Глава 4. Потрясение

 

Кто, как не я, тебя поймёт и приласкает?

И никогда не пристыдит, не оттолкнёт пятою?

Кто, человек разумный, ждёт тебя во мраке,

Жестокого, свирепого изгоя?

 

Когда Гави попытался открыть глаза, ему показалось, что веки его превратились в тяжёлые, ржавые ворота. Он с трудом разверз их и уставился в угол незнакомой комнаты. Он увидел белую дверь, рядом с ней небольшой шкафчик у светло-серой стены, на стене висела картина – лесной пейзаж. Гави моргнул. Но видение никуда не исчезло – комната была реальной. Она пахла свежим бельём, хлоркой, чистотой и покоем, и тишина, царившая в ней, была почти осязаемой, строгой и не терпящей никакого шума.

Гави попробовал пошевелиться, но тело плохо отвечало ему, тяжёлые руки и ноги словно вросли в постель, и он лишь вяло покрутил головой, оглядывая обстановку. Слева он увидел большое окно с белыми и прямыми, как бумага, занавесками, которые несмотря на позднее время были почему-то раздвинуты, и в обширном оконном стекле отражалась вся комната. Приглушённый свет шёл из крохотного светильника на стене напротив кровати, такого же прямого и строго, как и вся прочая обстановка. Серая в белую полоску ширма в углу у двери прикрывала умывальник и вешалку, на которой темнела чья-то одежда. На пустом столе у окна сиротливо стоял маленький блестящий радиоприёмник, едва слышно транслирующий ночное сердцебиение.

Скосив глаза, Гави увидел, что в кресле у изголовья его кровати сидел Вессаль. Он опёрся щекой о кулак и спал, зажав в другой руке очки. На коленях его лежала расстёгнутая шлейка Каштана, сам пёс, очевидно, развалился у его ног.

— Ингур, — шёпотом позвал Гави, боясь голосом потревожить царивший кругом покой, — Ингур, проснитесь.

Услыхав его зов, Каштан тотчас поднял голову и забил по полу хвостом, однако в сторону Гави не повернул и носа. В следующий миг он уже танцевал передними лапами на коленях хозяина и весело будил его, облизывая ему щёки. Тот проснулся и погладил пса.

— Ингур, где мы? – прошептал Гави. Вессаль живо встрепенулся, ахнул и весь подался вперёд, словно пытаясь разглядеть Гави слепыми глазами.

— Гавестон! – громко воскликнул он, не сумев сдержать радости. – Наконец вы очнулись! Как вы себя чувствуете?

— Не знаю, — растерянно ответил Гави. – Что со мной такое?

— Вы ударились головой и получили сильное сотрясение. Вам наложили десять швов. Хотите воды? Может, позвать медсестру?

— Мы в больнице? – ошарашенно прошептал Гави, с усилием оторвав от постели руку и опустив её на свой окутанный бинтами лоб.

— Да! Мы в Долгоречном госпитале, — охотно пояснил старик. — Он лучший, я проследил, чтобы вас поместили сюда. Вы не волнуйтесь, у меня здесь уйма знакомых врачей, я твёрдо в них уверен…

— Ингур, что случилось? – перебил его Гави.

— Вы можете говорить? – встревоженно спросил Вессаль. — Вы всё время шепчете.

— Наверное, — произнёс Гави слабым голосом. – Так что случилось?

— Что последнее вы помните?

— Праздник, конфетти… воздушных змеев. Гимн, — медленно перечислял Гави, с трудом ворочая сухими губами.

— Произошла авария, — осторожно сказал Вессаль, — довольно крупная. Из-за неисправности взорвалась аппаратура на сцене. Вас отбросило в сторону.

— Авария… — неуверенно пробормотал Гави. – Аппаратура…

— Именно, — Вессаль потёр ладонью лицо и надел очки. – Вы упали на мостовую и ударились головой. Мы с Каштаном разыскали вас и позвали на помощь.

Гави с тревогой рассматривал ссадины и порезы на его лице.

— А вы… вы сами-то не пострадали?

— Я в порядке, — махнул рукой старик. — Пара царапин. Пришлось, правда, приобрести новые очки — вот и всё, чем я отделался.

— Мы стояли довольно далеко от сцены, — пробормотал Гави, хмурясь от усилий вспомнить хоть что-нибудь. – Если задело даже нас с вами… какой же силы был тот взрыв? Должно быть, множество людей пострадало и… погибло?

Вессаль протянул руку, ощупывая постель, и мягко, но веско положил её на плечо Гави.

— Есть некоторые жертвы, — сказал он спокойно и утвердительно, — этот несчастный случай не для всех прошёл без последствий. К примеру, вы пострадали, и вам сейчас необходим покой и неподвижность, — Вессаль, особенно выделяя слова «вы» и «вам», на ощупь отыскал дрожащую руку Гави, которой тот взволнованно изучал свою перебинтованную голову, и уложил её на постель, для верности прижав своей ладонью.

— Это ужасно, Ингур. Я понимаю… понимаю, наверняка многие погибли. Могли и мы погибнуть. А что, если бы…

— Увы, Гавестон, несчастья случаются, — сдержанно сказал Вессаль. Он устроился поудобнее и, легонько похлопывая Гави по руке, заговорил миролюбиво и плавно: — Вам страшно и это нормально, ведь страх наш помощник, он напоминает нам о том, насколько хрупка наша жизнь и как важно беречь её. И в какой бы страшный вихрь нас ни затянуло, мы должны беречь себя до последнего. И радоваться, если нам это удалось, без малейшего зазрения совести. Слышите, как говорит Глас божий – «Кто не ведает страха – не ищет пути, не ломает преграды. Кто не ведает горя – не знает тепла и не ищет отрады». Пусть вам сейчас будет страшно и горько, но почаще спрашивайте себя не «что случилось с другими?», а «что случилось со мною?». Вы выжили, это был не ваш взрыв, он прогремел мимо вас. Вы сейчас в постели, в лучшей больнице, а я принёс вам шоколад.

Вессаль не спеша полез в карман и достал небольшую круглую конфету, упакованную в золотистую фольгу. Он вложил её в ладонь Гави и тот, проглотив комок в горле, с благодарностью выдохнул:

— Спасибо.

— Съешьте позже, после того, как вас покормят. Очень вкусный феррийский шоколад, купил на рынке через переулок.

Гави приподнял руку и взглянул на конфету. Золотинка празднично блестела и приятно покалывала пальцы острыми бугорками, под которыми, вероятно скрывались орехи. Это было прекрасное, дорогостоящее лакомство, несомненно обладающее чудесным нежным вкусом. И Гави, обожавшему вкусно поесть, на сердце лёг крохотный, как конфета, лучик тепла.

— Спасибо, Ингур, — повторил он уже гораздо спокойнее и отчётливее.

— Ну это вам для настроения, так, полюбоваться, — заметил Вессаль, — а это, — он выудил из-за пазухи небольшую чёрную, украшенную золотистыми звёздами коробочку с надписью: «Феррийская ночь», — это вам подкрепиться, когда доктор позволит. Вы, должно быть, очень голодны.

Он положил коробку конфет на постель Гави, который при виде прелестного подарка даже слабо улыбнулся.

— Вы правы, голоден. Между прочим, сколько времени я тут валяюсь?

— В общей сложности вы были без сознания тридцать пять часов.

— Как?..

Гави набрал в грудь побольше воздуха и попытался привстать, с трудом оторвавшись от постели. Вессаль, держащий руку наготове у его плеча, тотчас прижал его обратно к больничной койке, и голова Гави снова опустилась на подушку.

— Гавестон, лежите! – велел он. — Что вы скачете как ужаленный? Успокойтесь.

— Мои собаки! – взволнованно задышал Гави, схватив старика за рукав. — Ингур, они там совсем одни взаперти без еды и воды! Я не пришёл к ним! Боже, они ждали меня, а я не пришёл! Я предал их доверие…

Вессаль громко фыркнул.

— Глупости. Никого вы не предали. Всё хорошо с вашими собаками. Я был у вас дома, и можете мне поверить, они накормлены, напоены и даже выгуляны в парке.

Гави недоверчиво уставился на старика.

— У меня дома? Но как? Как вы узнали мой адрес, как попали в квартиру?

— Во-первых, в сквере, где мы нашли вас без сознания, я вытащил из вашего кармана ключи, — принялся живо и с удовольствием рассказывать Вессаль. — Кстати Каштан нашёл, к счастью, и ваш рюкзак, где лежит ваша книга. Честь и хвала Каштану! Право, это была бы большая утрата… Рюкзак висит на вешалке здесь в палате, если вы поищете, то обязательно найдёте его вместе с одеждой – а я привёз вам новую одежду, старая, увы, пришла в полную негодность.

Во-вторых, когда вас увезли в больницу, я отправился домой, позвонил в ваш центр, узнал телефон Нурии, потом уж позвонил ей и всё рассказал. Она сообщила мне ваш адрес, и сама также приехала туда. Вместе мы отперли вашу квартиру, и пока Нурия водила собак на прогулку, я при помощи вашей чудесной соседки госпожи Ливар приготовил им пищу.

Гави, вытаращив глаза и раскрыв от изумления рот, слушал его рассказ.

— Соседки? Она терпеть не может моих собак!

— Зато вас обожает. Когда я рассказал ей что случилось, она два часа рыдала. Час — из-за вас, час — из-за того, что во время прекрасного праздника произошло такое ужасное несчастье.

— Но ведь она же не знает, как правильно готовить им еду! — вырвалось у Гави, который уже снова почти улыбался.

— Зато я знаю, — твёрдо сказал Вессаль. – У меня был хороший учитель. Более-менее полезную пищу нам удалось состряпать. Знаете, ваши собаки сожрали всё до последнего кусочка.

Гави молчал. Он улыбался, но украдкой от Вессаля утирал навернувшиеся слёзы. Старик тем временем невозмутимо почёсывал своё разбитое лицо и продолжал говорить.

— Ключи я оставил у госпожи Ливар. Мы с Нурией будем по очереди наведываться к вам. Она отвечает за выгул собак, мы же с вашей милейшей соседкой будем кормить их вместе – она наотрез отказывается заходить к вам одна.

— Кормить их может и Нурия. Незачем вам мотаться в такую даль, и уж точно незачем обременять госпожу Ливар.

— Мы разберёмся, Гавестон, — веско изрёк Вессаль. – Мы разберёмся. Ваша задача – лежать здесь, слушаться врачей, есть и спать.

— Вы сами-то спали?

— Разумеется. И спал, и ел, и по магазинам прошёлся. Спасибо за заботу, Гавестон.

Гави густо покраснел.

— Нет, что вы… Ингур, простите. Это я должен вас благодарить. Спасибо вам за всё, что вы сделали для меня.

Вессаль кивнул.

— На здоровье, Гавестон. Отдыхайте. В этой больнице у вас будет лучшее лечение, лучший уход. Здешние медсёстры окружат вас поистине материнской заботой.

При его последних словах краска моментально схлынула с лица Гави. Он вздрогнул под рукой Вессаля так резко, словно его ударило молнией, и тяжело задышал, схватившись за горло.

— Гавестон? – встревоженно воззвал Вессаль. – Что с вами? Я немедленно позову врача.

Он потянулся руками к изголовью кровати, чтобы нащупать звонок, но Гави схватил его за запястье и вцепившись обеими руками в рукав Вессаля как в спасительный канат, застонал.

— О боже, Ингур… о боже, боже мой!

— Да-да, — закивал сам себе Вессаль, ожидавший вспышки болезненных воспоминаний травмированного Гави. – Продолжайте, Гавестон.

— Я… она…

— Кто?

— Мама… она умерла. Я видел.

— Ваша мама?

— Она умерла, Ингур. Умерла! А я не успел к ней подойти! Я не успел до неё добраться. Она была под сценой. Сцена взорвалась и… она погибла! Погибла, Ингур.

— Вы уверены, что это была она?

Гави едва кивнул, но слепой уловил ответ.

— Я слышал, как вы звали её, — медленно произнёс он. – А после ринулись за ней и, видимо, почти добрались до сцены. Слава богу, не добрались.

Гави сморгнул слёзы.

— Она была такой мрачной, такой… чужой. Глядела так, словно меня и не узнала. Она бросилась бежать от меня!

— Возможно, она и впрямь не узнала вас. Сколько лет вы не виделись?

— Вы правы, Ингур. Прошло слишком много времени. Я просто глупец… О чём я только думал! Раньше я всегда воображал, что встречу её когда-нибудь на улице и она сразу узнает меня. И такая простая, очевидная истина от меня ускользнула — время! Я изменился. Но знаете, Ингур, — Гави закрыл лицо руками, — она словно всё та же. Совсем не постарела!

Он тяжело засопел. Вессаль внимательно слушал его, прислушиваясь также и к движениям Гави, которому был прописан покой и строгий постельный режим. Готовый в любую минуту удержать Гави на месте, Вессаль с удовольствием отметил, что тот так и не выпустил из рук подаренную им конфету и всё это время бессознательно с великой бережностью перекатывал её пальцами.

— Все эти годы, — продолжал Гави, — все эти годы я ждал чего-то. Ждал, даже не понимая, чего именно я жду. Я словно… словно бесконечно сидел на вокзале. А мимо меня тянулся бесконечный поезд, он тянулся и тянулся, не останавливаясь, и из него никто не выходил.

— Вы ждали конца, Гавестон, завершения. Никто и не должен был выходить из этого поезда. Вам просто нужно было проводить этот поезд взглядом и покинуть вокзал. И теперь этот момент настал.

— Но я… я же только что нашёл её, дождался, — сквозь зубы проговорил Гави, изо всех сил сдерживая слёзы, упорно застилающие его глаза. – И вот так всё кончилось. За мгновение! Не успев начаться…

— Как давно она пропала?

— Я был ребёнком, это случилось больше двадцати лет назад. Она просто ушла. Ушла… и всё, — тихо произнёс Гави.

— Я думаю, именно тогда всё и закончилось, — мягко сказал Вессаль. – Вы встретили совсем другого человека, это не было воссоединением. Она опять убежала, Гавестон, и, будь жива, бежала бы вечно. А вы не должны вечно её догонять.

— Но почему? Почему она убежала? – горестно выдохнул Гави, устало сомкнув влажные глаза. — Она могла бы выслушать меня. Чем я так напугал её? Я не понимаю, Ингур, не понимаю.

— Думаю, дело не в вас, она боялась чего-то иного. Как вы думаете, зачем она залезла под сцену? — осторожно спросил Вессаль.

— Сначала мне показалось, что она хочет там поговорить со мной, — неуверенно ответил Гави. — Но потом увидел, как она глядит на небо, вовсе не на меня.

— На небо? — Вессаль нахмурился. – Что ещё вы помните?

— Я помню… там ещё был этот рыжий. Ужасно рыжий парень, он преградил мне дорогу, вцепился в меня, принялся толкать назад. Всё нёс какой-то бред. Очень странный тип. Твердил всё время одно слово… ненависть. Я помню, как нас толкнуло, мы, ухватившись друг за друга, полетели наземь. Самое последнее, что я помню, это яркое, горячее пятно за его плечом. Оно росло, а нас тянуло куда-то… А он всё кричал – ненависть! ненависть!

— Ненависть, значит, — повторил Вессаль, тревожно потирая подбородок. – Что ж, Гавестон, выходит, этот рыжий спас вашу жизнь.

— Да, действительно. Вы знаете, что с ним? Он жив?

— Когда его забирали, он был в тяжёлом состоянии. О его дальнейшей судьбе мне неизвестно, — слепой покачал головой. — Однако интереснее другое — почему он это сделал? О чьей ненависти он говорил, хотел бы я знать.

Гави шумно вздохнул, схватившись за больную голову. Давящая боль засверлила его виски и лоб, на грудь холодным камнем легла скорбная тяжесть, и Гави, которому невмочь было долее сдерживать слёзы, тихо проливал их, боясь, как бы его всхлипывания не услышал Вессаль.

— Гавестон, — старик заговорил приветливо и спокойно, словно вёл с ним самый обычный разговор, — лягте на бок, так вам будет удобнее. Плачьте не в пустоту, плачьте мне, я вас выслушаю.

Он плотнее укрыл Гави одеялом. В палате было тепло, даже жарко, но тот дрожал как на морозе, скрутившись на постели в позе эмбриона.

— Это стечение обстоятельств потрясло вас больше, чем сам взрыв.

Гави, помолчав некоторое время, громко шмыгнул носом, плечо его начало ритмично подрагивать, а дыхание стало горячим и шумным. Так оплакивал он свои несчастья, уткнувшись в мокрую подушку, а Вессаль между его всхлипываниями изредка вставлял словцо-другое, словно понимал каждую пролитую им слезу.

— Да, Гавестон, наше влияние на внешние обстоятельства минимально. Мы не можем изменить, уберечь или исцелить людей от всего на свете. Никто не может, даже Глас божий, — он нащупал руки Гави, влажные от слёз, и ободряюще похлопал его по сомкнутым у лица ладоням. Удостоверившись таким образом, что конфета была на месте в целости и сохранности, Вессаль продолжал: — Благодать сокрыла от вас воспоминания, причиняющие боль. Сержант не исцелят, лишь прячет. Поэтому боль никуда не исчезла, и вы не научились справляться с нею. Вы не могли прочесть и понять эту главу вашей жизни, и потому застряли в ней. Сейчас настало время дочитать и перелистнуть эту главу, Гавестон, пережить сюжет и окончить его, подойти к финалу. Ваша мать ушла, но вы-то остались. И ваша история продолжается.

Гави некоторое время слушал его спокойное, монотонное бормотание, пока не уснул, так и не выронив золотистую конфету из ослабших пальцев.

Вессаль ещё долго сидел в молчании у изголовья его кровати. Ночь подходила к концу, а Гави крепко заснул, задышав медленно, глубоко и покойно, что свидетельствовало о наступлении фазы целебного, отдохновенного для тела и души сна.

На руке слепого тихонько пиликнули часы. Пять утра. Вессаль осторожно потянулся и замер, снова прислушиваясь к дыханию Гави. Тот мирно посапывал.

— Худшее позади, — тихо произнёс старик, обращаясь к Каштану. — Теперь всё пойдёт на лад. Наш Гавестон справится.

Он протянул руку и погладил спящего по голове.

— Всё пойдёт на лад. Ну а мы с тобой займёмся важными делами, приятель.

Пёс вильнул хвостом и с готовностью поднырнул гладкой, тёплой головой под ладонь хозяина.

— Да-да, мой хороший. Займёмся ненавистью, — доверительно прошептал Вессаль, склонившись к самой морде пса. — Ненависть, значит… Нет, ну ты слышал? Ненависть. Вон оно как. Хм. Мы найдём этого рыжего, Каштан, и выясним, что он видел. Найдём, во что бы то ни стало.

 

В громадном молитвенном зале кайола было темно и прохладно. Он был пуст. Стены его были черны. Чёрен был пол, чёрен потолок. Не было в нём окон, двери и те не были различимы в темноте, поскольку были плотно сомкнуты.

Обычно в дни, когда здесь проходили службы и зал наполнялся народом, мрак прорезывали сотни зажжённых свечей, которые словно мириады звёзд сияли в холодной тьме зала. Но сейчас лишь один крохотный огонёк дрожал в тихой темноте. Была ночь, и тишина окутала не только молитвенный зал, но и весь кайол.

Доминус сидел на полу, скрестив ноги, напротив свечи в высоком подсвечнике. На нём была простая белая полотняная рубаха до пят, и пламени свечи хватало, чтобы доминус слегка и сам светился во тьме, словно призрак. И впрямь похожий на приведение, бледный и осунувшийся глава кайола, широко раскрыв глаза, смотрел на огонь. Громадный металлический символ Четырёх Сущностей на стене перед ним не был виден во мраке, но доминус памятью угадывал его расположение.

Сам себе он казался заплутавшим в космосе солнцем, которое потеряло свою систему и блуждало во тьме, пытаясь отыскать свой ответственный пост и занять, наконец, своё место, дабы направлять и согревать своих подопечных.

Доминус тихо говорил вслух, обращаясь не к Благодати, но к самому себе:

— Святой доминус – олицетворение, земное воплощение Гласа Божьего, священной Благодати. Человек, избранный Благодатью, возлюбленный и почитаемый народом, достойнейший представитель рода человеческого. Доминус — истинный пастырь. Духовный лидер и правитель народа в одном лице.

Главной целью и смыслом жизни доминуса является забота о народе, управление обществом в соответствии с заветами Благодати. Его созидательный труд служит выражением великой любви к своему народу, который возлюблен самим Гласом божьим. Посему святой доминус трудится не только в стенах кайола, проводя дни в молитвах, но и на поприще главы государства, принимая на себя ответственность за важнейшие решения и предприятия, направленные на благоустройство жизни людей.

Святой доминус обладает обширными знаниями. Многие годы проводит он в учёбе, постигая науки и искусство, ибо лишь через знание можно получить ключ к познанию мира. Благодать не наделяет доминуса особенной мудростью — Глас божий требователен к нему и ждёт от достойнейшего достойнейших деяний, собственных решений. Святой доминус всю жизнь оттачивает свой ум, всю жизнь совершенствуется в искусстве. Ни дня не проводит он без книги и музыки.

В общении с людьми святой доминус предельно вежлив, сдержан и скромен, независимо от их социального статуса или возраста. Его доброта искренна — внутренняя благодать подчеркивается внешней формой, являя всем людям пример чистосердечия, благородства и благодушия.

Святой доминус достойно ведёт себя и в веселье, и в печали. В любой ситуации он проявляет выдержку и спокойствие и внешне, и внутренне. Святой доминус – человек гармонии и равновесия.

Жизнь святого доминуса должна быть образцом высокой нравственности, мудрости и благородства для своего народа.

Святой доминус в течение всей жизни занимается совершенствованием своего духа и тела для того, чтобы трудиться на благо народа с максимальной пользой. Скромен он в жизни и быту, домом своим он может назвать лишь Кайол Четырёх Сущностей. Ибо дом его — храм его, как и тело его — храм его. Воплощение Благодати, святой доминус — воистину достойнейший член общества, Глас Божий на земле.

Доминус поднёс к пламени свечи свою исхудалую левую руку и слегка коснулся огня кончиками пальцев.

— Так где же выдержка? Где спокойствие и гармония? Можно ли говорить о чистосердечии и искренности, если пребываю я в полном замешательстве? Кто я? Кто же я?

Доминус дотронулся пальцами до своей щеки.

— Тот ли я, кого избрал Глас Божий своим воплощением? Тот ли я, кого называют святым? Тот ли я, кого просят о благословлении? Честен ли я? Непоколебим ли? Или я не уверен, овеян сомнениями? Свят ли сомневающийся, свят ли колеблющийся, свят ли нечестный? И если ответ, горящий на устах моих, верен, то… тот ли я, за кого себя выдаю?

Никогда прежде не чувствовал он столь сильной тревоги, ни разу в жизни так не колебался как теперь. Ко всему прочему, он испытывал ещё и невероятный стыд. Халедская религия, завоевавшая мир, всегда казалась ему решением и утешением всех глобальных горестей, но нынче он не находил ответов. С великим страхом он слушал Глас Божий и понимал, что впервые в жизни не мог с ним согласиться.

— Может ли называться доминусом человек, свершивший такое святотатство… — шептал он, обращаясь к свече. — Может ли глава Халедского Кайола, глава Халехайда быть овеян сомнениями, быть нерешителен и слабоволен?.. Где вера моя? — вопрошал он. — Где же вера моя? Истинность демиургов и Благодати не подвергаю я сомнению, но беспрекословное преклонение, верное служение, абсолютное согласие… эти важнейшие компоненты веры халедской мною утрачены! Утрачены! Если сам я в душе не верен Благодати, то и внешне не смею казаться покорным. Лицемер ли я? Или же святой доминус? На оба вопроса ответ отрицателен. Так кто же я?

Вот уже многие дни доминус одолевал себя вопросами, пытаясь за сладкоречивыми увещеваниями благодатного Голоса расслышать и голос собственной совести. Сие страшное преступление свершал он тайно, не посвящая никого в свои тяжкие печали.

Он был изнурён и болен. Его контузило при взрыве, в госпитале ему диагностировали перелом рёбер и разрыв лёгкого, однако разлёживаться в палате доминус не пожелал и, проведя в постели пару дней, как можно скорее покинул госпиталь, вооружившись целым арсеналом лекарств и наставлений врача.

Ещё с больничной койки он руководил всеми действиями, направленными на расследование происшествия и ведение его последствий, и потому немедленно созвал срочное совещание. Покинув больничные палаты, он отправился прямиком в здание Консенсуса, где его уже ожидал Малый Совет.

Доминус, прихрамывая, вошёл в зал, и присутствующие тотчас повскакивали с мест, приветствуя своего главу. Тот на ходу оглядел собравшихся и вместо церемонных приветствий спросил:

— Итак, что у нас? Какие новости?

— Отчёты экспертов, ваша святость, как вы просили, — ответил Ингион Деорса, указав на стол, где под солидным, похожим на надгробие пресс-папье из тёмного камня лежала стопка бумаг, а рядом словно отряд копейщиков выстроился набор идеально отточенных карандашей. Доминус сдержанно кивнул ему, решительно отставил в сторону пресс-папье и, опустившись в своё кресло, принялся читать.

Помимо Деорсы в Малый Совет входили две женщины — главы финансовой и промышленной министерий. Обе скучающе смотрели на главу правительства, ожидая, когда тот окончит чтение и поднимет на них взгляд – конечно же мягкий, понимающий, полный светлой печали и смирения, взгляд богопослушного и доброго короля.

Однако доминус, нехотя оторвав глаза от документов, оглядел своих министров так испытующе и мрачно, что те в растерянности оцепенели, застигнутые врасплох столь не свойственной ему строгостью.

— Итак, это не авария.

Ответом ему было дружное молчание.

— Эксперты установили, что под сценой была взрывчатка.

Деорса прокашлялся.

— Возможно, при строительстве сцены рабочие допустили некоторые нарушения, могли, к примеру, забыть своё оборудование и материалы, которые и послужили…

— По-вашему, рабочие возводили сцену при помощи взрывчатки? – перебил его доминус, не повернув и взгляда в сторону министра труда.

— Вполне вероятно, что взрывчатка могла попасть туда по ошибке, — предположила одна из министров. – На празднике было много горнодобывающей техники и рабочих…

— У которых совершенно случайно с собой оказались аммиачная селитра да тротил? – доминус вздохнул и потёр лицо ладонями. – Госпожа Бенанси, скажите, вы действительно допускаете возможность этой ситуации?

— Ваша святость, я лишь предлагаю варианты, — покачала головой немолодая женщина, столь гладко причёсанная и строго одетая, что походила на высеченную из камня статую. – Одному богу известно, как всё было.

— Я думаю, узнать, как взрывчатка попала под сцену, нам уже не удастся, — согласилась её соседка, светловолосая полноватая дама с приятным румяным лицом – глава финансовой министерии. – Что бы там ни было, следует предпринять серьёзные меры по улучшению техники безопасности и защите от случайного возгорания материалов при буровзрывных работах и производстве удобрений.

— Вы не забыли о защите людей, госпожа Угет? – поинтересовался доминус.

— Ваша святость, штаб помощи пострадавшим работает слаженно и непрерывно, — уверила его та. – По вашим распоряжениям людям оказывается вся необходимая помощь – медицинская, психологическая, финансовая. Нужные суммы уже выделены и направлены в фонд.

— Я не об этом, — медленно проговорил доминус, тихонько постучав карандашом по столу. – Мы оказались в противоречивой ситуации. Объявленная предварительная версия случившегося ошибочна, наш долг рассказать людям правду. Собрать Большой Совет и начать обсуждение наших дальнейших действий.

— Но Благодать… — начал Деорса.

— Я слышу Глас божий, как и вы, — раздражённо ответил доминус. — Мудры слова его — мы не должны допустить паники, не смеем сеять страх среди людей и позволять двусмысленности, сомнениям и смуте навредить нашему миру. Объявить о взрывчатке означало бы признать, что угроза и вражда всё ещё живут среди нас. Взглянем правде в глаза. Скажем же это вслух. Люди могут вообразить, что двести лет мира не значат ничего и власть Гласа божьего бессильна и не способна защитить нас. Что самовредящие пересекли черту, — он чиркнул карандашом по листу бумаги, — и отныне способны вредить и окружающим. Однако лишь в единстве веры наша сила и подрывать сии скрепы было бы безумием. Волею великой Благодати мы вынуждены скрывать правду от народа. При этом её же волей мы не способны лгать и расплачиваемся болью за любую умышленную ложь, и в таком случае не становимся ли мы сами самовредящими и не подходим ли к той самой черте, о которой я упомянул?

Женщины медленно переглянулись, обменявшись безмолвным недоумением, однако Деорсу странные речи доминуса нисколько не взволновали.

— Ваша святость, народ не нуждается в нашей правде, — безмятежно протянул он, развалившись в кресле. — Ведь эта правда никак не защитит людей, от неё не будет пользы, лишь пагуба. Нет необходимости опровергать предварительную версию, коль никто о том и не просит. Это не ложь, но тайна во спасение. Молчание совершенно, — вдруг торжественно высказал он вертящуюся у него на языке сентенцию, – оно неопределённо, а ведь именно определённость зачастую представляет угрозу, ибо то, что утверждено и сформировано уже непросто повернуть вспять. Неопределённость же есть равновесие. Неопределённость есть дипломатия. Политика.

— Ведь мы действительно плаваем в полной неопределённости, ваша святость, и не имеем понятия, по какой странной случайности взрывчатка оказалась на празднике, — торопливо поддакнула ему госпожа Бенанси. – Так что и сами не знаем в чём тут правда. Вероятность повторения этой ситуации ничтожно мала. Даже если бы существовала подобная угроза, каким образом информация о данном происшествии смогла бы уберечь людей от беды?

— Чтобы уберечь людей от беды, необходимо уберечь их от лжи, — тихо проговорил доминус, который уже прекрасно осознавал, что никакие его доводы не могли соперничать со спокойным и уверенным Гласом, звучащим гораздо громче и слаще давно позабытого голоса совести. А уж с Деорсой, который, казалось, был теперь способен провести всех и вся, ему и вовсе было не под силу тягаться.

— В этом нет лжи, ваша святость, — Деорса качал головой в унисон с советницами. — Вы столь чутки и пытливы, что пытаетесь разобраться в откровениях Гласа божьего, постигнув все нюансы глубин его мудрости. Однако порой самый простой ответ лежит на поверхности, вы сами учили меня сей истине.

Деорса подобрался к нему, уселся рядом и испросил благословения, начертав у себя на лбу пальцем квадрат. Доминус, отвернувши лицо, дрожащей рукой коснулся его лба.

— Ваша святость, — Деорса деликатно тронул тыльную сторону его ладони. — Позвольте заметить, что у вас сильный жар, и вам сейчас же необходимо вернуться в больницу.

Советницы повскакивали с мест.

— Немедленно врача!

Госпожа Угет подбежала к доминусу с бокалом воды, и тот, едва пригубив, обнаружил в воде кровь, пролившуюся из его носа. Дрогнув, доминус неловко выпустил бокал из ослабших пальцев и облизнул влажные и солёные от крови губы. Звон разбитого стекла и окровавленное лицо доминуса не на шутку перепугали советниц, и они наперебой заголосили над ним, обмахивая и обтирая его платками.

​Доминус же не замечал всей этой заботы. Он слушал Голос, который словно гонг бил в его голове. Все прочие звуки стихли, казалось, вокруг не существовало отныне ничего кроме Голоса, который вонзался в виски доминуса словно жгучая игла, прошивая его сознание насквозь. Зал совещаний накрыла густая темнота. Доминус упал без чувств.

Очнулся он в больнице, где провёл ещё добрых две недели. После выписки доктора настаивали на долгой реабилитации, и доминус был вынужден пролёживать дни напролёт в кайоле, откуда пытался вести дела и требовал ежедневных отчётов.

Город с грустью зажил как прежде. Жизнь постепенно вернулась в привычное русло, разговоры утихли, за рутиной всё реже стали упоминаться страшные события. Ровно до тех пор, пока не грянул новый взрыв на рынке у овощебазы. В этот раз по предварительной версии виной всему была утечка топлива из обслуживающего рыночные площади транспорта.

Доминус, отдав несколько важнейших распоряжений, слёг на неделю и не покидал кайол больше месяца, во всём положившись на своих заместителей, улаживающих дела невозмутимо и рассудительно.

Впрочем, никакой паники не наблюдалось и на улицах Фастара – люди слушали Глас божий и радио, и в большинстве своём нисколько не тревожились из-за страшных происшествий. В конце концов аварии в мире случаются каждый день. В конце концов государство оказывает поддержку и помощь. В конце концов, надо работать. И они работали. Фастар пульсировал жизнью, как весь Халехайд, где оба взрыва прозвучали достаточно тихо – строчками в сводках новостей.

Доминус работать не мог. Он просиживал ночи в пустом молитвенном зале, тщетно пытаясь найти выход из терзавших его противоречий. Он не отвечал на звонки и письма своей обеспокоенной жены, ибо не мог утешить её, не солгав, не мог и выразить всех своих терзаний, понимая, что больная женщина не заслуживала такой лавины проблем.

Детей своих он видел редко. Все до́минус-ме́ры вели активный образ жизни – Халедский Кайол обеспечивал их образование и досуг. Не исключено, что один из его сыновей когда-нибудь будет избран новым доминусом, но пока же детей готовили в инфидаты. Инфидатами были все члены его семейства. Служили при кайоле и его отец, и дед. Как состоялась при кайоле и мать, и состоятся дочери. Обоих сыновей также ждёт блестящее будущее. Все четверо его детей, родившиеся один за другим, были собственностью кайола и со всей готовностью и желанием принимали свой жребий, превознося своего богоизбранного отца до небес. Для всех он был примером, для всего мира был он идеален.

Сам себе он, однако, совершенно опротивел. Испытывая стыд, страх и помрачающую неуверенность, доминус попросту боялся покинуть зал и проводил там долгие часы. Деорсу он на дух не переносил, безумно боялся его и вообще не мог смотреть в его сторону. И когда тот заявился в кайол нанести доминусу визит, он наотрез отказался выходить из зала, сказавшись больным.

«И вот я вновь солгал. Вот она наклонная».

Эта ложь, однако, вышла у него так непринужденно и запросто, словно он был закоренелым самовредящим лжецом, ломающим себе пальцы по воле Гласа божьего. При мысли о собственной порочности, доминус приходил в ужас.

Он слушал благодатного Сержанта, признавал все его доводы исполненными мудрости, но не мог согласиться с ними. Его маленькое и робкое сомнение росло с каждым днём, как росла в душе доминуса и паника. Отвергая Слово божье, не знал он куда ему деться. Он не мог пойти против заветов Благодати даже по её приказу, и от того медленно сходил с ума во тьме молитвенного зала.

 

Карамель была бесконечной. Как и чай. Сколько хочешь чая с карамелью! Абби с удовольствием выуживал сладкие батончики из бумажного кулька, дробил их ножом и намазывал на хлеб. Хлеб и тот брался из ниоткуда. Протяни руку — нащупаешь ломоть.

Радио бодро вещало, прерываясь лишь на ночное сердцебиение. Абби почему-то не понимал ни слова, будто диктор говорил на каком-то выдуманном языке, впрочем, и слова из песен он не мог разобрать. Это ему даже нравилось — совершенно ничто не отвлекало его от любимого дела. Карамельку на доску, нож плашмя — жмяк! Раздавлена. Осколки как стеклянные, а начинка так вкусно пахнет абрикосом. Необходимо идеально разгладить фантик — бело-оранжевый, с зелёными листиками. Просто скомкать и выбросить нельзя — это будет неуважением к карамели. Разгладить так тщательно, чтоб ни одной складочки. Красивая картинка — маленькие рыжие абрикосы среди зелёных листьев.

Абби аккуратно складывал фантики перед собой, пока не застлал ими весь стол. Взмахнув рукой, он поднял ветер и несколько бумажек слетело на пол. Когда Абби наклонился поднять их, то обнаружил, что всё помещение по колено усыпано фантиками. Кухня его почему-то была очень большой и не имела окон. Бежевые стены убегали куда-то вверх, и потолок терялся в темноте.

Абби поёжился.

Уткнувшись в стол, он снова потянулся за карамелью, и ему сразу стало уютно и спокойно. Он давил и давил ножом конфеты, пока вдруг не порезался, и на большом пальце левой руки не вздулась крупная капля крови. Абби сунул палец в рот, после чего попробовал замотать его краем майки. Кровь всё не останавливалась — она выбегала из крохотного пореза так стремительно, что быстро залила весь стол. Абби вскочил, в панике озираясь в поисках выхода, но дверей не было. Кроме стола со стулом, карамели, чая и тысяч идеально разглаженных фантиков, здесь не было ничего. Абби стянул с себя майку и туго забинтовал кисть. Белая ткань быстро пропиталась кровью — теперь майка была похожа на бесформенный кусок мяса, прилипший к его руке.

Когда он сдёрнул с ладони тяжёлый кровавый куль, то с радостью обнаружил, что кровь прекратилась и больше не лилась ручьём, а сам порез с удивительной быстротой зарубцевался прямо на его глазах.

Спустя какое-то время, Абби, совершенно успокоившись, вновь уселся за стол. Он нарыл в глубине бумажной кучи чистые фантики и тщательно вытер ими кровавую столешницу. Выудив ещё горсть карамели, он попытался раздавить конфеты ножом, держа его одной правой рукой, бережно и опасливо отложив левую подальше. Вместо абрикосового джема внутри них оказались красно-бурые сгустки, осколки же были какими-то твёрдыми, острыми и неприятно скрежетали по столу.

Из одной карамели вывалился целый гвоздь. Абби вдруг принялся кашлять и хрипеть и, капая на стол кровавой слюной, выплюнул ещё один гвоздь. Он вскочил, мыча и тяжело дыша — изо рта его валились гвозди. Они падали на пол с металлическим лязгом, словно в жестяное ведро. Абби поразила острая боль в горле и в груди, а после он ощутил её и в шее, спине, почках, крестце. Дрожащей рукой он схватил кружку с чаем, но обнаружил там красную жижу, в которой плавал мусор — какие-то железные пластинки. Там же оказался и клок его рыжих волос. Он тронул свою голову — рука окрасилась в красный, затылок отозвался страшной тягучей болью. Абби не выдержал и закричал.

— Наконец-то, — сказал кто-то.

— Молодец, парень. Выкарабкался.

Абби медленно раскрыл глаза. Врач улыбнулась.

— Доброе утро, Абинур, — поприветствовала она его. — Меня зовут Флавия Велт, я ваш лечащий врач. Скажите что-нибудь.

— Бааа… — Абби захрипел и вывалил язык, будучи не в силах произнести ни слова.

— Отлично! — врач почему-то обрадовалась. — Просто молодец. Вы чувствуете боль? Если да, кивните, если нет – мотните головой.

Абби уронил голову на плечо и молча уставился на неё, медленно мигая каждым глазом по очереди. Доктор Велт вновь улыбнулась. Её жизнерадостное, красивое лицо с острым подбородком, острым носом и чуть раскосыми, очень «феррийскими» глазами вдруг понравилось Абби. От неё веяло уверенностью и покоем, плавные движения её рук вызывали доверие и убаюкивали. Ему приятно было смотреть на неё, очнувшись от своего долго, глубокого кошмара. Однако его сухие, тяжёлые веки с непривычки смыкались, яркий свет раздражал его, и Абби вновь поспешил закрыть глаза.

Он чувствовал на своей груди прикосновения чего-то холодного и металлического. Кто-то брал его руки, их кололи иголками и вновь укладывали на место. Чьи-то энергичные ручищи шерудили у него под одеялом, перекладывали его ноги, трогали зад чем-то мокрым. Абби почувствовал во рту привкус резины – значит, что-то совали и в рот. Ему вытерли лицо прохладной влажной тканью. Запахло чем-то противным.

Абби открыл глаза и с неудовольствием взглянул на врача. Но вместо неё он увидел медсестру, которая звякала приборами на передвижном столике.

— Давайте покушаем, — ласково сказала она и уселась на стул возле койки Абби, улыбнувшись ему всем своим большим румяным лицом. — Какой сегодня суп вкусный. Откройте рот, не пожалеете!

Абби опустил нижнюю губу, и медсестра ловко влила суп ему под язык. Суп и впрямь был вкусный. Абби быстро проглотил. Он хотел поднять руку и попросить ложку, но та отчего-то плохо слушалась его и лишь задрожала крупной дрожью. Медсестра погладила его по руке и покачала головой.

— Я вас покормлю. Просто открывайте рот.

По щеке Абби прокатилась слеза. Ему стало страшно.

— Всё будет нормально, хорошо будет, — протяжно забормотала медсестра, скормив ему очередную ложку супа. Она снова тепло улыбнулась и вытерла ему лицо чистым полотенцем. — Какой молодец! Вот это едок! — хвалила она его. — Кто так ест, просто не может не выздороветь. Вот какой умница, съел всю тарелку.

— Сп…сиб, — вышептал Абби.

— Пожалуйста, — медсестра заботливо вытерла ему рот, оправила подушку и заворковала: — скоро сам покушаешь, скоро. Потерпи немного. Я в следующий раз принесу тебе побольше.

Абби так устал от этого обеда, что провалился в сон ещё до того, как медсестра откатила стол от его кровати.

На следующий день Абби уже полулёжа расположился на постели и внимательно оглядывал свою палату. Неподалёку от него стоял стол с небольшим, тихо бубнящим радиоприёмником и грудой металлических мисок, а за ним виднелась койка, на которой спал худощавый пожилой мужчина. Он спал и спал без просыпу, окружённый капельницами, вокруг него часто суетились медсёстры, засовывая ему какие-то трубки и склянки под одеяло. Абби вскоре заметил, что у старика начисто отсутствовала левая рука.

Свои руки он пытался расшевелить вот уже несколько часов. Запястья были тоненькими и слабыми, кисти же казались громадными и тяжёлыми. Но он шевелил ими, словно пытался ощупать воздух – доктор Велт велела делать нехитрые упражнения, и он успешно справлялся с этим заданием. По крайней мере, та всё время его хвалила, и Абби старался изо всех сил, чтобы вновь услышать её одобрение. Говорил он мало, но доктор Велт постоянно задавала вопросы, и Абби приходилось шевелить языком. Сначала он путал местами буквы, переставлял слова, но постепенно разговорился и мог даже произнести целое предложение.

Ему понравилось говорить с доктором и с медсестрой, которая приносила еду. Абби, к своему стыду, обнаружил, что ему особенно нечего было им сказать. Непривычный к беседе, разговаривал он отрывисто и сбивчиво, но получал от этого процесса неожиданное удовольствие. Доктор и медсестра были первыми людьми в его жизни, которым он рассказал о своей любви к карамели.

Ему казалось, что он единственный настоящий пациент во всей больнице, и врач улыбалась лишь ему одному и восхищалась лишь его достижениями. Когда она показала ему здоровенный осколок – кусок динамика, который лично выдрала у него из головы, — Абби тотчас вообразил, что и это она совершила лишь ради него одного, просто потому что он был ей симпатичен.

Ему очень хотелось крепко встать на ноги и походить, выйти за дверь палаты и пройтись по многолюдному коридору, который виднелся в приоткрытую дверь. Но пока он мог только доплестись до туалета рядом с койкой, опираясь на ходунки. Иногда он со страхом думал, что не сможет больше двигаться как прежде, однако поговорить об этом с врачом он не мог — расспрашивать он не умел и боялся, к тому же стыдился своей неуклюжей речи.

После обеда, который в очередной раз принесла ему добрая медсестра, и который он, к своему удовольствию, съел самостоятельно, к Абби неожиданно пожаловали посетители. Доктор Велт радостно растворила двери, и в палату вслед за ней робко вошли его родители. Мать очень старалась улыбаться, растягивая влажный алый рот на таком же влажном розовощёком лице, но едва взглянув на Абби, сразу же заплакала. Отец, однако, счастливо усмехался, потирая покрасневшие веки. Врач тихо удалилась, а оба родителя поспешили к койке сына.

— Абби, Абби! – мать, рыдая, прижимала ладони сына к своим мокрым щекам. – Как ты? Тебе больно? Больно тебе?

Абби покачал головой.

— Скажи хоть слово!.. Винур, он не узнаёт нас! Абби, ты узнаёшь, узнаёшь меня?

— Да.

Абби бесстрастно глядел на родителей, словно видел их вчера.

— Вот это ты спать, кирпич! – неуклюже шутил отец. — Сорок семь дней провалялся. Смотри, за прогулы и уволить могут.

Он с волнением и тщанием оглядывал сына с ног до головы, словно пытаясь диагностировать состояние его конечностей, мать же не могла остановить слёзы и всё время утирала глаза рукавом, едва бросая взгляд на Абби.

— Ну? Болит что, нет? – пробормотал Винур Тандри, растерянно почёсывая свою соломенную шевелюру. – Как оно вообще?

— Голова иногда болит. Там был осколок, доктор Велт его вынула.

— Абби, — мать сжала его руку, — мы звонили каждый день. Иногда навещали тебя. А ты всё не приходил в сознание… Из-за твоего ужасного состояния я не спала четыре недели! У меня даже мигрень началась. Честное слово, потеряла всё здоровье из-за этой неизвестности. Я всё еще не могу поверить…

— Да, напугал ты нас, Кирпич, — кивнул отец. – После этого взрыва всё было как-то… будто не по-настоящему. Ты — и вдруг в больнице, лежишь, не встаёшь. Ни жив, ни мёртв — никакой ясности, а врачи молчком.

— Ну теперь-то что говорят врачи? — мать снова схватила Абби за худой, заострённый локоть. — Когда тебе можно будет ходить?

— Не знаю, — Абби пожал плечами.

Мать открыла, было, рот, но Винур положил ей руку на плечо.

— Не надо, Талула, не грузи его этим. Мы всё выясним. Расшевелим его, расходим. Скоро выйдет отсюда своим ходом, да на работу прямиком. В университете шрамами щегольнёт, всех девок наповал сразит. Да, Кирпич?

— Угу, — рассеянно промычал Абби, не уловив и толики смысла отцовских речей. Его мысли рассыпались где-то далеко, силясь собраться в единую мозаику, и отвечал он родителям машинально и кратко, чтобы успеть сообразить, что пыталось раскрыть ему его подсознание.

— Ты что-нибудь помнишь? – мать пристально разглядывала его лицо, словно могла бы увидеть в его зрачках отражение прошлых событий.

— Помню толчок и жар, — вяло проговорил Абби. — Очень горячий. Я упал, было больно.

— Это был взрыв, Абби, — осторожно заметил Винур.

— Я знаю.

— Там ужас что творилось, — дрожащим голосом принялась рассказывать Талула. — Говорят, люди лежали без рук, без ног, а кто-то вообще разлетелся как желе. Ты представляешь? Как желе… — продышали с трепетом её губы. — Святого доминуса нашего и то ранило, но по счастью не смертельно. Ужасный взрыв…

— Я знаю. Я подумаю об этом потом, — процедил Абби то, что подсказывал ему внутренний Голос. – Мне нужен покой.

— Ты-то по счастью не так близко стоял к аппаратуре, которая взорвалась, — продолжала тараторить Талула Тандри, не замечая, как сын менялся в лице и бледнел до сизых вен под своими потускневшими веснушками. — Руки, ноги целы, это главное. Мужчине важно иметь…

— Какая аппаратура?!

Хриплый, резкий окрик, перебивший воркование матери, заставил родителей вздрогнуть, точно от очередного взрыва. Серые глаза Абби быстро расширились и стали круглыми, словно монеты, дыхание, которое теперь больше походило на рычание, с шумом вырывалось из ноздрей и стиснутых зубов. Он сел на постели, с трудом опираясь на руки, и требовательно воззрился на родителей.

— Аппаратура взорвалась? Из-за чего же?

— Короткое замыкание, Абби, или вроде того… — промямлил отец, вяло описывая ладонями в воздухе круги, — что-то такое. Точно не известно…

— Нет! Известно! – так резко выпалил Абби, что почти выплюнул эти слова отцу в лицо. — Всё известно!

— О чём ты?

Родители переглянулись. Ещё никогда не видели они сына в столь сильном душевном волнении, да и вообще в каком бы то ни было волнении. Он трясся от тревоги и страха и смотрел поочерёдно то на мать, то на отца в каком-то внезапном прояснении ума, словно лишь только сейчас до конца осознав, кто был перед ним. Сам же Абби, изнемогая от головной боли, внезапно привёл, словно мотыльков к фонарю, свои беспорядочные мысли к озарению, и в этой самостоятельности ума был уличён и наказан Благодатью. Боль его проползла из головы в шею, вонзилась в грудь, наполнила конечности, взметнулась в животе и сдавила его кишки. Абби словно оглушённый уставился в пустоту, теряя способность ясно выражаться и мыслить.

И всё же он успел осознать и переварить единую ясную мысль, практически первую за долгие годы мысль, пришедшую к нему самостоятельно. Родителей, этих людей перед ним, своих друзей, однокашников и преподавателей, рабочих в цеху, продавцов, соседей, прохожих и даже себя самого, одним словом – всех он бесконечно презирал.

​Его равнодушие ко всему на свете было даром Благодати, щитом, прикрывающим глубочайшее презрение и болезненное разочарование, которое он испытал когда-то давно, ещё в детстве, поражённый бессмысленностью самостоятельного человеческого мышления и выбора. Он возненавидел Глас божий с первой минуты, как услыхал его, и от этого властного вторжения был объят горестным ужасом так долго и глубоко, что лишь благословение спасло десятилетнего мальчика от полного помешательства. Глас божий благословил Абби безграничным равнодушием, и этот дар и впрямь был благостным, поскольку жизнь мальчика протекала отныне мирно и беззаботно, его здоровье было крепким, а судьба предопределённой. Ничто не тревожило его покорный ум, он и сам его не тревожил, нисколько не пытаясь оградить свой беззащитный рассудок от внезапных потрясений.

Его всё ещё возмущали человеческие покорность, заискивание и ничтожность перед силой чужой могучей воли, а нежелание противостоять ей всё ещё вызывало в нём отвращение. К тому же, незаметно для самого себя он взращивал в своём безвольном сердце громадный ком гнева и противления, который, должно быть, разорвался вместе со сценой и теперь растекался по его жилам, перебивая Глас божий. Родители сегодня вновь вспомнились ему, Абби узнал их, увидел их лица, услышал их речь, и снова остро почувствовал к ним самое безграничное презрение, как к трусливым, мелочным, раболепным существам.

— Полный бред! – выкрикнул он. — Аппаратура тут не при чём. И все это знают. Все знают! Никакая это не аппаратура!

— А что же? Что же? – прошептала дрожащая мать, осторожно отстраняясь от Абби.

— Женщина! – объявил Абби, указав куда-то в сторону. — Та женщина. Она взорвалась. Это она всё устроила.

— Какая женщина?!

— Женщина с лицом. С лицом, в котором ненависть! Ненависть! Вот что в нём такое!

Отец тихо опустился на корточки у изножья кровати Абби. Того затрясло. Лицо его побледнело пуще прежнего, сухие, обескровленные губы слились с впалыми щеками, выпученные глаза наполнились влагой, а из носа побежала скудная, тонкая струйка крови.

— Женщина взорвалась! Взорвалась от ненависти! Я видел, я знаю! Взорвалась от ненависти! Я видел её, она на меня посмотрела. И ненавидела меня! Меня ненавидела. Но зачем? Зачем меня ненавидеть?

Абби поднял руки – они дрожали столь крупной дрожью, словно он нарочно тряс ими. Он тяжело, шумно дышал и мычал от боли, высекая ртом слова словно искры камнями.

— Ненависть! Я видел её! Она преследовала меня. А я жил хорошо. Я пришёл на праздник. А теперь что. Я весь раздолбан. Раздолбан! – заорал он что есть мочи.

В палату стремительно вошла доктор Велт, за которой точно испуганная собачка увязалась маленькая юркая медсестра. Нахмурив своё острое красивое лицо, доктор Велт обошла вокруг кровати Абби и цепко ухватила длинными пальцами его исхудалую руку, измеряя пульс.

— Доктор! – истерически завыла мать, обретя наконец дар речи. — Доктор, он болен! Винур, сделай что-нибудь!

Отец и сам был бледнее простыней сына.

— Кирпичик, ты чего, родной? Что ты говоришь такое страшное?

Он протянул платок, чтобы Абби утёр кровь с лица, однако тот не принял платка и лишь скосил взгляд на отца, продолжая расцвечивать красным крапом одеяло.

— Говорю о ненависти! Ненависти, понимаешь? Какая работа, куда я выйду? Посмотри на меня – я раздолбан, весь раздолбан!

Его заколотило на постели из стороны в сторону, и доктор Велт, ощупывающая его голову и конечности, отняла от него свои изящные пальцы и отступила от кровати, смерив Абби критическим взглядом.

— Ненависть!

— Абби, не говори это слово, это плохое слово! — взмолилась мать, снова ударившись в слёзы. — Плохое, слышишь? Не говори! Слушайся Голоса! Говори только хорошие слова, успокойся!

— Ненависть! Она существует, я видел. Она взорвалась!

— Тебе нужно выпить травяного чаю. Винур, принеси ему чаю! Доктор, ему можно чаю? Доктор, что с ним? Доктор?

Доктор Велт, не проронив ни слова, зацокала каблуками прочь из палаты, провожаемая отчаянными взглядами родителей.

— У меня в голове стежки, — клацая зубами, сообщил Абби. Он теперь дрожал как на морозе, потирая ладонями покрывшееся гусиной кожей, бьющееся в ознобе тело. — На спине везде стежки, у меня куска ноги нет – я посмотрел, там какая-то ямка у колена. Почему это со мной? Почему вдруг со мной? Чем я заслужил всё это? Я был как все! Я всего-то выпил чаю и пошёл на праздник. Там была эта ненависть, она взорвалась и меня взорвала. Проклятая ненависть! Ненавижу! Ненавижу! – его крик уже походил на надрывный собачий лай. – Меня взорвала и вас всех взорвёт! Вам надо бежать прочь, прочь подальше! У меня уже ненависть! Я заразился! И у вас всех будет ненависть!

Он упал на постель, напряжённый как струна, изо рта его пошла пена.

Родители в ужасе отпрянули в сторону. В тот же миг в палату ворвались медсёстры во главе с врачом. Они быстро повернули Абби на бок и вкололи ему какое-то лекарство, от которого Абби тут же обмяк и потерял сознание. В двери с грохотом втащили каталку, и два крепких санитара довольно бесцеремонно, как бесчувственный тюфяк, переместили туда Абби.

— Куда вы его забираете? – вскричала Талула Тандри, вцепившись в халат доктора Велт. – Куда его повезли?

— Простите, мы таких не лечим, — покачала та головой. – Его переводят в психиатрическое отделение в Скворцовые сады.

​

Залитые солнцем широкие коридоры клиники пустовали. Дневной сон час был в самом разгаре, и повсюду царила тишина, изредка прерываемая чьими-то вздохами да покашливаниями. На втором этаже коридор вёл в игровой зал и сворачивал направо — в оранжерею, где в кадках росли пальмы и прочие громадные растения, раскинувшие ветви с большими зелёными листьями до самого потолка.

Из этих зарослей вынырнули двое. Звук их гулких шагов и приглушённый смех терялись среди ветвей, они тихо переговаривались, то и дело хлопая друг друга по плечам.

— Это удивительно! Я словно вернулся домой после долгого плаванья. Я будто слышу, как каждая вещь, каждый угол здесь шепчет моё имя. Может, и мне здесь недельку полежать?

Оба рассмеялись и остановились посреди оранжереи.

— Ничего удивительного — здесь вспоминают вас постоянно, и многие заведённые вами порядки живы и по сей день! Однако насчёт полежать… вынужден вас огорчить — свободных мест нет, у нас аврал.

— Как же, как же, наслышан. Хлопот вам здесь хватает. Но я и не собирался доставлять вам неудобства, лишь забрёл поностальгировать, вернуться в прошлое, так сказать.

— Я вас прекрасно понимаю, господин Вессаль, — улыбнулся врач. — И здесь вам рады всегда. Чувствуйте себя как дома с полным на то правом. Видя вас здесь, мне и самому спокойнее — словно всё как прежде. Словно вы снова с нами, в одной команде.

Он пожал Вессалю руку обеими ладонями и бережно, словно хрустальную вазу, похлопал старика по плечу. Вессаль довольно закивал, позволяя высокому, мосластому доктору с чёрными и густыми, как лесной бурелом, волосами и бровями таким образом проявлять свою приязнь.

— Я могу расценивать это как предложение тряхнуть стариной? — усмехнулся слепой.

— Что вы имеете в виду?

— Поручите мне пациента? Для внепланового приёма.

Главный врач хмыкнул.

— Даже не знаю, господин Вессаль. Я нисколько не умаляю ваш колоссальный опыт и искренне восхищён вашим энтузиазмом, но всё же не могут ли возникнуть некоторые трудности при общении с пациентом, будете ли вы чувствовать себя комфортно?

— Ах вы об этом? — Вессаль указал на свои очки и тут же покачал головой. — Здесь нет совершенно никакого повода для беспокойства. Я прекрасно адаптирован, и разглядывать пациента мне ни к чему. Это даже можно расценивать как вызов, интригу — удастся ли мне наладить полный контакт вслепую. Каков эксперимент, а? Вам будет что порассказать коллегам, — теперь настал черёд Вессаля по-отечески потрепать предплечье бывшего начальника. — Ну-с, кто у вас тут самый «тяжёлый»?

Старик азартно потёр ладони. Главный врач добродушно рассмеялся.

— Вы совершенно не изменились. Всё вам тяжёлых подавай. А таких у нас предостаточно. Однако есть один особенный случай, который, уверен, вам точно покажется интересным. Я даже рад, что подвернулась возможность показать его вам, услышать ваше мнение, — он взял Вессаля под руку и они вновь побрели по коридору. Каштан тихо шёл рядом со стариком, который ни на миг не выпускал из левой руки его шлейку. — Очередная жертва взрыва на празднике. Вышел из комы и впал в буйство. У него навязчивые фантазии — своя версия произошедшего в сквере. Обвиняет во всём какую-то женщину, утверждает, что она взорвалась от ненависти и заразила ненавистью его самого.

— Ненависть, — задумчиво проговорил Вессаль. — Это всегда интересно.

Главный врач кивнул.

— Как проявляет себя Ментальный Сержант?

— В основном сильными головными болями, носовым кровотечением.

— Как обычно. Что ж, — вздохнул слепой, — давайте взглянем на него.

Когда он вошёл в палату Абби — крохотную комнатку с низкой мягкой мебелью и необычайно высоким потолком — то застал его сидящим у огромного окна, огороженного решеткой. Ставни были раздвинуты, и в комнату ломился ослепительный поток света. Вессаль, впрочем, всего этого не увидел, но почувствовал, что Абби даже не обернулся.

Тот глядел в окно. Вид оттуда был приятный и безмятежный — густые зелёные деревья, окружающие клинику, медленно и массивно колыхались от ветра, напоминая громадных зелёных собак, отряхивающих свою длинную, мокрую шерсть.

— Абинур, — позвал Вессаль. — Добрый день. Меня зовут Ингур Вессаль.

Абби не шелохнулся.

— Я не вру, — донеслось до старика.

— Я и не думал обвинять вас во лжи.

— Можете колоть мне ваши лекарства и дальше, я не откажусь от своих слов. Потому что не вру. Я не умею.

— О, я и не сомневаюсь. Мало кто умеет.

— Я не могу врать. Поэтому всё, что я сказал — правда.

— Разумеется, Абинур, чистая правда.

Абби, не веря своим ушам, медленно обернулся и взглянул на него.

— С вами собака.

— Я слепой, это Каштан, мой проводник.

— Кто вы такой? Вы врач?

— Можно и так сказать. Однако я явился сюда не лечить вас.

Абби с трудом встал и, сильно прихрамывая, подошёл к нему.

— А что же вам надо?

Вессаль улыбнулся.

— Есть ли у вас тут где присесть? Полагаю, для беседы нам лучше расположиться поудобнее.

Абби указал на табурет, обитый мягкой тканью. Но тут же спохватился и сказал:

— Идите вперёд, в трёх шагах от вас стоит стул.

Вессаль, знавший наизусть обстановку палат, моментально уселся за стол, не воспользовавшись и тростью, чтобы нащупать мебель. Он с улыбкой указал на кровать, стоящую рядом, и Абби, недоверчиво глядя на него, медленно опустился на неё.

​- Абинур, вы невероятно отважный молодой человек, — торжественно начал Вессаль.

— Чего?

— Вы спасли жизнь человека.

— Кто, я?

— Именно вы. Вспомните мужчину, которого вы задержали у сцены. Высокий, длинноволосый, лет тридцати. Он выжил благодаря вам.

— Я помню его. Он бежал под сцену. Он думал, там его мать, — Абби покачал головой. — Но там была только ненависть.

Он умолк и напрягся, ожидая лавины вопросов и разъяснений. Однако Вессаль молчал.

— Я говорю, там ненависть была.

— Я слышал, Абинур. Это очень интересно.

Абби в недоумении оглядел его. Старик неторопливо шарил по карманам, качая головой и озадаченно гримасничая, и вдруг, просияв, выудил из-за пазухи бумажный кулёк. Он положил его на стол и улыбнулся.

— Это вам. От спасённого вами человека. Его зовут Гави, и он очень благодарит вас.

— Что там?

— Абрикосовая карамель.

Абби удивлённо хмыкнул и схватил кулёк, зашуршав бумагой.

— Откуда вы узнали?

— Это дело десятое, — махнул рукой Вессаль. — Вы угощайтесь, Абинур. Я унесу обёртки. Здесь не положена такая пища, у вас отберут конфеты при первом же обходе. Да и к чему вам излишние расспросы. Это только наш с вами секрет.

Абби принялся набивать рот карамелью, аккуратно выкладывая расправленные фантики на стол перед Вессалем. Старик закивал.

— Вкусно, да. Я и сам попробовал — не удержался. Приятное ощущение во рту — острые осколки и сладкая начинка… Послушайте, Абинур, почему у вас так тихо? Радио не работает?

Абби помотал головой.

— Нет, — проговорил он с набитым ртом. – Я его выключил.

— Каким образом?

— Кидал в него башмак, пока не сломал.

Вессаль приподнял брови. Радиоприёмник, расположенный довольно высоко над дверью, видимо, и впрямь был сломан – он изредка издавал шипение и потрескивал.

— Но зачем?

— А я сумасшедший. Я сошёл с ума.

Вессаль рассмеялся. Абби тоже весело хохотнул, разгрызая карамель.

— Но всё же. Вам раньше нравилось слушать радио?

— Вроде нравилось.

— Что же изменилось?

— Я услышал, что там говорят. Там говорят, что взорвалась аппаратура. Но это неправда. Я знаю, как было. Я видел.

— Вы рассердились на радио?

— Да. Ещё я зол на ставни – они закрывали мне окно. Я не видел, что там за ним. И меня бесит моя одежда, она жаркая, а я хочу быть голым. Мне душно.

— Вы голый?

— Да.

— Что ж, — Вессаль вздохнул. – Здесь и впрямь душновато.

— Вы ж не видите, — осклабился Абби, — вы не знаете какой я рыжий. А я страсть какой рыжий. У меня веснушки даже на заднице, даже на члене, представляете?

— Неет! – поражённо протянул Вессаль.

— Ага. Волосы в паху тоже рыжие.

— Немыслимо!

— А ещё я весь в стежках, как старая игрушка, — со вздохом произнёс Абби. — У меня нет кусочка ноги, это так странно. Там ямка прямо у колена, представляете? И нога вся какая-то кривая. Я будто весь поломанный.

— Абинур, вам тяжко пришлось.

— Наверное. У меня в голове был осколок, его вынули. Думаю, это из-за него я поломался больше всего.

— Почему?

— Раньше там, в голове, был только Глас божий, а потом туда попал осколок, и всё… изменилось. Вот его вытащили, и из меня всё льётся, льётся.

— Что из вас льётся?

— Ну слова.

— А раньше вы говорили меньше?

— Да.

— Почему же?

— А было и не за чем, — Абби пожал плечами. – Было неинтересно.

— Теперь интересно?

— Не всегда. Я не знаю, что говорить. Что обычно люди говорят?

Вессаль улыбнулся.

— О миллионе разных вещей. О погоде, о работе, о друзьях, любви, о своих проблемах.

Абби покачал головой.

— Нет, вот это всё неинтересно.

— Отчего же?

— Оно у всех всё одинаковое.

— Вот как? Что же для вас интересно? Давайте поговорим, о чём хотите.

— О ненависти.

— О, это и впрямь очень занимательная тема. Что вы знаете о ненависти?

— Я много знаю. Я её видел. Я видел, как она взрывается. Больше того, теперь и у меня самого ненависть. Я ею заразился.

— Вы кого-то ненавидите?

— Ага. Ту женщину, которая взорвалась. Она меня раздолбала всего.

— Можете рассказать, как она выглядела?

— У неё были такие глаза, — с горечью сказал Абби, качая головой, — такие глаза… такие… словно она хотела этими глазами заорать. Страшные глаза!

— Как вы думаете, кто она такая?

— Это не важно, — махнул рукой Абби.

— Вот как?

— Да, не важно. Таких как она нужно уничтожать. Я хотел бы отправиться на поиски таких людей, которые творят эту ненависть. Я нашёл бы их и убил бы их. Всех до одного.

— И вы смогли бы? Смогли бы умертвить человека? Как думаете?

— Вряд ли, — усмехнулся Абби, — Благодать мне ни за что не позволит. Хоть я сейчас с нею и не в ладах, но убить она мне не позволит. Скорее направит мою руку на меня самого. Я слишком безвольный. Это всё пустые мечты, я это понимаю.

«Но ей Благодать позволила» — мрачно отметил про себя Вессаль.

— А что же… — кашлянув, спросил доктор, — что же говорит вам Глас божий?

— Он успокаивает меня, — фыркнул Абби, — вернее, пытается успокоить. Бьёт по голове и думает, я от этого успокоюсь. Ха! Мне ясно одно – я больше никогда не буду спокойным.

— После курса нейролептиков вы станете спокойнее, — миролюбиво пообещал Вессаль.

— Нет, — замотал головой Абби. – Может, я стану вялым и сонным, как сейчас, но не успокоюсь. Я никогда не успокоюсь. Всю жизнь буду мечтать отыскать и убить эту ненависть, точнее, этих людей с ненавистью.

— Где же вы стали бы их искать?

Абби пожал плечами.

— Не знаю. Где-то они обитают. Не в городе, нет. Они не смогли бы тут жить.

— Но с чего вы взяли, что эти люди живут отдельным сообществом? Возможно, они находятся среди нас?

— Нет, — протянул Абби. – Та женщина была не из местных. Она точно не отсюда. Она здесь чужая. Знаете, у нее прямо на лице было написано, как сильно она ненавидит Фастар и фастарцев, и вообще всё, что в нём есть.

Вессаль промолчал. Он сосредоточенно вертел в руках сложенную трость и некоторое время напряжённо обдумывал их разговор.

— Вы мне не верите? — нарушил молчание Абби.

— Верю, — кивнул старик. — Вы не лжёте, нет. Хоть вы, однозначно, нездоровы, уличить вас во лжи нельзя. Глас Божий борется с вашим гневом и своеволием. Вы травмированы и напуганы. Ваша жизнь резко изменилась, но вы не умеете жить по новым правилам. Вы чувствуете то, чего раньше никогда не чувствовали, замечаете скрытые прежде детали. Они стали так важны, так приметны и интересны. После несчастья, случившегося с вами, вы стали ценны и интересны сами себе, и это ни хорошо, ни плохо, сейчас это вам просто необходимо. Вы начинаете жить заново.

— Но я болен ненавистью.

— В наше время эта болезнь поддается лечению. Здесь вам помогут справиться с этим недугом, Абинур. Вы будете слушать Глас божий, выполнять предписания врачей, принимать лекарства, и сможете совладать с собой. Вы примете себя обновлённого и примете всё, что произошло, и выйдете отсюда с готовностью продолжать свою жизнь в мире и согласии с внутренней Благодатью.

— Мне никто не верит, — мрачно сказал Абби, — все верят только радио! Никто не верит, что женщина взорвалась под сценой.

— Вы ошибаетесь. Я вам верю, — серьёзно сказал Вессаль. – А значит, вы уже не одиноки в своём столкновении с правдой.

Абби промолчал, грустно, но и облегчённо вздохнув. Умолк и старик. За окном ветер шелестел листвой, колыхая деревья, и оба они с наслаждением слушали эту песнь грядущей прохлады. На небо наползали тучи.

— Можно мне погладить собаку? — спросил Абби.

— Конечно, — пробормотал Вессаль, вырвавшись из раздумий. Пока Абби, развалившись на кровати, лохматил шею Каштана, он размышлял о его недуге, о судьбе матери Гавестона, о нём самом и обо всём, что произошло за последние месяцы.

Спустя некоторое время он обнаружил, что его собеседник уснул. Больной и уставший, плотно сидящий на транквилизаторах Абби не мог долго бодрствовать.

Вессаль сгрёб со стола разглаженные фантики и, смяв их в кулаке, сунул в карман. Сладкое действительно не разрешалось в стенах клиники, но Вессаль далеко не в первый раз подкармливал пациента, стремясь подсластить напряженную ситуацию, которая неизбежно возникала при первой встрече. Карамель и впрямь передал Гави, который и сам хотел бы перемолвиться с Абби парой слов, но к тому не пускали посетителей — сломанное радио окончательно определило его одинокое существование в маленькой комнатке.

 

к главе 5

назад к главе 3