Глава 3. Воссоединение

 

Взгляни же на меня – я мчусь во мраке

Меж сверхгигантских огненных безумств.

И моя свита — мрази и собаки —

К моей персоне не питает нежных чувств.

 

Сообщения между городами Халехайда проходили по высоким эстакадам, грациозно перешагивающим живописную местность громадными ногами-опорами. Опоры эти поддерживали рельсы, а также шоссе, бок-о-бок убегающие вдаль. Иных путей халехайдцы не прокладывали, и местная природа буйствовала в своём диком разнообразии между громадными столбами.

Промышленные пути к карьерам были тупиковыми, подъезды к деревням — эстакадными, и несомненно, природный мир благоденствовал, не осквернённый присутствием любопытного человека, охочего до девственности и красоты лесов и рек.

Заводы халехайдцы не прятали за чертой города, но селились вокруг них в непосредственной близости, оснастив систему выбросов усиленной фильтрацией. Впрочем, всё же лёгкая газовая вуаль, окутывающая улицы, была типичным обрамлением городского халехайдского пейзажа.

Крупные города Халехайда были густонаселены и монументальны, но ни один из них в красоте своей и процветании не приближался к Фастару — истинному титану инфраструктуры, кудревато поросшей вокруг громадных кубических кайолов, которые соседствовали с заводскими площадями и даже имели собственное производство.

Автомобильные шоссе опоясывали город, не сумев протиснуться в застроенный центр. Людям приходилось передвигаться по виадукам, возвышающимся над стадионами, тренировочными площадками и рынками, что теснились друг у друга под боком.

Тем не менее, не все фастарцы жили в дебрях железобетонных джунглей, иные селились ближе к окраине города вблизи автомобильных развязок. Иметь машину означало владеть несказанной роскошью, лишь немногие могли позволить себе личный транспорт, равно как и дома вдали от железных дорог и шумов производства.

Ингион Деорса был счастливым обладателем собственного автомобиля марки «Саверадса». Пользовался он им исключительно редко, поскольку проживал в Фастаре едва ли пару месяцев в году, пропадая в бесконечных разъездах. Нынче он задержался в городе намного дольше обычного, следуя воле доминуса. И потому регулярно ездил на своей блестящей «Саверадсе», курсируя между центром и домом, утопающим в цветущих деревьях — в Вишнёвом Доле жили многие состоятельные фастарцы.

Семейство Деорса славилось своей утончённостью и образованностью, и всё их жилище дышало любовью к искусству и тихой, безмятежной изысканностью. От блестящих отполированных столешниц и крышек роялей, натёртых полов, подсвечников и строгих картинных рам веяло тёплым камерным покоем и уютной аккуратностью. Мягкая мебель на вычурных ножках перекликалась с мягкими книжными переплётами, выглядывающими из обширных стеллажей – бережно здесь относились и к предметам искусства, и к гостям.

Но наибольшей мягкостью и учтивостью в доме обладал характер госпожи Агны Деорса, получившей от друзей и соседей прозвище «агнец». Она жила уединённо, месяцами не видя мужа и детей, наезжавших лишь по большим праздникам. Однако регулярно принимала у себя общество любителей поэзии и музыки, влекомое в дом Деорса аурой вдохновенных обсуждений халедского стихосложения.

Вместе с мужем они принимали общество иного толка. Когда тот задерживался в Фастаре, то непременно созывал к себе членов правительства, инфидатов и администраторов высшего уровня. Дом семейства Деорса редко пустовал, и с началом лета его обсыпанные вишнёвым цветом веранды практически каждый вечер гудели от монологов, обсуждений, музыки и звона бокалов.

Нынче же, за пару дней до главного праздника в году Ингион Деорса устроил званый ужин и пригласил на него некоторых видных учёных, пару знаменитых литераторов, своего родственника инфидата с его послушником, а также членов Малого Совета, включая, разумеется, и доминуса.

Тот любил душевные вечера в Вишнёвом Доле, напоённые ароматами цветущих деревьев и горячих мясных блюд, и всегда с радостью принимал приглашения Деорсы.

Сразу же после вечерней молитвы доминус покинул кайол и отправился на станцию. Он был одет в скромную серую мантию до щиколоток с рукавами цвета слоновой кости и его обычный священнический облик притягивал редкие взгляды. Те немногие, кто узнавали его по пути, лишь касались пальцами своих лбов, на что доминус неизменно отвечал встречным жестом.

Он сел на тот самый поезд, который каждый день увозил Абби на окраину города в Долгоречье, но занял иное место — он смотрел вперёд по ходу движения, с интересом разглядывая в окно живописный вечерний Фастар. Абинур Тандри обычно сидел в кресле напротив и без всякого восторга глядел, как город убегает назад.

Вагон был полупустой, тихо бормотало радио, и доминус совершенно расслабился в своём кресле, не предаваясь ни возвышенным мыслям, ни мечтам, ни молитвам. Поезд влёк его прочь всё быстрее, урча и вздыхая уютным вагоном, словно большой и тёплой утробой.

Когда он вышел из вагона и спустился с грохочущей, пыльной эстакады прямиком на цветущую аллею, ведущую к Вишневому Долу, уже смеркалось. Стояло безветрие, наступал терпкий, сладкий вечер. Прогулка разбудила аппетит — доминус пребывал в отличном настроении и предвкушении чудесного ужина в приятной компании. Посему, когда в дверях дома его встретила улыбающаяся госпожа Деорса, доминус и сам сиял, как отполированный рояль, за которым он намеревался провести немало дивных мгновений.

Агна Деорса лично встречала всех гостей и провожала их в зал, где собиралось общество. Аккуратно и строго одетая, с убранными наверх в какой-то замысловатый пучок волосами, невысокая, вся светлая как пушинка Агна и впрямь напоминала кроткого агнца и казалась настоящим воплощением человеческого добросердечия — она улыбалась столь мягко и искренне, и глядела столь дружелюбно и открыто, что гости с порога окунались в ауру полнейшего умиротворения.

— Ваша святость! Видеть вас здесь настоящее счастье, — тепло выдохнула Агна в лицо доминуса, мягко пожав его ладонь обеими руками. – В последнее время вы посещаете нас так редко.

Доминус широко улыбнулся и кивнул.

— И я досадую по этому поводу, дорогая Агна. Вечера в Вишнёвом Доле настоящее отдохновение души и тела, я и сам поистине счастлив здесь бывать.

— Как Сарола? – тихо спросила Агна, провожая гостя в дом. – Она ещё не вернулась?

— Нет, — покачал головой доминус, замешкавшись в прихожей, — к сожалению, пока до этого далеко.

— Но… как она?

Доминус с улыбкой вздохнул.

— На прошлой неделе я получил от неё подробнейшее письмо, которое вселило в меня надежду и радость. Ладрийские источники и впрямь творят чудеса.

— Природа поистине великий врачеватель, — восхищённо прошептала Агна.

— Не могу не согласиться.

— Я каждый день молюсь, чтобы ваша жена обрела силы и всем естеством приняла целебную силу природы, — чуть не плача заговорила растроганная Агна. — Я молю Благодать подарить ей спокойствие и решимость. Болезнь ослабляет дух, ваша святость, изматывает тело. Ведь и я через это прошла…

— Благодарю вас, — серьёзно сказал доминус, — и восхищаюсь вашим мужеством. Вам удалось побороть коварный недуг, он не сломил вас. И я верю, Сарола вскоре повторит ваш подвиг.

— Мы все верим, ваша святость.

Агна толкнула ладонью стеклянную дверь и пропустила доминуса в зал, где собрались гости. Гости тут же принялись со всей положенной учтивостью обмениваться с ним приветствиями и пожеланиями.

— Однако где же Ингион? – поинтересовался наконец доминус, оглядываясь по сторонам. – Неужели он всё же снова удрал в Ферру, махнув рукой на мою просьбу?

— О нет, ваша святость! – отозвалась Агна, высматривая мужа в окно. – Он бы не смел вас ослушаться… А вот и он!

С улицы послышался мелодичный гудок, на подъезде к гаражу зашуршали автомобильные шины. Хлопнула дверца, в окне мелькнул силуэт Деорсы, тащившего нечто яркое и увесистое – то была большая корзина феррийских фруктов, к которым Ингион Деорса пристрастился во время своих продолжительных командировок.

Пожимая руку Деорсы, доминус с удовольствием приметил его необычайное воодушевление. Глаза министра блестели, загорелые щёки порозовели и видом своим он больше не напоминал измотанного работой служащего, но излучал живость и бодрость.

Водрузив корзину с фруктами на журнальный столик, хозяин дома принялся во все стороны здороваться, крепко потрясая протянутые ему руки. Пожал он и маленькую белую руку мальчика, которого привёл инфидат одного из местных кайолов. Обхватив ладонями его тонкие пальцы, Деорса тепло взглянул на послушника и подвёл его к корзине.

— Угощайтесь, молодой человек, вся корзина для вас, — указал он на спелые, ароматные фрукты, уложенные плотной пирамидой. – Рекомендую вам персики, — он выудил из корзины мохнатый розовый шар и вручил мальчику, — нежные и сочные.

— А вот и Экбат, — заметил над его ухом доминус, пробравшись к ним сквозь толпу. – Ингион, он скоро обгонит нас в росте. Этого парня невозможно остановить, он растёт, как молодой тополь. Или же это мы с вами становимся ниже?

— Иногда я и сам себя спрашиваю о том же, — усмехнулся Деорса. – Экбату всего девять лет, но умом и статью он обгоняет не только сверстников, но и многих из тех, кто постарше. На каждой службе в кайоле он выходит зажигать свечи именно со старшими послушниками.

Доминус одобрительно закивал. Мальчик, о котором вёлся разговор, был и впрямь высок для своего возраста, он был ладен и миловиден и обладал огромными синими глазами, с восторгом и волнением взирающими на доминуса. Он молча мял в руках подаренный Деорсой персик и внимательно, с вежливым интересом слушал сыпавшиеся на него похвалы.

— Ещё морской воды, ваша святость? – осведомилась Агна Деорса, подплывая к ним с графином в руках.

— Нет, благодарю.

Опреснённая морская вода с добавлением душистых масел, зелени и льда неплохо расходилась среди гостей, предвкушающих ужин – в соседнем помещении уже был накрыт стол, на котором маняще выстроились притаившиеся под металлическими крышками блюда. Впрочем, долго томить гостей хозяева не собирались, и вскоре все уже сидели за ужином и оживлённо беседовали, не забывая нахваливать кулинарные способности Агны.

Экбат, положив надкушенный персик возле своей тарелки, сконфуженно ковырялся вилкой в растерзанном куске мяса. Ему ужасно хотелось есть, но за этим блистательным столом, в присутствии взрослых, столь именитых и важных, да ещё и столь многочисленных, ему с трудом лез в горло даже самый лакомый кусок. Он был единственным ребёнком на этом званом вечере, как и на всех прочих. Его часто звали сюда как лучшего певчего и лучшего ученика семинарии при кайоле, и престарелый инфидат, приходившийся Ингиону дядей, таскал его с собой на радость хозяевам, коей Экбат совершенно не понимал.

Ему нравилась добрая Агна, которая пичкала его сластями, и ещё больше нравился Ингион, постоянно осыпающий его подарками. И если Агна, тоскуя по своим внукам, живущим в далёкой Пастоли, была ангельски добра ко всем детям в округе, да и вообще её известная отзывчивость никого не удивляла, то приязнь Ингиона Деорсы оставалась для Экбата полнейшей загадкой.

Это был высокий и холодный человек, едва ли замечающий то, что творилось у него под ногами. У Экбата каждый раз замирало сердце, когда он видел обращённый к нему сверху взгляд Деорсы – взгляд снизошедшего божества, и конечно скромный послушник не мог не расшаркиваться перед ним. Щедрость Деорсы не знала границ – он слал подарки мальчику из самых дальних краёв и изо всех уголков планеты, где ему доводилось бывать. Мать Экбата, медсестра ближайшего госпиталя, которую никто не звал на роскошные вечера, невероятно гордилась успехами сына в обществе, и подобное покровительство расценивала как залог успеха и в будущем мальчика, росшего без опеки и внимания вечно пропадающего в морях отца.

Экбат, наученный ею рассыпаться в благодарностях чете Деорса, при встрече с ними, высказав своё «спасибо», больше молчал и изучал взгляды Ингиона, которые тот то и дело бросал на послушника. Порой ему казалось, что на него смотрят как на взрослого, равного всем этим важным гостям, и от этой мысли Экбат млел и раздувался от гордости. Но порой взгляды эти казались ему какими-то голодными и умоляющими, и Экбат часто гадал, что бы такого, кроме своего «спасибо», он мог бы преподнести своему богатому и могущественному благодетелю.

Когда гости встали наконец из-за стола и снова перешли в гостиный зал, то сразу же развалились по диванам и креслам с бокалами морской воды, совершенно обессилев после обильной трапезы.

— Ваша святость, — во всеуслышание обратилась к доминусу Агна после того, как тот отставил бокал в сторону, — порадуете ли вы нас сегодня своим чудесным исполнением?

— Несомненно! – доминус с готовностью поднялся, сбросил мантию и остался в длинном сером платье из плотной стоячей ткани с высоким горлом и узкими рукавами. Он тотчас направился к роялю, в нетерпении разминая пальцы, словно только и ждал приглашения хозяйки вечера выступить перед гостями.

Агна потянулась, было, к стеллажу за нотами, но доминус покачал головой.

— Сегодня только экспромт, дорогая госпожа Деорса! – провозгласил он, усаживаясь за рояль. – Вдохновенный экспромт, навеянный сим дивным вечером.

Он сразу же опустил руки на клавиши. Полилась плавная, замысловатая импровизация – доминус брал сложные, головоломные аккорды и тут же низвергал их причудливыми ручьями мелодий, похожих то на весеннюю капель, то на рёв водопада. Играя, он порой задумчиво блуждал взглядом по комнате, словно нащупывая детали для вдохновения. Ингион Деорса сидел на ближайшем к роялю диване рядом с Экбатом и, прикрыв глаза, с упоением слушал музыкальные фантазии доминуса. Тот довольно посматривал на него, радуясь переменам, произошедшим с главой министерии. Переменам, несомненно, в лучшую сторону. Деорса сегодня был бодр и улыбчив, краснел, много говорил и смеялся. Доминус, вдохновившись этими его преображениями на новую импровизацию, заиграл нечто мажорное на нижних октавах.

Деорса, будучи большим поклонником творчества доминуса, долго слушал его, не шевелясь, не размыкая глаз, и когда наконец очнулся от своего музыкального экстаза, казалось, весь был напоён величавой и пронзительной музыкой, которую рождали пальцы доминуса.

Заговорщицки взглянув на Экбата, Деорса поманил его пальцем, желая прошептать ему на ухо некий важный секрет, и когда мальчик подался в его сторону, он склонился над ним, шепнул пару слов и вдруг едва заметно, кончиком языка лизнул его щёку.

Никто не мог видеть их. Там, на диване у рояля они были сокрыты от любых глаз, кроме доминуса. И тот, приметив эту сцену, от удивления чуть было не взял неверный аккорд.

По спине доминуса пробежал холодок. Он продолжал играть, но в его душе заскребли кошки. Что произошло? Что это было? Да и… было ли? Возможно показалось? Однако внутренний голос подсказывал, что глаза его не обманывали. Деорса сделал это. Но как? Как это возможно?

Доминус боялся вновь взглянуть на Деорсу и теперь играл, неотрывно уставившись на клавиши. Его вдруг пронзила мысль о мальчике, о том, как же он воспринял это… прикосновение. Тревожно покосившись на Экбата, доминус заметил, что мальчик, застывший в не самой удобной позе, растерянно, почти не мигая глядел на подлокотник дивана. Он глядел и глядел, а доминус играл и играл, всколыхнувшись в душе волной возмущения и жалости.

Гости заметно оживились, и доминус обнаружил, что играет нечто энергичное и даже воинственное, набрасываясь на клавиши, словно медведь на добычу. Плавно подведя мелодию к финалу и завершив своё выступление несколькими довольно патетическими аккордами, доминус получил долгие, горячие овации. Пока он раскланивался у рояля, к нему выстроилась целая очередь гостей, расточающих комплименты, подобрался к нему и Деорса.

Доминус кисло улыбнулся и попросил воды. Схватив бокал, он отправился на веранду, где и продолжил слушать разглагольствования Деорсы о преимуществах импровизации в творчестве и политике. Хмуро поглядывая на его подвижные, влажные от напитка губы, доминус озадаченно прикидывал, какой вопрос он мог бы задать Деорсе, чтобы получить исчерпывающие объяснения странному происшествию у рояля. Не придумав ничего лучше, он спросил, прервав Деорсу на полуслове:

— Ингион, вы часто видитесь с Экбатом?

— С Экбатом? – опешил Деорса.

— Именно с ним, с послушником Святобрежного кайола.

— Нет, ваша святость, вижусь весьма редко.

— Он часто у вас бывает.

— Зато я сам у себя бываю столь редко, что едва ли мы пересекаемся, — рассмеялся Деорса. – Почему вы интересуетесь Экбатом, ваша святость?

Доминус пожал плечами.

— Скорее вы интересуетесь, Ингион. Интересуетесь, каков он на вкус.

Деорса метнул на него растерянный взгляд.

— Вы заметили, — медленно проговорил он, едва шевельнув губами. – Не думал, что во время столь вдохновенной игры вы способны пристально разглядывать зрителей.

— Заметил, — доминус осторожно поставил бокал на перила балкончика и вопросительно посмотрел на Деорсу. — Что с вами, Ингион? Что происходит? Объяснитесь.

Деорса напрягся и закашлялся. Ему стало жарко, лоб его покрылся испариной, шея взмокла, и он нервно дёрнул себя за воротник, пытаясь высвободить охвативший его жар.

— Вам трудно говорить? Что с вами? – доминус нахмурился и приблизился к нему, чтобы придержать за плечо, но Деорса увернулся из-под его ладони и отпрянул в сторону.

— Не здесь, — процедил он, указывая широкой ладонью на распахнутые двери в зал, — пройдём в библиотеку.

Доминус степенно прошествовал через зал, вежливо отвечая и кивая по пути гостям и хозяйке дома. Деорса тащился за ним, еле переставляя ноги. Он бледнел и хмурился, и всё растягивал свой воротник. От его былого сияющего вида не осталось и следа.

В коридоре он обогнал доминуса и повёл его в свою библиотеку, которую по непонятной для окружающих причине запирал на ключ, словно держал там буйных животных. Но в библиотеке царила тихая, пыльная тишина. Пропустив доминуса вперёд и затворив за ними обоими дверь, Деорса зажёг свет. Верхний тусклый абажур осветил тёмные, высокие штабеля книг, заполонившие комнату сверху донизу будто кирпичная кладка. В библиотеке не было окон, на обширном овальном столе, заваленном книгами, стояло несколько ламп, над креслом склонился круглый торшер.

Доминус побрёл по библиотеке, заворожённо разглядывая книжные стеллажи и полушёпотом читая названия на корешках. Деорса, опершись кулаками о гладкую бурую столешницу, внимательно следил за его передвижениями, как лев за ягнёнком, забредшим в пещеру. Это и впрямь было настоящее потайное логово, зловещая пещера, полная древних, как ископаемые останки, артефактов. Доминус, боясь вздохнуть, дрожащими пальцами скользил по пыльным стеллажам, уставленным потрёпанными, ветхими, а иногда совершенно растерзанными книгами. Некоторые стеллажи с особенно хрупкими экземплярами прятались за стеклянными дверцами. Названия на корешках были напечатаны причудливым шрифтом на незнакомых языках – то были, очевидно, старинные книги, изданные ещё до эпохи Мира, когда повсюду царило языковое разнообразие. Нынче все книги, равно как и газеты, журналы, афиши, календари и тому подобное печатали исключительно на халедском языке. Древние языки изучались вскользь и только в кайолских семинариях, и доминусу с трудом удалось прочесть несколько названий, приведших его в ужас.

— «Разнообразие любви и ненависти», «Порок и пророк», «Казни и пытки восточной Алавии», — долго выговаривал он по складам, позабавив этим внезапно повеселевшего Деорсу.

— Прескверно читаете, ваша святость, — усмехнулся тот. – Вы не уделяли должного внимания древним языкам, в то время как я находил в семинарии время не только для молитв и прочего благодатного бреда, но и для учёбы, и нынче прекрасно читаю по-древнеалавийски. Потому я и не стал инфидатом, ваша святость, слишком много мозгов.

Он постучал себя по виску и рассмеялся. Доминус оторвал взгляд от книг и воззрился на него, растерянно сверкнув глазами.

— Ингион, что с вами происходит? Скажите мне всё.

— Вас взволновали мои книги? – Деорса откачнулся от стола и вполне бодро зашагал к доминусу, любовно поглаживая по дороге книжные корешки. – Я собирал их по всему миру. Это уникальные экземпляры, уцелевшие после уничтожения книг эпохи человеческой смуты. Сколько мудрости и жизни в них, сколько правды! – Деорса, приблизившись к доминусу, вздохнул и покачал головой. – Сколько правды…

— Вы читали их?

— О да. Теперь, когда вы велели мне оставаться в Фастаре, у меня нашлось предостаточно времени, чтобы погрузиться в чтение и изучить наиболее интересные произведения.

— Как это возможно? – прошептал доминус, глядя на него, словно на ещё один зловещий книжный корешок. – Как Благодать допускает это?

— Вот он – главный вопрос, мучающий вас, — заметил Деорса. – Как же Благодать, этот Сержант души моей, позволила мне изучать запрещённую ею же литературу, позволила называть молитвы бредом, позволила приласкать Экбата?

— Приласкать? – с каждым словом Деорсы глаза доминуса всё ярче разгорались ужасом. Деорса дёрнул себя за воротник и утёр пот с шеи.

— Именно, приласкать. Вы же не подумали, что, поцеловав его в щёку, я хочу его сожрать? Даже для вас это был бы верх глупости.

— Это был не поцелуй, вы лизнули его, Ингион. Чего вы добиваетесь? Что вами движет?

Деорса усмехнулся и, развернувшись к доминусу спиной, молча зашагал по библиотеке.

— Вы можете довериться мне, — сказал доминус, пустившись следом за ним, — расскажите мне всё, Ингион, я помогу вам. Я сделаю всё возможное.

— Но мне не нужна ваша помощь, — бросил Деорса через плечо.

— Нужна, Ингион. Вы перечите Гласу божьему. Это никогда не проходит безнаказанным.

— О, поверьте, я знаю, — рассмеялся Деорса. – О наказаниях я знаю всё.

— Взгляните же на меня, — доминус положил ладонь ему на плечо, однако тут же отдёрнул руку и попятился. – Ингион… что это такое? Что там у тебя?

Деорса обернулся и, моментально сбросив с лица ухмылку, ответил ему долгим, тяжёлым взглядом, полным и боли, и решимости загнанного зверя, доживающего с этой болью последние минуты жизни.

— Раздевайся! – велел доминус, указав Деорсе на его элегантный закрытый кафтан. – Немедленно раздевайся!

Нисколько не переменившись в лице, Деорса начал покорно расстёгивать одежду.

— Не может быть… — прошептал доминус, потирая ладонью подбородок, — я не могу поверить! Не верю глазам своим!

Под роскошным габардиновым одеянием Деорсы оказался толстый, грубый жилет. Он был сплетён из жёсткого конского волоса и торчал безобразными косматыми пучками в разные стороны. Кожа под ним была пунцовой от воспалений, и вся покрылась волдырями и царапинами, сочащимися кровью.

— Это… это…

— Власяница, — произнёс Деорса.

— О Ингион!.. — доминус схватился за голову. — Ты самовредящий! Благодать мучает тебя. Она убьёт тебя!

— Я знаю.

Деорса поспешно оделся.

— Знаю. Обязательно убьёт, это неизбежно. Но знаешь, в чём плюс? Я обязательно получу своё, — Деорса оправил кафтан, разгладил манжеты и улыбнулся.

— Своё?

— То, что мне причитается, то, что я заслужил, всю жизнь претерпевая муки. То, чего я хочу.

— Чего же ты хочешь?

— Любви.

Доминус, похолодев, схватился за спинку кресла.

— Чьей любви?

Деорса вдруг тяжело задышал и бросился на колени, склонив перед доминусом голову. На ковёр закапала кровь.

— Никогда, — процедил Деорса, не утирая нос и не унимая крови, — никогда я не тронул ни единого ребенка. Никогда! Я не вторгался в чужие жизни, никого не обидел и не покалечил. И когда я встретил Экбата, вдруг понял – вторгаться и не нужно! Мне чужды коварство и жестокость, присущие диким зверолюдям прошлого. Достичь желаемого можно любовью и дружбой. Это честный путь! Я заслужил желаемый исход. Заслужил! Я долго ждал. Я во всех смыслах лез из кожи вон, воевал сам с собой лишь ради того, чтобы не ранить его. Я хотел научить его любить так, как я люблю.

Деорса согнулся пополам и схватился за горло.

— Нет… нет, я скажу, — прохрипел он. – Я скажу, а ты послушай. Какое счастье наконец сказать это вслух, рассказать о моей любви живой душе, а не паразиту, засевшему у меня в голове. Рассказать о том, как я восхищён свежестью и невинностью этого мальчика. Как можно не желать его, ведь он так прекрасен? Он уже достаточно созрел для любви, и при этом он так чист и искренен. Ведь он ещё не слышит Голос, ещё не опорочен им, он настоящий! Он благоухает чем-то сладким. Он пахнет целомудрием и наивностью. От него не смердит гнилой рыбой, кожным салом и холуйством, как от взрослых особей. Он пахнет любовью! Так пахнет любовь. И я получу её.

Доминус опустился на колени перед согбенным Деорсой и, ухватив его за руки, приподнял с ковра.

— Ингион, мы знакомы пятнадцать лет, — твёрдо сказал он. — Я всегда уважал тебя и называл своим другом с великой гордостью. Ещё в семинарии я восхищался твоим блистательным умом. Ты всегда руководствовался в своих поступках и суждениях требованиями рассудка, здравого смысла, ты всегда был чужд различного фантазёрства… Рассудительный, здравомыслящий Ингион! Где же нынче твой трезвый ум? Неужто не понимаешь ты, что твои лёгкие прикосновения ранят этого ребёнка, как ранили бы и побои. Ты пытаешься говорить с ним на языке чувственности, но она свойственна лишь зрелым людям, для него твои сигналы звучат как угроза. Дети боятся неизведанного, и подталкивать их к нему значит калечить их души. Я веду к тому, Ингион, что насилию никогда не стать любовью. Ты заблуждаешься, именно об этом тебе твердит и Глас божий. Не отвергай его, он пытается помочь тебе, предостеречь тебя от ошибок и их ужасных последствий.

Деорса с неожиданной силой вырвал из его ладоней свои запястья и резво поднялся на ноги. Выудив из кармана белоснежный платок, он утёр от крови своё лицо и как ни в чём не бывало осклабился.

— Не было и нет с моей стороны никакого насилия. Я вёл к согласию, — сказал он. – Это честный путь. Я многое сделал для Экбата, чтобы он начал мне доверять. Я ни к чему не принуждал его и не намерен этого делать. Он сам решает, как ему поступать, и я уверен, он сделает правильный выбор.

— Нет у него никакого выбора, — покачал головой доминус, поражённо наблюдая за тем, как Деорса превозмогает боль и слабость. — Он не смеет оттолкнуть тебя, поскольку твой авторитет стал слишком силён. И он полностью беспомощен перед тобой…

— Помолчи, — грубо прервал его Деорса. – Твои жалкие проповеди мне наскучили. Я с великим трудом научился сопротивляться Голосу, неужели теперь ещё и тебе придётся рот затыкать?

— Ты не научился, — возразил доминус, поднимаясь с пола. – Глас божий медленно убивает тебя. Подчинись, пока не поздно, пока он даёт тебе шанс.

— Я всегда подчинялся! — вдруг бешено взревел Деорса, взмахнув руками. Доминус в ужасе отпрянул, прижавшись спиной к стеллажу. — Всегда чтил его! Всю жизнь жил его заветами. Слушал его бредни. А он жрал, жрал меня изнутри! Он пожирал! — Деорса хватил кулаком по своей груди так, что голос его дрогнул. — И я был обессилен. Безволен, голоден, неудовлетворён! Но теперь… теперь всё изменится.

— Ингион, ради всевышних богов… умоляю…

— Ради всевышних богов я и пальцем не пошевелю, — прошипел Деорса. — А ты… — он быстро подошёл к доминусу и дохнул на него горячим кровяным дыханием, — ты, если попробуешь мне помешать, пожалеешь. Если будешь трепать языком, это только ускорит мои планы, я заставлю тебя смотреть, как мой собственный язык исследует Экбата на вкус в самых неожиданных для тебя местах.

— Ты не сможешь… тебе не удастся, — прошептал доминус, — Благодать убьёт тебя.

— Убьёт, бесспорно, — усмехнулся Деорса, попятившись к столу. — Но не сразу. Я успею получить своё.

— О нет! — простонал доминус.

— О да! — горячо возразил Деорса. — А ты, болван в платье, молчи как рыба. Иначе клянусь, я исполню что пообещал тебе.

— Пресвятая Благодать да защитит нас, — зашептал доминус, спешно выводя символы на своём лбу. – Благословенный Гласом божьим, молю…

— Благословенный?! У тебя в башке паразит! – заорал Деорса, шарахнув кулаком по столу. – Ты болен!

Доминус, не видавший и не слыхавший ещё в своей жизни человеческой агрессии, был парализован страхом. Он в великом ужасе глядел в расширенные, налитые кровью глаза Деорсы и с трудом выдавливал из себя слова.

— Это ты болен. Тебя упекут в психиатрическую клинику.

— Я быстро выйду оттуда, — усмехнулся Деорса. — Им меня не вылечить. Я выйду, как и все обречённые. И сделаю всё, что спланировал.

— Благодать поведёт тебя прочь. На смерть. Ты не сможешь сопротивляться.

— Неужели? Знаешь, я очень долго тренировался. И заплатил за это большую цену. Заплатил болью. Да, Голос силён, я не могу изгнать его. Но глянь, что я теперь умею.

Деорса быстро разулся. Доминус дёрнулся в сторону, роняя из стеллажа книги.

— Ингион, что ты делаешь?

Некоторые пальцы на ногах Деорсы были перебинтованы. Ступая босыми ногами по ковру, он двинулся вперёд, быстро настиг доминуса и с немалой силой наотмашь ударил его по щеке. Тот вскрикнул и, отшатнувшись, врезался спиной в стеклянный стеллаж. Дверца треснула. Деорса вернулся к столу, поставил босую ногу на кресло и ухватился за мизинец. Раздался хруст. Деорса зарычал, но сдержал крик, закусив губу. Сломанный палец выглядел как прежде, хотя его обладатель теперь прихрамывал.

— Теперь ты убедился воочию, святой доминус, что я способен свершить всё, чего так жажду. Это невеликая цена за твоё молчание, — он указал на палец. — Я мог бы заплатить и больше. И сделаю это, если до того дойдёт. Но не советую тебе связываться со мной.

Доминус, схватившись за щёку, остолбенел на месте как статуя, в немом ужасе глядя на переломы Деорсы.

Тот неспешно обулся, стряхнул пыль с одежды, оправил волосы и вновь предстал перед доминусом в своём элегантном и выдержанном облике светского господина.

— Сядь, — велел он, указав доминусу на кресло. – Приди в себя. Через десять минут вернись в зал, горячо поблагодари Агну за чудесный вечер и убирайся отсюда. Послезавтра на празднике ты будешь ослепителен как никогда. Да от тебя будет просто за версту смердеть благодатью и безмятежностью, понял?

Не дождавшись ответа и бросив пренебрежительный взгляд на доминуса, Деорса изобразил на лице бархатную, радушную улыбку и покинул библиотеку, поспешив к гостям, ради которых с таким великим трудом и носил свою приветливую личину.

Доминус долгое время не шелохнувшись стоял на одном месте. И как ни уповал он на Благодать, на её мудрость и духовную теплоту, не мог отыскать ответов на терзающие его вопросы и отныне потерял покой.

 

Жарким летом Гави любил сидеть в тени на крыльце вольерного отделения. Бетонное крыльцо всегда было холодным и влажным и отлично спасало Гави от зноя. Он плохо переносил жару и обычно избегал солнца, пряча лицо под кепкой с длинным козырьком, а тело под лёгкими, светлыми рубахами. Целыми днями коротая время в ожидании спасительных сумерек, он постоянно пил холодную воду и прикладывал к щекам влажные, студёные бутылки из холодильника.

Его собаки, вывалив языки и тяжело дыша, валялись на полу в вольерах, где царил полумрак и прохлада. Иногда в перерывах между занятиями он и сам сидел с ними в вольере, чтобы развлечь приятелей беседой и охладить свою взмокшую голову.

Жара нарастала. На улице не было ни дуновения, зной стоял плотной стеной как в духовке, и Гави, сидя в вольере, испытывал невероятное облегчение, но и раздражение от того, что вскоре ему придётся выйти и провести занятие под палящим солнцем. Площадка походила на раскалённую сковородку. Собаки много пили и вяло исполняли команды, хозяева их маялись и плохо соображали, поэтому в такие дни Гави обычно отпускал всех пораньше.

Сегодня же стояла такая жара, что даже в вольерном отделении было невыносимо душно. Гави лежал в вольере прямо на полу, подперев голову рукой, и сочувственно глядел на Кецаля. Пёс развалился чуть поодаль и, прикрыв глаза, учащённо дышал, дёргая влажным языком.

— Представляю, дружище, представляю. Если б я имел такую шубу, я страдал бы не меньше.

Кецаль вздохнул и шевельнул лохматым хвостом.

Гави тряхнул головой и помотал своим хвостом, туго связанным на затылке.

— Ничего… ничего, Кецаль, — пробормотал он. — Однажды мы купим климатический контроллер. Вот увидишь. Я обязательно накоплю. Я установлю его прямо здесь. И знаешь, мы станем повелевать климатом — зимой здесь будет тепло и уютно, летом всегда прохладно и свежо. Я думаю, ребятам это понравится. Верно, ребята?

В ответ ему раздался восторженный лай нескольких щенков в соседнем вольере и ленивое ворчание взрослых псов где-то в дальнем углу отделения.

Кецаль вдруг дёрнул ухом и поднял осоловелую голову, Гави тоже услыхал за окном тихое постукивание и привстал с пола, встревоженно уставившись в темноту коридора. Скрипнула входная дверь, и в гулкой тишине отделения отчётливо послышались неспешные шаги. К изумлению Гави, в вольерную вошёл Вессаль в сопровождении Каштана.

— Вы?!

— А, мэтр Фрельзи! Мне сказали, что вы здесь, — улыбаясь, проговорил слепой.

— Что случилось? Что-то с Каштаном?

— О нет! С ним всё замечательно. Каштан великолепен, впрочем, и я стараюсь соответствовать ему. Теперь мы не разлей вода.

Старик усмехнулся и потрепал пса по макушке. Гави озадаченно разглядывал обоих, пытаясь угадать причину внезапного визита. Он уже почти не вспоминал Вессаля, который выпустился из школы взаимодействия с собакой-проводником много недель назад.

— Но что, в таком случае, вам…

— Вы что, сидите в клетке? — перебил его старик, постукивая тростью по металлическим прутьям.

— Здесь прохладно, — буркнул Гави.

— Вылезайте, Гавестон, не могу же я беседовать с вами словно с попугаем.

«Беседовать?! Да о чём нам беседовать!»

Гави неохотно поднялся на ноги и подошёл к решётке, насуплено глядя на незваного гостя.

— Чем я, собственно, могу вам помочь? — пробормотал он.

Вессаль покачал головой.

— Вылезайте, вылезайте оттуда, друг мой. Где здесь можно присесть?

Он принялся ощупывать тростью пространство вокруг себя и обнаружил рядом стул.

«Да он издевается».

Гави раздражённо вздохнул, лязгнул дверцей и покинул вольер. Выставив перед тяжко дышавшим Каштаном миску воды и расстегнув его шлейку, он опустился рядом с Вессалем на лавку, заваленную собачьим инвентарём.

— Так и чем я…

— Чудесный день, не правда ли? — радостно выпалил старик.

«Чудесный? Жарища столь дикая, что хочется сдохнуть, вообще никогда больше не дышать!»

— Да, погода что надо.

Он оглядел слепого. Тот был одет в плотную льняную рубаху тёмно-синего цвета и серые брюки, в руках мял белую хлопковую кепку-берет. По колену его ползал какой-то большой усатый жук и Гави, не сдержавшись, осторожно убрал его, схватив за усы.

— Вот и я говорю. Самое то для прогулок! Я шёл мимо и решил заглянуть, навестить, так сказать, местное население. Я уже побывал у Нурии, мы чудесно побеседовали, выпили чайку. Очень душевно!

— Мимо? — недоверчиво произнёс Гави. — Да ведь вы живёте в пяти станциях отсюда.

— С Каштаном я стал намного мобильнее, Гавестон, — старик весело крякнул и закивал головой. — И всё благодаря вам. Я, собственно, зашёл к вам ещё раз поблагодарить за всё, что вы сделали.

— Что я там сделал-то… На здоровье. Да и ладно, — проворчал Гави, сосредоточенно ковыряя ремешок от какого-то ошейника.

— Моя жизнь за это время совершенно изменилась, Гавестон, — серьёзно сказал Вессаль. — И мне очень хотелось бы узнать — ну а ваша? Изменилась ли как-то ваша жизнь?

Гави вспыхнул и не сразу нашёлся с ответом.

— Почему моя жизнь должна меняться? Что вы хотите этим сказать?

— Ну, я обнаружил вас сидящим в клетке, Гавестон. И знаете, — слепой покачал головой, — это очень грустно.

— Там прохладно!

— Здесь не хуже.

— Хуже!

«Чего тебе от меня надо?!» — мысленно возопил Гави, еле сдерживаясь, чтобы не ринуться вон из вольерной. Слепой улыбнулся и пожал плечами.

— А ведь завтра столь радостный, чудесный день, — заметил он, — Двухсотлетие Мира. Великолепный праздник! Сколько цветов и музыки будет на улицах! А уж в сквере Миротворцев, где состоится представление… А каким величественным будет шествие! Вечером грянет фантастический салют. Говорят, это будет нечто грандиозное, Гавестон. Вы обязательно должны всё это увидеть.

Гави слушал его с каменным выражением лица.

— Я не люблю праздники.

— Праздники это одно, но этот – совсем другое! Это не просто праздник, это настоящий восторг. Вы непременно должны поехать.

— Спасибо, господин Вессаль, за совет, но я предпочту остаться дома и почитать.

— Гавестон! – рассмеялся Вессаль. – Я рад, что хотя бы дома. Не в клетке.

Гави потёр ладонью пылающее лицо.

— Послушайте, Вессаль, если вам так нравится этот праздник – езжайте на него сами!

— Я-то? – старик горько усмехнулся и тихо забормотал. – Допустим, приеду. Буду блуждать посреди толпы в бесконечной темноте, вслушиваясь в радостные возгласы, речи, музыку, грохот салюта. Безопаснее и проще послушать всё это по радио. Нет, молодой человек, мне там делать уже нечего. Было время, я с радостью расхаживал в компании друзей по нарядным улицам, размахивая флагами и цветами, рассматривал праздничные фигуры, наряженные деревья, счастливые лица фастарцев. И вот тогда звучание праздника рождало в груди чувство восторга и счастья. Но время это прошло, теперь мой удел — темнота и радио.

— Простите, — сконфуженно пробормотал Гави, — я сказал не подумав.

Вессаль махнул рукой.

— В одном вы правы – праздник мне действительно нравится, и я всё бы отдал, чтобы ещё хоть раз почувствовать тот самый восторг. Побередить, так сказать, радость прошлых лет.

Гави сосредоточенно почесал лоб.

— Но ваши друзья… могли бы проводить вас туда и… как-нибудь развлечь, — предположил он, – могли бы прогуляться с вами, раздобыть в конце концов для вас флаг.

— Мои друзья – пожилые врачи, Гавестон, — покачал головой старик, — некоторых из них самих нужно провожать да развлекать. К тому же все они отправятся туда с семьями. Некогда им будет нянчиться со мной.

— А ваши дети? Они не могут сопровождать вас?

— Дети? Моя дочь живет в Пастоли, сын в Тойе, уж не знаю в каком сейчас округе. Это, как вы понимаете, на другом конце материка. Они даже не знают, что я окончательно ослеп. Да к чему им эти новости? Я уж давно тут сам по себе. Жена умерла девять лет назад, после её похорон я ни разу не получал от них весточки.

Вессаль достал из нагрудного кармана платочек и утёр мокрый лоб. Гави вдруг заметил, что старику было ужасно жарко. Его одежда была слишком плотной для такого зноя, хлопковая кепка плохо прикрывала затылок. Он очень долго шёл по солнцепёку и, вероятно, страдал от давления.

— Послушайте, — пробормотал Гави, — вы что же, совсем один? Никто не присматривает за вами?

— Не один, — с гордостью ответил Вессаль, похлопав по спине Каштана, преданно сидевшего у его левой ноги.

Гави, в великом негодовании беззвучно прошептав несколько ругательств, тяжело вздохнул и заявил:

— Ладно, я отведу вас туда. Провожу на праздник.

— Вы?!

— Я.

— Мне не хотелось бы вас так утруждать, вы мне ничем не обязаны, — пожал плечами старик. – К тому же вы будете завтра страшно заняты чтением. Да и вообще, мне было бы неловко…

— Во сколько мне приехать? – перебил его Гави.

— В десять, — быстро ответил Вессаль.

— Значит, буду в десять. И вот ещё что. Я провожу вас на праздник, а вы в ответ пообещайте никогда не устраивать марафоны в такое пекло. Это небезопасно даже в компании Каштана, — строго добавил Гави.

— Что ж, — слепой виновато опустил голову и улыбнулся, — вы совершенно правы, Гавестон. Я даю вам обещание.

Гави потянулся к столу, взял бутылку воды и вложил её в руку Вессаля.

— Пить хотите?

— Немного.

Старик тут же осушил полбутылки.

— Простите мне мой интерес, — заговорил он, отдышавшись и утерев губы, — но что же такого увлекательного вы намеревались завтра почитать?

Гави вдруг застенчиво усмехнулся.

— Стыдно сказать, но мне необходимо перечитать и отредактировать несколько глав, которые я сам и написал.

— Вот как? Вы сами?

— Я сам.

— Это удивительно! Вы пишете книгу! – изумлённо протянул Вессаль. – Давно? О чём же она?

— Не очень давно, начал по весне. Идея незамысловата, боюсь, вы найдёте её скучной…

— Гавестон, — Вессаль повернул к нему лицо, и, словно прекрасно видя его слепыми глазами сквозь тёмные очки, заявил: — я совершенно уверен в том, что вы не способны создавать ничего скучного.

— Мне трудно судить, — замялся Гави. – Сам-то я часто скучаю, когда пытаюсь прочитать очередную книгу. Вообще, что бы я ни читал, всё мне кажется неоконченным, недосказанным, повсюду словно есть некие пропуски, не заполненные чем-то, что было бы близко мне, что отзывалось бы во мне… Понимаете, о чём я?

— Вполне понимаю, — кивнул Вессаль. — Вы решили заполнить их самостоятельно. Удивительно полезное занятие, скажу я вам. Знаете что? Не рассказывайте мне содержание вашей книги. Завтра возьмите её с собой, в поезде почитаете мне вслух.

— Почему бы и нет.

Слова, сказанные Вессалем, показались Гави гораздо более освежающими и бодрящими, чем холодная вода или бетонный пол в вольерной. Остаток рабочего дня он возбуждённо курсировал в раздумьях из угла в угол, а дома до самой ночи просидел над исписанными листами, спешно редактируя главы своей книги.

 

Абби открыл глаза — перед ним была стена. Он также зацепил взглядом уголок подушки. В квартире было тихо. Радио ещё не проснулось, и со стороны кухонного стола доносился негромкий стук ночного сердцебиения.

Летом Абби всегда вставал раньше будильника и радио, поскольку и солнце поднималось в несусветную рань, а вслед за ним просыпались и птицы, которые принимались щебетать на все лады. Они не раздражали Абби, но прерывали сон, и так как сон не входил в список его непреложных ценностей, он не дорожил им и с лёгкостью прекращал.

Открыв глаза, он сразу же вставал с постели и моментально застилал её. Он не бросался перво-наперво к окну взглянуть на небо и оценить погоду, (какая, в сущности, разница?), но отправлялся ставить чайник, а после — в ванную, чтобы вскоре выйти оттуда безукоризненно чистым, натёртым лосьоном и гладко причёсанным. Жара ли была, холод ли, дождь ли, буря — он облачался в неизменный тёмно-серый рабочий комбинезон, с которым сроднился, словно со второй кожей.

Слушая «Рупор Фастара», Абби пил свой привычный травяной чай — смесь шиповника, ромашки и календулы. Варево было невероятно горьким и вязким, но Абби, приученный к этому вкусу с первого года жизни, совершенно не замечал горечи и вот уже девятнадцать лет подряд пил свой чай. Мать всегда поила его травами, крепко веря в то, что здоровье зверски рыжего Абби требует пристального внимания. Возможно, в силу каких-то посторонних причин, но возможно, отчасти благодаря этой знахарской терапии, Абинур никогда ничем не болел. Даже простуда протекала совершенно незаметно, не обозначив своё присутствие и лёгким насморком.

Сегодня был выходной, но Абби никогда не нарушал распорядок и вставал спозаранку каждый божий день. Делать в выходные ему было совершенно нечего, и он обычно с утра до вечера слушал радио, заваривая литры календулы и съедая горы хлеба с карамелью. Однако сегодня был не обычный выходной, но величайший праздник — Двухсотлетие Мира. С самого утра в городе началось движение: сновали туда-сюда распорядители, участники шествия, лоточники и, разумеется, праздные горожане. На каждом углу из громкоговорителей пело радио. Сначала тихо, но с каждым часом всё громче и громче музыка наполняла Фастар.

Абби вышел из дому, когда музыка разносилась уже по всем уголкам города — в десять часов утра. Вышел, конечно же, облачившись в свой рабочий комбинезон. Он был из невероятно плотной ткани, и на жаре тело Абби прело так, будто он носил не комбинезон, а скафандр. Чтобы исправить это неудобство, Абби под комбинезон не надевал вовсе никакого белья и щедро расстёгивал молнию, чуть ли не полностью обнажая веснушчатую, пёструю, как у сокола, грудь.

Он шагал по улицам, едва ли бросая взгляд на широкие растяжки с поздравлениями, цветочные фигуры, струящиеся флаги да народ, шумевший ничуть не меньше чем радио — дети дудели в какие-то дудки, трещали вертушками, гремели колокольчиками и отчаянно старались при этом перехохотать взрослых, громко разговаривающих где-то у них над головами.

Абби двигался к Карьерному шоссе пешком. Поезда были битком набиты, и ему пришлось полтора часа тащиться по улицам, петляя в лабиринте построек, раздвигая висящие яркие ткани и стряхивая с волос падающие на него с крыш цветы.

Он должен был встретиться на месте со своими университетскими приятелями, но искать их в многотысячной толпе не собирался. Поэтому, прибыв на шоссе, где колыхалась громадная масса народу вперемешку с флагами и какими-то причудливыми фигурами на шестах, он просто нырнул в море гремящих горожан и принялся заниматься тем, за чем пришёл — разглядывать людей.

Шествие состояло из основной центральной колонны и двух боковых, в которых шли обычные горожане, не занятые в выступлении, к которым и примкнул Абби. В центральной колонне двигались артисты и демонстранты.

Музыка унялась, и радио после множества торжественных слов объявило старт шествия, которое должно было прибыть в сквер Миротворцев. Грянул барабанный бой — музыканты разом ударили в свои инструменты, взметнулись ввысь громадные разноцветные и государственные флаги, раздался оглушительный рёв толпы, и шествие двинулось с места. Радио отчаянно что-то докладывало, но его мало кто слушал — люди радостно вопили и хлопали в такт многочисленным барабанщикам, которые били в барабаны так громко и синхронно, что Абби показалось, будто его сердце застучало с ними в унисон.

Он брёл в общем потоке, но смотрел не на центральную колонну, в которой с шумом и рокотом проезжали мимо него исполинские современные комбайны, трактора и грейдеры, но смотрел на зрителей, толпами сгрудившихся на верхних тротуарах.

«…а также развивая инфраструктуру, сделали возможным грамотное освоение лесосырьевой базы, подключив значительные мощности по переработке лиственной древесины…». Не обращая внимания на бубнящего диктора, шествие рабочих с флагами, бесконечный цветочный водопад и конфетти, Абби скользил взглядом по лицам и одеждам людей. Вот девочка, спрятав за щёку круглую конфету, смотрит на шествие. Ей явно интересно, даже слишком интересно, и позабытая сладость начинает таять во рту, пачкая губы. Её мать счастливо улыбается и рукоплещет. Она одета в простое свободное платье до колен, похожее на пододеяльник, она явно беременна. Это можно понять и по лицу мужа, который постоянно оглядывает её с ног до головы, волнуясь, уж не лопнет ли она ненароком от радости и напора толпы. Он одет в рабочий комбинезон с шевроном сталелитейного цеха, и ему уже явно дурно от жары, но очевидно это единственная его нарядная одежда, поэтому он терпит, желая всем своим видом поддержать настроение праздника. Скучная семейка…

Вот пожилая женщина довольно кивает, слушая радио, словно это она писала текст для диктора, и радуется, что тот читает без ошибок. Рядом с ней женщина помоложе вяло помахивает флажком и постоянно смотрит вниз, чтобы не потерять из виду крутящихся в ногах маленьких детей — им не интересно шествие, они хотят каких-то сладостей, что и не удивительно — запах выпечки разносится по улицам ещё с самого утра. Скучный выводок…

Молодой человек с остриженными волосами песочного цвета и красноватой кожей задумчиво смотрит на шествие. Очевидно он ферриец, причем северянин — он очень высок, имеет раскосые глаза. Он нарядился в бежевый халат поверх рубашки и брюк – конечно, он медик и сегодня надел рабочую одежду, чтобы выглядеть празднично. Сунув руки в карманы халата, он застыл на месте, весь поглощённый шествием, – рядом с ним никого нет, он пришёл на праздник один. Скучный тип…

Девушка в рабочем комбинезоне с закатанными рукавами стоит у балюстрады, деловито скрестив на груди руки. Она гордо улыбается, вздёрнув подбородок, её длинные волосы красиво распущены в честь праздника. Она загорела, сквозь смуглую кожу проступает лёгкий румянец, а белые зубы сверкают так, что видать издалека. Встречая новых участников шествия, она громко кричит и лихо свистит, вызывая уважительные взгляды со всех сторон. Позади неё стоит толпа молодых людей — очевидно, это её друзья, временами они любезно подают ей бутылки с напитками или шепчут на ухо. Скучный сброд…

Старик в тёмных очках с собакой на привязи стоит у цветочной фигуры корабля и ощупывает её руками. Рядом с ним мужчина с волосами ниже плеч, в клетчатой рубашке навыпуск и узких брюках глиняного цвета. Он берёт старика за руку и вкладывает в неё флажок, тот, улыбаясь, машет шествию. Похоже, он слеп, поскольку машет в другую сторону. Спутник старика склоняется к его уху, направляет его руку, и вот флаг развевается в нужном направлении. Скучные неудачники…

Шествие в конце концов привело Абби в сквер Миротворцев, где была сооружена гигантская сцена, уставленная оборудованием. Позади неё за деревьями и шатрами на площади выстраивалась вся прибывшая техника и многие спешили туда, чтобы как следует рассмотреть громадные блестящие машины. Встречая шествие, организаторы выпустили в небо сотни воздушных змеев – их было так много, что на сквер наползла тень. Они трепетали хвостами и крыльями, как настоящие драконы, к тому же сверкали блёстками, словно чешуёй. Громкое трубное пение оповестило о начале праздника, и над сквером раздались многочисленные залпы из пушек конфетти – воздух моментально наполнился разноцветной сверкающей пылью.

Со сцены раздался голос, и все обратили взгляды на оратора. Пока тот приветствовал и поздравлял всех прибывших на праздник, Абби пробирался поближе к сцене. Обсыпанный цветами и конфетти, блестящий, пропахший чужими духами, с флагами, торчащими из карманов, он бесстрастно глядел окрест, зондируя окружающих, чьи живые, пунцовые от радости лица были обращены к сцене – громадному деревянному сооружению, высокому и вытянутому, откуда выступающих было хорошо видно всякому зрителю.

Абби подобрался к самому подножию сцены, и ему пришлось бы задирать голову, чтобы разглядеть происходящее на ней действо, но то было ему совершенно безынтересно. Грянул хор – инфидаты исполняли гимн Халехайда, и он поплыл над сквером величаво и возвышенно, преогромно и весомо, как государственные флаги, пламенем реющие над людьми. Люди же не молчали — гимн этот пел весь сквер, вся площадь, да и вероятно, весь город.

Абби молчал. Он стоял спиной к сцене, развернувшись к толпе, и как обычно шарил глазами по лицам горожан. Жара нарастала, он весь взмок, пот лился ручьями с его разноцветного лба, и горло его, соскучившись по чаю, давно уже слипалось от жажды.

Он собрался, было, отправиться на поиски лоточника, торгующего водой, и начал искать глазами путь отступления из тесной толпы, как вдруг наткнулся взглядом на то единственное, странное и неповторимое, что смогло наконец заинтересовать его. Абби остолбенел, пот его моментально остыл и пробрал морозом всё его раскалённое тело. Глаза его, тотчас разучившись моргать, наполнились слезами, а дыхание в испуге замерло в груди, бьющейся точно у умирающей от страха синицы.

Абби увидел стоящего к нему спиной человека, единственного из всех, который, в точности как и он, разглядывал толпу, изучая зрителей. Незнакомец, почувствовав, как Абби вонзился глазами в его затылок, медленно обернулся, и они встретились взглядами. Вновь он! Абби затрясло. Чуждый окружающему миру, посторонний и совершенно противоестественный и… интересный лик. Лик ненависти!

 

Гави выплюнул прилипшие к языку конфетти и жадно отпил из горлышка бутылки. За последние три часа рот его почти не закрывался, что было феноменальным для него явлением. Сначала он читал Вессалю в поезде свою книгу, после чего они провели целый час за её обсуждением, пока добирались до Карьерного шоссе.

Прибыв на место, Гави принялся описывать старику всё происходящее и волей-неволей увлёкся этим занятием. В конце концов от грянувших на него впечатлений его так понесло, что Вессаль, которого Гави сгрёб в охапку и потащил сквозь праздничные толпы, еле поспевал за его сумбурными комментариями, а Гави старался как можно колоритнее выразить слепому всю красоту празднества. Он перекрикивал ему на ухо радио, расписывая всё, что попадалось глазу на пути, старик же улыбался, внимательно слушая его и не перебивая ни словом.

— Здесь продаются жареные яблоки в сахарной пудре, давайте немедленно купим их. Конечно тут целая толпа детей, просто не протолкнуться! Они все в чём-то сине-зелёном… это краска! Где-то разбрасываются краской. Да тут все сине-зелёные. Представьте, Ингур, люди совершенно разноцветные! Тротуар под ногами розово-синий. Вот бы нам не попасть… Ну вот, теперь и нас с вами разукрасили. Ваши ботинки покрыты розовой пылью, как и морда Каштана. Знаете, это красиво… Слышите звук? Пойдёмте скорее, это за углом, все бегут туда. Там, похоже, оркестр! Да, он самый. Музыканты все в зелёных куртках с большими медными пуговицами. Они идут к шоссе, чтобы присоединиться к процессии – у каждого за спиной прикреплён длинный шест со множеством лент, они развеваются на ветру… вся их компания похожа на фейерверк – ленты шелестят и колышутся при каждом движении. Скорее перейдём улицу и встанем возле памятника – шествие будет проплывать совсем рядом с нами. Корабль! Настоящий цветочный корабль… троньте его, троньте же! Я не знаю, что это за цветы – большие, белые, очень гладкие, с огромными лепестками… Повсюду флаги, море флагов! Вот, тоже возьмите флажок… Корабль весь белый, лишь мачты его украшают красные маки. Неудивительно, что его соорудили здесь, возле памятника, ведь этот… Демендес был знатным мореходом и в своё время сделал немало для объединения Халехайда. Представьте, на корабль можно взойти! Немедленно взойдём же!.. Вы на корабле, на корабле из цветов, только представьте! Вы так высоко, над всеми возвышаетесь. Слышите шелест? Это выпустили голубей. Сотни голубей, повсюду голуби! Все они белые, лохматые, даже кудрявые, а клювы розовые, как и лапки… Техника пошла. Мы потом сходим на площадь, чтобы подробнее изучить её. Громадные машины! Комбайны с пилами и манипуляторами блестят на солнце… едут самосвалы таких размеров, что одно колесо больше всей моей квартиры! Представьте только, Ингур!.. Давайте сойдём вниз. Вперёд, на площадь! В сквер Миротворцев. Все идут туда… Я уже вижу над сквером воздушных змеев, их так много! Впереди взмывают в небо… и вьются, словно живые! Их, наверное, тысячи, даже солнце затмевают, да и сами блестят, глазам больно… Мы идём совсем рядом с процессией, только представьте – мы практически вклинились в неё! А в центральной колонне идёт, кто бы вы думали, сам доминус! Он похож на тот цветочный корабль, весь в белом, весь блистает и полощет шлейфами, точно громадными крыльями – они голубые, как и небо над нами. Он смотрит по сторонам и улыбается, благословляет всех, на кого взглянет. Взглянул и на нас! Ингур, представьте!.. В окружении многочисленных инфидатов за ним шествуют все министры Консенсуса, они несут государственные флаги и огромный символ Четырёх Сущностей. Люди собирают охапками цветы, что навалены повсюду, и бросают их доминусу… Вот так грохот! Это пушки приветствуют шествие – теперь повсюду сыплется настоящий сверкающий дождь из конфетти. Теперь и вы весь фиолетовый и блестите… Сцена довольно далеко от нас, давайте проберёмся поближе, чтобы я мог описать вам всё, что на ней происходит. Народу так много! Тысячи людей, десятки тысяч! Сейчас все запоют гимн… Доминус тоже споёт вместе со всеми, вон же он, в толпе зрителей. Споём и мы. Ведь это… это…

Сделав глоток из бутылки и утерев тыльной стороной ладони влажный рот, Гави умолк. Перед ним, вынырнув из грянувшей хором толпы, возник человек, и Гави, поражённый его свирепым видом, озадаченно уставился в его налитые кровью глаза. Отчего-то этот ненормальный, страшный взгляд показался ему знакомым, смутно мелькающим в памяти, и Гави действительно помнил его, но без всей этой гнетущей свирепости – раньше то был взгляд, увлажнённый слезами, исцарапанный ногтями, пронзённый тоской…

Гави пристально впился глазами в пугающее лицо, но обладатель лица отнюдь не пришёл в восторг от его любопытства и спешно попятился.

Это была женщина лет пятидесяти, темноволосая и короткостриженая, одетая в узкие чёрные штаны и серую куртку с высоким горлом. Её обветренная кожа была испещрена рубцами от заживших язв, сухие губы были добела сжаты, а усталые, покрасневшие, не знающие сна глаза вонзились в Гави тяжёлым, гневным взглядом. Щёки Гави вспыхнули, в висках застучала кровь. Он перестал слышать что-либо вокруг, и, хотя площадь гремела хоровым пением, ему показалось, что незнакомка непременно услышит его хриплые, почти беззвучные слова, которые он с трудом выдавливал из себя.

— Мама? Это ты?

Незнакомка, спасаясь от навязчивого внимания Гави, развернулась и бросилась обратно к сцене, так ловко петляя в толпе, что Гави почти сразу потерял её из виду. Обмякшие ноги едва слушались его, но он всё же вырвался из-под руки Вессаля и, уронив с плеча рюкзак, да разбив выскользнувшую из пальцев бутылку, сорвался с места.

— Мама? Мама, это же ты?

Шатаясь и оступаясь от волнения, цепляясь за плечи встречных фастарцев, он пробирался сквозь толпу и что есть духу звал её, тщетно пытаясь перекричать громоподобное пение.

— Гавестон? – Вессаль, покинутый Гави посреди громадной толпы, растерянно мотал головой. – Эй, Гавестон, куда же вы?

Каштан ободряюще потёрся мордой о его колени, и старик покрепче вцепился в рукоять шлейки, мысленно благословляя разумного пса. Он достал из кармана свою телескопическую трость, разложил её во всю длину и попытался ощупать ею невеликое пространство вокруг себя.

— Мама, стой! – кричал Гави, не отрывая глаз от мелькающего у сцены затылка незнакомки. – Мама! Подожди меня!

Она юрко нырнула под сцену, скрывшись меж массивными балками, и Гави, обрадовавшись, что в этом-то тупике он её и настигнет, тотчас бросился за ней.

Не успев сделать и двух шагов, он увяз в чьих-то цепких объятиях, с неожиданной прытью и силой повлекших его назад.

— Стой! Не ходи туда! – гаркнул кто-то Гави прямо в ухо.

— Что?! – Гави с трудом вырвал из чужих пальцев свой рукав, обернулся и с изумлением уставился на Абби. – Ты ещё кто такой?

Абби, которого незнакомка только что сбила с ног, заметил настигающего её Гави и резво вскочил, ухватив его за рубаху. От страха силы его утроились, и Гави, как ни пытался отцепиться от Абби, сумел лишь развернуться к своему противнику лицом. Тот упорно теснил его назад, словно от края пропасти, и исступлённо орал.

— Не ходи! Надо бежать прочь! Прочь, говорю! Там ненависть! Ненависть, слышишь?

— Чего? Пусти меня!

Опешивший от неожиданности Гави поначалу выворачивался из хватки Абби несколько неуклюже и вяло, к тому же, не на шутку испугавшись безумного ужаса, сквозившего в глазах Абби, он и сам невольно попятился.

— Да что с тобой, парень? Отпусти меня! Чего тебе от меня надо?

Гави ухватил Абби за руки и принялся выпрямлять его одеревенелые пальцы, вцепившиеся в уже изрядно порванную рубаху. Из-за плеча Абби он увидел, как из темноты под сценой показалось лицо матери. Она положила ладони на неотёсанный брус, преградивший ей путь, посмотрела на небо, оглядела толпу, расступавшуюся перед доминусом, и медленно, словно кивнув кому-то, склонила голову.

— Да пусти же меня, там моя мама! – прокричал Гави на ухо Абби, брыкаясь в разные стороны. Тот замотал головой, обхватил его тело, точно детёныш коалы мать, и изо всех сил навалился на Гави, утаскивая его прочь.

— Там ненависть!

Раздался оглушительный жаркий рокот, грянули эхом резкие, пронзительные хлопки. С грохотом и треском сцена разлетелась на куски, возгоревшись и извергнув клубы чёрного дыма. Мощный взрыв начисто снёс горячей волной деревянные балки и людей вокруг.

 

Вессаль с трудом поднялся на четвереньки. У него громко звенело в ушах. В падении он ударился головой, разбил и потерял очки, ушиб лоб, ухо и порезал нос о какой-то острый камень. Раны саднили, но боль мало волновала его, он тяжело дышал и кашлял, укрываясь рукавом от едкого дыма, заполонившего весь сквер. Усевшись, он принялся лихорадочно ощупывать пространство вокруг себя. Трость его куда-то отбросило, Каштана тоже не было рядом. Кругом валялись лишь какие-то пыльные обломки и мусор, осколки стекла и щепки вперемешку с конфетти.

Он слышал стоны и крики и, обмирая от страха, продолжал дрожащими руками шарить окрест. Неподалёку от него раздался душераздирающий вопль, и крики отовсюду вмиг многократно преумножились. Вессаль слышал мольбы о помощи, прерываемые кашлем, и сам надрывно кашлял, задыхаясь от дыма и пыли, туманом повисшей над сквером.

Старик не пытался звать на помощь. Никто бы и не услышал его — перекричать вопли пострадавших он бы не сумел. Вместо этого он всё время пытался свистеть и подзывал то Каштана, то Гави, ползая и неустанно ощупывая руками землю.

Нащупав что-то мягкое и шершавое, — то была чья-то грязная ладонь, — Вессаль похолодел и дрожащими пальцами потянулся проверить пульс. Мёртв. Не Гавестон, не Гавестон, только не он — вертелось у него в голове. Он провёл рукой по плечу и груди мертвеца, ощупывая одежду. Не он. Старик выдохнул, но тут же с сожалением покачал головой. Утерев измазанной ладонью навернувшиеся слёзы, он продолжил поиски, ползком продвигаясь среди разбитых бутылок и тел. В тот же миг он услыхал позади себя шорох и знакомое поскуливание, а вскоре смог и ухватить пыльную шерсть Каштана, который, сжимая в зубах трость, бросился в объятия хозяина.

— Каштанчик, вот ты где. Живой, невредимый. Мой ты хороший.

Он уцепился за шлейку, схватил трость и, шатаясь, поднялся.

— Каштан, ищи Гавестона. Ищи, ищи, приятель. Где Гавестон, где? — подначивал собаку старик, хотя Каштан сразу же направился куда-то в сторону, постоянно притормаживая, чтобы слепой не запнулся о чьё-нибудь тело или обломки.

Вессаль всё же пробирался с большим трудом, неловко преодолевая страшные препятствия. Они довольно долго блуждали в дыму, пока Каштан не остановился и не принялся громко скулить. Вессаль опустился на колени и положил дрожащие руки на тело, лежащее в ворохе каких-то обгорелых щепок.

— О нет, о нет, — шептал он, нащупывая крупные осколки и даже гвозди, торчащие из спины перед ним. Он быстро сунул пальцы за воротник пострадавшего и нащупал слабый пульс. «Вроде не он» — промелькнула у него мысль. «Одежда не та, волосы не те».

Каштан, однако, не переставал жалобно поскуливать, царапая когтями землю возле тела. Вессаль осторожно приподнял голову раненного и нащупал под его грудью мокрый лоб Гави.

— Гавестон?! Это вы? Гавестон! Гави! Пресвятые доминусы…

Старик принялся за ноги оттаскивать исколотого Абби в сторону и оставил его чуть поодаль, осторожно положив голову на бок. «Парень ещё жив».

Гави лежал без сознания. Он не был серьёзно ранен — кровь, текущая по его лицу, была чужой.

— Каштанчик, голос! Позови на помощь, — обратился старик к собаке, вновь зайдясь кашлем. Утирая рукавом чёрные от дыма слёзы, он ощупывал ладонью лицо Гави и силился выяснить и запомнить его черты.

— Ничего, сынок, мы вытащим тебя отсюда. Мы выберемся из этой беды. Всё будет славно, славно…

Под оглушительный лай Каштана он принялся разгребать обломки, чтобы освободить и очистить Гави от пыли и мусора.

 

к главе 4

назад к главе 2