Глава 5. Провал

 

Ступай же, о, безумное дитя, о, пленник плоти собственной усталый!

Освободи себя от тленного покрова и истого себя ты обрети.

Иди туда, где чудо красоты так ярко и так дивно воспылало,

Где сердце твоё радуется кущам и травам пряным в аспидной тени.

 

Келейник Кайола Четырех Сущностей был немолод, дороден, а в жару и вовсе имел совершенно дебелый вид. Однако при всей своей мешкотности, он умудрялся быть в курсе всех кайолских и государственных дел, успевал за день перекинуться парой слов практически со всеми инфидатами и высказать несколько замечаний чуть ли не каждому послушнику, коих было множество в кайоле.

Своей дружбой с доминусом келейник Толис особенно гордился и относился к тому с почтением, однако не без лёгкой нотки покровительственности, полагая, что довольно молодой святой глава обрёл в нём ценного наставника и советника.

Неожиданно для себя в последнее время дотошный келейник стал невероятно популярен. Инфидаты сами шли к нему по очереди, пытаясь выпытать у всезнающего Толиса, что стряслось со святым доминусом, и отчего тот вот уже месяц безвылазно торчит в молитвенном зале. К своему стыду и неудовольствию келейник лишь разводил руками и качал головой, досадуя, что не может щегольнуть ответом на столь мучающий общественность вопрос. Он и сам был озадачен и всячески пытался аккуратно выяснить причину затворничества доминуса. Тот едва ли замечал его присутствие, когда келейник лично приносил ему пищу, и не удостаивал Толиса никакими объяснениями.

Вид его волновал келейника не меньше, чем странное поведение. Доминус совершенно исхудал, сгорбился и даже как-то почернел. Он не мылся и посещал уборную столь редко и незаметно, что Толис диву давался терпению и прыти затворника. Однажды келейнику удалось остричь бороду доминуса, когда тот пытался прожевать свой обед, сидя на полу зала. Он омыл ему лицо, вытер шею и попытался раздеть, потянув за шнуровку рубахи.

— Ах оставь, — доминус поднял свою ослабшую ладонь, и келейник послушно отступил.

— Я принёс вам чистую одежду, ваша святость, — тихо сказал он, кладя на ступеньки светлый свёрток.

— Благодарю тебя, Толис. Ступай.

Келейник покачал головой. Он с большим трудом поднялся с пола и двинулся из зала, прихватив посуду с остатками еды и подсвечник, с которым посещал доминуса –обычно тот сидел в кромешной тьме.

Он не мог уснуть и всё думал о доминусе, который прежде так любил вести с ним долгие вдохновенные беседы. Сейчас же святой глава словно повесил на свои уста тяжёлый амбарный замок и не мог раскрыть их ни для каких объяснений. Келейник чувствовал, что своим молчанием, словно щитом, доминус сдерживал шквал тревожной и пугающей откровенности, и потому, желая всем сердцем добиться его доверия, Толис в то же время безумно волновался и терзался догадками и предположениями.

Не утерпев, ночью келейник снова спустился в зал, вооружившись тяжёлым подсвечником с четырьмя внушительными свечами. Разогнав холодную тьму гулкого зала мягким желтоватым светом, он обнаружил доминуса спящим – тот сидел на амвоне и обнимал руками символ Четырёх Сущностей. Лицо и одежда его были обильно запачканы тёмными пятнами – как видно, не единожды страдал он носовым кровотечением. На ступеньках лежал нетронутый свёрток с одеждой, который принёс келейник.

Толис, тяжко вздохнув, поставил подсвечник на пол, опустился возле доминуса и разомкнул его объятия. Он осторожно привалил обессиленного мужчину к своему плечу и утёр платком его ещё влажные от крови губы.

— Ваша святость, — негромко сказал он, — так нельзя.

Доминус слабо что-то промычал в ответ. Келейник покачал головой.

— Откройтесь мне, умоляю вас. Что с вами? Чем я заслужил ваше недоверие? Ваш народ тревожится о вас. Ваше здоровье вызывает серьёзное беспокойство инфидатов. И сам я едва ли могу смотреть на вас без слёз.

— Толис, друг мой, — пробормотал доминус, — прости меня за причинённые тревоги. Я не могу поделиться с тобой всем, что гнёт меня к земле. Это лишь между мною и Гласом божьим.

— Лишь намекните. Как вам помочь? Что мне сделать?

— Я не смею.

— Вы должны. Иначе вы просто сведёте себя в могилу. Позвольте мне спасти вас.

— Ни тебе, ни иному человеку не спасти меня. Ни даже Благодати…

— Ваша святость!

— Ты не ослышался, Толис. Я в тупике лабиринта, из которого нет выхода.

— Ей-богу, ваша святость, я не уйду отсюда, пока не добьюсь хоть какого-то ответа. Буду сидеть подле вас, пока не пойму, как вам помочь.

Доминус слабо улыбнулся.

— Что за шантаж, Толис. Я не делюсь с тобою вовсе не из-за собственных капризов, но желая оградить тебя от опасного положения.

— И насколько опасно ваше положение?

— Крайне опасно.

— Могу ли я покинуть святого доминуса, зная, что тот в большой опасности?

Доминус покачал головой.

— Толис, я не смогу произнести нужных слов.

— Произнесите что сможете.

Губы доминуса дрогнули.

— Некоторые поступки… невозможны. Мне не должно свершать их по многим причинам. Но бездействие породит собою много зла, Толис. Я чувствую это в своей душе. Моё бездействие равно ещё большему преступлению, чем действие.

— Так не бездействуйте, ваша святость, — не моргнув глазом ответил келейник. — Делайте то, что в ваших силах.

— Но я не могу, — с улыбкой прошептал доминус, — мои поступки осуждает сама Благодать, Толис. Я не могу спасти других, не совершив греха.

— Греха? – переспросил побледневший келейник.

— Нарушать мир в обществе, сеять тревогу, стравливать людей есть страшный грех, Толис. Мир – величайшая наша ценность, никто не смеет пошатнуть его.

— Вы же не собираетесь…

— Именно об этом я и думаю. Собираюсь, но не могу. У меня немеет горло, а взгляд мутнеет, едва я пытаюсь сделать первый шаг. Это будет стоить мне жизни. И я готов к этому. Мой яд лишь для меня. Но я предназначен людям, я живу и действую лишь для их блага. И благо наше обще, как обща, к моему великому сожалению, и чаша, полная печали. Я не боюсь своего исхода, мне больно за тех, кто будет вынужден испить печаль из моей чаши.

— Вы меня пугаете, ваша святость, ей-богу!

Келейник руками приподнял доминуса со своего плеча и взглянул ему в лицо.

— От какого лихого зла вы хотите спасти других, ваша святость?

Но доминус покачал головой и лишь повторил:

— Я не могу спасти других, не совершив греха.

— Уверен, есть и третий путь, — твёрдо сказал келейник. – Вы говорите, что бездействие породит собою много зла. Так спасите хоть кого-нибудь, ваша святость, кого можете. Не совершая греха. Хоть кого-нибудь.

— Кого-нибудь, — прошептал доминус, уронив голову в перепачканные кровью ладони.

 

Доминус ужасно спешил. Чуть ли не бегом он нёсся к станции, надвинув на лицо капюшон мантии. Поездка предстояла долгая, с пересадками. Забившись в самый дальний угол поезда, с колотящимся сердцем доминус провёл в дороге без малого час. Прибыв на место, он долго бродил по округе, собираясь с мыслями. Медлил он и у дверей, не решаясь тронуть их тяжёлые, гладкие створки.

Наконец, трижды обойдя крыльцо, он набрался духу и твёрдым, быстрым шагом вошёл в Святобрежный кайол, окружённый тенистыми вишнёвыми садами. Совсем неподалёку располагался хорошо знакомый ему посёлок Вишнёвый Дол, однако нынче святой доминус отнюдь не собирался захаживать туда в гости, поедать гуляш и разливаться импровизациями на рояле. Привело его на окраину Фастара дело совершенно иного рода, дело, заставляющее его страдать от боли, утирать кровь и беспрерывно кашлять.

Его радушно встретили. Инфидаты гостеприимно окружили своего святого главу заботой, преподнесли свежее одеяние, препроводили в кабинет, подали ему на серебряном подносе разнообразных нехитрых закусок и прохладной морской воды. Однако тот, едва пригубив из бокала, сразу перешёл к делу.

— Благодарю вас за радушие, — сказал он, обращаясь к трём инфидатам, сияющим от гордости и счастья лично принимать столь высокую персону. — Однако явился я к вам отнюдь не в гости, не с вежливым визитом, даже не с внеплановой инспекцией. Я знаю, что здесь у вас, в семинарии при Святобрежном, учится и служит послушник по имени Экбат Беннит, — доминус оглядел инфидатов и все трое утвердительно закивали головами. – Я забираю мальчика. Он будет переведён мною в другой кайол лично.

— Но ваша святость, — мягко начал один из инфидатов, удивлённо разводя руками, — если мы чем-то вызвали ваши нарекания в воспитании послушников, мы с готовностью…

— О нет, — доминус остановил его взмахом руки, — никаких нареканий. Я много наслышан о мальчике и его достоинствах, в том числе многое я почерпнул из снизошедших на меня откровений и хочу лично участвовать в его воспитании, поскольку имею все основания полагать, что именно он может стать следующим доминусом.

Инфидаты, всколыхнувшись от радостного изумления, понимающе переглянулись. Уж не им спорить со святым доминусом, избранником Гласа божьего, который смыслит в намерениях Благодати больше остальных. Слово святого доминуса священно для всех! И за мальчиком тотчас послали.

Экбат явился на ковёр к главе Халедского Кайола удивлённый вниманием к своей персоне не меньше своих наставников. Одетый в скромный чёрный сюртук длиной чуть ниже колен, чопорно застёгнутый до самого горла, чёрные штаны и чёрные же туфли на шнуровке, светлокудрый и голубоглазый Экбат производил самое благоприятное впечатление. Он вежливо приветствовал высокого гостя и со скромной радостью принял его благословление, которое доминус отпустил в сторону мальчика как-то вскользь, глядя в пол и потирая набухшие венами виски.

Не желая медлить ни минуты, доминус велел мальчику упаковывать чемодан, а инфидатов отправил собирать все необходимые документы ученика. Едва оставшись один, доминус яростно закашлялся, прикрыв рот платком, и отняв его, увидел на белоснежной ткани алые пятна крови. «Ложь прожгла жалом моё горло» — подумал доминус, обессиленно повалившись в кресло. Дрожащей рукой он схватил бокал и выпил залпом остатки воды, нежно пахнущей мятой и розмарином.

Когда Экбат под приглядом своего наставника вновь явился в кабинет с небольшим кожаным чемоданом в руке, доминус встретил его у самых дверей. В великой спешке раскланявшись с пожилым инфидатом, который прощался со своим учеником со слезами на глазах, доминус повлёк мальчика за собой, и Экбат еле поспевал за его широким, нервным шагом.

— Куда мы едем, ваша святость? — робко поинтересовался Экбат, когда они быстро двинулись по аллее к ближайшей станции.

— Сядем на двадцать первый и поедем на Магистральный вокзал, — кратко отвечал доминус.

— А потом? Мы далеко отправимся?

Доминус оглянулся, бросив на мальчика тревожный и печальный взгляд.

— Да, Экбат, далеко. Мы отправимся в Тойю, на север. Я определю тебя в лучший кайол, к лучшим преподавателям.

Захолустный кайол в деревенской местности, куда доминус решил пристроить Экбата, и впрямь был известен старинной семинарией, которой заведовал один из самых видных учёных инфидатов Халехайда, нынче ветхий и седой как лунь, однако не растерявший ни капли своего блистательного ума.

— Тебе там понравится, — продолжал доминус, взбегая по лестнице на эстакаду. – Это чудесное место. Кайол расположен на берегу озера, весь задний двор его усыпан розовым песком, который блещет на солнце разноцветными искрами. Он тёплый и сыпучий, тебе понравится бродить по нему босиком и любоваться дивной красотой синего озера.

— Но почему, ваша святость? – Экбат, обняв чемодан обеими руками, запыхавшись нёсся за доминусом, перескакивая через ступеньку. – Почему туда? И почему… меня?

Доминус молча указал ему вверх, на блестящее ограждение эстакады, где под козырьками стояли скамьи.

— Я хочу, чтобы ты отдохнул душой и телом в тихом, прекрасном месте, — ответил наконец доминус, когда они поднялись на станцию и уселись на скамью. — Там же ты сможешь сосредоточиться на учёбе, я предоставлю тебе всё необходимое и лучших учителей. Ты способный мальчик, лучший ученик семинарии во всём Фастаре. Твои успехи впечатляют, но я хочу углубить твои знания, хочу свести тебя со многими мудрыми инфидатами.

— Спасибо, ваша святость, — пробормотал Экбат. Он пребывал в счастливом замешательстве, однако от доминуса не ускользнула нотка тревоги в его тихой благодарности.

— Ты обеспокоен? – поинтересовался он у мальчика, сам в волнении вглядываясь в медленно движущийся на повороте поезд, который только что издал громкий, протяжный гудок. – Тебе не по душе скорый отъезд? Вероятно, ты хотел бы попрощаться и объясниться с матерью.

— Нет, — замотал головой Экбат. – Мама не при чём. Когда ей скажут, что вы забрали меня, она лишь порадуется. В компании святого доминуса можно отправиться куда угодно – ведь это высшее из благословлений, счастье для любой семьи. Дело в другом, — он замялся. – Поскольку я хорош настолько, чтобы… стать вашим подопечным, настолько, чтобы… Благодать избрала меня, теперь мне особенно страшно подвести или разочаровать вас.

Доминус тепло ему улыбнулся, но ничего не успел ответить – поезд подошёл к станции, и они поспешили в нагретый солнцем полупустой вагон, гостеприимно раздвинувший перед ними двери.

Когда они опустились на мягкие, горячие сидения, доминус облегчённо выдохнул. Поезд лениво пополз по эстакаде, как сонный шмель по травинке, но доминусу казалось, что они уносятся прочь на бешеной скорости, оставляя позади всю прежнюю жизнь.

На Магистральном вокзале, куда они прибыли, было сумрачно, многолюдно и шумно. Из динамиков резко и отрывисто раздавался женский голос, сообщающий о расписании рейсов, на табло мигали угловатые цифры, а люди толклись на каждом углу, будто нарочно преграждая друг другу путь огромными чемоданами и узлами. Доминус, низко опустив капюшон, пробирался сквозь толпу к камере хранения, где его уже должен был дожидаться чемодан, собранный и оставленный там по его распоряжению каким-то расторопным курьером первой попавшейся ему в газете фирмы.

Забрав в кассе заказанные билеты и выслушав вежливые расшаркивания кассирши, доминус повёл Экбата на второй этаж в платный зал ожидания, где было тихо и светло, а на мягких, обитых настоящей кожей диванах отдыхала всего пара состоятельных пассажиров.

Экбат отправился бродить по залу, любуясь громадными витражными окнами, великолепными картинами и витринами полупустого кафетерия, где продавались яркие и свежие, как и цветы на столиках, пирожные.

Доминус уселся на диван, в изнеможении уронив голову на руки. У его ног стоял чемодан, на стеклянном круглом столике лежала свёрнутая газета, а вскоре там очутились и две чашки горячего кофе, которые подал деловитый, услужливый официант. Когда подле него вновь раздались шаги, доминус решил, что официант на сей раз принёс пирожные, которые он поручил выбрать и заказать Экбату. Но шаги были мягки и неспешны, а через мгновение кто-то медленно опустился на диван рядом с доминусом.

— Здравствуй, Гай.

Сердце доминуса упало. Оно рухнуло с высокой скалы на дно студёной бездны и разбилось на тысячу осколков. Этот голос был страшнее взрыва, больнее ожога. Деорса сидел рядом и внимательно смотрел на него, но доминус был не в силах поднять и головы.

— Я обращаюсь к тебе по имени, ибо ты больше не святой доминус. Ты похититель и лжец, жалкий трус и слабак. А твоя глупость меня прямо-таки неприятно удивляет. Я был более высокого мнения о твоих умственных способностях. Неужели ты думал, я не разыщу тебя?

Деорса взял чашку кофе и расслабленно откинулся на спинку дивана. С настоящим аристократическим изяществом закинув ногу на ногу, элегантный и со всей своей яркой, изысканной внешностью словно созданный для подобных фешенебельных интерьеров, он принялся вкушать кофе.

— Неужели ты думал, мой старый дядюшка Тадон, этот туповатый инфидат, не бросится тут же звонить мне, чтобы, раздуваясь от гордости, сообщить о счастливом вознесении своего питомца, любимого послушника? – Деорса отхлебнул кофе и одобрительно закивал. – Кстати, куда это ты собрался? Впрочем, есть ли смысл спрашивать? Ты уже так заврался, что наверняка соврёшь и об этом.

Не успел он договорить, как по мраморному полу торопливо застучали каблуки семинарских башмаков, а вскоре раздался и удивлённый возглас Экбата.

— Господин Деорса! Вы нас провожаете? Или едете с нами?

Деорса отставил чашку, поднялся с дивана, и, улыбаясь во весь рот, двинулся навстречу Экбату.

— Добрый день, дитя моё.

— Добрый день.

Экбат пожал протянутую ему руку и в недоумении уставился на доминуса, чьё лицо, отнятое от ладоней, было красно и перекошено от волнения.

— Экбат, отойди от него, — раздался его требовательный и на удивление грозный голос. – Отойди от него, не верь ему!

Мальчик в изумлении раскрыл рот, покосившись на Деорсу, который лишь улыбнулся и покачал головой.

— Боюсь, ваша поездка отменяется, — с сожалением сообщил он Экбату. — Святой доминус болен, друг мой, ему нужно в больницу. Только взгляни на него.

Доминус и впрямь имел нездоровый вид. Его сердце билось с устрашающей скоростью, отчего он тяжко дышал и хватался за грудь, глядя на Экбата в полной растерянности. Он не мог подобрать слов, не мог на сей раз вплести своё красноречие в уговоры, поскольку с его уст рвалась правда, которую он не мог произнести, не напугав и не смутив ребёнка.

Экбат в свою очередь глядел на доминуса с неподдельной жалостью.

— Ваша святость… вам плохо?

— Да, Экбат, чувствую себя неважно. Но ты не беспокойся, мне сразу полегчает, как только мы сядем в поезд.

Едва успев договорить, доминус разразился кашлем, и утерев влажный рот, вновь обнаружил кровь на платке. Деорса покачал головой и зацокал языком.

— Гай, не лги при ребёнке. Какой пример ты подаёшь послушнику? К тому же зрелище, сам понимаешь, не из приятных.

— Святой доминус лжёт? — ужаснулся Экбат.

Деорса от души рассмеялся.

— О да, мой милый, он лжёт. И не в первый раз! Поэтому он так скверно и выглядит. Но не будем к нему слишком строги — святой доминус болен, ему нужна помощь. Он может не только лгать, но и бредить.

Экбат медленно подошёл к доминусу и робко протянул ему руку.

— Ваша святость, позвольте помочь вам. Я провожу вас в больницу.

Доминус живо ухватил его тонкую ладонь и усадил мальчика на диван рядом с собой.

— Послушай, — зашептал он, умоляюще глядя в глаза послушника, — каким бы лжецом и грешником я ни был, помни, что я никогда не желал тебе зла. Я хочу лишь защитить тебя. Заклинаю, не подходи к этому человеку, держись от него подальше. Он погубит тебя, погубит!

— Кто? – непонимающе прошептал Экбат. Проследив за взглядом доминуса, он изумлённо округлил глаза. — Господин Деорса? Погубит? За что? Что я сделал?

— Ничего! — поспешно забормотал доминус. — Ничего, вовсе ничего, Экбат. Ты ни в чём не виноват. Но этот человек одержим гнусным насилием. Он болен и опасен, беги от него!

Экбат взглянул на доминуса с горьким сожалением и чуть не плача прошептал:

— Вы снова бредите, ваша святость. Вам надо в больницу.

Доминус покачал головой и отвернулся от мальчика, оставив попытки объясниться с ним.

— Ингион, зачем ты пришёл? — громко спросил он, поднимаясь с дивана.

— Чтоб предостеречь вас обоих от поспешных, опрометчивых решений, — не моргнув глазом отвечал Деорса. – Тебе нельзя никуда ехать в таком состоянии, а Экбату просто опасно находиться в твоей компании.

— Уж не в твоей ли компании ему будет безопаснее?

— Как знать, — пожал плечами Деорса. – Я лишь предложу, а Экбат волен сам решать, где и с кем ему лучше.

— Я запрещаю тебе что-либо предлагать ему, — сурово произнёс доминус, нахмурив брови.

— Но я не спрашиваю твоего разрешения, Гай, — сказал Деорса, опускаясь в соседнее кресло. — Не в твоём положении мне что-либо запрещать. Мне жаль тебя. Ты дошёл до крайности. Похитил ребёнка! Посмотри, во что ты превратился? Кем ты был — правителем мира. Кем ты стал — жалким бессильным отбросом. Ты слаб, ты безвозвратно потерян. Ты не выжил. Взгляни правде в глаза — ты умираешь. И умираешь не из-за своей лжи, но из-за своей слабости. Пойми, в споре с Гласом божьим невозможно победить. Вот секрет сей борьбы — любой исход не в твою пользу. Но иногда это того стоит. Стоит умереть в борьбе, ибо в ней ты обретаешь истинного себя. Пусть даже ты — самое омерзительное чудовище во вселенной. Долой маски, Гай!

— Действительно, — сказал доминус, прищурившись, — долой маски, Ингион. Я сейчас же позвоню в психиатрическую клинику и выложу им всё, что мне известно. Тебя заберут туда, где ты сможешь сколько угодно обретать истинного себя, не навредив ни единой живой душе.

— Ах ты боже мой! – всплеснул руками Деорса. – Я никому и не собираюсь вредить! – он тихо рассмеялся. — Что ж, звони в клинику. Я могу даже здесь с комфортом подождать, когда за мной приедут. Допустим, меня заберут. Вот только… как я и говорил, я быстро выйду оттуда. Меня отпустят, сам знаешь почему, лечить там нечего, — он неопределённо взмахнул рукой. – Однако тут важно другое — я сам уже позвонил в клинику. Ты, сумасшедший затворник, нечёсаный нелюдим, похитивший ребёнка, думаешь, никто не замечает, что у тебя поехала крыша? Твой жирный келейник рассказывал мне о тебе много интересного. Прискорбно, Гай! Тяжко тебе пришлось. Ну что ж, зато тебя очень ждут в клинике, где созданы все условия, чтобы ты проторчал там не меньше года. А то и дольше. Так что давай, звони, но приедут за тобой, а не за мной. А теперь, — добавил он переменившимся тоном, ласково обращаясь к притихшему, перепуганному Экбату, который отчаянно ковырял заусенцы, слушая их разговор, – мой милый друг, расскажи мне, куда вы собрались ехать?

— В Тойю, — тихо произнёс мальчик, бросив робкий взгляд на доминуса, который, потемнев от гнева, застыл рядом, точно каменное изваяние.

— Ах в Тойю? – Деорса потёр подбородок. – Далековато. Да и тоска там смертная в этой Тойе. А святой доминус ещё и хотел, разумеется, пристроить тебя в какую-нибудь глухомань к полоумным престарелым инфидатам, которые кроме молитв не могут произнести ничего толкового. Вот что! – он хлопнул в ладоши и вскочил на ноги. – А не устроить ли нам тебе каникулы?

— Каникулы? – переспросил Экбат, снова бросив взгляд на доминуса.

— Конечно. Круглогодичная зубрёжка в семинарии изматывает, знаю по себе, — сочувственно сказал Деорса. — Лето на исходе, скоро снова наступят холода, а ведь так хочется как следует насладиться теплом, отдохнуть от сумрачных дней и сумрачных коридоров кайола. Ну так почему бы тебе и не отдохнуть, раз уж ваша поездка сорвалась, а ты отпущен из Святобрежного? Святой доминус всё равно отправляется в больницу, а ты можешь провести это время со всеми удовольствиями, какие пожелаешь, я всё устрою.

Доминус расправил ладонь, сгрёб ею плечо Экбата и медленно завёл его за свою спину.

— Убирайся, — проговорил он, свирепо глядя в глаза Деорсе. – Убирайся! Я тебя больше не боюсь. Не смей заговаривать с Экбатом, не смей подходить к нему. Не смей вообще смотреть в его сторону, иначе я… я тебя… я уничтожу тебя. А ты… — сказал он, обернувшись к мальчику, — ты… я запрещаю тебе разговаривать с ним.

— Ваша святость, у вас… — Экбат указал пальцем в лицо доминуса, и тот, облизнув губы, почувствовал привкус крови. Из его носа вновь потёк предательский багровый ручеёк, и доминус поспешно выхватил свой заляпанный платок.

— Это с ним не впервой, мой мальчик, поверь, — покачал головой Деорса. – Первый признак проблем с головой. Благодать наказывает его за злые намерения. Да-да, мой юный друг. Святой доминус не так уж свят. Лучше отойди подальше от него, иди сюда, ко мне.

Деорса поманил Экбата ладонью и тот попятился к нему, с сожалением глядя на доминуса, который тяжело опустился на диван. Всё плыло перед его глазами. Голос Деорсы зазвучал гулко, будто из бочки. Веки доминуса отяжелели, он с трудом разлепил их, чтобы оглядеться, и увидел, как Деорса, поцеловав Экбата в макушку, что-то шепнул ему на ухо. Мальчик развернулся, взял свой чемоданчик и пошёл прочь, к дверям. Доминус хотел прокричать ему вслед, вскочить и броситься за ним, но не мог и пошевелиться.

— Да, Гай, тяжело с непривычки, — заметил Деорса. Он подошёл, поднял голову доминуса двумя пальцами за подбородок и насмешливо оглядел его осоловелое лицо. – Твоя вера сломлена. Ты не жилец. Мне жаль, Гай. Скорее всего мы видимся в последний раз. Кстати, я так и не поблагодарил тебя за то, как ты удачно и хитроумно подготовил и привёл ко мне мою добычу, — он кивнул в сторону скрывшегося за дверями Экбата. – Великолепная идея, Гай! Теперь его никто не хватится – ведь послушника забрал сам доминус, а значит, так тому и быть, судьба мальчика предопределена. Думаю, дядюшка Тадон уже везде раззвонил об этом.

Деорса потянулся к его сумке и расстегнул молнию. Сверху, завёрнутые в платок, лежали персики. Деорса вынул их, второй рукой выудил свитер и брюки.

— Тебе это изначально было не по силам, — покачал он головой, указывая на одежду, которую доминус велел подготовить для своего побега. Возвращаться в кайол он, как видно, больше не планировал.

Деорса развернул платок и взял один персик. Он смачно взгрызся в него и, жуя, уставился на доминуса.

— Хочу, чтоб ты знал, хочу, чтоб утешился этим, — Деорса наклонился к нему и прошептал на ухо: — я не брошу персик надкушенным.

Он подкинул фрукт вверх, ловко поймал и вновь вонзил в него зубы. Затем он похлопал доминуса по плечу, развернулся и покинул зал ожидания.

 

На кухне у Абби царил порядок. Собственно, там и неоткуда было взяться беспорядку — и утварь, и пищу едва ли можно было нащупать взглядом. Чашка, тарелка, нож и походный прибор — ложко-вилка (с обоих концов приносящий пользу) стояли на металлической мойке, прикрытые полотенцем.

В холодильнике лежал кусок чёрствого хлеба, за ним спрятался крохотный ломтик окаменевшего сыра. На столе сиротливо стояла пачка чая. В мусорном ведре лежал смятый кулёк из-под карамели и множество фантиков.

Абби огляделся и присел на стул. Занавески на окне были задёрнуты, на стену падал оранжевый прямоугольник света. Привычная, родная стена, не заклеенная обоями — обычная бетонная стена панельного дома, выкрашенная в бежевый цвет. Гладкая. Гладкая, чуть скользкая. Если красят эмалью, то поверхность всегда чуть скользкая. С мельчайшими зазубринками, какими-то тёмными точками. Стена не штукатурена — краска не покрыла мелкие поры бетона. Вон та дырка самая большая, туда и краска не попала, смотрится как чёрное пятно…

Громкий металлический лязг, раздавшийся откуда-то снизу, с улицы, оторвал внимание Абби от созерцания стены, и он тут же в панике бросился на пол, прикрыв голову руками. Он уронил свою трость, опрокинул стул и забился под подоконник, замерев в ожидании боли.

Та не замедлила охватить его тело, жгучими волнами пройдясь по всем залатанным ранам. Абби замычал и принялся раскачиваться из стороны в сторону, обняв себя руками и забыв обо всём на свете. И так, словно во сне, просидел он два часа, ощупывая голову и ковыряя на полу зазор между досками.

Лязг больше не повторялся. С улицы долгое время доносилось лишь протяжное карканье ворон, и Абби вскоре даже начало казаться, что птицы насмехаются над ним, и будут насмехаться до тех пор, пока он не вылезет из своего укрытия. Он с трудом поднялся, медленно разгибая затёкшие члены, и прильнул к окну, выглянув одним глазом в щель между занавесками.

Большие чёрные птицы праздно парили в вечернем небе, наслаждаясь тёплыми сумерками. Небо было сизым, холодным, сонным, солнце же у горизонта — алым, идеально круглым, горячим. Вороны громадной стаей носились между домами над дорогой, ведущей к рынку. Дорога та была разломана, из ямы, окружённой пёстрой изгородью, торчали вывороченные куски бетона и комья земли, рядом лежали какие-то металлические трубы. Абби понял, что за домом ремонтировали теплотрассу, и бригада давно разошлась, отложив громкие работы до следующего дня.

Он поднял стул и вновь уселся на него посреди своей тёмной, тихой квартиры. Откуда-то из его утробы раздались требовательные звуки – Абби, не бравший в рот ни крошки после выписки из клиники, был страшно голоден. Взгляд его упал на деньги, что лежали на краю стола. Ах да, родители были здесь. Всего несколько часов назад. Они привели его домой впервые после череды больниц.

Выйти на улицу, купить поесть… Абби поёжился — задача не из лёгких, а откровенно говоря, совершенно пугающая. Теперь он передвигался медленно и неуклюже, опираясь на мощную деревянную трость, и старался как можно реже шевелиться, чтобы не напоминать себе лишний раз о собственной немощи, вызывающей у Абби стыд и омерзение. Взвесив все за и против, Абби лёг спать голодным. Радио тихо что-то напевало, и Абби хоть и испытывал к нему лёгкое раздражение, всё же не стал кидаться в него ботинками. Перед сном он отдёрнул занавески и теперь, улёгшись на кровать, видел кусочек неба, на котором проклёвывались мерцающие звёзды.

Утром его разбудил всё тот же металлический лязг да громкий говор рабочих. Абби нехотя поднялся с кровати, завернувшись в одеяло, и медленно заковылял к окну. Он осторожно выглянул на улицу и некоторое время наблюдал, как рабочие суетятся вокруг ямы, и как прохожие обходят её по быстро образовавшейся рядом тропинке.

Абби был ужасно голоден. Его иссохший язык еле ворочался во рту, горло слипалось в комок, а живот нервно сводило лишь при одной мысли о еде. Цепляясь за мебель, он добрался до крана и прильнул к нему губами, пустив струю холодной воды. От души напившись, Абби понял, что голод его многократно возрос. Причём до тех пределов, когда был способен побороть любой страх.

Он притащил к кровати сумку из коридора и принялся выуживать одежду, которую принесли ему родители — пару простых хлопковых штанов, серую и белую рубахи и вязаный свитер зелёного цвета. На дне сумки оказался тяжёлый, плотный свёрток, и развернув его, Абби обнаружил новый рабочий комбинезон, вроде того, что он носил раньше. Несомненно, отец хотел его порадовать, и поначалу Абби и впрямь ликовал, однако вскоре сник и покачал головой.

Инвалидность не оставляла ему ни единого шанса вернуться на работу в свой цех. Он больше не был рабочим, живущим по заведённому порядку, как аккуратная шестерёнка в слаженном механизме. Он чувствовал себя выброшенной на берег рыбой, которая могла сколько угодно прыгать и трепыхаться, но ни поплыть, ни пойти, ни полететь не смогла бы. На шее у него теперь болталась целая гирлянда справок, чем-то напоминающих ценники. Они и впрямь придавали ему некую ценность – свидетельствовали о его невиновности в собственной немощи, что давало ему возможность вести обычную жизнь полноправного гражданина.

Ему предстояло оформить пенсию по инвалидности и искать посильную работу, вариантов которой предоставлено было немного. От громких звуков у него болела голова, от неудобного сидения — спина, без трости он мог отхромать шагов пять, после чего нога вовсе отказывалась шевелиться. Дважды в неделю он должен был посещать психиатра, а также не забывать про врача, наблюдающего за его артрозом, выполнять лечебные физические упражнения, соблюдать режим дня и специальную диету, не говоря о целом расписании лекарств, составленном ещё в больнице. Втиснуть в эти условия какую-то хотя бы и самую скромную подработку было проблематично.

Абби убрал комбинезон обратно в сумку. Что за жалкое зрелище — парень в рабочем костюме, ковыляющий с тростью. Немощный, никчёмный. Какой прок от удобной одежды, если ты тащишься по дороге как самый неудобный на свете мешок с костями?

Абби скомкал свою старую заношенную одежду, в которой выписывался из больницы, и сунул её в пакет. После этого он надел купленные матерью новые добротные штаны, рубаху и нацепил поверх толстый зелёный свитер. Солнце сегодня не пригревало летним теплом, близилась осень, подкрадываясь в хмурых облаках и колючем северном ветре. Абби аккуратно сложил в непривычно узкий карман деньги, взял трость и двинулся на улицу.

Он шёл по тротуару, понурив голову и исподлобья поглядывая вперёд. Больше не мог он с холодным безразличием обозревать мир вокруг себя, и больше не ощущал себя бесчувственным зондом, презрительно и бесцеремонно изучающим совершенно прозаичных, однообразных граждан. Теперь он изучал сам себя, и нашёл свою личность в высшей степени прозаичной и скучной, проживающей жалкую и попросту несчастную жизнь.

Абби было стыдно перед прохожими за свою хромоту, за своё безделье и понурый вид. Ему упорно казалось, что встречные скользят по нему пренебрежительными взглядами, как по предмету совершенно пустому и бессмысленному, не имеющему никакой ценности в их кипучем и деятельном мире.

Ему не захотелось заходить в большой магазин, где он обычно покупал себе еду. Там все его знали и наверняка, завидев его, качали бы головами, цокали языками и пожимали плечами – «увы, братец, увы». Поэтому он свернул с привычного пути и вскоре добрёл до подворотни, где как-то раз случайно нашёл маленький магазинчик сладостей. Он оставил трость у входа и, надеясь, что ему хватит сил добраться до прилавка, вошёл внутрь.

Магазин дохнул на него нежным, сладким теплом свежей выпечки, которую, очевидно, только недавно выложили на витрины. Опершись о прилавок у самых дверей, Абби принялся разглядывать полки, заставленные поддонами с красивыми, блестящими булками, яркими, красочными коробками и стеклянными банками с пёстрым и несомненно сладким содержимым.

Продавец моментально узнал Абби и, обслужив покупателя, с интересом уставился на него.

— Давненько не заходил, парень. Я уж думал, неужели не по вкусу товар пришёлся? Ведь кто ко мне ни заходит – возвращается непременно. Вот и ты не исключение, — усмехнулся он.

Абби кивнул. Он словно бы деловито опёрся локтем о деревянный прилавок и отодвинул в сторону больную ногу.

— Ну-с, чего желаете? – осведомился продавец, заметив, что Абби растерянно оглядывает полки с товаром. – Могу посоветовать банановую пастилу. Свежая, только что привезли. Чувствуешь запах? Впрочем, может, и не чувствуешь, потому что сдоба-то пахнет слаще. А ведь она ещё горячая. Какова, а?

Ухватив с полки румяную булку, политую глазурью, он сунул её Абби под нос. От неё шёл тёплый, дразнящий запах печёного теста и ванильного сахара. Абби сглотнул слюну.

— Давайте сдобу.

— Помнится, ты у нас любитель карамели, — щегольнул своей наблюдательностью продавец. – Свешать кулёк?

Абби покачал головой. Мысли о сдобе не давали ему покоя. Голод обуревал его так сильно, что он уже чувствовал вкус свежей выпечки у себя на языке. Карамели ему не хотелось – теперь она казалась ему скорее каким-то развлечением, но не серьёзной пищей.

Продавец понимающе кивнул. Упаковывая выпечку, которую выбрал Абби, он украдкой поглядывал на своего немногословного, тихого покупателя и приметил его болезненную бледность, которую едва прикрывали потускневшие в больничных стенах веснушки. На шее Абби из-под рубахи топорщились многочисленные шнуры со справками, волосы его, кое-как местами остриженные в больнице, отрастали неровными клоками и торчали в разные стороны. Он застыл, не шевелясь, в не самой удобной позе, а попросту говоря, скрючившись у прилавка и выпростав в сторону ногу. И в целом вид его был до того жалким и безрадостным, что продавец, поддавшись сострадательному порыву, тайком сунул ему в пакет лишнюю булку. Со вздохом удовлетворения и сытой улыбкой он объявил Абби цену, и тот выложил на прилавок деньги.

Выйдя из магазина с огромным бумажным пакетом, заполненным булками, и с бутылкой сока подмышкой, Абби схватил свободной рукой трость и тут же сообразил, что перекусывать на ходу, как он это часто проделывал, теперь было ему не под силу. Поэтому он побрёл на поиски скамейки, и поскольку ни одна из встречных не казалась ему достаточно удобной, чистой, красивой и укромной, он брёл и брёл всё дальше в город. Никогда прежде он не сиживал на скамейках, разве может что-либо быть более тоскливым, чем скамейки? С них ничего не видать. Вот с эстакады или со ступеней университета…

Абби поднял голову. Обедать там, наверху, на знаменитой университетской лестнице Абби всегда нравилось – вкушая свои обеды, он словно парил над миром и молча созерцал его. В него било солнце, в него дул ветер, и ничто, ровным счётом ничто не имело значения. А здесь, внизу… Здесь было темнее, грязнее, теплее. Здесь было многолюдно и шумно, и ползли по сердцу тревоги, и каждая мелочь что-то значила, и каждый встречный взгляд вопрошал его — «кто ты?». Раньше он перешагивал все эти мелочи и взгляды, но сейчас лишь беспомощно наблюдал, как перешагивают его самого.

Взобраться на такую высоту он отныне не мог. Подъёмник для таких как он – немощных, — сейчас не работал. Университет сегодня был закрыт. На его ступенях далеко наверху сидели несколько человек, которым ничто не мешало подняться пешком, чтобы полюбоваться видом Фастара.

Абби присел на самую нижнюю ступень и поскорее развернул пакет с булками. Утомлённый своими переживаниями, он так нестерпимо захотел есть, что, позабыв обо всём на свете, вонзился зубами в тёплую мякоть сдобы. Он зажмурил глаза, сочившиеся на редкость солёными и горькими слезами, и принялся жевать свою пищу, не замечая мелькающих ног прохожих, проносящихся мимо велосипедов, голубей и грязного ветра, который осыпал его пылью со зданий.

Возвратившись домой, Абби вспомнил о том, что ещё со вчерашнего вечера позабыл принять лекарства. Все мысли его вращались вокруг пустого желудка и второпях он совершенно упустил из виду своё расписание. Да он вообще забыл посетить ванную за последние сутки. Абби тяжело вздохнул и медленно подошёл к раковине, на краю которой стоял пакет. Он выудил оттуда по очереди баночки с пилюлями и исписанный лист бумаги.

Устроившись на краю ванны, Абби долго изучал рецепт, а потом ещё какое-то время сидел, глядя себе под ноги и поигрывая оранжевой пилюлей в ладони.

Он начал принимать их ещё в больнице. Тогда ему полегчало — он стал податливым, оделся, выходил в коридор и на прогулки. В его палате починили радио, и ему больше не приходило в голову кидаться в него обувью. Ему вообще после этого мало что приходило в голову. Благодать свою он слушал и смиренно соглашался с тем, что продолжить свою жизнь достойно и благопристойно — лучший выбор из возможных вариантов. В конце концов Абби практически перестал упоминать в своих беседах с докторами о произошедшей трагедии и твердил только о том, как ему хотелось вернуться домой.

Вот я дома. Сижу напротив стены, — думал Абби, глядя на светлый кафель рядом с унитазом, на который он положил больную ногу. Что дальше?

Абби вдруг почувствовал раздражение. Ему хотелось подумать о чём-то, разобрать по полочкам какую-то огромную кучу тревожных мыслей, которые словно безумные шмели носились где-то там, в туманных далях разума. Абби знал, что приняв оранжевую пилюлю, а после неё зелёную, он вскоре успокоится и отправится слушать радио да пить чай. Звучит заманчиво! Хорошие лекарства.

Абби провёл взглядом по стене и наткнулся на зеркало. Он вздрогнул и испуганно уставился на своё отражение – совсем незнакомое, пугающее, почти чужое. Лицо его было худым, каким-то тонким, даже острым. Под бледной россыпью веснушек темнели фиолетовые мешки под глазами. Волосы с одной стороны были длиннее, чем с другой.

Абби дотронулся до своей щеки.

«Какой я рыжий… вся голова оранжевая. Рыжие брови, рыжие ресницы. Это очень странно. Окружающие так не выглядят. Даже те рыжие, кого я встречал. Они не такие рыжие как я».

Ему страстно захотелось раздеться и ещё раз рассмотреть себя, как тогда в больнице. Это было очень интересно.

Ах да, лекарства. Некоторое время Абби разглядывал на своей ладони пилюлю, сулившую ему душевный покой, но устав томиться в нерешительности, всё же дёрнул рукой и стряхнул её в унитаз. Поглядев, как она тонет, безвозвратно растворяясь в крохотном озерце, он взял трость и отправился на кухню, прихватив из коридора пакет с булками. Вытряхнув выпечку, Абби обнаружил на дне пакета упаковку банановой пастилы. За неё он не платил.

Озадаченно почесав лоб, Абби вскрыл упаковку и принялся жевать сладкие желтоватые бруски, закусывая булками. Спохватившись, было, что ест без чая, Абби махнул рукой и налил себе полную кружку холодной воды из-под крана. Настоящее блаженство вкуса! Нового вкуса! Абби с восторгом закинул в рот последние крошки, облизал сладкие пальцы и принялся раздеваться.

Вскоре он стоял посреди комнаты полностью обнажённый и разглядывал себя в зеркало, которое снял со стены в ванной и водрузил на стол.

Угловатые плечи, худые руки. Впалый живот, грудь еле угадывается. Соски и вовсе потерялись среди веснушек, рельефа не видать. Зад округлый и такой бледный, однако, россыпь веснушек добралась и туда. Шрамы… повсюду на молочной коже темнели кривые уродливые шрамы. Прооперированная нога выглядела рыхлой и дряблой, и даже казалась несколько крупнее другой ноги.

Абби вдруг вспомнил о докторе Велт. «Она наверняка видела меня голым. Когда вытаскивала из меня осколки. Интересно, что она подумала обо мне?».

Он покраснел.

«Она красивая. Ну а я? Красив ли я? Красиво ли вот это всё? Интересно, как она считает. Видела ли она это?».

Он вновь закрутился перед зеркалом и оценивающе посмотрел на свои гениталии.

«Наверняка видела, может, даже трогала. Может, даже вот так и трогала».

Абби попятился, осторожно опираясь на трость, присел на кровать и закрыл глаза. На лице его расплылась глупая блаженная улыбка.

Ночью он подскочил на постели, схватившись за грудь. Сердце его бешено стучало. «Умираю. Я, наверное, умираю. Сейчас умру!» — в панике думал Абби, отплёвываясь кровью, хлынувшей из носа. Головная боль грызла его виски, приступ страха потрясал его руки, и весь он трясся в ужасе перед грохотом и металлическим лязгом, которые мерещились ему всё явственнее и громче, пока, наконец, не забили над ним оглушительным дребезгом.

Абби с криком бросился на пол, забился под кровать, завернувшись в одеяло, и принялся стонать и рычать, пытаясь заглушить и боль, и страх, и ужасный шум. В голове его промелькнула мысль о пилюлях. Выпить их – и всё закончится, всё пройдёт. В нём забилась отчаянная жажда жизни, желание спасти себя, уберечь от мучительных болей и несчастий. Он так сильно испугался шума и крови, так страшно засвербели его заштопанные раны, что Абби ни на миг не сомневался в своей неминуемой гибели. И стремление к жизни, к покою и свету было в нём так сильно, что он почти твёрдо решил броситься в ванну за пилюлями, как приказывал ему ясный внутренний голос.

И едва Абби выпутался из одеяла и протянул руку, чтобы ухватиться за ножку кровати и выползти наружу, как шум утих, а боль исчезла. Только дыхание его всё ещё было тяжёлым и прерывистым, и он долго не мог унять его, измождённо привалившись к кровати спиной.

В ночном безмолвии тихо, но настойчиво раздавалось биение сердца из динамика радио, словно твердившее своим приглушённым стаккато: «И-ди. И-ди. И-ди». Но Абби никуда не шёл. Он сидел и в отчаянии прислушивался к этой гипнотической пульсации, которая звала его к спасению, к жизни.

— Нет, это не жизнь! – горестно вскричал он, уронив голову в ладони. – Не жизнь! Я не хочу так больше. Больше не хочу! Хватит!

Он зарыдал, размазывая по лицу кровь и слёзы.

— Всё что я делаю – неправильно! Я только ошибаюсь, — стенал он сквозь рыдания, по-детски всхлипывая и потрясая худыми плечами. — И когда я ошибаюсь… ты бьёшь меня молотком по голове. Разве это любовь? Разве она такая? Скажи мне. Скажи мне! – он принялся хлестать себя по щекам и бить кулаком в лоб, однако не получил на своё требование никакого ответа и снова горестно всхлипнул, утерев ладонью влажный, окровавленный глаз. – Ты не Благодать, ты проклятие! Ты настоящее проклятие, от которого мне некуда деться! Некуда деться! И я больше не хочу такой жизни. Уж лучше и вовсе не жить, чем служить бестолковым гробом чужих ожиданий. Давай, убивай меня! Я готов. Да, я готов, бей, убивай!

Потрясённый чистотой и ясностью собственного мышления, равно как и лёгкостью своей самоотверженности, Абби поспешно поднялся, всем телом чувствуя волнующую, радостную дрожь, схватил трость и бросился к столу, где стояло радио. Размахнувшись, он с великим наслаждением изо всех сил грянул своей массивной деревянной тростью о маленький приёмник. Тот с треском разлетелся на куски, и Абби, угадывая в темноте бесформенные обломки, принялся громить их с яростным остервенением. Расколотив и растоптав радио практически в пыль, он изнурённо повалился на кровать и бережно положил рядом свою трость, словно верный меч.

— Вот теперь аппаратура точно взорвалась.

Абби устало улыбнулся и глубоко, облегчённо вздохнул. Он знал, что через несколько дней навсегда покинет Фастар. Теперь это было неизбежно. Благодать отведёт его туда, где он умрёт, но у него осталась ещё пара деньков, которые он сможет прожить счастливо, прожить так, как хочет. Он уйдёт, пусть так, но Благодати не удастся избавиться от него как от бесполезного отброса, жалкого слабака. Он не уйдёт просто так, но попытается изо всех своих оставшихся сил сделать хоть что-то по-настоящему хорошее и полезное, спасти кого-нибудь, пусть не весь мир, но хоть кого-нибудь.

Впервые Абби почувствовал себя по-настоящему свободным и живым, и лёг спать с чистым, лёгким сердцем, думая о том, как он отправится в дорогу на поиски тех, кто болен ненавистью, и как уничтожит их всех, кого не смогла уничтожить Благодать. Она не смогла, но он, Абинур Тандри, сможет. Пусть Благодать смогла вынудить его, слабого калеку, покинуть человеческое общество, пусть он оказался бесполезен и вреден, но жизнь он покинет не напрасно, а докажет Благодати, насколько хрупка её власть и тщетны попытки удерживать мир своим словом.

Три дня он просидел дома, выползая лишь в магазин за едой. Лекарства все до последней пилюли он спустил в унитаз. Денежные запасы его подходили к концу. В квартире творился ужасный бардак. Сам он расхаживал голый, смотрел в окно, ел что хотел и спал вволю.

Абби знал, что вскоре к нему нагрянет куратор из клиники выяснить причины его прогулов и справиться о здоровье. А заодно явятся проведать сына и родители.

Однако дожидаться посетителей Абби не собирался. Как не собирался и обратно в клинику. Во время своих «каникул» он не забывал снаряжаться в дорогу и насобирал себе целый пакет еды, разлил в пустые бутылки из-под сока холодной воды и уложил всё это в рюкзак. На прощание он написал родителям записку. Ему не хотелось оставлять их в неведении, хоть кратко объясниться Абби всё же должен был. Пусть они знают, что их сын не был раздавлен словно клоп, но ушёл на войну, с которой пусть не вернётся, но обязательно одержит победу.

Надев новый рабочий комбинезон, забросив за плечи рюкзак, набитый снедью, Абинур Тандри покинул свою квартиру ночью, в полной тиши. Притворив дверь квартиры, он зашагал прочь, стараясь не слишком громко стучать тростью в ночном безмолвии.

 

Экбат вытер влажные жирные губы и припал к стакану, делая крупные глотки. Свежий персиковый сок, блинчики с малиновым кремом, пироги с яблоками, пастила, желе в вазочках и шоколадное суфле поглощались им с великим удовольствием и аппетитом, навеваемым свежим ветром с речного побережья.

Большой, красивый дом на берегу величавой, холодной и блестящей, как алмаз, реки Утал был полностью отдан в распоряжение Экбата. Деорса снял его в тот же день, когда они вдвоём покинули Магистральный вокзал, оставив доминуса в одиночестве. Хоть времени на поиски достойного жилья было в обрез, Деорса умудрился в кратчайшие сроки разыскать самый роскошный вариант, подключив к этому делу всех своих ассистентов.

В трёхэтажном доме, окружённом густой лиственной рощей, нашлись все удовольствия, какие только можно было обнаружить в подобном жилье. Помимо бассейна с подогревом, игровой, заполненной всевозможными развлечениями вроде бильярда и настольного тенниса, оказалась в доме и библиотека, полная современной богословской и художественной литературы.

Поначалу Экбат, предоставленный в огромном доме сам себе, робко бродил по этажам и задерживался именно в библиотеке, с интересом пролистывая дорогие, искусно оформленные книги. Однако ему быстро наскучило сидеть в сумрачном зале с массивной мебелью в окружении фолиантов, полных жизнеописаний и сочинений исторических героев и святых доминусов прошлого. За стенами дома жарко светило солнце, искристо плескалась нежно-голубая вода в бассейне, а на веранде был накрыт стол. Блюда, которые Деорса заказал в ближайшем ресторане, Экбат выбирал сам, по своему вкусу, а потому они манили его поскорее приступить к их поглощению, не стесняясь никого и ничего.

Немного приободрившись и освоившись, Экбат первым делом разделся и осторожно забрался в воду, которая и впрямь оказалась подогретой. Плавая в светлом и тёплом бассейне, Экбат с невыразимым восторгом глядел сквозь панорамное остекление на тёмный, угрюмый Утал, массивно несущийся прочь из Фастара точно иссиня-серый змей-титан. Ему было хорошо одному в этом большом, тихом доме. Он и сам был тихим и большим, слишком высоким, слишком взрослым для своего возраста. Его не по-детски спокойные, синие, как Утал, глаза иногда ещё сверкали наивностью и доверчивостью, но чаще хранили глубокую задумчивость, свойственную начитанным, хорошо успевающим в учёбе детям.

Его начитанность шла рука об руку с одиночеством, неизбежно охватывающим юного человека, который чаще склоняет свою голову над книгами, чем над совместными играми с друзьями. В книгах он находил восторг, с упоением зачитываясь описаниями приключений и подвигов прославленных путешественников Халехайда, жертвующих всем на свете ради единственной цели – объединения и процветания человеческого сообщества. Он любил их всех – тех славных героев, свершающих опаснейшие путешествия, прокладывающих пути к слиянию государства, спасающих целые народы от голода и смерти. Их любовь к народу, их самопожертвование, отречение от материальных благ и удобств ради благополучия общества восхищали Экбата и пробуждали в нём горячее чувство благодарности и гордости за их героизм, свершённый в том числе и во имя него, Экбата.

Рано оставленный матерью на попечение кайола, Экбат Беннит довольно скоро снискал благосклонность всех своих учителей, которые души не чаяли в старательном и вдумчивом семинаристе. Но и они не могли развеять одиночества мальчика, знающего на зубок имена и достижения всех святых доминусов. Их любовь, горделивая и строгая, измеряющаяся высокими отметками, не грела сердце Экбата, а потому он чуждался её и относился к инфидатам с холодной сдержанностью, которую все с восторгом принимали в нём за похвальную уравновешенность.

К чете Деорса он долго присматривался и поначалу держался с ними несколько отстранённо. Однако частые встречи, тёплые приёмы, подарки, а главное – искренняя приязнь к мальчику обоих супругов побудили Экбата вскоре смягчиться и ответить своим благодетелям взаимностью. Мать Экбата во время их непродолжительных встреч в кайоле обмирала от восторга, слушая рассказы о фешенебельных приёмах, на которых Экбат присутствовал как полноправный гость, и заклинала сына рассыпаться в благодарностях и исполнять любые просьбы и прихоти влиятельных фастарцев. И Экбат охотно давал сердобольной и мягкосердечной Агне Деорса баловать себя и восхищаться своим чистым, певучим голосом, который и привёл его в это общество любителей искусства.

Впервые его заметили на службе в Святобрежном кайоле, где он в числе прочих семинаристов пел в хоре, а также солировал как первый ученик, вызывая всеобщее благоговение и восторг. Там он и поразил Ингиона Деорсу своим нежным, высоким голосом, серьёзным точёным лицом, удивительными синими глазами и необыкновенно прекрасными русыми, переливчатыми, словно перламутр, локонами. Всё его существо казалось воплощением изящества и невинности, каждое его движение приводило Деорсу в необычайный трепет, и вскоре тот и вовсе совершенно помешался на юном семинаристе и не пропускал ни одной службы. Всё это привело к тому, что однажды Экбат получил приглашение вместе с одним из инфидатов посетить вечер классической музыки в доме Деорса, на котором присутствовал сам святой доминус.

Познакомившись с хозяином дома, Экбат сразу же приметил с каким страстным интересом тот изучал его, почти не слушая, однако, подробные ответы семинариста о собственной успеваемости и планах на будущее. Эта горячая симпатия озадачила мальчика, но привычный к похвалам и вниманию семинарист поначалу не принял всерьёз навязчивый интерес, который Деорса проявлял к нему с первой встречи. Виделись они редко. Ингион пропадал в разъездах, а Экбат отдавался учёбе, посещая всё же по временам приёмы у Агны Деорса. Вскоре он начал получать подарки – они приходили со всех концов земли, большие и маленькие, дорогие и не очень, а порой и совершенно роскошные и необыкновенные. Так Экбат обзавёлся собственным телескопом, а также целой коллекцией чудесных феррийских минералов, среди которых встречались и довольно редкие самоцветы.

При следующей их встрече мальчик поспешил рассыпаться в благодарностях, которые Деорса выслушал с покровительственной нежностью во взгляде, после чего впервые заключил Экбата в объятия, горячо обдав шею семинариста своим сбивчивым дыханием. Прикосновения его длились теперь дольше, ладонь часто задерживалась на шелковистой макушке Экбата и медленно скользила по затылку к острым, слегка сутулым плечам мальчика. Это не походило на снисходительные, возмущающие Экбата ласки прочих взрослых — учителей и матери, которые трепали его по послушной, умной голове, как дрессированную собаку. То были ласки сокровенные и интимные, какие обычно равный дарит равному, а потому рассудительный юный семинарист принял их не без трепета, но с благосклонностью.

Не привычный к играм со сверстниками, да и вообще избегающий компаний вздорных, взбалмошных и, по его убеждению, сплошь скудоумных, не способных ни на какие подвиги детей Экбат Беннит страстно желал поскорее выйти из своего унизительного возраста и стать присным к увлекательному миру взрослых, полному мудрости и искренней любви. Он старался держать себя как взрослый и бредил своей конфирмацией, которая должна была пройти после достижения им десятилетнего возраста. Именно на десятый год жизни человек впервые слышал Глас божий, который и сообщал отныне его принадлежность к обществу, к миру, к Благодати.

Обходя своё пусть временное, но всё же, как он сам считал, личное солидное жильё, Экбат чувствовал себя как никогда взрослым и свободным, вольным распоряжаться собой и всем вокруг по своему усмотрению. Весь первый день своего пребывания в новом доме он провёл в одиночестве, курсируя между библиотекой, бассейном и верандой с накрытым столом. Выходил он и на прогулку вокруг своих «владений», любуясь тёмными, величавыми формами дома, выстроенного на манер старинного имения со шпилеобразной готической кровлей. Кругом шелестел изумрудно-зелёный нестриженный газон, в котором утопали скамьи, в отдалении среди деревьев словно маленький замок с повторяющей стиль дома конической крышей притаилась беседка, к которой вела прямая, выложенная серой плиткой дорожка. Степенно ступая по ней в своих блестящих семинарских башмаках, Экбат приходил в восторг от собственного достоинства. Он мог бы вприпрыжку побежать по дорожке, но он не бежал. Он мог бы распахнуть строгий приталенный сюртук, стянуть воротничок и носиться по траве, как то делали прочие юные семинаристы Святобрежного кайола, но он чинно прогуливался, как престарелый инфидат, по дорожкам и садился на каждую скамейку.

Расправившись с остатками угощения на веранде и облизнув липкие, сладкие пальцы, Экбат отправился снова бродить по дому и бродил так до самого вечера, представляя себя хозяином грандиозного званого ужина с сотней гостей, а иногда, торжественно спускаясь по лестнице, изображал самого доминуса … Ведь кто знает! Теперь эти мечты вполне могли бы обернуться реальностью. Наверняка маме уже сообщили о том, что сам святой доминус выбрал его, Экбата Беннита, своим протеже. Наверняка она рыдает от счастья, ведь это наивысший успех, какого он мог бы достичь, успех, о котором она с самого раннего детства твердила ему, хотя сама, конечно, и не мечтала о такой возможности. Она была бы бесконечно горда им, особенным человеком.

Экбат присел на ступеньку тёмной деревянной лестницы с массивными вычурными перилами и замер в тишине, опершись локтями о колени. Был бы он сам рад этому успеху? Хотел бы он быть доминусом? Или… хоть кем-нибудь вообще?

Он вспомнил доминуса, который забрал его сегодня утром из кайола, и грустно вздохнул. Ему нравился нынешний святой глава, он благоговел перед ним, и в то же время чувствовал к нему тёплую привязанность, хотя никогда и не был достаточно близок с ним. Вероятно, каждый испытывал те же чувства к доминусу, ведь нельзя было не любить этого доброго и мягкого человека, который и сам всех любил. А его, Экбата, будь он доминусом, любили бы так же? Мимолётная мысль пропала без ответа, поскольку Экбат вспомнил несчастное, окровавленное лицо больного доминуса, которого он оставил на вокзале, и тотчас почувствовал вину за то, что бросил его там без присмотра. Хотя господин Деорса обещал позаботиться о больном святом… Где же он сам, господин Деорса? Уже смеркается, а его всё нет.

Экбат вновь с сожалением подумал о доминусе, о том, как было бы чудесно, окажись тот, здоровый и счастливый, сейчас здесь, в этом доме, в этом большом зале с тяжёлыми зелёными портьерами. Здесь тотчас стало бы светло и тепло. Их окружали бы сотни гостей. И доминус немедленно сел бы за тот чёрный рояль, а он, Экбат пел бы под его аккомпанемент. И добрые глаза доминуса глядели бы на него с чистой и ласковой любовью, той самой любовью, которой всё равно, насколько он особенный, со святой любовью…

Откуда-то издали, с улицы послышался шум подъезжающей машины, прервавший сонные мечты Экбата, почти задремавшего на лестнице. С шумом хлопнула дверца и ненадолго наступила тишина, из которой вскоре прояснились поспешные шаги по плиточной дорожке, ведущей к дому от подъездной.

Экбат вскочил, торопливо оправил сюртук, привычным движением пригладил волосы, положил худую белую ладонь на перила и чинно отправился вниз по лестнице. В таком виде его и застал Деорса, вошедший в дом с двумя большими пакетами в руках.

— Прости, друг мой, что я так поздно! – воскликнул он, задрав голову к тёмной лестнице, откуда спускался Экбат. – Ты, верно, голоден? Вот и ужин, — он приподнял пакеты, — прибыл прямиком из ресторана. Что ж ты сидишь в такой темноте?

Деорса прошёл в зал, где скудно горели два светильника в виде подсвечников, поставил сумки на стеклянный столик и тотчас зажёг верхний свет – сияющую сотнями хрусталиков, большущую, помпезную люстру, а также щёлкнул рычажком на радиоприёмнике, который тотчас замурлыкал какими-то вечерними мелодиями.

— Так-то лучше, — сказал он, прикрывая дверь на веранду, откуда веяло уж очень зябкой прохладой. – Как ты провёл сегодняшний день, дружок? Тебе не было здесь скучно?

Деорса устало опустился на диван и откинулся на большие зелёные подушки, бросив на Экбата, входящего вслед за ним в зал, лукавый, весёлый взгляд.

— Нет, господин Деорса, здесь не скучно, — отвечал ему Экбат, вытянувшись перед ним как на экзамене, — дом очень красивый, я долго разглядывал здесь всё, читал в библиотеке. И бассейн здесь прекрасный — тёплый и большой… — он замолк, не зная, что ещё добавить к своему ответу. Деорса довольно улыбнулся.

— Ты купался? Славно, славно. Я так и знал, что тебе здесь понравится.

— Господин Деорса… — робко начал Экбат, по-прежнему стоя прямо и напряжённо, словно проглотив кол, — расскажите, как себя чувствует святой доминус? Вы говорили, что вызвали ему врача. С ним всё в порядке? Когда он поправится?

— Ах доминус, — немного раздражённо протянул Деорса, — что ж, могу тебе сказать, что сейчас его здоровью точно ничто не угрожает. За ним… наблюдают.

— Вы были весь день с ним в больнице?

— Ну… разумеется.

— Как он? Что с ним произошло? Что у него болит?

Деорса, добела закусив губу, в некотором замешательстве посмотрел в печальное, взволнованное лицо Экбата, и в очередной раз восхитившись его утончённой алебастровой бледностью, которая подчёркивала яркую красоту его лица, расслабленно улыбнулся.

— Иди сюда, дружок, — позвал он мальчика, указав на диван, — присядь-ка.

Экбат послушно сел.

— Видишь ли, — Деорса склонился над ним, распластав руку на спинке дивана, — у святого доминуса болит душа. Да-да, ты не ослышался. Болит душа, друг мой, а это серьёзное дело, как ты понимаешь, лечение ему предстоит долгое и трудное. Но он в надёжных руках, о нём позаботятся и освободят его от недуга, облегчат его боль самыми лучшими методами. Не переживай, не хмурь брови, ну же! — он широко улыбнулся в лицо мальчика, и Экбат, не удержавшись, ответил ему тем же. — Вот так гораздо лучше! Мне горько видеть твои печальные глаза. Я хочу, чтобы они светились счастьем.

Он легонько ущипнул Экбата за подбородок, и тот, всколыхнувшись радостью от такого раскованного приязненного жеста, даже окрасил румянцем свои бледные щёки.

— Поужинаем? – предложил Деорса, дотрагиваясь широкой ладонью до его спины.

— Конечно, господин Деорса. Есть очень хочется, — выдохнул Экбат, не без радостного предчувствия косясь на пакеты с едой, из которых доносился тонкий аромат каких-то изысканных блюд.

— Только прежде одна просьба, — серьёзно сказал Деорса. – Вот что, любимый дружок, называй меня просто по имени. Ингион. Повтори же. Ну? Ингион.

— Ингион, — Экбат выговорил его имя с такой готовностью и гордостью, что Деорса тут же пришёл в восторг и даже радостно рассмеялся.

— Ну а как же мне тебя называть?

— Может, тоже просто по имени?

— А как тебя ласково называют? – поинтересовался Деорса, вдруг сообразив, что у имени Экбата не существует уменьшительной формы.

— Да никак… — Экбат пожал плечами. – Меня никто не называет ласковым именем. Я просто Экбат.

— О нет, — возразил Деорса. – Теперь называют. Отныне у тебя есть ласковое имя — Кэбби. Я буду звать тебя так, если ты не против.

— Кэбби? Кэбби… – Экбат несколько раз повторил новое прозвище, словно пробуя его на вкус, и удовлетворённо закивал. – Красиво звучит, мне нравится.

— Что ж, Кэбби, идём в столовую.

Вскоре они уже сидели за большим столом из красного дерева с гладкой блестящей столешницей, крытой белоснежной скатертью. Блюда, которые Деорса привёз из ресторана, и впрямь были чудо как хороши и свежи, и Экбат жадно накинулся на нежное запечённое в овощах мясо, лёгкий рассыпчатый рис, политый маслом, и ассортимент нарезанных колбас, разложенных среди яркой, сочной зелени. Запивали всё это душистой водой со льдом, а на десерт была тонко нарезанная дыня, затейливо уложенная веером и украшенная листиком мяты.

Ужин проходил молча, под какой-то транслируемый по радио фортепьянный концерт. Экбат, разомлев от обилия пищи и уюта тихой, но непринуждённой обстановки их междусобойчика, развалился на мягком, обитом бархатом стуле и даже расстегнул под закреплённой на шее салфеткой сюртук. Весь ужин он рассматривал шпалеры на стенах столовой, и находил живо изображённые на них пейзажи очаровательными и даже манящими. На одной был выткан раскидистый фруктовый сад со множеством деревьев, ветви которых ломились от обилия плодов, на соседней темнел дремучий хвойный лес с дикими животными, притаившимися в чаще. На третьем пейзаже была изображена деревня с рассыпанными в лесистой долине дымящимися домишками, а четвёртую шпалеру Экбат нашёл самой прекрасной и долго рассматривал искусно вытканный заснеженный лес и рассекающую его тёмную реку.

Деорса также любовался чудесной роскошью их жилища, однако чаще с весёлым любопытством смотрел на Экбата, и вскоре заметил, как тот украдкой потирает налитые усталостью глаза и тактично сдерживает зевоту, лениво покусывая дыню, которую ему уже вовсе не хотелось.

— Недурно, — сказал Деорса, отодвигая тарелку с дынными корками. – Совсем недурно, правда, Кэбби?

— О да, — вздохнул Экбат, следуя его примеру и снимая с горла салфетку, — спасибо за ужин, господин… Ингион. Очень вкусно было.

— Пора бы и по кроватям, — Деорса глянул на громоздкие деревянные часы за спиной у Экбата. – День сегодня был сумасшедший. Твой чемодан в спальне на втором этаже? Тогда я в спальню на третьем. Ты иди наверх, я здесь всё уберу.

Экбат встал из-за стола, повесил салфетку на спинку стула и хотел, было, уже откланяться, однако Деорса лукаво поманил его пальцем и мальчик, улыбаясь, охотно приблизился к нему.

— Спокойных снов, Кэбби, мой дорогой, единственный дружок, — Деорса поднялся, мягко положил свои ладони на голову мальчика и целомудренно чмокнул его в макушку. – Если что-то понадобится, смело стучись ко мне в любое время.

Экбат кивнул и поднял своё довольное, сытое лицо, чтобы с благодарностью взглянуть на своего покровителя. В тот же миг Деорса снова наклонился к нему и на сей раз тронул губами его губы, украв поцелуй, показавшийся Деорсе сладчайшим и нежнейшим из всех возможных поцелуев на свете. Губы Экбата были немного липкими от дынного сока и до того вкусными, что Деорса, оторвавшись от него, даже облизнулся.

— В агентстве сказали, что постельное бельё сложено в ящиках комода, — невозмутимо продолжал Деорса, выпрямившись и, как ни в чём не бывало, глядя на Экбата, замершего перед ним с растерянным видом. — Надеюсь, ты справишься с постелью сам. Но если что – зови.

— Хорошо.

Экбат медленно развернулся и зашагал прочь из столовой, затылком чувствуя провожающий его взгляд Деорсы. В дверях он обернулся, заслышав шум, и увидел, как Деорса убирает со стола, гремя тарелками и сваливая объедки в бумажный пакет. Проходя мимо незанавешенного окна в прихожей, Экбат заметил, как тёмные деревья волновались под напором могучего холодного ветра, к ночи налетевшего на побережье. Они покорно гнули свои слабые, вялые ветви, в безветрие казавшиеся такими крепкими и сильными, перед ураганом, не желающим им никакого зла и невинным в мощи своей, коей наделила его природа.

Зрелище грозной непогоды как ни странно подействовало на Экбата умиротворяюще. Он прошёл мимо входной двери и направился по лестнице на второй этаж, по пути бездумно скользя ладонью по отполированным перилам. В комнате своей он долго возился, устраивая себе постель, а после долго раздевался и долго чистил зубы в ванной за смежной дверью. Наконец представ перед своей кроватью в ночной рубашке, Экбат опустился на колени и принялся долго и горячо молиться за святого доминуса, упрашивая высшие силы даровать ему здоровье и благополучие.

И только улёгшись в постель, он задумался о том, что произошло в столовой. Здесь, в мягкой постели, зарывшись в подушки, думать о таком было безопасно, и Экбат принялся осмыслять случившийся поцелуй, пытаясь понять, как к нему следует отнестись. Что он мог значить?

Ему не было противно это прикосновение. Губы Ингиона пахли мятой, к тому же он относился к мальчику с нежностью и уверенной обходительностью, не допуская ни намёка на резкость, не выказывая ни малейшей неловкости в обращении с ним. «Любимый дружок» — так он сказал, «единственный» — так он сказал. Всё это звучало настолько ново и приятно, что Экбат, присовокупив к сказанному и такую совершенно серьёзную для него, взрослую и отрадную ласку как поцелуй, почувствовал, как сердце его наполняется счастьем, и пришёл к выводу, что всё случившееся пришлось ему по душе.

Когда тебя любит тот, кто любит всех на свете, это безусловно приятно, но гораздо приятнее быть единственным любимым, тем, кому доверили любовь как сокровенный, ценный дар. Экбату не хотелось делиться любовью ни с кем, и с этой мыслью он спокойно отошёл ко сну, убаюканный свирепым завыванием ветра за окном.

 

Так бежали дни. Лето заканчивалось, пустели окрестные дома, арендованные любителями загородного отдыха, Утал тускнел и становился всё холоднее, а прекрасная живая зелень побережья быстро начала увядать и желтеть, дряхло колеблясь теперь при малейшем ветерке. Вечера стали темнее и дольше, посёлок обезлюдел и уснул до следующей весны. И только в самом большом и роскошном доме в сумерках ещё горел свет, а днём на подъездной раздавался шум мотора.

На заднем сиденье машины часто можно было видеть мальчика, одетого элегантно и дорого, глядящего в окно с торжествующим, беззаботным видом. Пару раз показывался он в окрестностях и верхом на лошади, одетый в особый костюм для верховой езды и сопровождаемый ещё одним взрослым всадником. Оба брали лошадей на местном ипподроме, и совершали конные прогулки на дальние расстояния, объезжая вдвоём едва ли не весь район Большой Берег.

Чаще мальчика увозили в город на машине, и очевидно день его проходил весело и приятно, поскольку возвращался он вечером нагруженный подарками и призами, какие давали в Центральном парке развлечений. К концу недели, проведённой им на побережье, его выезды стали почти рутинными, и уже с утра он направлялся к машине, привычно кутаясь в свой новый плащик кремового цвета с большими чёрными пуговицами.

Нынче накрапывал дождь, утро выдалось мокрым и каким-то ленивым. Экбату никуда не хотелось ехать. За неделю он успел побывать во многих интересных местах Фастара, в которых в жизни не бывал, а то и вовсе не слышал о их существовании. Парки, театры, музеи, рестораны и кафе, ипподром, магазины, где шьют лишь на заказ, и даже обсерватория – Деорса таскал своего любимца по всему городу, стараясь при этом исполнять любые прихоти мальчика, которых у того было совсем немного.

Деорса больше не отлучался надолго и практически круглые сутки проводил время рядом с Экбатом, крепко привязавшись к нему и ревниво наблюдая за всеми его передвижениями. В то время как мальчик, увлечённый своей новой жизнью, с интересом осваивался с Деорсой, домом и распорядком дня, сам Деорса несколько сник и притих. Он был бледней обычного, дольше спал, меньше ел и улыбался, и вообще словно опустился в глубокий траур, находя утешение лишь в компании своего юного протеже.

Выйдя вслед за Экбатом к машине, он, по-видимому, забыл набросить себе на плечи свой длинный чёрный плащ с высоким воротом и широким поясом. Был он в одной рубахе и лёгких брюках, но холодные капли дождя, похоже, нисколько не волновали его и свободно стекали по его плечам, груди и лицу, блёклому и равнодушному, как осеннее небо.

Экбат, бросив на него тревожный взгляд, промолчал о плаще и поскорее уселся на заднее сиденье, захлопнув за собой дверцу, покрытую мелким бисером дождя. Едва он успел защёлкнуть ремень безопасности, как Деорса, без промедления забравшийся за руль, вдавил педаль в пол, и машина шумно тронулась, выстреливая камешками из-под колёс.

Некоторое время они ехали в молчании. Деорса то и дело поглядывал в зеркало, наблюдая за отражением хмурого и сосредоточенного Экбата, который глядел то в окно, то в затылок Деорсы, покусывая нижнюю губу.

Дорога впереди разветвлялась, и Деорса свернул с основного шоссе направо, выехав на старый объезд. Припарковав машину у обочины, он заглушил двигатель и расстегнул ремень.

— Почему мы встали? – удивлённо пробормотал Экбат. Деорса обернулся и тепло поглядел на него.

— Я вижу, ты не в настроении никуда ехать. Хочешь опять поводить машину? У тебя хорошо получается.

— Не знаю, — буркнул Экбат.

— Иди ко мне, — Деорса слегка отодвинул сиденье назад, нажав на рычаг, и Экбат смог перелезть через поручень и усесться у него на коленях.

— Ну, что случилось, мой хороший? – Деорса принялся поглаживать его по голове и затылку. – Кэбби, расскажи мне. Говори же. Не молчи со мной.

Мальчик мрачно глянул на него и поджал губы.

— Ты болен, да?

— С чего ты взял?

— Ты всё время молчишь. И не говоришь мне, зачем тебе все эти лекарства в пакете, которые ты купил в аптеке. Но я знаю, я видел, как ты мажешь эти свои ужасные шрамы по всему телу.

— Я мажу их, чтобы они поскорей заживали и не пугали тебя, — отвечал Деорса, с умилением глядя на своего питомца.

— Но откуда они у тебя? Что это за болезнь?

— Не забивай себе голову болезнями, юное создание, — строго сказал Деорса. — Я разберусь с этим и не сломаюсь, как несчастный доминус, уж будь покоен. К тому же, если я и болен, то ты моё лекарство.

Он ухватил ладонью его лицо и впился в него губами.

— Ты моё синеокое чудо, — зашипел он на ухо Экбату, с трудом оторвавши от него рот. — Я одним тобой и живу. Безумно, безумно люблю тебя! Ты единственный, ты прекрасный, лучший из всех.

Экбат обмирал, слушая эти слова, и не чурался ласк и лобызаний человека уже столь привычного и близкого ему.

— Ну а ты? Ты любишь? Отвечай, не молчи со мной, Кэбби.

— И я люблю.

— Вот и славно. Как же славно.

Деорса, вздохнув с большим облегчением, откинулся на спинку сидения и улыбнулся. На щеках его проступил робкий румянец, в глазах сверкнули искры. Экбат, глядя на него, возликовал, и Деорса шутливо развёл руками.

— Вот видишь. Это всё ты. Ты, прелесть моя!

— Да, это всё я!

— Как ты юн и красив, — выдохнул Деорса, принявшись жадно гладить его руками точно кота, — стройный стан, мягкие ароматные волосы, нежная кожа, лучезарные сапфировые глаза, мягкие сладкие губы. Мой чистый, невинный, непорочный! Да-да, непорочный. Твой дух по-прежнему чист. Он не опорочен шептуном, ломающим волю, личность, рассудок! Ты ещё не слышишь Голос, ещё не пропитался его бреднями. Ты это ты. И только ты! Истинный, настоящий.

— Нельзя так говорить, нельзя! — замотал головой Экбат, уткнувшись носом в воротник Деорсы. – Не ругай Глас божий, это грех, тебе будет больно…

— Больно? – хохотнул Деорса. – Нет, мой милый. Мне уже никогда не будет слишком уж больно. Я так привык к боли, что теперь не боюсь её вовсе. К тому же я не ругаю, лишь говорю тебе правду, чтобы ты знал с чем столкнёшься и с чем тебе предстоит бороться.

— Бороться? – Экбат поднял голову и непонимающе взглянул на него.

— О да. Когда придёт твоё время — борись, Кэбби, за себя и свою свободу. А моё время на исходе. Как же я устал! – вдруг с горечью воскликнул Деорса, потирая лицо ладонью. – Устал от всего на свете. Мне всё осточертело. Но не ты, Кэбби, только не ты.

Экбат, утомлённый этим страстным разговором, уже вовсе перестал что-либо понимать, и, ничего не ответив, полез обратно на заднее сиденье, где сразу же пристегнулся и угрюмо уставился в окно.

— Едем домой, — сказал он Деорсе. – Сегодня мне никуда не хочется.

Деорса внезапно обрадовался. Он без лишних слов пристегнулся, придвинул сиденье и тут же завёл мотор. По лобовому стеклу со скрипом заелозили щётки, смахивая резвые ручейки дождя, который за время их остановки усилился и теперь лил косым роем острых, быстрых капель, бьющих по машине словно стальные иглы.

Когда они остановились перед домом, Экбат, выбравшись из машины, тотчас поспешил на крыльцо, укрываясь высоким воротом от холодного дождя и досадуя, что из-за дурного настроения сам себе назло не прихватил зонта. Деорса неторопливо шагал следом за ним по мокрой дорожке, мрачно глядя себе под ноги. Слабая горькая усмешка исказила его губы, когда он понял, что вовсе не чувствует холода. Дождь нещадно жалил его кожу, но он не ощущал острых капель, которые сбивались в ручейки и затекали под одежду. Ему не досаждал внешний холод, зато внутри своего тела где-то в области желудка он вдруг испытал ощущение ледяного укола, и в его чреве, будто снежный ком, принялся расти холодный, саднящий шар.

Деорса ускорил шаг и вбежал в уже открытую Экбатом входную дверь, когда тот неторопливо направлялся в зал, расстёгивая на ходу свой плащ. Стремительно взбежав по лестнице, Деорса бросился в свою комнату и тотчас схватил со стола спички. Запалив уютный гранитный камин так усердно, что пламя шумно взбесилось в ярко озарённой им нише, Деорса опустился на колени у огня и в надежде растопить свой неумолимо зреющий ледяной плод смерти подставил грудь обжигающему жару. В этой позе его и застал Экбат, явившийся в спальню Деорсы развеять скуку с книгой подмышкой.

— Ты замёрз? – не дожидаясь ответа, Экбат плюхнулся рядом с ним и со вздохом сказал: — Лето кончается, с каждым днём всё холоднее.

— Рядом с тобой мне всегда тепло.

Экбат посмотрел в разгорячённое от жара лицо Деорсы и не встретил его взгляда. Тот смотрел в огонь и его глаза алели в отблесках как два самостоятельных камина. Кожа его потеплела и раскраснелась, волосы и рубаха высохли, и, видимо, где-то глубоко внутри он тоже смягчился и потеплел, поскольку вдруг расслабленно вздохнул и переменил позу, вытянувшись на ковре и привалившись спиной к креслу. Экбат подобрался к нему, поднырнул под руку, и устроившись у его мерно вздымающейся груди, раскрыл на коленях толстую книгу.

— Глянь, — сказал он, перелистывая блестящую мелованную бумагу, — сколько здесь карт.

— Ты принёс атлас мира, — пробормотал Деорса, опустив рассеянный взгляд в книгу. – Замечательное издание.

Экбат принялся с интересом листать атлас, болтая о дальних странах и путешествиях, которые, как ему казалось, теперь предстояли им. Поскольку Деорса отвечал ему скупо и невпопад, он в конце концов тоже примолк, вынул из кармана персик и начал с аппетитом уписывать его, стараясь не закапать ценную бумагу. Никогда прежде не допускал он подобной небрежности в обращении с книгами, и читал исключительно за столом, перелистывая страницы даже самого заурядного издания сухими и чистыми пальцами, как тому учили в семинарии при кайоле. Но рядом с Деорсой он чувствовал себя совершенно раскованно, рядом с Деорсой можно было всё, а потому он нарушал, иногда и ради забавы, все правила, каким его учили в течение его недолгой, но полной строгих ограничений жизни.

Деорса, глядя как он ест румяный феррийский персик, обливая соком дорогую шёлковую сорочку, думал о том, что будь сам Экбат персиком, он бы изгрыз его до молодых костей. Кусал и пожирал бы, испивая его сок до последней капли, не упуская ни кусочка. Деорсе и впрямь захотелось вонзить в мальчика зубы, и он шумно сглотнул слюну, крепче прижимая к себе и без того доверчиво прижавшегося Экбата.

Он почувствовал, как неизбежный ком смертоносного холода, разрастающийся изнутри, словно бы замер и даже приуменьшился. Сердце его застучало быстрее, на лбу выступила испарина, и он вдруг ощутил тепло, исходящее не от камина, но от тела Экбата.

Охваченный горячим упоением от вновь тронувшего всё его существо привычного человеческого жара, Деорса выхватил у Экбата книгу и отшвырнул её в сторону. Атлас с грохотом отлетел под кровать и беспомощно раскинулся там в темноте, распластав безвозвратно измятые страницы. Сам Экбат вмиг очутился на полу, придавленный могучей грудью Ингиона Деорсы. Персик выпал из его руки, а из груди вырвался лишь сдавленный стон. Он был полностью обездвижен, горячее дыхание Деорсы ударило ему в лицо, а вскоре охватило и шею, которую Деорса сжал губами, а после и зубами.

Экбат не испугался этого внезапного урагана, налетевшего на него и сбившего с ног. Он пребывал в уверенности, что лучше всего покорно согнуться перед ураганом, как делали то могучие деревья за окном, и тогда он не просто уцелеет и не сломается, но напротив – вырастет и окрепнет под натиском стихии, не желающей ему никакого зла и невинной в природной мощи своей.

 

Проснулся Экбат поздно. Выбравшись из обширных одеял огромной кровати Деорсы, он сел в постели и осоловело огляделся. За окном бледнел пасмурный полдень, беззастенчиво освещая каждый уголок большой, красивой спальни с кремовыми стенами и тёмным багровым ковром на полу. В настойчивом будничном свете комната казалась блёклой и пыльной, а потухший, полный золы камин чернел посреди светлой стены как ужасный, неопрятный изъян.

Экбат, потерев рукой сонные глаза, разворошил одеяла и обнаружил себя в кровати в полном одиночестве. Мигом скинув босые ноги на пол, он вскочил, чтобы поспешить вниз на поиски Деорсы, но тут же наткнулся на его рубаху, которую тот сорвал с себя ночью. Заглянув за кровать, Экбат обнаружил и свою рубашку, валяющуюся вперемешку с брюками и обувью, а рядом и самого Деорсу.

Он лежал на полу у камина лицом вверх, положив правую руку себе на грудь. Глаза его были закрыты, и сначала Экбату показалось, что Деорса просто спит, однако его невиданная, ненормальная бледность встревожила мальчика, и он крадучись приблизился, робко призывая Деорсу по имени. Тот не откликался, не шевелился, а лицо его и вовсе выглядело каменным, словно вытесанным из мраморной глыбы. Кровь схлынула с его губ и теперь они были какими-то серыми, безжизненными, как и пальцы рук, ставшие вдруг непривычно тонкими.

Экбат, вмиг и сам побледнев от страха, осторожно опустился перед Деорсой на колени и легонько тронул его за плечо.

— Что… — он отдёрнул руку от холодного, твёрдого, словно литая кость, тела и в испуге задрожал, сбивчиво вдыхая и выдыхая, — что такое… Что с тобой? Ингион?

Набравшись смелости, он тронул его руку, а после шею, щёку и лоб. Дрожащие пальцы мальчика ощупывали жёсткий окоченевший труп, но Экбат, от ужаса перестав ясно соображать, пробовал разогнуть и убрать с груди его руку, пробовал толкать и даже щипать тело, которое на все его попытки отвечало ледяным равнодушием. В конце концов Экбат приложился ухом к груди Деорсы, пытаясь услышать сердцебиение, – но там была лишь глухая тишина.

Слёзы брызнули из его глаз, он исторг сбивчивое рыдание и отпрянул от тела, которое издалека ему показалось ещё страшнее. Он вскочил и нервно попятился, выдавливая из скованного горла стоны и обрывки фраз, которые едва ли произносил осознанно.

— Ингион, не надо. Нет, не надо. Ингион, пожалуйста. Ингион, не может быть. Не может быть!..

Наступив на оброненный им вчера персик, Экбат испуганно взвыл и метнулся к стене, яростно пытаясь обтереть об пол ступню от холодной, склизкой мякоти фрукта. Всё вокруг ему вдруг показалось неимоверно грязным – пыльная комната, смятая постель, труп у камина. И сам себе он тоже показался грязным и отвратительным, наступившим во что-то мерзкое, одиноким, заплаканным, постыдно голым и живым возле постыдно голого мёртвого тела. Экбат явственно почувствовал, что здесь, в этой комнате, в этом доме произошло нечто настолько плохое, что хуже и страшнее нельзя было и выдумать.

Он согнулся у стены и его тут же вырвало. Долго отплёвываясь, он всё никак не мог разогнуться, и когда всё же выпрямился, то вновь воззрился на труп и долго растерянно смотрел на него, широко распахнув затуманенные слезами глаза. Он весь трясся, не зная, как обуздать нарастающие в нём страх, гнев и горе, и не мог тронуться с места, хотя страстно желал бы оказаться сейчас где угодно, только не здесь.

Экбат понимал, что кричать и звать на помощь было бесполезно – вокруг на многие мили не было ни одной живой души. Единственным людным местом, до которого можно было самостоятельно добраться, был ипподром, но идти пешком предстояло очень долго, а Экбат не мог ступить и шагу. Теперь ему было страшно передвигаться в этом пустом, покинутом доме, страшно трогать вещи, страшно было даже рыдать, поскольку в наступившей тишине он боялся и собственного голоса. Поэтому Экбат зажмурился и принялся молиться, шептать истово и горячо, и так как не мог просить ещё не снизошедшую на него Благодать о собственном утешении, стал поначалу молиться о здравии Деорсы, умоляя Благодать пожалеть его, простить и вернуть к жизни, к нему, Экбату, чтобы всё было как прежде в эти счастливые дни, после чего всё же стал молить об упокоении беспокойной души своего покровителя.

Промолившись добрых полчаса, он нисколько не облегчил свои страдания и вновь тихо заплакал, обессиленно скользнув по стене до полу и уткнувшись в свои колени. Внезапный шорох заставил его резко оторвать голову от мокрых колен и моментально затихнуть, ведь здесь, в этой мёртвой комнате не могло больше быть никаких шорохов, а потому ужас вновь уколол его сердце.

Как же потрясён был мальчик, когда увидел, как мёртвое до сей поры тело вдруг задвигалось и приподнялось на локтях, тяжко и вяло, словно только что пробудилось ото сна. Деорса поднимался. Бледный, скованный, медленный, а потому безмерно пугающий, вставал он, казалось, целую вечность. И целую вечность Экбат смотрел на него, боясь вздохнуть, пока наконец Деорса не обернулся и не взглянул на него.

Экбат пронзительно закричал, повалившись на пол и отползая прочь, в угол, где стояло большое трюмо, заставленное лекарствами Деорсы.

— Ты умер! Ты умер, умер! – орал он прорезавшимся голосом. – Ты мёртв! Ты холодный!

— Да, — услышал он тихий, привычный голос своего покровителя. – Ты прав, Кэбби, я холодный.

Экбат на миг усомнился во всём происходящем. Усомнился в своих медицинских познаниях, которые хоть и впрямь были невелики, но отличить живого человека от мёртвого вполне позволяли. Усомнился и в том, что ему всё это не приснилось, что всё это не было кошмаром, ведь вот же он, Ингион Деорса, стоит и говорит с ним, живой и настоящий.

Однако Деорса был всё так же пугающе бел и напряжён, но страшней всего для Экбата были его глаза. Деорса смотрел на него совершенно чужим, холодным взглядом. Казалось, он просто примерил на своём лице какие-то посторонние, игрушечные глаза — остекленевшие, безучастные, смахивающие на пуговичные зенки тряпичной куклы с крохотными зрачками, — такими крохотными, что те едва угадывались в заволоченных бельмами радужках.

— Ингион… что у тебя… что там у тебя?.. Почему ты такой? Почему? Разве ты не умер? Я боялся, ты умер!

— Это не далеко от истины, друг мой.

— Ты умер или нет? Ты живой? Или же ты призрак?

Экбат, добравшись до трюмо, уцепился за него и поднялся на ноги. Прижавшись вспотевшей от страха спиной к стене, он не сводил с Деорсы глаз, отчаянно силясь понять живой ли перед ним человек, и мог ли он так страшно ошибиться, приняв его за мертвеца.

— Я не призрак, Кэбби, — спокойно отвечал Деорса, — но и живым меня назвать нельзя. Я уничтожен Благодатью, тело моё мертво. Однако исторгать души из тел ей всё же не под силу — нынче, к счастью, это во власти лишь самого человека либо судьбоносных обстоятельств. Лишь я сам способен освободиться из этой окоченевшей плоти, которая безвозвратно разрушается.

В лице Экбата разгоралось отчаяние.

— Уничтожен Благодатью?! За что?

— Прости, мой милый друг, я был обречён ещё задолго до нашего с тобой воссоединения. Я жил в вечной борьбе за жизнь, в вечной муке из-за несбыточного желания быть с тобою рядом. И когда вдруг по невероятно удачной случайности это стало возможным, я пожертвовал всем, чтобы заполучить тебя. Я шёл к смерти, к ней и пришёл. И я не жалею, это того стоило. Ты того стоил.

— Так это… это всё из-за меня, — ошеломлённо проговорил Экбат, закрывая лицо дрожащими руками. — Я всему виной. Я вызвал такой гнев Благодати.

— Вызвать гнев Благодати не сложно, — сказал Деорса, слегка приблизившись к трюмо. — Благодать не знает любви. Её задача подчинять и расставлять по местам. Настоящее человеческое скотоводство, не правда ли?

Экбат, казалось вовсе его не слышал. Он раскачивался у стены из стороны в сторону и всё мял в ладонях красное, влажное от слёз лицо.

— Это моя вина. Нельзя было жить здесь, нельзя было радоваться. Надо было вернуться в кайол, вернуться к учёбе. Что я наделал… Из-за меня ты гибнешь! Так страшно гибнешь…

Он почувствовал, как на его макушку легла холодная и твёрдая ладонь Деорсы, и тут же обмяк от ужаса и стыда, вновь пригвоздивших его к стене.

— Кэбби, — Деорса приподнял его лицо и взглянул на мальчика своими жуткими глазами-точками. — Обо мне не печалься. Я отправлюсь прочь отсюда, ты не увидишь моего конца. Тебе не придётся возиться со мной. Благодать отведёт меня туда, где я смогу освободиться. А ты сможешь вернуться к своей жизни, вернуться в кайол.

— Не хочу я в кайол, я там никто! — вдруг зло прокричал Экбат, бросив свирепый взгляд на Деорсу.

— Тебя там все любят, ты умён и талантлив, ты гордость кайола и поёшь, как соловей.

Экбат с силой топнул ногой и ударил кулаками о стену.

— А я не хочу быть соловьём! Я хочу быть Кэбби! Хочу быть просто Кэбби! — заорал он, уже без всякого страха и злости, но с мольбой и жалостью глядя в мертвенные глаза Деорсы.

Тот был медлителен и тих, и лишь вяло, через силу сложил губы в подобие улыбки в ответ на восклицания своего Кэбби.

— Ты можешь быть кем захочешь. Я знаю, что ты полюбил это место, и знаю, что ты не хочешь возвращаться в кайол. Два дня назад я купил тебе этот дом. Думаю, документы уже готовы и можно с полным правом утверждать — он твой.

— Мой? Мой дом? — вскричал Экбат, отбрасывая прочь тяжёлую руку Деорсы. — Зачем он мне? Что я буду здесь делать?

Он отлепился от стены и заходил по комнате в крайнем возбуждении, то присаживаясь на кровать, то вскакивая, топая по полу босыми пятками взад-вперёд, ударяя по стене кулаком и бросая на Деорсу полные отчаяния и жалости взгляды.

— Я не хочу жить здесь один! Не уходи!

— Полно, Кэбби, разумеется, ты будешь не один. Живите здесь с матерью. Ты поступишь в обычную школу в соседнем посёлке, будешь ездить туда на своём новом велосипеде.

— Я не хочу с мамой, — замотал головой Экбат. – Я хочу с тобой, Ингион. Останься! Ведь ты не умер, ты ещё жив. Вдруг всё ещё можно исправить, вдруг тебя можно вылечить?

Деорса медленно покачал головой, разглядывая себя в высокие зеркала трюмо.

— Всё весьма скверно, — изрёк он, дотрагиваясь одеревеневшими пальцами до бледной щеки, всклокоченных волос, твёрдых сизых губ. – Так не пойдёт. Это неприемлемо.

Приговаривая сам себе под нос, он принялся перебирать одежду на напольной вешалке и откладывать нужную на спинку стула у трюмо.

— Что ты делаешь? – с возмущением и отчаянием вскричал Экбат, бегая вокруг Деорсы, облачающегося в один из своих лучших костюмов. – Что ты задумал?

— Как я и сказал, Кэбби, — отвечал Деорса, застёгивая пуговицы кафтана, — мне предстоит дальний путь. Я отправляюсь туда, где смогу освободить свою душу от этой гниющей оболочки. А отправляться в свой последний путь необходимо в достойном облике.

— Никуда ты не отправишься! – гаркнул Экбат, схватив с трюмо лампу и яростно швырнув её об пол, после чего туда же он опрокинул вешалку со всеми костюмами Деорсы. Тот и не взглянул на груду одежды и стекла, но продолжил приводить в порядок свой погребальный туалет, усевшись перед зеркалом и взяв плохо сгибающимися пальцами гребень для волос. – Я сказал, ты не отправишься!

Тяжело дыша, Экбат склонился над монотонно причёсывающимся Деорсой и не без трепета схватил его за запястье.

— Ты ведь не уйдёшь, не бросишь меня здесь одного?

— Мой дорогой, — Деорса с хрустом поворотил голову в его сторону, — мой любимый Кэбби, ты будешь не один.

— Нет, я один, — замотал головой Экбат. – Я совсем один, понимаешь? Никому я не нужен. Никому не нужен просто так, как обычный Кэбби. Тебе лишь одному…

Он обхватил руками угловатый торс Деорсы и уткнулся в его воротник.

— Прости меня… Прости, что всё из-за меня. Ты пожертвовал всем ради меня, как настоящий герой… Не уходи, мы вылечим тебя, найдём лекарство! К тому же ты говорил, что твоё лекарство это я. Значит, ты должен остаться!

Деорса отложил гребень и какое-то время сидел неподвижно, глядя на себя в зеркало. Оправляя шейный платок, он мягко отстранил Экбата, взял флакон духов и пару раз опрыскал себя, уже не чувствуя при этом обещанного аромата влажного леса под грозовым небом. Он больше ничего не чувствовал, всё теряло для него значение, утрачивало в его восприятии какое бы то ни было содержание, однако глядя на своего заплаканного, отчаявшегося питомца он ощущал в груди странный скрежет, подобный скрежету старого мельничного колеса, заброшенного за ненадобностью.

Деорса поднялся на ноги и снова погладил Экбата по голове.

— Люблю, мой милый, люблю.

После этих слов он развернулся и направился прочь из комнаты. Экбат же быстрым, нервным шагом двинулся за ним. Обгоняя, толкая Деорсу, спотыкаясь на лестнице, он бестолково болтался рядом с ним, растерянно глядя в его бесстрастное лицо и силясь придумать новые слова, новые способы остановить его, но тот шёл и шёл вперёд как локомотив, преодолевая жалкие попытки мальчика.

На втором этаже Экбат юркнул в свою спальню и бросился спешно одеваться, схватив первое, что попалось под руку – свой чёрный семинарский сюртук и чёрные брюки.

— Ах, я всё это заслужил, — шептал он, шмыгая носом. – Поделом мне. Но свои ошибки нужно исправлять, и я исправлю. Я точно исправлю!

Наспех зашнуровав строгие чёрные туфли, он кинулся в своём траурном обличии вслед за Деорсой, который уже шёл по дорожке прочь от дома.

 

 

— Волнуешься?

Гави обернулся и взглянул на Вессаля, который поднимался вслед за ним по лестнице, держась одной рукой за перила, другой — за шлейку Каштана.

— Немного.

Вессаль усмехнулся.

— Думаю, и для него эта встреча будет волнительной. Очень тревожный молодой человек.

— Может, тогда зря я всё это… — Гави остановился на ступенях и ещё раз заглянул в увесистый пакет, набитый сладостями.

Вессаль фыркнул.

— Не глупи. Разумеется, не зря. Ему сейчас очень нужна поддержка, и вообще вам обязательно надо подружиться. Вперёд же, смелее, Гави!

Гави вздохнул и двинулся дальше вверх по лестнице. Одолев ещё один пролёт, оба застыли перед коричневой дверью с металлическим номером посередине.

— Ну вот, вроде бы, и пришли, — пробормотал Гави. — Квартира номер шестнадцать.

— Всё верно, — кивнул Вессаль. — Не хочешь постучать?

Гави три раза тихо ударил в дверь кулаком и прислушался. До него донеслись приглушённые голоса и торопливые шаги. Дверь стремительно распахнулась. На пороге стоял взволнованный мужчина лет пятидесяти, в дрожащих руках сжимающий лист бумаги, исписанный карандашом. Он печально и вопросительно переводил взгляд с Гави на Вессаля, и казалось, был слегка разочарован их появлением.

— Простите, — неуверенно начал Гави, — здесь ли живёт Абинур Тандри?

— Вы знаете где Абби?! — в коридор выскочила невысокая худая женщина с опухшим заплаканным лицом. — Вы знаете что с ним?

Гави замотал головой.

— Абинур пропал? — поинтересовался Вессаль.

Женщина всхлипнула и уткнулась в плечо мужа.

— Он ушёл, — вздохнул тот. — Записку вот оставил… А кто вы?

— Мы его друзья, — поспешно сказал Вессаль, перебивая раскрывшего рот Гави.

— Не знал, что у Абби есть друзья, — пробормотал Винур Тандри. Ещё раз оглядев незваных гостей, он отошёл от двери, пропуская их внутрь. — Проходите.

Гави осторожно прокрался в комнату и замер посреди чудовищного бардака, оставленного Абби. Повсюду валялись упаковки от еды, банановая кожура, разодранные в клочья справки, обломки радио, одежда, грязное бельё и скомканные газеты. Постель была смята, одеяло и подушка лежали под кроватью. За столом, заваленным бумагой, сидел человек и сосредоточенно что-то писал, бормоча себе под нос.

— Что скажешь, Гави? – тихо проговорил Вессаль, подобравшись к нему сзади.

— Тут, очевидно, пронёсся ураган, — шепнул тот. — Всё вверх дном.

Вессаль кивнул и обернулся к родителям Абби.

— Не могли бы вы пояснить, что значит «ушёл»?

Винур тяжело вздохнул. Освободившись от объятий жены, он медленно опустился на стул в прихожей и вяло потряс мятым, исписанным листком.

— Вы конечно знаете, Абби нелегко пришлось, — сказал он, глядя в пол. — Он всегда был стойким. Всегда был уверенным в себе мужиком, ничто и никогда не выводило его из равновесия. Всегда он держал себя крепким кулаком. Был настоящим кирпичом! Но тут… его всё это подкосило.

— Винур, наш сын лежал в коме больше месяца! — воскликнула Талула Тандри. — Стал инвалидом! Кого это могло не подкосить? Посмотри на нас! Что уж говорить о бедном Абби… Он всегда был слаб здоровьем, — качая головой, обратилась она к Вессалю, — дурно переносил солнце и долго лечился от веснушек, утомлялся от всяких сборищ. Он любил порядок, покой… Ничего удивительного, что перемены расшатали ему нервы. Он конечно не в себе. Бросил лекарства, не посещал врача. И снова вернулся к своим ужасным видениям! Сошёл с ума от страха! — она не сдержалась и вновь заплакала, зажав ладонью нос и рот. – Мой бедный… бедный больной Абби!

—  В общем, он ушёл туда, куда Благодать обычно уводит, — со вздохом подытожил Винур, глядя на дрожащий в его руках листок бумаги. — Ушёл на поиски ненависти, так он написал в записке.

— Любопытно, — хмуро пробормотал Вессаль себе под нос. — Вы не могли бы прочесть его прощальную…

Его перебил удивлённый возглас — человек за столом отложил ручку и с интересом уставился на слепого.

— Доктор Вессаль! Да ведь это же вы собственной персоной!

Тот с улыбкой развернулся вполоборота.

— С кем имею честь?..

— Ну как же! Доктор Дониан. Пятый диспансер за металлургическим. Конференция в девяносто седьмом году, вспомнили? Наша первая совместная работа…

— Ах, Дониан! — радостно пропел Вессаль, протягивая руку в направлении голоса врача. Тот вскочил и немедленно пожал шершавую ладонь старика. – Ну конечно. Боже мой, сколько же лет прошло…

— Да уж немало, — усмехнулся моложавый врач с аккуратно причесанной лысеющей макушкой. — А вы всё так же деятельны, как я погляжу. Всё на ногах да по уши в работе. Неужели тоже подались в кураторы?

— О нет, нынче я на пенсии. А вот уж кто деятелен, так это вы. Ну и как оно работается?

— А по-всякому, — махнул рукой Дониан. — Бывает затишье, но в последнее время просто завал. Вот опять оформляю смертную самовредящего. А это уже десятый за неделю. Всё эти взрывы, будь они неладны…

— Как же, как же, — поддакнул Вессаль, — у кураторов конечно нагрузка большая.

— Но и оплата соответствующая, — заметил Дониан. — И главный плюс в возможности совмещения.

— Вы всегда были трудоголиком, — рассмеялся Вессаль. — Знаю я эти совмещения — домой наверняка приходите лишь ночевать.

— Уж такие издержки! — вздохнул Дониан. — Однако и живём-то нынче на окраине на побережье. Вот вам и плюсы. Это вам не пыль глотать под эстакадой.

— Наверняка Валотта безумно счастлива вдали от городской суеты.

— Ещё как!

— Ну а что Мона? Родила-таки второго?

— Второго? — усмехнулся Дониан. — Пятого! Как вам такое?

— Да вы что! Ну какая молодчина.

— Точно так. Нынче у меня уже восемь внуков.

— Вы поистине счастливец, — похвалил Вессаль, нащупав его плечо и хлопнув по нему три раза. – Глава большого семейства.

— Вот так мы потихоньку… Ну а вы-то как? Смотрю, просто цветёте, — Дониан окинул его взглядом и покосился на Каштана. — Да обзавелись новым другом.

— Его зовут Гавестон, — не без гордости доложил Вессаль, — и мы пришли, собственно, навестить нашего знакомца Абинура. Однако вижу, что припозднились.

— Припозднились не то слово! — деловито заметил Дониан. — Абинур Тандри нынче больше не значится гражданином Халехайда. Я уже оформил его смертную. Всё как обычно — не явился ко мне ни разу, таблетки выбросил. Жил тут как животное, спал на полу, там же ел. В общем, типичный случай. Сержант увёл его куда подальше, и бог с ним, оно и к лучшему.

— Всё же, что он написал? — Вессаль оживился и обернулся к Винуру, который всё это время слушал их разговор, уронив голову в ладони.

— Типичную тарабарщину, — раздражённо махнул рукой Дониан, снова хватая ручку. – У него параноидный бред. Можете ознакомиться, если вам интересно.

— Мэтр Тандри, вы позволите?

Винур, не поднимая головы, вяло протянул записку. Гави, прислонившийся спиной к двери ванной и с возмущением в лице слушавший болтовню врачей, осторожно вытянул из его безвольной руки лист бумаги и принялся читать вслух.

«Мои родители. Я пишу вам в последний раз. Хотя и в первый тоже. Мне не хочется уходить молча, потому что вы можете начать меня искать, ждать, но искать меня не надо. Я не пропал, не потерялся, я ушёл. Ушёл так далеко, что уже и не вернусь, но это ничего, это не страшно. Страшно, когда Благодать бьёт по голове и не даёт свободно дышать. Страшно, когда кровь идёт, да сердце до боли колотится. Но самое страшное — это ни о чём не думать. Я устал не думать, не знать, не понимать! Я устал быть глупым, слепым и незнакомым самому себе.

Благодать — страшная. Она со своей любовью пугает меня так же, как и ненависть. Так уж вышло, что заразился я и Благодатью, и ненавистью. А таким не место в Фастаре. Фастар — для здоровых, правильных, а я больной и полностью неправильный. Сначала я думал, что вылечился, но теперь понимаю — таблетки лишь дурманят меня, они не исцеляют меня от ненависти. А Глас божий может её только спрятать. Чтобы бесилась она внутри меня. И сам бы я весь тоже бился внутри себя. Жил бы сам в себе со своей правдой глупый и бестолковый. Но теперь от меня будет толк. Снаружи я тоже существую! Ведь весь мир — снаружи. Зачем мне правда, если мир её не видит. Не видит правду — не видит меня. Моя правда – это я сам.

Я не хочу быть слепым невидимкой, покорным, поломанным человеком. Не хочу быть не способным ни на что.

Ненависть существует и живёт где-то рядом. И я могу найти её! Глас божий поведёт меня к смерти, и там я найду эту ненависть и остановлю её. Вот на что я сейчас способен. Этим я и займусь.

Прощайте. Абби».

Когда Гави умолк и поднял глаза, то увидел, что Вессаль уселся на место Дониана, сам же куратор рылся в своих бумагах и сортировал их в отдельные стопки на столе. Он извлёк из дипломата коробочку с печатью и несколько раз ударил по столу деревянным бруском, вымазанным в чёрной краске, после чего снова принялся что-то подписывать.

— Тандри, подойдите, — пригласил он к столу родителей Абби.

Те неслышно бродили по квартире, подбирая с пола вещи сына. Мать собирала майки, разбросанные по углам, и аккуратно складывала их на кровати. Отец рассеянно вертел в руках летний башмак Абби, найденный им на подоконнике. Родители не сразу расслышали слова Дониана, поэтому ему пришлось дважды позвать обоих поимённо, чтобы те подошли, наконец, к столу с документами.

— Ваша подпись здесь. И здесь.

Дониан указывал карандашом, где должны были расписаться Талула и Винур, и те машинально выводили свои инициалы, даже не пытаясь вчитаться в содержание документов.

— Этот экземпляр остаётся у вас, — Дониан отложил в сторону длинный исписанный лист с тремя печатями. — Вместе со свидетельством о рождении обменяете его в бюро на свидетельство о смерти. Записку я заберу, её необходимо подшить в личное дело.

— Но… я хотел бы оставить её, — робко возразил Винур, косясь на Гави, словно надеясь, что тот не отдаст психиатру прощальное письмо его сына.

— Никак не выйдет, — покачал головой Дониан. Он забрал у Гави записку и быстро сунул в свой дипломат. — Но вы можете запросить копию.

Винур кивнул и отошёл в сторону, понуро уставившись в пол. Он снова взял одинокий ботинок и принялся искать ему пару, курсируя по комнате и упорно не замечая второй ботинок, валяющийся у кровати. Талула, отвернувшись от всех, тщательно разглаживала ладонями на подоконнике покрытое бурыми пятнами кухонное полотенце, которым Абби унимал свои носовые кровотечения.

— Ну, мне пора, — Дониан захлопнул дипломат и, улыбнувшись, взглянул на Вессаля. — Было очень приятно вновь повидаться с вами, доктор.

— О, взаимно!

— Будете в наших краях — заходите, — назидательно отчеканил Дониан. — Я слышал, вы нисколько не утратили прыти и недавно даже вели пациента.

— Что вы! Лишь разовый сеанс.

— Одним словом — мы вас всегда ждём, приходите, будем работать, — рассмеялся Дониан. — Ну и конечно без чашки чая вас никто не отпустит.

Вессаль усмехнулся и протянул руку. Психиатр крепко пожал его ладонь, после чего поспешил откланяться и быстро ушёл.

В квартире сразу наступила тишина. Вессаль сидел за столом, задумчиво опершись подбородком на сцепленные в замок руки. Родители вяло ковырялись в разбросанном хламе. Гави же маялся из угла в угол, возмущенно вздыхая и с печалью и волнением в лице оглядывая жилище Абби.

— Что ж, — медленно проговорил Вессаль. — Пора и нам.

Он поднялся из-за стола, но Гави тут же ухватился за его плечо и прошептал:

— Подожди, Ингур. Ведь мы не можем просто так взять и уйти.

Родители Абби, казалось, не обращали на них никакого внимания, и Гави какое-то время неуверенно мялся, не решаясь заговорить с кем-нибудь из них.

— Ваш сын… Абинур, — начал он, нащупав взгляд Талулы, переставляющей посуду на столе. — Я многим обязан ему. То, что он сделал для меня, нельзя переоценить. Я благодарен ему и хотел бы сказать ему это лично, но к сожалению… — Гави осёкся, — увы, я опоздал. Абинур спас мне жизнь в тот день, когда взорвалась сцена. Я этого никогда не забуду и буду помнить вашего сына всегда.

Он осторожно поставил на стол пакет со сладостями.

— Я оставлю это. Подарок для Абби. Думаю, он бы обрадовался.

Талула молча кивнула и снова опустила взгляд, наполнившийся влагой. Гави, пятясь, отошёл от нее и вновь схватился за Вессаля.

— Поговори с ними, — прошелестел он старику на ухо.

— Нет, Гави, нам пора, — негромко возразил ему Вессаль. — Ты сказал достаточно.

Он решительно направился к выходу вслед за Каштаном, и Гави, неловко попрощавшись с четой Тандри, побрёл за ним.

Выйдя из дома, Гави с раздражением взглянул на тёплое, безоблачное небо. Расцветающий солнечный день показался ему совершенно неуместным, предательски радостным и недопустимо безмятежным в столь трагичный момент. Вессаль покачал головой.

— Не надо быть зрячим, чтобы заметить, как ты мечешь глазами молнии в мою сторону.

Гави всплеснул руками.

— Почему ты ничего им не сказал? Мог бы выдавить из себя хоть пару слов соболезнований.

— Гави, сейчас им надо обгоревать случившееся наедине с собой, а не выслушивать соболезнования постороннего деда.

— Возможно, — вздохнул Гави. – Твои слова всегда действуют на меня так ободряюще, что мне захотелось поделиться этим чувством и с ними.

— Но ведь ты совершенно другое дело, ты мне не чужой. Гави, я не могу утешить всех на свете. Благодать им в помощь.

Гави вяло кивнул и надолго замолчал, засмотревшись на греющийся в солнечной пыли город. Фастар жадно ловил последние горячие лучи уходящего летнего солнца, и его озарённый дожелта камень, блистающий до боли в глазах металл и люди, чуть менее расторопные, нежели в холодную пору, казалось, впитывали этот душистый ускользающий жар.

Вессаль также с удовольствием подставлял солнцу своё пористое, покрытое сетью морщин лицо, поигрывая бликами в своих затемнённых очках. Гави вёл его под руку справа, слева своим надёжным боком подпирал его Каштан, а потому слепой прогуливался совершенно расслабленно и степенно, полностью доверяясь своим провожатым.

— Мне тоже его жаль, Гави, — сказал наконец старик, прерывая затянувшееся молчание.

— Куда? Куда они уходят, Ингур? Где это место? — забормотал тот, словно очнувшись ото сна. – Этот Абби отправился на поиски ненависти, и сейчас движется туда, куда в своё время ушла моя мать. Куда уходят все обречённые. В некую долину смерти.

— Я уже говорил, я не знаю этого маршрута. Никто не знает. Это дорога в один конец.

— Но ведь маме удалось вернуться.

Они остановились посреди дороги. Вессаль нахмурился.

— Она вернулась совершенно иным человеком, Гави. Неизвестно человеком ли вообще.

— Но всё же вернулась, — упрямо продолжал Гави. – Спустя столько лет! Значит, Абби прав – где-то там есть жизнь, пусть полная ненависти, но жизнь. У изгнанных Благодатью людей есть шанс!

Он повлёк старика в сторону и усадил на скамью, сам принявшись нервно расхаживать перед ним взад-вперёд, сунув руки в карманы.

— Её возвращение обернулось трагедией, — осторожно напомнил Вессаль. — Счастливым исходом это в любом случае не назвать.

— Я знаю, — раздражённо бросил Гави. — Ты можешь сказать прямо: лучше бы она не возвращалась. Я больше не намерен рыдать по этому поводу.

— Присядь-ка, — мягко предложил старик. – Не суетись, Гави, не распаляйся случайными искрами догадок и измышлений. Если кому-то и удалось выжить в этой «долине смерти», то им можно лишь посочувствовать, ведь людям с искалеченной психикой, живущим среди лишений, терпящим нужду и бесконечные мучения, едва ли удастся сохранить человеческий облик. Нет у них шанса, Гави, они опасны. Даже Благодать не может их остановить, а ведь они уже пересекли черту, навредив другим.

— Но мы можем остановить их, Ингур.

— Каким образом?

Гави замялся.

— Этого я пока не знаю. Может, у тебя есть идеи?

— Абинур, к примеру, намеревался убить их всех. Как тебе такая идея?

— Это безумие, — покачал головой Гави.

— Обезумевший одинокий инвалид вряд ли способен на какие-либо рассудительные решения.

— Но я способен. Теперь способен.

— К чему ты клонишь?

— Жертвуя собой, Абби отправился искать этих взрывающихся от ненависти людей, чтобы остановить их, — с горечью сказал Гави. — Ну а что же я? Вместо того чтобы начать действовать, прорыдал тебе в жилет несколько месяцев, а ведь это моя собственная мать убила и изувечила столько народу. Я двадцать пять лет ничего не делал, жалел себя, маленького мальчика. Теперь настало время взрослых решений.

— Под взрослым решением ты наверняка подразумеваешь какой-то чудовищный риск.

Гави рассмеялся.

— Вовсе нет. Я разыщу Абинура, и мы вместе отправимся на поиски ненависти, чтобы остановить её.

— Как я и сказал – чудовищный риск, — покачал головой Вессаль.

— Если подойти к этому делу здраво, всё окончится благополучно! Всё это надо хорошенько обдумать.

Вессаль неопределённо пожал плечами и откинулся на спинку скамьи, умиротворённо сложив руки на своём животе.

— Послушай, Гави, — начал он, обратив к нему своё незрячее лицо, — ведь мы уже говорили с тобой о том, что жалеть себя-ребёнка просто необходимо. Это не стыдно, и это не слабость. Это лекарство для твоей души. Но ты опять начинаешь унижать и ругать мальчика-Гави, обвиняя в бездействии, хотя тот и не должен был ничего делать, но жил как умел и всегда стремился к миру и созиданию, за что честь и хвала ему, а значит — тебе, Гави, — Вессаль мягко указал на него своей ладонью и продолжал: — И за мать свою ты не в ответе, и не должен жертвовать ничем в стремлении исправить её ошибки. К тому же это тщетное занятие — следы чужих шагов не обратить вспять. Что касается Абинура, то его вышибло из прежней жизни, он в ужасе и отчаянии, а потому и мечется в стремлении избавиться от иллюзорного врага, чтобы обрести покой. Его нисколько не волнуют чужие ошибки и злодеяния, он одержим борьбой с собственным страхом. А пожалеть его можно и на расстоянии, не обязательно бегать за ним ради того, чтобы выразить ему своё сочувствие.

— Я не собираюсь бегать за Абби, чтобы пожалеть его, – возразил Гави. – Я хочу поддержать его и помочь осуществить задуманное. Ведь он, безумный человек, — единственный, кто взялся сделать хоть что-нибудь с угрозой, что нависла над нами, разумными людьми.

— Гави, с угрозами человечеству борется Глас божий, — предостерегающе проговорил Вессаль, — и не нам вмешиваться в его замыслы.

— Отчего же он не остановил мою мать?

— Опасный вопрос, — Вессаль покачал головой. – Кто знает, Гави, кто знает… Разум человека сложен и опасен как космос, вполне вероятно, Благодать находит среди людей достойных противников, бьющихся до последнего. Твоя мать долго боролась и потерпела сокрушительное поражение – сокрушительное, увы, для многих, в том числе и тех, кто оказался случайной жертвой.

— Такое не должно повторяться, — твёрдо сказал Гави. – Это необходимо прекратить, Ингур, необходимо отыскать Абинура. Мама сильно страдала, — срывающимся голосом проговорил он, — мучилась долгие годы. И я ничем не мог помочь ей. Не мог, не знал, не хотел. Но если бы существовал тогда человек, который протянул бы ей руку помощи и вытащил из этого болота, не было бы никаких трагедий, взрывов…

— Не было бы этих, были бы другие. Несчастья случаются, Гави, таков миропорядок, и не в наших силах его контролировать.

— Не контролировать. Но заботиться, уравновешивать – именно этим я хочу заняться.

— Гави, — Вессаль тепло улыбнулся и покачал головой, — это очень похвальные стремления, но ты же не думаешь, что я вот так легко отпущу тебя «уравновешивать миропорядок» на пару с пропащим Абинуром, да благословлю вдогонку? Ты перевозбуждён и нуждаешься в разрядке и расслаблении. К тому же твоя терапия ещё не окончена.

— Ты ведь не запрёшь меня в клинике? – насторожился Гави.

Вессаль усмехнулся.

— А что? Идея, в общем-то, неплохая. Там ты, по крайней мере, будешь под присмотром.

— Я и так под присмотром, — рассмеялся Гави, хлопнув слепого по плечу, — и твоя компания меня абсолютно устраивает. Но я должен догнать Абби. С тобой или без тебя. Я готов к трудностям.

— Сомневаюсь, — покачал головой Вессаль. – А как же твоя работа? Вся твоя жизнь? Как тебе удастся так легко оборвать все нити, которыми ты привязан к социуму, и отправиться куда глаза глядят прочь от родного тёплого дома?

— Я не собираюсь ничего рвать! – воскликнул Гави. – Я не ступаю на путь разрушения, я не восстаю против порядка. Я лишь пытаюсь разобраться в этой странной войне.

— Ввязаться в войну – значит обречь себя на гибель.

— В войне также всегда имеется победитель.

— О нет, отнюдь, — горько усмехнулся Вессаль. – К примеру, уничтожителю никогда не стать победителем. Победителем становится лишь тот, кто смог остановить войну.

— Вот! Этого я и хочу! — порывисто вскричал Гави. – Рано или поздно придётся признать, что либо мы предпримем что-нибудь, либо взорвёмся. Можно делать вид, что ничего не происходит, но до каких пор? Пока не начнем перешагивать трупы по пути на работу?

Он вскочил со скамьи и снова нетерпеливо заходил взад-вперёд.

— А как же Благодать, Гави? — спросил Вессаль. — Неужели ты думаешь, она так просто отпустит тебя? Ведь твоё бегство вслед за Абинуром она воспримет как неповиновение, а значит, последует и наказание…

— Ты помнишь мою книгу, Ингур? — перебил его Гави, застывший вдруг с гримасой внезапного озарения на лице. — Помнишь, о чём она?

Вессаль улыбнулся и кивнул.

— Помню прекрасно, неужто такое возможно забыть?

— Так вот что я тебе скажу – ведь это работает, Ингур, работает! — Гави подбежал к старику и присел перед ним на корточки, схватив его за плечи. Он бурно задышал Вессалю в лицо и восторженно воскликнул: — Ведь это работает! И теперь я знаю, как помочь Абби! Я смогу, Ингур, смогу! Книга теперь будет моим практическим руководством. Благодаря ей я выберусь из города и разыщу Абби. Я смогу избавить его от ненависти! Только представь, Ингур… Я смогу избавить от ненависти всех!

— Но ты писал о собаках, — удивлённо возразил Вессаль.

— Я доработаю. Доведу до ума по дороге, — горячо пообещал Гави. — Всё получится, Ингур. Описанный мною принцип — единственное, что может спасти человека от ненависти, слепой покорности, мучительного подчинения! Он спасёт людей от гибели!

— Любопытно, — хмыкнул Вессаль. — Действительно крайне любопытно было бы провести такой эксперимент, пусть и в экстремальных условиях, на живую, так сказать.

— Пусть будет эксперимент, — махнул рукой Гави. — Как угодно назови, а я это сделаю!

— Но не в одиночку.

— Неужели ты собрался со мной? — рассмеялся Гави. Однако заметив с какой серьёзностью закивал Вессаль, он удивлённо охнул и всплеснул руками. — Уж не ты ли только что разливался о том, как это может быть опасно?

— Именно поэтому я и не отпущу тебя одного, — невозмутимо ответил Вессаль. Гави ехидно нахмурился.

— С чего ты взял, что я возьму тебя с собой, слепой старикашка?

— Конечно возьмёшь. Ведь ты, кипучий идеалист, прекрасно знаешь, что даже я, слепой старикашка, ориентируюсь в нашем непростом мире гораздо лучше тебя.

— Тебе просто хочется поучаствовать в эксперименте, признай.

Гави с предовольным лицом уселся рядом с ним, в нетерпении потирая руки, словно готов был уже броситься в дорогу сию минуту. Вессаль пожал плечами.

— Если уж ты придумал, как избавить человечество от ненависти, я хочу первым приложить руку к воплощению в жизнь описанной тобою идеи. Применение данного метода к людям представляет особый интерес для науки, не скрою. Однако лично для меня особенно интересно, будешь ли ты при этом жив-здоров, и поэтому я буду приглядывать за тобой, Гави, запомни! Я буду приглядывать!

 

к главе 6

назад к главе 4