш дом где-то рядом?

— Да, я действительно живу неподалёку. Мне пришло в голову навестить моих любимых охотников, только и всего.

Дитя улыбнулось, пожало плечами и принялось медленно обходить поваленное дерево. Гави тем временем выбрался из сугроба и захлопал себя по плечам, стряхивая налипший снег.

— Кстати, почему это я спорщик, ещё и великий? – припомнил он первые слова Дитя.

— Ну как же! Твоё разумное неповиновение нынче у всех на устах.

— Разве?.. – недоверчиво пробормотал Гави.

— О вас все только и говорят, о тебе да Абинуре. Как раз как ты и хотел.

— Откуда вам знать, чего я хотел? – ещё больше насторожился Гави.

Дитя вздохнуло.

— Ты прав. Что я могу знать? Я всего лишь сторонний наблюдатель. Люди так сложны, что иногда кажется, будто знаешь человека всю жизнь, но он совсем иной. Ты полагаешь, что знаешь все его чувства и желания, но… он вдруг жертвует ими, расправляется с ними самым безжалостным образом и становится совершенно другим, непохожим, незнакомым тебе. Удивительная метаморфоза.

Повисло молчание. Дитя остановилось на расстоянии вытянутой руки от Гави и замерло.

— А где же Гай? – поинтересовался Гави, вспомнив о доминусе, спешившем с утра нанести визит Дитя. – Вы встречались?

— О да, он и сейчас со мной, — закивало Дитя.

— Где? В лагере? – Гави завертел головой.

— Нет-нет, он, скажем так, постигает глубины своего сознания и учится выныривать из них обратно.

— Простите, мне сложно вас понять.

— Мне кажется, мы обязательно придём к взаимопониманию, — пообещало Дитя, — ведь художник всегда понимает художника.

— Вы ещё и художник?

— В некотором смысле. Видишь ли, Гавестон, искусство объединяет людей, — Дитя пригласило Гави присесть, и они оба опустились на бревно. — Это универсальный язык для выражения невыразимого, понимается он лишь интуитивно и никак иначе. Но интуитивное — чуть ли не главный двигатель человеческого познания, как искусство – двигатель революции, а зачастую и вовсе причина её. Если человек не может заниматься искусством, он звереет. Да, Гавестон. Танцевать, петь и творить музыку – лучшее, что умеет человек. Нельзя забывать об этом. Для этого всегда должно быть время и место. Любая революция должна звучать. При этом революция должна вести к тому, что любой человек мог бы заниматься сими прекрасными делами без преград и бичеваний.

— Я и впрямь вас понимаю, — смеясь, отвечал Гави, — вы — творец, искусство – ваша жизнь, а потому с вашей точки зрения – важнейшая из ценностей. Но многие люди, боюсь, не согласятся с вами, у многих на искусство нет совершенно никаких ресурсов – ни материальных, ни душевных, ни духовных.

— Ну, это смотря что считать искусством, — хитро прищурилось Дитя.

— И как же вы считаете?

Дитя встало и вздохнуло полной грудью. Оно прошлось по взрыхлённому снегу, заложив руки за спину и влача за собой длинные тяжёлые одежды, и Гави невольно задумался о том, как же тяжко, очевидно, было ему пробираться через лес в таком виде.

— Сухо говоря, — Дитя комично поправило на переносице воображаемые очки и продолжало нарочито лекторским тоном: — искусство — это умение воплотить фантазию в общедоступной форме с намерением поразить общество. Но также это путь поиска истины, проходящий через призму чувственной выразительности произведения творца, указующего направление и стезю познания.

Гави согласно закивал.

— И поскольку путь поиска истины, так или иначе, проходят все, — продолжало со вздохом Дитя, — что, разумеется, даётся тяжело, а порой и вовсе сопряжено с великой болью, люди никогда не перестанут стремиться к искусству и искать встречи с ним, ведь оно даёт ответы, даёт успокоение и надежду. Посему искусство до́лжно преподносить человеку без всяких тому преград. Мы с тобой, Гавестон, — добавило Дитя, — оба творцы. Мы оба знаем, что искусство забирает часть души и потеря эта невосполнима. Но она не напрасна. Эта жертва позволит тебе жить в сердцах других, и она изменит этот мир навсегда. Ты предлагаешь людям путь, но порой сомневаешься, что кто-нибудь последует ему. Напрасно – таковые будут.

— Вы правы, — ответил Гави, — я часто в себе не уверен. При том, что нисколько не сомневаюсь в верности выбранного пути… Но я боюсь быть неуслышанным, растоптанным, покинутым. Боюсь боли.

— Этот страх понятен. Новые раны поверх старых – мучение. Никто не обязан хотеть быть мучеником.

Дитя взяло Гави за руку и принялось внимательно ощупывать каждый его палец.

— Однако, если молчать, то и впрямь окажешься неуслышанным. К примеру, ты совершенно зря никому не показываешь свои рисунки, — заметило оно. Гави приподнял брови.

— Откуда вы знаете про мои рисунки?

— Разумеется, у тебя есть рисунки, — фыркнуло Дитя, разглядывая ладонь Гави, — ведь ты никакой не охотник, ты художник, писатель и философ.

— Я кинолог, — уточнил Гави.

— О да, на этом выросла твоя философия, и это прекрасно. Так ты покажешь мне свои рисунки?

— Почему бы и нет.

Однако полез в рюкзак он с неохотой и долго рылся там, хотя прекрасно знал, что планшет с рисунками лежал вместе с кипой листов его книги у самой спинки. В конце концов он вручил планшет Дитя и, сунув руки в карманы, повернулся к нему спиной.

Дитя долго листало планшет, изучая его скетчи и пейзажи, которые он делал во время своего путешествия по лесу в компании Вессаля.

— Художника легко обидеть, — наконец изрекло оно. Гави хмуро покосился на Дитя и покраснел. — Достаточно лишь обмолвиться о предполагаемом несовершенстве линий и в груди художника тотчас оборвётся громадная глыба льда. Но и лесть распознаётся сразу и не вызывает у художника ничего кроме кривой усмешки и затаённой обиды.

Дитя с неожиданной ловкостью вспрыгнуло на бревно и принялось прохаживаться по нему.

— Позволь же мне со всей искренностью похвалить твои рисунки, — продолжало оно, не отрывая глаз от планшета. — Ты чувствуешь вечное движение природы. То, как ты рисуешь ветер, жару или туман — прекрасно, ибо тебе удаётся нарисовать сам воздух, а это самое сложное и главное в пейзаже. Твои собаки также прекрасны — динамичны и выразительны, они живые и полнокровные. Нарисовать саму жизнь может только истинный художник. Жаль, в твоём альбоме совсем нет людей, интересно было бы взглянуть… Хотя постой-ка, есть один — этот дракон. Ведь это ты, Гавестон.

Дитя развернуло планшет и показало Гави его старый рисунок, который он постоянно дополнял новыми деталями. Шестикрылый дракон парил в космическом пространстве, вскинув морду и широко распахнув блестящие глаза.

— Ну… наверное. В каком-то смысле. Глаза точно мои, — рассмеялся Гави.

— Просто вылитый. Могучий волшебный дракон, мудрое и доброе существо. Одинокий, но при этом готовый дать столь многое всем людям на свете, весь свой огонь. Это ты, Гавестон.

— Не думал об этом в таком ключе, — пожал плечами Гави, — я всегда думал, что я довольно заурядная личность, безынтересная людям своими измышлениями.

— О, как и я!

— Вы? Не смешите меня.

— Но это правда. Неужели ты думаешь, мне чужд страх одиночества и неуверенность в себе? Грусть и тоска по любви? Ведь я человек, я всё это чувствую, — Дитя покачало головой. – У меня совсем нет друзей. Точнее – не было! До сегодняшнего дня.

— Но… как же толпы людей, обожающие вас? – Гави всплеснул руками. – Вы творите чудеса, вы удивительны, и окружающий мир склоняется перед вами. Вас беспрекословно слушаются, люди готовы даже взорваться в указанном вами месте. Причём не из страха, но огромной любви к вам, разве не так?

Дитя спрыгнуло с бревна и вручило Гави его планшет.

— Так. Но мне не нужно преклонение. Мне нужно, чтобы со мной спорили. Кидали в меня снежки. Держали меня за руку.

Гави, сунув планшет в рюкзак, вдруг наклонился, набрал в руки побольше снега и запустил огромный снежок в Дитя, угодив ему прямиком в подбородок.

— Вроде того?

Дитя ахнуло и застыло с открытым ртом, хлопая глазами от неожиданности. Всё его лицо было облеплено снегом. Оно покраснело и намокло, и Дитя пальцами стряхивало подтаявший снег со своих щёк.

— О боже, простите, — одумавшись, взмолился Гави, — я перегнул палку. Позвольте, я уберу…

Он натянул на кулак рукав и шагнул к Дитя, но оно молниеносно нагнулось, зачерпнув ладонями снег, и запустило в Гави ответным снежком.

— Это битва! – вскричал Гави, отряхивая грудь.

— Не на жизнь, а на смерть!

Гави перемахнул через бревно и принялся оттуда отстреливаться от Дитя, которое довольно метко осыпало его снежными снарядами из-за дерева.

— Ты любишь музыку, Гавестон? – крикнуло ему из своего укрытия Дитя.

— Весьма люблю, как оказалось! – высунулся из-за бревна Гави, швырнув в его сторону свой снежок.

— Классическую или современную?

— Классическую, как и вы.

— Я? Мне очень по душе современная музыка.

Гави удивлённо охнул, снова высовываясь из укрытия.

— А я почему-то подумал, что вы приверженец классики.

— С чего ты взял? Отнюдь, — Дитя кое-как увернулось от его снаряда.

— Думал, современная музыка примитивна для вас. И вы её и не слыхали вовсе…

— Ну почему же. Доводилось слышать.

— Мне показалось, что у вас слишком утончённый вкус.

Дитя рассмеялось и перевело дух, отряхивая снег с покрасневших ладоней.

— Утончённый вкус? Обычно так говорят в адрес тех, кто не разумеет в музыке ровным счётом ничего. Даже если может отличить игру одного скрипача от другого – вкус здесь не при чём. Гавестон, хороший музыкальный вкус предполагает собой умение находить гармонию и индивидуальность в любом музыкальном направлении, будто отсеивая крупицы золота из песка, который столь же неоднороден, как и музыкальное жанровое разнообразие.

Убедившись, что Гави больше не кидается снегом, Дитя осторожно выглянуло из-за дерева и прокричало:

— Сдаюсь! Я сдаюсь, Гавестон! Пощады!

Гави выбрался из-за бревна и уселся на него верхом с видом победителя. Дитя опустилось рядом с ним, счастливо улыбаясь.

— Да-да, сегодня определённо лучший день в моей жизни, — проговорило оно, с тёплой благодарностью заглядывая в глаза Гави. — Столько игр сразу! Никогда ещё мне не было так весело.

Гави, который, несмотря на всю обворожительность и мистический шарм Дитя, откровенно говоря, считал его сумасшедшим и всё же побаивался, после этих слов несколько потеплел к Дитя душой и поглядел на него с некоторым сочувствием.

— Обещаю поиграть с вами ещё при первой же возможности, — сказал он, похлопав Дитя по плечу и тут же покраснев от охватившей его неловкости. – Однако мне пора, полагаю, меня давно уже ждут.

— Как, уже?! – встрепенулось вдруг Дитя. Улыбка слетела с его лица, оно резко побледнело и так опечалилось, будто Гави засобирался не в лагерь, а на тот свет. – Кто ждёт?!

— Охотники, — удивлённо отвечал Гави, натягивая на плечи рюкзак. – Я обещал отлучиться совсем ненадолго, как бы на мои поиски не отправили кого-нибудь.

Дитя вскочило с бревна и застыло, в растерянности глядя на Гави и беззвучно открывая рот, точно задыхающаяся на суше рыба. Ему отчаянно хотелось сказать нечто важное, но слова никак не срывались с губ, и Дитя, проглотив свои тщетные попытки, в конце концов лишь тихо произнесло:

— Я понимаю. Ступай.

— Ещё увидимся, — Гави широко улыбнулся ему, протянул свою ладонь и крепко пожал его вялую, дрожащую руку. – До скорой встречи!

Он зашагал по собственным следам обратно в лагерь, с удивлением отметив по дороге, что следов Дитя нигде во всей округе не было видно, будто оно прилетело к нему по воздуху. Он несколько раз обернулся и помахал рукой, дивясь резкой перемене настроения Дитя, которое ещё минуту назад счастливо смеялось, а теперь смотрело ему вслед с таким трагизмом, что Гави стало не по себе.

«Что за чудак!» — подумал он, в недоумении качая головой. – «Как ребёнок, ей-богу».

Дитя дрожало. Раскрывая рот в безмолвном крике, оно протягивало руки Гави вслед, словно хотело окликнуть и задержать его, но вместо этого вдруг упало на колени и зарыдало посреди леса, уткнувшись в снег.

Гави проворно шагал по лесу, всё размышляя о своей встрече с Дитя и о том, стоило ли рассказывать о ней охотникам. Настроение у него было приподнятым. Дитя и впрямь развлекло его, развеяло одиночество и некоторые его сомнения. Он получил, что хотел, и теперь не мог не чувствовать благодарности ему и, несмотря на все его странности и былые сомнительные поступки, испытывал даже приязнь. В тихой лесной неподвижности Гави теперь не хватало его весёлой болтовни и птичьих вывертов, которые казались совершенно естественной частью этого леса наряду с посвистом корольков, хихиканьем соек и мерным взмахом вечнозелёных ветвей.

Однако он вдруг почувствовал, что в замершем вокруг него пейзаже всё же что-то неуловимо шевелилось – среди холмистых снегов и спутанных кустарников таилось что-то большое и страшное, его незримое присутствие ощущалось где-то под ложечкой. Гави был здесь не один, кто-то следовал за ним, и то было точно не Дитя.

Тревожно озираясь, Гави значительно прибавил шагу, и почти сразу же услышал позади себя жуткий треск – под кем-то проломилось иссохшее бревно. Тут же раздался досадливый утробный вздох, и Гави, в испуге обернувшийся на шум, моментально догадался, кто притаился там, за частыми, словно прутья решётки, деревцами. Тёмные подвижные конечности замелькали среди застывших снежных волн, и Гави, также застывший посреди леса на мягких, словно вылепленных из снега ногах, некоторое время, не веря своим глазам, наблюдал, как прямо на него стремительной рысью уверенно двигался медведь.

​Точно под гипнозом, не моргая и почти не дыша, глядел Гави, как зверь сокращал расстояние между ними, а в голове у него бешено крутились мысли — порой отчаянные, порой абсурдные. Может, мимо бежит… может, не заметит… Мелькнула у него и мысль о спасении — за поросшим лесом холмом располагался лагерь. Там помощь, там охотники, там его собаки.

Запинаясь, он сорвался с места и побежал.

— Кецаль! Теско! Теско! — заорал Гави срывающимся голосом. — Ко мне! Теско!

Сердце его бешено колотилось, дыхание столь отчаянно сбивалось, что до боли драло ему горло. И он бежал и бежал, как ему казалось, медленно и неловко, даже неуклюже, как новорождённый оленёнок.

Медведь припустил за Гави.

Это был очень крупный, но ужасно тощий, мосластый медведь. Морда его была облезлой, как и зад, которым он, судя по всему, неистово чесался о деревья. Лапы были обморожены. Из пасти капала слюна, из глотки рвался хриплый рёв. Это было больное животное, умирающее от голода и холода. Медведь не мог насытиться, он впал в отчаяние и безумие и теперь был готов на всё, чтобы набить живот едой. Он был очень быстр и ретив и прытко нёсся за Гави, который еле бежал, увязнув в снегу ослабшими от ужаса ногами.

Из-за холма раздался надрывный собачий лай, послышались встревоженные голоса охотников, которые, без сомнения, услышали отчаянный вопль Гави.

Но медведь, разгорячённый погоней, не прекратил преследовать свою жертву, которая уже маячила перед самым его носом. Из-за холма зайцем вылетел Теско, едва касаясь лапами земли, за ним нёсся Кецаль, едва различимый на светлом снегу, спешил за собратьями навстречу медведю и Уици, вывалив на бегу длинный, бледный язык.

Все они неизбежно схлестнулись меж собой на склоне холма. Собаки остервенело впились в шею и лапы медведя, с визгом оттаскивая зверя от хозяина. Но было поздно.

Гави сразу понял, что спастись от столь быстро надвигающейся могучей звериной силы ему не удастся. Что ножик, который сжимал он в ослабшей руке, будет совершенно бесполезен, как бесполезен зонтик при горном обвале. Он бежал прочь из последних сил, стараясь выиграть время, стараясь не оглядываться. Он и так ощущал за собой неминуемо настигающую его неистовую лавину, уже слышал хриплый рык, треск ветвей и скрежет снега под тяжёлыми скачками медведя. Он уже чувствовал терпкий звериный запах — запах раскрытой пасти, парного дыхания, грубой сальной шерсти.

Мир перед глазами его завертелся. Он забыл обо всём на свете и бежал, глядя, как навстречу ему несутся его любимые собаки, с готовностью разверзнув челюсти.

Мощный толчок сбил его с ног. В лицо ударил сугроб, сверху же навалилась такая тяжесть, что все кости его затрещали, как скорлупа грецкого ореха под ударом молотка. Он не мог закричать, не мог больше и вздохнуть. Он ощутил на затылке своём что-то горячее и мокрое, а после чудовищную давящую боль, что-то непоправимо надломившую в нём. По его телу быстро полилась какая-то жидкость, намочив одежду. На глаза накатил тягучий багровый мрак и развеять его он уже не смог.

Не смог он и увидеть, как его собаки налетели на медведя и принялись трепать его, и как взбешённый зверь начал неистово обороняться и кататься по земле, взбивая снег вперемешку с со своими противниками, как он разорвал Уици напополам, как вонзилась в его бочину первая рогатина, а после и вторая, и третья, и как истёк зверь кровью. Не слышал Гави, как выли собаки и орали люди. Не почувствовал, как его перевернули, трогали его тело. Подняли, куда-то понесли. Не слышал он, как горестно призывали его по имени, как жалобно скулили собаки, позабывшие зализать свои раны.

Но слышал он чей-то плач, надрывный горький плач, который становился всё тише и тише, а вскоре и вовсе умолк, заглушённый грохочущим вихрем, повлёкшим Гави куда-то прочь.

​

Стемнело. Стихали людские голоса да трудовой шум, все разбредались по домам, по тёплым углам, чтобы пережить эту ночь в покое и праздности.

Поленница была полна. Тёмной ребристой горой она привалилась к Дому Охотника, к ней же устало привалился доминус, усевшись на чурбан. Неподалёку на скамейке сидел Вессаль. Оба молчали – доминус обессиленно, Вессаль напряжённо. Старик нервничал и вздыхал, прислушиваясь к ночному деревенскому молчанию и к Каштану, который без привязи бродил по заднему двору, изучая незнакомые и диковинные для него местные предметы быта. Когда слепой услышал, как стихла суетливая поступь пса, а после захрустели его пружинистые скачки по снегу и зашумело бурное собачье дыхание, то и сам радостно вскочил и, подозвав Каштана, воскликнул:

— Ну наконец-то!

— Что такое? – отозвался доминус.

— Идут, идут! Не слышите?

Доминус недоумённо пожал плечами.

— Увы, не слышу.

Но тут он и вправду различил скрип колёс да шелест многочисленных шагов по утоптанному снегу. Они вышли на дорогу, чтобы встретить охотничье шествие, скудно освещённое полной луной и тянущееся тёмной рекой среди мерцающих уютными окошками изб.

— Что-то молча бредут, — удивлённо заметил Вессаль. — Неужели охота не задалась? Быть того не может. Целый день псовой охоты не мог пройти впустую. Гави показал им класс, нисколько не сомневаюсь.

— Знаете, Ингур, полагаю, что добычи предостаточно, — пробормотал доминус, вглядываясь в темноту, — повозку волокут точно не порожнюю.

— Ну а что Гави? Гави хоть доволен? — вопрошал старик.

Доминус покачал головой.

— Не вижу Гави. Да темно совсем.

Каштан вдруг встревоженно заскулил, потягивая носом морозный воздух.

— Ты что, родной? — заволновался Вессаль, сразу почуяв неладное. – Что такое, Каштанчик? Что стряслось? Замёрз? Поранился? – ворковал старик, присаживаясь на корточки. — Дай-ка лапу.

Он принялся ощупывать собачьи лапы в поисках гвоздя или занозы, слушая, как жалобно и тихо-тихо, еле слышно скулил, даже почти свистел Каштан.

Доминус же быстро пошёл навстречу охотникам, подозрительно всматриваясь в их шествие. Мужчины понуро брели, избегая его взгляда, и не останавливались, проходя мимо него мрачной вереницей. Доминуса тут же посетило дурное предчувствие. Он не находил Гави и не досчитывался собак. Кецаль и Теско бок о бок тяжело тащились рядом с повозкой, устало высунув языки, и не проявили никакой радости при виде доминуса, которому обычно приветливо помахивали хвостами.

— Где Гавестон? Где же он?

Два угрюмых мужика, влачившие повозку, кивками указали ему на свою поклажу, и доминус тут же подобрался к их двухколёсной тележке, в которой охотники перевозили свою добычу.

Вместо сваленных в кучу звериных тушек он увидел огромную медвежью шкуру, торжественно наброшенную на повозку, точно мантия короля. На шкуре лежал бледный Гави, безвольно раскинув руки и неестественно криво склонив голову на плечо. В ногах его расположили останки Уици, в изголовье — изодранный рюкзак.

— Что с ним случилось? — пробормотал доминус, неожиданно для себя сообразив, что знает ответ.

— Медведь, — буркнул идущий рядом охотник.

— Стоять! – громовым голосом велел доминус. — Стоять!

Процессия послушно застыла, все взгляды тут же обратились к нему.

— Что с ним произошло? — медленно повторил доминус, зловеще оглядывая каждого охотника.

Вперёд вышел Япогор. Положив руку на плечо доминуса, он тяжко вздохнул и покачал головой.

— Мне жаль, друг Гай. Гавестон погиб. Его задрал медведь. Он выскочил из чащи, мы не успели за секунду… Гавестон славно себя показал и был лучшим сегодня на лучшей в нашей истории охоте. Шатуны здесь не редкость. Больные твари не могут уснуть по осени из-за худобы да вечного голода. Вероятно, это из-за гнилого трупья на деревьях. В них кишат паразиты…

Доминус уже не слушал его. Он глядел на худое, серое в лунном свете лицо Гави и никак не мог понять, отчего в его душе не прорезается глубокая печаль, и почему чувство утраты не охватывает его сердце, ведь Гави был ему другом, он дорожил им и любил его. Так почему же он чувствовал, будто не произошло ничего непоправимого? Почему же не остолбенел, сокрушённый горем, но лишь со светлой грустью смотрел на это мёртвое тело, которое теперь виделось ему лишь какой-то крупицей мироздания, потухшей искрой громадного мирового пламени. Эта случившаяся с ним перемена озадачивала и огорчала доминуса, и он больше горевал об утрате прежнего восприятия, которое всегда делало его таким живым и естественным, чем об утрате друга. Глядя на мёртвого Гави, доминус вдруг и сам почувствовал себя мёртвым.

— Господин Гельветти! Гави! – раздался бодрый зов, прозвучавший несколько неуместно среди скорбного молчания.

Вессаль пробирался сквозь толпу охотников, удивлённо прислушиваясь к тишине.

— Да что случилось? — недоумевая, усмехался старик. — Будто не охота у вас была, а похороны. Гави, хоть ты мне объясни. Гави?

Доминус вышел к нему навстречу и крепко обнял за плечи.

— Ингур, — со спокойной серьёзностью обратился он к старику. — Гави больше нет с нами. Гави погиб.

Вессаль ответил не сразу.

— Ты сказал — погиб? — проговорил он, наконец.

— Да, Ингур, Гави мёртв. На него напал медведь.

— Мы пытались спасти его, — осторожно пробормотал Ётал, — но не успели, медведь догнал его раньше. И пёс погиб, защищая хозяина. Хороший был пёс…

Вессаль долго молчал, застыв на месте. Выпустив шлейку Каштана, он протянул вперёд руки, и доминус тотчас подвёл его к повозке. Старик опустил ладони на грудь Гави и принялся ощупывать его шею, лицо и волосы.

— Да. Это ты, Гави, — прошептал он. – Знаешь, я… совершенно не был готов с тобой попрощаться. Так рано попрощаться. Слишком рано. Несправедливо рано.

Он в десятый раз проверил его пульс. Погладил по голове. Погладил по руке.

— Но вот настал тот час. И надо нам проститься. Бедный ты мой, бедный… Спи, мой хороший. А как проснёшься, так обязательно увидишь вокруг себя что-то чудесное. Я в это верю.

Ноги его подкосились, и он тяжело опустился на снег у колеса повозки. Доминус присел с ним бок о бок, придержав старика под руки.

— Ингур, я рядом.

Вессаль чуть кивнул.

— И я рядом с вами, Гай. Жаль, меня не было рядом с Гави, когда… хотя, что я смог бы сделать? Что я могу? Я немощен и беспомощен перед жизнью и перед смертью, как и все мы. Но Гай, ведь ему было страшно. Перед лицом смерти он был одинок и напуган. И некому было утешить его.

Он снял очки и заплакал. Каштан поднырнул под руку хозяина, сел рядом и положил голову ему на плечо.

 

Посреди бараков разместили постамент, наспех сколоченный из лавок. На нём лежало тело Гави.

Было совсем темно. За окном выла метелью ночь. Печную дверцу заперли, и огонь теперь трещал где-то там, в недрах невидимой в темноте печи. На столе стояла единственная свеча, которая не могла разогнать барачный мрак, казавшийся теперь зловещим и невыносимо скорбным.

За столом сидел доминус, напротив него — Абби. Вессаль лежал на нарах, отвернувшись к стенке. В ногах его скрутился Каштан.

Было очень тихо. Даже собаки не издавали ни звука. Они лежали возле постамента, на котором покоился их хозяин, но не спали – лишь всё прислушивались да принюхивались.

Экбат забился в самый дальний угол и сидел на голых нарах недалеко от двери. Он беззвучно рыдал, прикусив губу, и старался даже дышать как можно тише. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь его обнаружил, чтобы его увидели в таком состоянии, да чтобы вообще вспомнили о нём. Он сидел, съёжившись, на голых досках уже два часа и дрожал от отчаяния и холодного ветра, который немилосердно дул из дверных щелей.

Экбат не знал, как себя вести. Ему было тошно смотреть на странное нагромождение посреди бараков, на странного мёртвого Гави, лицо которого отчего-то даже не прикрыли одеялом, на печальных собак и на скорбные, унылые, мокрые, такие несчастные лица остальных. Особенно Абби, который всегда был таким равнодушным и важничал, будто самый умный… но теперь… теперь он плакал, этот дурацкий Абби-кирпич, плакал и плакал как… как тряпка! Как размазня! Как самый настоящий нытик! Просто не стыдясь, не прячась. Сидит за столом при свете, слёзы льёт. Даже доминус так не рыдает. Чего так рыдать-то?

Экбат сморгнул слёзы и тут же утёр их ладонью.

Бедный Гави… ему, наверное, было ужасно больно. Всё из-за тупых охотников. Идиоты не смогли спасти бедного Гави. А Гави был лучше них всех. Вот доминус бы смог, он бы всё смог. Если был бы рядом. Или Дитя.

Экбата осенило. Ах, если бы Дитя было рядом! Своим могучим рёвом оно прогнало бы проклятого медведя! Гави обязательно спасся бы…

Экбат даже приободрился, словно было ещё не всё потеряно. Он вспоминал доброе Дитя и его чудесные песни, его уютное жилище и невероятно вкусное варенье, и на какое-то время отвлёкся.

Вскоре он понял, что сильно проголодался. Мысли его вновь возвратились к баракам и их зловещей тьме. Экбату казалось просто немыслимым встать и пойти к столу. Попросить поесть!.. Это уж казалось и вовсе невероятным. Там в темноте лежал Гави, такой несчастный и такой мёртвый, что, разумеется, никто не станет есть в его присутствии. Сидеть и чавкать, пока Гави там лежит – убожество…

У Экбата громко заурчало в животе. Он быстро сжал живот обеими руками, словно пытаясь заткнуть ему рот. Только бы никто не услышал! Особенно доминус. Вессаль, судя по всему, спит. Как можно спать, когда здесь такое творится? А ведь Гави был ему другом… Но Вессаль даже почти не плакал. Всё молчал, молчал. Много пил воды, да всё жарко ему было, потом холодно. То одно, то другое, то подай, то принеси. А сейчас завалился и спит себе, как ни в чём не бывало! Даже доминус сидит и горюет. Оно и понятно. Ведь Гави умер… Он хотел спасти всех-всех на свете, а его самого не спас никто. Все оказались такими тупыми слабаками!

Экбат снова закусил губу, сдерживая горестный всхлип. Он осторожно выпрямил ноги и отодвинулся от стены. Всё его тело затекло, от голода и жажды болел живот, вдобавок холод беспрерывно тряс его худенькие члены, но всё же все эти неудобства никак не могли заставить его покинуть свой угол и подойти к столу, к тёплой печке. Ведь там, посреди бараков лежал изодранный Гави со своим изодранным рюкзаком, и изодранный Уици, замотанный в тряпку. Весь затылок Гави превратился в багровое месиво, кровью была залита вся его одежда — и куртка, и свитер так пропитались влагой, что их пришлось снять с него. Теперь он лежит там, прикрытый одеялом по самый подбородок, голый и страшный, и до того несчастный, что Экбата по временам охватывало настоящее бешенство от бессилия, беспомощности и неумения всё исправить.

Именно в этот момент отчаянного гнева над ухом его раздался шёпот.

— Кэбби, можно присесть?

— Чего тебе? – недовольно прошипел Экбат, оборачиваясь к Деорсе.

— Я просто посижу рядом, не волнуйся.

— Я не волнуюсь, делай что хочешь, только не лезь ко мне.

Деорса тихо опустился на нары и аккуратно сложил ладони на своих коленях. Экбат насухо вытер щёки и теперь сидел с каменным выражением лица, уставившись в сторону. Деорса не сводил с него глаз. Он ждал, что мальчик всё же смягчится и бросит жалостливый взгляд. Сам прильнёт пожалеться. Но Экбат с нескрываемой ненавистью сторонился его и снова забился в угол.

— Кэбби.

— Отвали.

— Как прошёл твой день?

— Отвали! Заткнись! – яростно шипел Экбат в его сторону.

— Расскажи о своей работе. Тебе понравилось на лесопилке?

— Не твоё дело! Не твоё собачье дело!

— Ты выглядел таким довольным, когда пришёл с работы. Глаза твои просто сияли. Я никак не возьму в толк, чего ж там может быть такого восхитительного на этой замызганной лесопилке?

— Да это потому что ты болван, — фыркнул Экбат. – У тебя слишком мало мозгов, чтобы видеть восхитительное.

— Но всё же?

— Какая же ты мразь, — покачал головой Экбат. – Там лежит Гави… а ты лезешь с идиотскими вопросами. Гави был таким умным! Он так много всего знал. А ты просто убожество. Как хорошо, что Дитя с тобой не знакомо, я бы со стыда сгорел за тебя.

— А ты с ним знаком?

— Я-то знаком. Но тебе это не грозит. Мы с ним друзья, — важно заявил Экбат. – Дитя даже приглашало меня пожить в своём доме. И пело мне песни.

— Вот как? – удивился Деорса. – С какой это стати?

— Потому что мы друзья, тупица! Кстати Дитя говорит, что твоя мерзкая рожа – это твоё настоящее лицо.

— Хм, — Деорса с интересом потёр подбородок. — Что ещё говорило Дитя?

Не без гордости Экбат рассказал об их замечательном походе в гости к Дитя, и, переходя в совершенно заносчивый, высокомерный тон, в красках расписал дом, выступление на пне и происшествие с медведем. Деорса внимательно слушал его, не перебивая ни словом, а после долго молчал и всё потирал и потирал свой сморщенный подбородок.

— Значит, Гай славно сдружился с этим Дитя и проторчал в его компании целый день? – прохрипел он каким-то совершенно замогильным голосом. – Что ж, это весьма ожидаемо.

— Чего? Что ты там бормочешь? – недовольно протянул Экбат.

Деорса вдруг странно закряхтел, точно подавился куском еды, и, к своему изумлению, Экбат сообразил, что тот смеётся.

— Кэбби, ты даже не представляешь, с чем столкнула тебя судьба.

— Да ну? – злобно бросил Экбат. – Отлично представляю. Столкнула почти в яму с дерьмом, но я удержался на краю. Отвали, отвали от меня, злобная рожа!

Он принялся колотить его кулаками. Он бил Деорсу в лицо, в грудь, пинал его ногами, пытаясь сбросить на пол. Тот сперва улыбался, укрываясь от неслабых ударов, но в конце концов поймал Экбата за запястья и неожиданно сжал их с такой силой, что мальчик чуть не вскрикнул.

— Кэбби, — прошипел Деорса ему в лицо. – Это нелепое Дитя вовсе не простой человек. Он солгал тебе. И ты прекрасно об этом знаешь.

— Заткнись!

— Я тебе удивляюсь, Кэбби. Ты так умён и рассудителен, но поверил в такую очевидную ложь, искупался в целом море лжи! И спокойно принял её. Как дёшево ты стоишь! Ради банки варенья готов плясать под любую дудку и пресмыкаться перед кем угодно. А этому абсурдному и пошлому существу отнюдь не внове лгать, использовать людей, издеваться над людьми, искушать, убивать их!

— Ты больной, — процедил Экбат, пытаясь вырвать руки из его хватки. – Ты очень сильно болен!

— Не будь тупицей, Кэбби! – Деорса задрожал от негодования. У Экбата по спине пробежались мурашки. Он никогда прежде не видел Деорсу столь свирепым и грубым. – Не разочаровывай меня! – Деорса схватил мальчика за плечи и встряхнул его. – Называй же вещи своими именами! Я не болен, я мёртв. А Дитя не человек. Не человек! Неужели ты веришь, что существуют такие певцы, которые подчиняют своим голосом не только целые города, но и животных, но и деревья?! Неужели ты думаешь, что «бесполость» этого уродца совершенно случайна? Чушь! Он вылепил себе тело, в котором ему комфортно, потому что, как и души, тела людские для него – грязь, глина, из которой можно воротить всё, что заблагорассудится!

— Я сейчас позову на помощь, — проговорил Экбат, — и Гай убьёт тебя.

— Гай?! – Деорса с присвистом рассмеялся. – Ну, может, и убьёт. Кто знает, на что он теперь способен! Ведь он пресмыкается перед Благодатью, и за то она поглаживает его по голове, как верного пса. Лжец лжеца голубит. И ты это видишь, ты понимаешь, что они врали тебе, Кэбби. Пытались вылепить из тебя удобного мальчика, который устраивал бы всех. Никто из них не хочет принимать тебя таким, какой ты есть. Но лишь я хочу! Лишь я тебе не лгал ни разу. Лишь я тебя люблю беззаветно. И одинаково счастлив и под твоими поцелуями, и под твоими ударами.

Он принялся гладить его по щекам, утирая слёзы.

— Вспомни, как мы были счастливы. Как ты улыбался, как тебе было хорошо. Вспомни, сколько мы всего пережили, сколько испытаний выпало на нашу долю. Наше счастье было уничтожено. Кем же? Кто повинен в этом? Я думаю, ты знаешь ответ.

— Б-благодать? — еле выговорил Экбат.

— Именно. Это чудовище, именующее себя Гласом божьим, окутало весь человеческий мир своим гипнотическим дурманом. Но этого ему показалось мало. И тогда оно воплотилось в материальном мире, дабы унижать и насмехаться над страждущими людьми, бегущими от его пыток. Какая изощрённая двойная игра! Нигде не спрятаться от него, нигде не скрыться! Ты ведь уже догадался, о ком я говорю? О твоём ненаглядном Дитя. Это он, Глас божий во плоти! Всемогущий и коварный, медоточивыми, но ядовитыми речами склоняющий мир в подчинение себе.

Деорса ухватил голову Экбата ладонями, и мальчик почувствовал, как тщедушные, сухие, как ветки, пальцы с дрожью впились в его виски.

— Он убил человека, чтобы войти в его тело. Убийца! – зашипел ему в лицо Деорса. — Он с самым невинным видом врал людям, он врал тебе! Глядя в глаза, улыбаясь. Лжец! Предатель! Как и Гай, который, разумеется, давно уж догадался о его истинной сущности. Бог знает, что они творили вместе… и к чему всё это приведёт.

Экбат смотрел на него, широко раскрыв глаза. В стылой барачной темноте он отчётливо различал серое, как луна, лицо Деорсы. Как не похож был этот костистый, рваный лик на мирное, бархатное лицо Гави, хотя тот был куда более мёртв, чем Деорса.

Мальчик замер в руках своего мучителя, как испуганный зверёк, хотя ему отчаянно хотелось убежать вон.

— Я хочу, чтобы ты умер, — прошептал он.

Деорса усмехнулся.

— О нет, теперь-то я не уйду отсюда просто так. Сперва мы кое с кем поквитаемся. Всё пошло прахом по вине Благодати. Это по её вине я разлагался заживо. По её вине подорвался Абинур. Именно из-за неё святой доминус свихнулся. Это из-за неё погиб этот неудачник Гавестон, по которому ты так убиваешься. По её вине тебе лгут все подряд и презирают тебя настоящего! Неужели ты будешь спокойно это терпеть? Неужели не выступишь против, не отомстишь за себя?

Экбат ничего не отвечал. Зажмурив промокшие глаза, он сжал губы и, казалось, совершенно закоченел в своём холодном углу, не желая больше слушать страстный и страшный шёпот Деорсы.

— Дай же почувствовать этому порочному Дитя свои муки, — упорно наседал тот. — Дай ему понять, что неповиновение — это не игра, не развлечение. Это разрушение! Разрушение былого порядка! – Деорса с силой встряхнул мальчика и отпустил. Тот качнулся и неловко привалился к стене. — Не будь недоумком, который глотает любую ложь. Пусть твоё слово услышат. Пусть услышат правду! Дай прочувствовать эту правду, накажи Дитя так, как оно того заслуживает. Будь истинным героем – тем, кем ты всегда хотел быть. Ведь герои всегда борются за правду, герои никогда не дадут себя сломать. И ты не дай себя сломать — ломай же сам!

Деорса, утомлённый бурным диалогом, с трудом встал и побрёл на своё место, оставив Экбата в его тёмном углу одного.

 

Доминус пробудился очень поздно. В окна вовсю било солнце.

По баракам уныло бродили собаки, фыркая влажными носами по всем углам. Вероятно, их мучила жажда – корытце, куда Гави обычно наливал им воду, пустовало ещё со вчерашнего дня.

Доминус медленно сел на постели, потирая лицо и ероша волосы, и принялся отыскивать ногой под нарами свои ботинки. Пока он обувался, в памяти его оживали вчерашние события – путешествие к роялю, путешествие на дно океана, музыка, пение Дитя, его сапфировые глаза, его могучий голос, его могучая мысль…

Лишь выйдя в общий коридор и взглянув на постамент, где лежал Гави, доминус вспомнил и о самом страшном событии дня — о горькой кончине своего друга. Лицо Гави приняло какой-то фантастический серо-голубой оттенок, и теперь он совершенно не был похож на себя прежнего, казался совсем чужим, серьёзным и надменным, нечеловеческим, как инопланетянин.

Доминус поспешил натянуть на голову Гави одеяло, постоял немного возле покойника и затем подошёл к столу. Там уже сидел Вессаль и валялся Абби, так и уснувший вчера перед заплывшей свечой. Доминус тронул его за плечо и Абби медленно поднял голову, охнув от боли в затёкшей шее. Вессаль, казалось, не слышал их обоих. Он сидел, опершись подбородком на сцепленные в замок руки, и смотрел слепыми глазами прямо перед собой, словно тщась что-то увидеть. Перед ним на столе лежали его очки.

Доминус налил собакам воды из бака и принялся обходить бараки.

— Где Экбат? – громко поинтересовался он, заглядывая на каждую полку.

Абби вяло пожал плечами.

— Может, на лесопилке?

— Может быть…

Доминус вышел на улицу и подозрительно огляделся.

— Ингиона тоже нигде нет, — сообщил он, возвратившись. – Следы обоих уводят в город.

— Опять этот увязался за ним, — мрачно протянул Абби.

— Я сейчас схожу на лесопилку, поищу их.

Доминус быстро полез в корзину с едой, которую даровало ему Дитя, и вытащил на стол балык копчёной рыбы, мешочек сухарей и пару луковиц.

— Абби, дождись и встреть человека, который придёт готовить Гави к погребению, — наказал перед уходом доминус. – И будь добр, помоги Ингуру с обедом.

— Разумеется.

— Вот вам мой… ножик. Где мой нож? – доминус хватился ножа, который отобрал у Глита, но тот исчез. Он перерыл все свои вещи, но так и не нашёл пропажу.

— Я возьму у… Гави, — со вздохом сказал Абби.

— Допустим. Только вот где мой нож?

— Отчего-то мне кажется, Гай, когда отыщете Экбата с Деорсой, отыщете и ножик, — подал голос Вессаль.

Доминус сорвался с места. Он бросился вон из бараков и понёсся к лесопилке. Было уже далеко за полдень. Многие отправлялись на обед, и на самой лесопилке он застал рабочих, дружно поглощающих нехитрую пищу прямо в цеху. Никто из них сегодня не видел мальчика, впрочем, как и Деорсу.

 

За ночь знатно намело. Сугробы между деревьями вздымались сверкающими волнами, словно намеренно преграждая Экбату путь. Но тот упорно шёл напролом, бороздя ногами рассыпчатый снег. Приближаясь к жилищу Дитя, ещё издали он заслышал нежное мурлыканье – кто-то напевал себе под нос, выдумывая чудные слова и не менее чудную мелодию. Экбат медленно подошёл к домику, в упор глядя на Дитя, которое самозабвенно, стоя на коленях, возилось во дворе со своими поделками. Оно крепило шнурком к рамке деревянные трубочки с отверстиями, и от любого дуновения ветра в его руках раздавался мелодичный свист и перестук. В маленькой мисочке Дитя размешивало смолу, на которую приклеивало к трубочкам крохотные засушенные цветы. Тут же на низком столике стояла глиняная кружка с недопитым чаем, тоже вся обклеенная цветами.

Дитя обтирало липкие от смолы пальцы обо всё вокруг и множество цветов прилипло также и к его длинному одеянию, и к волосам.

— Здравствуй, милый Экбат, — весело воскликнуло Дитя, обернувшись через плечо. – Смотри, получилось вроде неплохо!

Оно дунуло на новую рамку и тотчас раздался бодрый мелодичный перестук маленьких трубочек-флейт. Экбат ничего не ответил. Он был страшно бледен и мрачен, а по его одутловатому лицу можно было понять, что он не спал всю ночь. Расширенные глаза его моргали редко и резко, губы, казалось, вовсе окаменели и не могли пошевелиться.

— Здорово, что ты пришёл, — заметило Дитя, продолжив возиться с цветами, палочками, перьями и отрезами ткани. – Присоединяйся! Кстати, в доме есть варенье. Я знаю, ты любишь. Но надо подогреть воды, чтобы сделать чай. Если хочешь, то я… займусь…

Экбат медленно обошёл столик и молча застыл перед Дитя, которое дрожащими пальцами неловко перебирало липнущие сухие цветы. По щеке Дитя ползла слеза.

— Вы Благодать, верно? – спросил мальчик, наконец нарушив тягостное молчание.

— Экбат, я человек, – тихо ответило Дитя.

— Вы будете врать мне даже сейчас? Врать в лицо? – Экбат сощурил глаза и с презрением посмотрел на него.

— Но я не лгу, я человек.

— Вы всемогущи. Вы способны творить чудеса. Ваш голос по силе ничем не уступает голосу в моей голове. Вы думаете, я тупой?

— О нет, Экбат, ты очень умён, я говорю это со всей искренностью!

— Так какой же человек способен творить чудеса? – процедил Экбат. – Какой же?

Дитя ласково улыбнулось ему.

— Каждый человек.

— Хватит! – хрипло гаркнул Экбат. – Ты лжёшь! Ты издеваешься над людьми! Убиваешь, мучаешь, и нагло лжёшь, что тебе не под силу излечить их. Сколько несчастья ты причинил нам, сколько горя я хлебнул из-за тебя!

Он принялся возбуждённо ходить кругами, не спуская глаз с Дитя, которое сидело у столика, обняв колени, и печально взирало на ярость мальчика.

— Ты был прав, — продолжал Экбат. — Моей вины не было ни в чём. Во всём виноват ты! Ты один! Твоя мораль искалечила мне жизнь! Мне и Ингиону! Ты хуже всех, ты хуже ётов!

Дитя скорбно опустило голову.

— Милый Экбат, если бы мне было под силу уберечь тебя от всех этих несчастий, клянусь – ты жил бы в мире и любви до конца своих дней.

— Очередная ложь, — оборвал его мальчик. — Тебе вполне под силу было спасти Гави от медведя. Почему ты не сделал этого? Отвечай!

— Его светлый дух был готов покинуть землю, — печально проговорило Дитя. — Нельзя препятствовать обстоятельствам, в которых светлый дух отделяется от своей материальной оболочки, ведь при этом происходит великое благо и…

— Хватит! — гаркнул Экбат. — Лучше молчи. Мне тошно от твоего пустословия и вранья. Уродливого вранья! И сам ты урод, лжец и злодей!

Мальчик выхватил из-за пояса нож и, задыхаясь от гнева и слёз, двинулся на Дитя. Вскочив на ноги, Дитя отпрянуло назад, однако Экбат лихо перепрыгнул столик и уже почти настиг свою жертву, но Дитя вдруг отчаянно взмолилось, выставив вперёд ладони:

— Милый Экбат, подожди одну минуту, умоляю тебя!

Тот на миг замер, неумело занеся нож для удара по сокрытому в струящихся тканях телу, и Дитя, воспользовавшись его заминкой, запело.

Оно пело, закрыв глаза, отрешившись от происходящего убийства, отдавшись вдохновению и упоённо наслаждаясь музыкой, возникшей откуда-то со стороны леса. Тяжко и скорбно опускалась она на поляну, словно массивный вздох. Деревья кругом волновались, снег с земли взметнулся искристой пылью, словно от взрыва. Прекрасный голос Дитя разносился повсюду волнами, электризуя воздух. Само Дитя развевалось как знамя, застыв на месте и сложив на груди руки, и его слова, казалось, во всеуслышание гремели над миром.

Я прощаю тебя, я прощаю.

Моя жизнь прервалась словно песня.

Но её допоёте вы вместе.

Я прощаюсь с родимым мне краем.

Бремя истины горько и сложно.

Со слезами я вас оставляю.

Чтобы истина стала возможна,

Я прощаюсь с родимым мне краем.

Время ранит и тело, и душу,

Но грядёт жизнь за смертью иная.

Этой правды тебе не разрушить.

Я прощаю тебя, я проща…

Допеть ему уже не довелось. Экбат изо-всех сил двумя руками вогнал нож ему в солнечное сплетение. Дитя вздрогнуло и застыло с раскрытым ртом, схватившись за живот. Оно медленно согнулось, тщетно пытаясь вздохнуть. Из глаз его быстро побежали слёзы.

Подняв дрожащее от ужаса лицо на Экбата, который угрюмо смотрел на него, отойдя в сторону, Дитя с трудом сделало пару шагов. Из груди его вырвался стон. Он был очень тихим, но разнёсся по округе словно могучая взрывная волна. Этот жалобный стон погибающего существа пролетел, казалось, по всему земному шару. Каждый, наверное, услышал его.

— Как больно, — прошептало Дитя.

Его живот быстро промок от крови, с платья на снег падали крупные красные капли.

— Как больно от того… — шептало оно, шагая и шатаясь, — что в этой вселенной нам больше не суждено встретиться. Эта жизнь была единственной возможностью.

Дитя доплелось до большого пня и повалилось на него, устремив к небу взгляд гаснувших глаз. Некоторое время оно подрагивало и хрипело, хватая воздух бледным влажным ртом. Но вскоре затихло.

Экбат поёжился. Было холодно. Деревья кругом как-то по-будничному застыли, точно столбы, опустив безжизненные ветви, с которых серебристой дымкой осыпался снег. Где-то застучал дятел, да закряхтел глухарь, перебивая какую-то пичугу. Кроны сосен и лиственниц чуть покачивались – то был ветер, деревья больше не пели, но стояли молча и безучастно, словно потеряв к происходящему вокруг них всякий интерес.

Мальчик огляделся. Повсюду были разбросаны вещи Дитя – поделки, цветы, тряпицы, разрисованные камешки и ракушки, небрежно валялись корытца, из поленницы просыпались дрова, кружка с чаем, недопитым Дитя, опрокинулась в снег. Там же на снегу были видны следы его босых ног. Ветер сдул все сухие цветы со столика, и теперь они перекатывались по сугробам, отчаянно цепляясь за снежинки. Разлетелись и разноцветные перья, которые коллекционировало Дитя. Казалось невероятным, что больше оно не возьмёт в руки свои вещи, не приведёт в порядок свой столик да не нальёт больше чаю в свою странную кружку.

Ветер пробежался по поляне, поскрипел приоткрытой входной дверью и унёсся куда-то на запад, в сторону Ладрии.

На поляне воцарилась немая тишина. Экбат молча глядел на дом Дитя. Сначала он хотел зайти внутрь, но теперь его ноги словно пустили корни и не давали ступить и шагу. Он стоял и слушал тишину, боясь обернуться к большому пню, на котором лежало тело. Рассеянно пиная снег, он засыпал следы крови возле себя.

Экбат оказался в полном одиночестве. Дом этот стал вмиг необитаемым. Вещи внутри – ничьими. Все творения Дитя – бесполезным хламом, его уютная постель – ворохом тряпья. Рамки с трубочками, что прежде пели на ветру, бессмысленно болтались, сипло гремя друг о друга, плетёный коврик на пороге, казалось, и вовсе сплёлся сам собой – чьи же руки могли его касаться? Ведь здесь никого нет. Здесь никто не живёт.

Экбат шумно выдохнул и тут же вздрогнул, услышав собственное дыхание. Ко всему прочему позади него раздались тяжёлые скрипучие шаги. Экбат не стал оборачиваться. По медленной и размеренной походке он сразу понял, кто явился на поляну.

Деорса направился прямиком к большому пню. Дитя лежало там, раскинув руки и распахнув свои всё ещё яркие, разноцветные, но безжизненные глаза. Лицо его было бледным и печальным, из уголка рта крохотной струйкой проливалась кровь. В крови была вся его одежда и снег вокруг. Из живота торжественно рукоятью вверх торчал нож.

— Ну что? – обратился к нему Деорса с деланым сочувствием. – Неприятно, да? Больно, да?

Он ухватил его за подбородок и повертел безвольную голову.

— Что за лицо! Лицо сопляка-дегенерата, потерявшего всякий стыд.

Деорса влепил Дитя пощёчину. Удар вышел слабым – Деорса потратил много сил на путь до жилища, выслеживая Экбата, и теперь едва мог шевелить ногами и руками. Тем не менее он тяжко наступил Дитя на грудь правой ногой и опёрся о колено локтем.

— Я вижу, тебе не шибко понравилось, — продолжал он. — На своей шкуре оно чувствуется по-другому, верно? Ну как, здорово быть человеком? Здорово закончить жизнь вот так, по-человечески? Молчишь? Ну что ж, полагаю, тебе нечего сказать. А я так страстно хотел бы, чтобы ты поделился своими впечатлениями.

Деорса принялся, прилагая все оставшиеся усилия, топтать грудь Дитя ногой, оставляя грязные мокрые следы на его одежде.

— Уверен, — кряхтя, говорил он, — уверен, тебе было так же приятно давить людей, как мне сейчас плясать на твоём трупе.

Экбат всё стоял у крыльца, не оборачиваясь. Глаза его были затуманены слезами, сердце тревожно колотилось. Он испуганно смотрел в пустоту перед собой, слушая издёвки Деорсы.

— Ингион…

Кровавый след тянулся по снегу до большого пня, и Экбат сразу же уставился на него, едва обернувшись к хрипящему от изнеможения Деорсе. Он двинулся к пню по этому следу, обхватив руками больной живот. Пустой желудок его страшно ныл, голова кружилась, и он брёл по двору, шатаясь, точно пьяный.

— Ингион. Ингион!

Деорса в конце концов обратил внимание и на него, с трудом оторвавшись от возни вокруг тела Дитя. Он всё никак не мог отдышаться и хрипло всасывал в себя воздух, который предательски утекал из уже прохудившихся лёгких.

— Кэбби. Ты молодец. Молодец! — натужно выдавил он из себя похвальбы. – Ты сделал то, чего хотели бы многие. Ты герой, Кэбби. Я горжусь тобой.

Экбат в ужасе поднял на него взгляд.

— Ингион, я его не слышу.

— Кого?

— Голос. Его нет.

Деорса осклабился.

— Ведь ты победил его, Кэбби. Заставил заткнуться.

— Ты не понял, — Экбат упал на колени, ещё сильнее стиснув себя покрасневшими пальцами, — ты ничего не понял. Голос Бога замолчал. Его нет. Я не слышу его больше, будто его и не было.

Деорса на миг задумался.

— Верно… — с шумом выдохнул он. – А ведь верно! Ты прав! Я не ощущаю Благодати. Она покинула меня.

Он бросился к мальчику и схватил его за плечи.

— Ты изгнал его! Ты изгнал его! – радостно заорал он ему в лицо. – Изгнал Благодать из человеческой головы! Ты смог. Ты и впрямь стал героем, Кэбби! Ты величайший герой на земле!

— Я… я… — заикаясь, бормотал Экбат. – Я убил его. Убил бога.

— Он не бог, — замотал головой Деорса. – Не бог! Послушай меня. Это просто навязанный голос чужого разума, который пытался вертеть из нас котлеты. Ты же – герой. Ты избавил нас от этого. Слышите? – возопил Деорса, отскакивая в сторону и обращаясь невесть к кому, растопырив руки. – Слышите, вы все? Мой Кэбби – величайший герой мира!

— Я убил бога, — словно заворожённый твердил Экбат. – Я убил бога.

Он встал, пристально глядя в пустоту.

— Я убил, убил его, убил нашего бога.

Его затрясло так сильно, будто ударило током.

— Гай, — жалобно воззвал он. – Гай… что я наделал! Гай!

— О нет, мой милый, — улыбаясь, покачал головой Деорса, — о нём лучше забудь. Он никогда тебе этого не простит. Вдумайся – ты убил смысл всей его жизни, того, кому служил он столько лет. Посему не зови его, Кэбби. От греха подальше.

Экбат тяжело задышал, в панике бегая взглядом по осыпанным цветами сугробам, тёмным деревьям, кровавым следам Дитя. С силой вцепился он в собственные волосы и заорал так дико, что вороны, сидевшие где-то в далёком сосняке, закаркали в ответ, взметнувшись ввысь.

— Я! Убил! Бога!

«Да! Да! Да!» — хохотали вороны, кружа над лесом. Экбат, услышав их обвинительное и угрожающее, как ему показалось, карканье, в испуге замотал головой и отправился бесцельно бродить по двору кругами, сгибаясь пополам от боли в животе.

Его вырвало. Он долго блевал желчью около столика с поделками и никак не мог остановиться. Шатаясь как пьяный, он делал круг, и его вновь выворачивало.

Деорса тем временем выдернул нож из живота Дитя и победно облизнул его. Встрепенувшись, будто выпил уксуса, он закашлялся, облизнулся ожившим влажным языком и улыбнулся вновь порозовевшим ртом.

— Кэбби! – звонко возопил он. – О, Кэбби, мальчик мой, я передумал! Тот способ, о котором я тебе говорил, больше меня не интересует. Забудь о нём! Ведь ты был прав, мой милый гений! Прав! Вот оно лекарство, ты нашёл его. Теперь я и впрямь смогу исцелиться, точно смогу!

Деорса махом оседлал тело и в радостном возбуждении вонзил нож в глаз Дитя.

— Не трогай его! – хрипло взревел Экбат. Свирепо глядя на Деорсу, он в отчаянии взмахнул руками, словно отгоняя от себя рой насекомых, и поплёлся к пню. – Отойди от него! Пойди от него прочь!

— Кэбби, теперь тебе не придётся жертвовать собой, чтобы помочь мне, — торжественно сообщил Деорса. – Ведь вот оно лекарство, прямо перед нами! Ты нашёл его, ты сдержал своё слово. Я отведаю его плоти и излечусь. Одна только животворящая кровь его вернула мне вкус к жизни и прежний голос.

— Нет.

Экбат подошёл к нему и снова рубанул рукой по воздуху.

— Нет, Ингион. Ты не тронешь его.

— Но почему? Почему ты против?

— Это бог, которого я убил, Ингион.

— И это прекрасно, Кэбби. Я благодарен тебе за этот великий подвиг, благодарен за то, что ты нашёл лекарство и для всего мира, и для меня. Я излечусь, и мы с тобой вновь будем счастливы. Только представь – я окрепну, наберусь сил, мы с тобой сможем вернуться в Фастар, в наш дом на берегу Утала. Там мы снова сможем жить в своё удовольствие. Всё будет как прежде, Кэбби, по-старому! Я вернусь в мир обновлённым и сильным, и буду способен на многое, Кэбби, ещё на многое!

Экбат схватил его одной рукой за грудки и долго молча смотрел ему в лицо, обдавая тяжёлым прерывистым дыханием.

— Ты не тронешь его, — повторил он. – Он останется здесь. Да, я, кажется, и правда нашёл лекарство. Теперь я понял, что может тебя спасти. Тебе нужна человеческая плоть и кровь, не важно чья. Так вот ты возьмёшь мою. Ты сделаешь то… что предлагал мне. Я согласен. Этот твой способ слиться воедино… давай так и сделаем. Я… я и есть твоё лекарство, ты был прав. Я, не он, — Экбат указал дрожащим пальцем на тело Дитя. – Именно я. Я готов поделиться с тобой своей кровью, даже плотью. Это будет моя жертва, ещё один мой подвиг. Я так хочу. Пусть мы соединимся, пусть часть меня всегда будет с тобой. Ты излечишься и снова всё… всё станет хорошо.

Деорса медленно расплылся в улыбке.

— Что ж. Я счастлив, что ты одумался. Пусть так, будь по-твоему. Я с благодарностью принимаю твою жертву. Соединимся во имя новой жизни, Кэбби! Бросим здесь этого уродца в одиночестве, бесполезного и обезображенного. Но где мы совершим задуманное? Ведь это целый ритуал, мой милый!

— Не здесь, — быстро ответил Экбат. – Только не здесь. Давай у реки. Я никогда не был на берегу Утала, не трогал его воду, не брал камешки… только издалека его видел. Хотя всю жизнь прожил рядом. Мне всегда хотелось побывать на реке.

— Отличная, идея, Кэбби. Идём туда немедленно!

Деорса слез с мёртвого тела, обнял Экбата за плечи и в нетерпении повлёк его прочь со двора Дитя. Долго шагали они в полном молчании, пока лес внезапно не оборвался на краю отвесной скалы, у подножия которой ревела река. На противоположном берегу высилась точно такая же обросшая лесом скала, и казалось, массивное тело Утала попросту рассекло некогда огромную и цельную часть суши.

Несмотря на солнечное утро, речные воды были темны и суровы. Снежно-ледяная кромка, бегущая по каменистым берегам Утала, ослепительно белела на фоне мутной холодной воды. Экбат, которому вновь не довелось добраться до самого Утала, казалось, не был особенно расстроен этим обстоятельством.

— Останемся здесь, — объявил он, с содрогание глядя вниз, на громадные чёрные валуны, облепленные наледью. – Спуск займёт слишком много времени.

— Как пожелаешь, — охотно согласился Деорса. – Тем более, что вид отсюда потрясающий!

Он с наслаждением оглядывал окрестности. Громадные сосны, цепляясь друг за друга вычурными корнями, нависали над обрывом и покачивались в порывах ледяного ветра. Река неслась вдаль, где лес расступался перед ней широкими берегами со светлыми отмелями. Вдалеке над бесконечным чёрным лесом сверкал дымкой хрустальный мороз.

Экбат вдруг заплакал, закрыв лицо руками.

— Я хотел бы сейчас быть дома, — рыдая, проговорил он. – Дома с мамой. Пусть бы она даже не замечала меня. Или в кайоле… пусть даже в самом захолустном. Но только не с тобой. Только не с тобой!

Деорса погладил его по голове.

— Не плачь, Кэбби. Тебе опять страшно? Но ведь тебе нечего бояться. Ты не умрёшь, Кэбби! Ты переживёшь эту боль, это будет твоим героическим поступком. Своей плотью и кровью ты продлишь мне жизнь, подаришь мне исцеление. Разве это не прекрасно? Разве это не чудо?

— Давай побыстрее покончим с этим, — процедил Экбат сквозь судорожно сжатые зубы. – Давай же. Начинай.

— Итак, великий момент настал, — с насмешливой торжественностью объявил Деорса, смерив мальчика взглядом своих мутных, безжизненных глаз. – Позволь твою руку, герой.

Экбат зажмурился и протянул ему свою бледную дрожащую ладонь. Деорса кивком поблагодарил его, а затем сунул в рот его указательный палец. Раздался хруст. Экбат истошно закричал. Деорса рывком отодрал палец от руки и моментально проглотил. Рёв Экбата был ужасающим. Ноги его подкосились, он отчаянно забился в руках Деорсы, который цепко схватил его, не давая ни малейшего шанса вырваться.

Деорса взахлёб пил кровь, хлеставшую из раны, попутно впиваясь зубами в следующий палец. Глаза его сияли. Они стали прежними – здоровыми ясными глазами с чёткими зрачками, яркой радужкой и блестящими чистыми склерами с красными сосудистыми ручейками. Сердце его бешено стучало, грудь бурно вздымалась. Оторвав от своего пиршества блестящий кровавый рот, он с наслаждение глубоко вздохнул, наполняя свежим воздухом свои новые здоровые лёгкие.

— Человек, торжествуй! – восторженно изрёк он, обращаясь к небу. – Ты покорил этот мир.

Стенающий Экбат, которого всё ещё сжимали крепнувшие и наливающиеся силой руки Деорсы, тем временем поднялся на ноги и вдруг с неожиданной прытью боднул Деорсу в живот. Тот охнул и отступил назад, и Экбат, крепко упершись ногами в снег, навалился всем телом, толкая его к краю обрыва. Деорса, не ожидавший такого напора, слишком поздно принялся сопротивляться – туловище его непреодолимо клонило назад, ноги путались в снегу и корнях, и, отступив на несколько шагов, он в отчаянии попытался балансировать на краю скалы. Экбат изо всех сил оттолкнулся ногами от земли, наподдав плечом в грудь Деорсы, который судорожной хваткой стиснул его руку, и оба они, сорвавшись, полетели в пропасть.

 

Доминус что было сил мчался по лесу. Следы Экбата и Деорсы, ведущие к дому Дитя, были уже присыпаны снегом. Очевидно, они проходили здесь несколько часов назад. За это время могло произойти всё что угодно… Доминус в отчаянии ещё прибавил ходу, пока, наконец, не понял, что бежать быстрее он просто не в состоянии.

Пытаясь собраться и сконцентрироваться, он взял курс на небольшой овражек, который лихо перепрыгнул на бегу, но очутился уже не на другом его краю, а на поляне у дома Дитя. Не успев отдышаться, он бросился к пню, на котором лежало тело. Дитя уже слегка припорошил снег, но окровавленный живот его багровел, как распущенный цветок.

Доминус опустился на колени и взял руку Дитя. Его холодная, безвольная ладонь больше не таила в себе мистического тепла и ласки, не пульсировала магией мастерства виртуозного пианиста, а была просто жёсткой плотью, обтянувшей кости, не способной более ни на что, кроме разложения.

Доминус осторожно погладил Дитя по голове и провёл рукой по его лицу, прикрывая единственный глаз. Он аккуратно выдернул свой нож из глаза, обезображенного Деорсой, и отшвырнул его в сторону.

Некоторое время он не отрывал взгляд от Дитя, словно ждал от него какого-то чуда, а следом его озарила мысль отступить во времени, поймать момент, где Дитя угрожает опасность и спасти его, а заодно спасти и Гави, а может, и ещё кого-нибудь… но он тут же вспомнил строгие слова Дитя, сказанные им вчера на этом самом месте у пня: «Не трогай прошлое». Его жизнь нельзя было вернуть. Это было обыкновенное тело мёртвого человека, прекрасное даже в смерти, даже истерзанное ножом, даже под слоем снега и грязи. И теперь единственное, что полагалось преподнести покойнику — прощание и похороны. Как бы Дитя желало поступить со своим телом? Предать его какому-либо особенному ритуалу или же захоронить самым обычным образом?

Доминус прижал его холодную руку к своей щеке. Он не находил ответов в мыслях своих, Глас божий молчал, и доминус ощутил тоску и одиночество. И раздвигая пологи нахлынувших воспоминаний о Дитя, он наткнулся на его историю о дубе, от которого остался этот пень.

«Мне не хотелось сжигать его. Казалось, я сжигаю своего друга. Но что было делать? Жизнь покинула его плоть. Поэтому дуб был сожжён со всеми полагающимися почестями».

Доминус грустно улыбнулся и кивнул. Поднявшись, он осторожно подхватил на руки тело Дитя, оказавшееся неожиданно тяжёлым. Принеся тело в дом, он положил его на кровать, аккуратно раздел его, обтёр влажной тканью раны и облачил в какой-то потрясающий наряд из тончайшего некрашеного льна с белой вышивкой. Волосы его он расчесал во всю длину и уложил у плеч волнами. Затем он сорвал с потолка все сухие цветы какие были в комнате и усыпал ими Дитя, поместив в исколотую глазницу целую горсть.

Все вещи Дитя с улицы доминус перетащил в дом. Затем он начисто прибрал в комнате, подмёл пол, аккуратно расставил на столе посуду, поставил там же ящик с игрой в блоки.

В руки Дитя он вложил его поделки, после чего ненадолго замер у его изголовья. Привычным жестом начертав пальцем на лице Дитя символ Четырёх Сущностей, доминус поцеловал его в лоб и накрыл тёплым одеялом.

Пошарив рукой за печной заслонкой, он обнаружил огниво, и, ещё раз оглядев нарядную чистую комнату и покойное Дитя, отправился на улицу за дровами.

Через час дом пылал. Доминус стоял на пне и долго глядел на ревущее пламя и громадный столб дыма, уносящийся на восток.

Устав созерцать горячее пожарище, он повернулся к лесу и, стиснув кулаки, шагнул с пня. Лес тотчас размазало в стороны, словно растаявшее масло, мимолётными всплесками пронеслись мимо него реки и озёра, взблеснуло солнце – и доминус, споткнувшись сослепу, повалился на горячий каменный пол.

Подняв голову, он прищурился и заслонил глаза ладонью. Залитая ярким солнцем терраса была огорожена балюстрадой, украшенной белоснежными статуями. Доминус встал и огляделся. Снега не было. Ладрийская зима была по-осеннему душистой и прохладной, но в солнечные дни вынуждала совершенно по-летнему разоблачаться и искать укрытие в тени. Доминус скинул тёплую одежду и, всё ещё щурясь от непривычно яркого света, спустился по мраморным ступеням в сад.

Народу здесь было немного. Люди сидели на скамейках или прогуливались по садовым дорожкам, чаще в сопровождении медсестёр. Все они, не смотря на жару, были одеты в тёплые халаты, многие были закутаны в пледы, шарфы и шапки, все они были молчаливы и невеселы, и никто из них не обращал на доминуса никакого внимания.

Доминус шёл по саду неспешно, как и все прочие, озираясь и пристально вглядываясь во всех встречных больных, пока не заметил в тени деревьев беседку, где в инвалидном кресле сидела женщина, одетая в шерстяной халат и тонкую вязаную шапочку. Взгляд её был печален. Медсестра оставила свою подопечную, чтобы та могла уединиться с книгой, но, уронив ладони на раскрытые наугад страницы, больная отрешённо смотрела в пол, где на мраморной плите был выбит символ Четырёх Сущностей.

Доминус тотчас, было, бросился к ней, однако резко притормозил у самой беседки. Осторожно выглянув из-за колонны, он, едва сдерживая радостный порыв, тихо окликнул женщину.

— Сарола…

Больная подняла на него взгляд. Глаза её расширились, в немом испуге она затаила дыхание и несколько секунд смотрела на доминуса, как на привидение.

— Гай? – наконец выдохнула она. Книга с шорохом скользнула из-под её рук и с глухим стуком упала на пол.

Доминус взбежал по ступеням и опустился на колени у инвалидного кресла, осторожно взяв в руки худенькие ладони жены.

— Гай, это правда ты? Ты жив?

— Это я, Сарола. Я вернулся.

Он расплылся в мягкой и тёплой улыбке, словно умиляясь такому по-детски чрезмерному, напрасному беспокойству Саролы.

— Мне сказали, ты пропал без вести! – прошептала она, сморгнув обильные слёзы. — Ты погиб в лесах!

— Так и было, — спокойно согласился доминус. — Но всё это уже позади. Я здесь, с тобой, там, где и должен быть.

— Должен… быть? – Сарола судорожно утирала пальцами мокрое лицо и всё ещё в полном непонимании смотрела на загорелого, измазанного в саже, всклокоченного мужа.

Несмотря на свою потрёпанность, доминус излучал удивительное спокойствие, и, казалось, улыбался не столько губами, сколько всем своим естеством. Во взгляде его блистал странный, доселе незнакомый Сароле огонёк, и сами глаза его показались ей незнакомыми – они были совершенно новы, эти огромные переливчатые очи, в которых словно звёзды сияли голубые, зелёные, жёлтые искры. И пристально взглянув мужу в лицо, Сарола не увидела в его глазах своего отражения, словно для неё их глубина была недостижима.

Сарола горько усмехнулась, покачав головой, и вдруг безразлично откинулась на спинку кресла.

— Гай, времени нам отпущено немного, — в печальной прострации произнесла она. – Я говорю о том, что моё время утекает сквозь пальцы.

Доминус сжал её ладонь.

— Я не оставлю тебя ни на секунду.

— Спасибо, Гай.

Сарола провела рукой по его исцарапанной ветвями деревьев щеке, по отросшим волосам. Он не был опечален, не был удручён надвигающимся горем и смотрел на жену хоть и с глубокой нежностью и приязнью, но всё же так покойно, будто с нею не происходило ничего непоправимого. Сарола, не находившая в себе сил доискиваться до причин преображения мужа, лишь вяло покачала головой и смахнула очередную дорожку слёз.

— Мой милый Гай… Что творится на нашей земле? – спросила она вдруг, снова взглянув в глаза доминуса. — Зачем нам это всё? Знаешь ли ты? Полагаю, что знаешь.

— Знаю, Сарола. Мы должны преодолеть, победить время.

Его ответ, казалось, нисколько её не озадачил. Она ни о чём не расспрашивала мужа и больше не глядела в его невероятные космические глаза. Отдавшись во власть дремоты и покоя, Сарола позволила ему держать себя за руки, и его тёплые прикосновения напоминали ей касание солнечных лучей, столь бережными и согревающими были они. Порой ей чудилось, что он и вовсе пригрезился ей, словно навеянный солярным маревом, пробившимся сквозь густые ветви старых клёнов.

 

Доминус шагал и шагал с пня. Множество раз делал он это, устремляясь в выбранные им направления и бесстрашно прорезая пространство своими молниеносными перемещениями.

Вот он в лесу, шагает в поисках Экбата, и будет шагать до тех пор, пока не отыщет его.

Вот он в урочище, входит в бараки – там полно народу, идёт подготовка к погребению Гави. Явились все охотники проводить его в последний путь. Здесь Абби и Вессаль. С ними Адиафора и Джис.

Вот он расталкивает тяжёлые двери фастарского Консенсуса и решительной, твёрдой походкой направляется в кабинет Малого Совета, ловя ошеломлённые взгляды служащих…

Перед самым последним своим исходом доминус немного замешкался. Он оглянулся в последний раз на пылающий дом, а затем устремил взгляд в небо.

«Гай, помни — я всегда буду ждать тебя. В этом ли месте, или ином. Ты всегда можешь прийти ко мне. Ты найдёшь меня, ведь теперь мы неразрывно связаны. Я знаю, что ты отдал мне своё сердце».

Снова вспомнив слова Дитя, доминус улыбнулся и с сердцем, полным священного трепета, устремился ввысь. Звёздные вихри понеслись мимо него словно бесконечный поток блестящих игл. Сам он уверенно смотрел вперёд, восторженно встречая дивные дали своего мира.

Он очутился на сверкающем розовом песке. Беззвучно колыхался у берега пепельным приливом океан. Дали его блистали, как смоль. Всё кругом было пронизано мириадами сияющих нитей. Они окутывали вселенную громадной мерцающей сетью, и дивно прекрасным было пространство, полное и света, и тьмы. Ослепительные красно-голубые туманности и тонувшие в них яркие звёзды раскинулись над чёрным океаном грандиозной бесконечностью.

Доминус протянул руку, и благосклонные, ласковые нити тотчас оплели его пальцы. Здесь, на побережье начался его новый путь, и, воссоединившись со своей Благодатью, он решительно двинулся вперёд в самые тёмные и самые блистающие дали Вселенной.

 

к эпилогу

назад к главе 9