Глава 7. День рождения

 

Вся человечья суть души горячей

Исходит из глазниц на бренный мир.

Как мёд из дыр,

Что разодрал медведь бродячий,

Из улья сладкого сочится эликсир –

И заливая всё кругом рекой медовой,

Всё сладким делает, куда ни капнет мёд.

И человечий взгляд – на что падёт,

Тому придаст он подходящий род.

Он наделяет видимое цветом,

Который выбрал из палитры дух,

И получает только те ответы,

Которые его ласкают слух.

 

У горячего радушного костра Абби разомлел и почувствовал себя даже в некоторой степени уютно. Пахло горелой древесиной, а горький, свежий аромат осени не чувствовался – это был тревожный, грустный аромат приближающейся гибели, и Абби всегда с некоторой тоской вдыхал его, осознавая, что сладкий, знойный воздух лета уже не вернуть, и больше в своей жизни ему не доведётся наблюдать расцвет тепла и изгнание лютого холода горячими лучами солнца.

Стояло безветрие. Но, несмотря на это, за пределами оранжевого круга, обогретого пламенем костра, сгущался холод. Грянули заморозки. И вдруг окружающий мрак зарябил серыми крапинками – то был первый снегопад. Он ложился прямиком в зелёную траву, уже покрытую пёстрыми палыми листьями. Но костёр был ему неподвластен, и снежинки таяли, так и не успев коснуться огня.

Абби почувствовал себя укрывшимся за большим огненным щитом, хоть спину его уже припорошило лёгким, как пыль, снегом.

— Завтра же растает, — предрёк Гави. Он лежал рядом с Абби, заложив руки за голову, и ловил языком падающие ему на лицо редкие снежинки.

Абби не ответил. Он оглядел их лагерь, ставший в одночасье столь многолюдным. Почти все спали, притулившись поближе к огню. Экбат, завернувшийся в плед, которым охотно поделился с ним Гави, настолько глубоко провалился в сон, что даже похрапывал. Деорсу он уложил рядом с собой с холодной стороны, привязав его верёвку к своей правой руке. Доминус лежал, подложив под голову ветошь, которой прежде укрывался Экбат, а Вессаль с видимым комфортом дремал на удобном походном матрасике, окружённый от холода собаками и рюкзаками точно крепостными стенами.

— Как вы меня нашли? – рассеянно пробормотал Абби, уставившись в огонь. – Как вообще решились на такое? Шансы у вас были совсем никудышные.

— Нашли не мы, нашёл Кецаль, — ответил Гави, сплюнув снег. — Он кого угодно найдёт и что угодно. Этот пёс должен был отправиться на спасательно-розыскную службу, но попал ко мне – по нелепой случайности он провалил экзамен. Когда я начал заниматься с ним, то понял, как мне повезло – более умного и чуткого пса мне ещё не доводилось встречать. В общем, иногда неудачи бывают нам на руку.

— Чужие, — буркнул Абби.

— Может, и нет, — Гави сел и взглянул в его хмурое лицо. – Свои собственные падения тоже бывают полезны. Они учат нас вставать.

— Какой ты умный, — фыркнул Абби, — сам, поди, в восторге от себя?

Гави усмехнулся. Он вдруг потянулся к сумкам и принялся рыться в своём рюкзаке, возле которого спал Вессаль.

— Чуть не забыл, — бросил он через плечо, — чтобы Кецаль мог найти тебя, пришлось кое-что позаимствовать.

Он выудил из рюкзака зелёный вязаный свитер и протянул его Абби.

— Держи, он твой. Да и холодно вообще-то, оденься что ли.

Абби расправил свой свитер, в котором ходил после выписки из больницы, и некоторое время молча смотрел на него, пока вдруг не смял его и раздражённо не взглянул на Гави.

— Слушай, что ты пристал ко мне? Что ты лезешь? Чего тебе надо?

— Всего лишь чтобы ты не замёрз насмерть, — спокойно ответил Гави, разглядывая свои мокрые от снега ботинки.

— Ты что, вообразил себя спасителем? – Абби наклонился, пытаясь заглянуть Гави в лицо. – Вообразил, что спасёшь меня и будешь потрясающим героем?

Гави рассмеялся и поднял на него глаза. Абби буровил его гневным взглядом.

— А может быть, ты пытаешься загладить какую-то свою вину перед матерью за мой счёт, а? Что ты там говорил – никто не протянул ей руку, да? И ты решил тянуть её мне, да? Так я тебе скажу – ни на что мне твоя рука не сдалась. Тебе никогда не искупиться, спаситель. Твоя мамаша раздолбала меня, теперь я инвалид, но мало того, она ещё и заразила меня ненавистью, — Абби покраснел от возмущения и поднялся на ноги, — и тело болит, и душа болит, а ведь ещё и Благодать наподдаёт за то, что я не хочу лепить ей из себя новую куклу. Ничего во мне целёхоньким не осталось! И не вернуть мне прежнего Абби, больно это слишком. Так что же ты мне предлагаешь? Уж не то же самое ли, что и Благодать? Покориться да терпеть?

— Абби, я завтра расскажу о том, что хочу предложить тебе, — отозвался Гави, глядя на него снизу-вверх.

— Пошёл ты! – Абби запустил в него скомканным свитером. – Я не стану это выслушивать. Отстань от меня! Лечи кого-нибудь другого.

— Да заткнись ты уже! – раздался голос Экбата. Он приподнял голову и в крайнем раздражении глядел на Абби. – Здесь люди спят, ной потише!

— Абби, успокойся, пожалуйста, — сонно проговорил доминус, привстав на своём ложе, — иди-ка сюда, присядь рядом со мной.

Абби, злобно зыркнув на Экбата и Гави, неохотно плюхнулся возле доминуса.

— Гавестон, дайте, пожалуйста, его кофту.

Гави протянул доминусу свитер и тот передал его Абби.

— Оденься. Надень на тело под комбинезон. Так будет теплее, — невозмутимо распоряжался доминус. Абби, раздражённо вздохнув, принялся переодеваться. – Гавестон, вы говорили, у вас с собой есть лекарства? – снова обратился доминус к Гави. – Не могли бы вы дать Абби ещё и таблетку от боли? Мы были бы вам очень признательны.

— Но вообще-то… — возмутился, было, Абби.

— Пожалуйста, Гавестон, — перебил его доминус.

— Разумеется, — кивнул Гави. Он полез в рюкзак, долго рылся там и вскоре протянул доминусу целую банку уже знакомых Абби таблеток.

— Благодарю вас, — доминус принялся изучать надписи на банке и, удовлетворённо кивнув, выудил оттуда желтоватую таблетку. – Абби, держи. Это очень хорошие обезболивающие. Я тоже приму одну, если вы, Гавестон, конечно не возражаете?

— Как я могу быть против? Берите сколько вам нужно, ваша святость.

— Благодарю. А теперь, — сказал доминус, проследив, как Абби проглотил лекарство, — ложись спать. И до утра не вздумай разговаривать. Ляг и отдохни. Ты не спишь уже которую ночь.

Он улёгся на место и отвернулся, подставив теплу огня свою спину. Абби тяжело вздохнул и устроился рядом с ним, подложив под голову рюкзак. Долгое время он украдкой смотрел на хмурое, оранжевое в отсвете костра лицо Гави, который осторожно подкладывал дрова в огонь.

— Эй ты, — негромко позвал Абби. – Спасибо.

— Сильно болит? — после некоторого молчания откликнулся Гави.

— Уже меньше.

 

Гави поддерживал огонь, сколько мог, но к утру его сморило, и он уснул, постеснявшись будить доминуса. Поэтому все проснулись от ощутимого холода и сырости – кругом всё блестело от влаги, которую оставил после себя растаявший снег. В лесной чаще было всё ещё белым-бело, но стоило собакам резво пробежаться по зарослям, как белёсый пейзаж вновь окрасился зеленью. Абби, воспользовавшись случаем, в стороне от всех умывал снегом лицо и шею.

— Простите мне моё любопытство, — обратился доминус к Вессалю, который расстёгивал шлейку Каштана, чтобы пёс смог выбежать на прогулку, – но позвольте поинтересоваться, чем вы питались всё это время? Путь был неблизкий, наверняка вся ваша провизия давно иссякла, собаки съедают немалое количество пищи…

Вессаль усмехнулся.

— Именно собаки и обеспечивали наше пропитание, ваша святость, — ответил он, — Без них мы бы далеко не ушли.

— Уици всегда отлично ловил крыс и прочих грызунов, — пробормотал Гави, потирая помятую после сна щёку. – На его примере обучить остальных было довольно просто. Причём обучить не только питаться самим, но и приносить добычу хозяину.

— Удивительно, — восхитился доминус. – Итак, один пёс – ищейка, второй – охотник, третий – поводырь, что же выдающегося может продемонстрировать ваш четвёртый друг?

— Теско – наш защитник, — не без гордости сказал Гави, похлопав по спине крутящегося рядом большого серого пса, — гляньте на его оружие. Множество раз он показывал его встречным животным, и все они бежали перед ним.

С этими словами он оттянул губу Теско, и доминус поёжился, увидев громадные светлые клыки. Гави подозвал остальных собак и требовательно протянул ладонь перед их носами. Затем он постучал кулаком по пустой ладони и многозначительно изрёк:

— Принеси!

Уици первым сорвался с места и с громким шорохом унёсся в кусты. Остальные последовали за ним, все, кроме Каштана, который ластился к Вессалю, облизывая старику щёки.

— Этот парень не охотник, не воин, — со смехом пояснил Вессаль, — но он знает, что мне нужно – он всегда рядом.

— А мне нужно поесть, — услышал старик детский голос. – Очень есть хочется. Ваша святость, у вас ничего не осталось?

Доминус взглянул на Экбата, который с надеждой в глазах уставился на его карманы.

— А где же орехи, которые я дал тебе позавчера? Ты уже всё съел?

— Я отдал их Ингиону.

Доминус поскорее отвернулся, чтобы мальчик не видел его потемневшего лица.

— У меня тоже ничего не осталось, — признался он. – Я отдал тебе тогда последнее, всё, что у меня было.

— Молодой человек, подойдите, — дружелюбно позвал Вессаль, прерывая их разговор. – Подойдите, не бойтесь. Я подскажу вам, как можно скоротать время до завтрака и слегка утолить голод.

Экбат медленно подошёл к нему, обойдя огонь, который снова раздул Гави.

— Вам нравится Каштан? – поинтересовался Вессаль. – Вы можете его погладить, ему это будет приятно.

Пёс вильнул хвостом, уселся возле мальчика и ткнулся влажным носом в его ладонь. Тот опустился на корточки и неуверенно провёл рукой по его бурой шерсти, отчего Каштан забил хвостом ещё сильнее, подметая вокруг землю, усыпанную золой. Тогда Экбат принялся наглаживать ему шею и чесать за ухом, рассматривая дружелюбную собачью морду.

— Давайте с вами, наконец-то, официально познакомимся, — предложил Вессаль, протягивая мальчику ладонь. – Ингур Вессаль.

— Экбат Деорса, — тот с серьёзным видом пожал ему руку.

— У тебя другая фамилия, — зловеще изрёк доминус.

— Я её изменил, — с вызовом откликнулся Экбат, обернувшись к нему. – Новая чем-то плоха?

— Достойная фамилия, — Вессаль приподнял руку, сдерживая доминуса. – Довольно знаменитая, на слуху в Фастаре и за его пределами. В сочетании с вашим именем производит неизгладимое впечатление. У вас отличный вкус, Экбат. Кстати о вкусе. Я обещал помочь вам утолить голод. Если вы найдёте неподалёку хвойное дерево, то внимательно обследовав его ствол, можете обнаружить вязкие комочки жёлто-бурого цвета. Это смола и её можно употреблять в пищу – она долго жуётся, и за этим занятием вы можете на какое-то время забыть о голоде, тем более что смола чрезвычайно полезна и известна своими лечебными свойствами. Если вы вдруг набредёте на лиственницу, которая не поспешила сбросить с себя хвою, то попробуйте и её – зелёные иголки очень мягкие и даже приятны на вкус.

— Это правда можно есть? – удивлённо воскликнул мальчик.

— О да, Экбат, разумеется, смело отправляйтесь на поиски.

— И всё это очень полезное, да?

Вессаль кивнул.

— И давно используется в медицине.

— Отлично, спасибо!

Мальчик помчался в лес, чуть не сбив Абби с ног.

— Надеюсь, он несётся в сторону дома, — недовольно пробормотал тот.

— Я отправил мальчика прогуляться, — откликнулся Вессаль. – А сейчас мне хотелось бы побеседовать в ожидании завтрака. Надеюсь, мы всё же услышим голос самого молчаливого вашего спутника?

Все повернули головы в сторону Деорсы. Привязанный к ближайшему бревну, тот сидел на земле, скрестив ноги и выпрямив спину. Шея его была укутана какими-то драными шарфами, на руки были натянуты перчатки.

Деорса смотрел в огонь. Зрачки его мутных глаз были столь малы, что напоминали пришитый к пустым склерам бисер. Под бледной, тонкой кожей лица проступила сеть голубых вен. Особенно впечатляющим древом они раскинулись на левом виске и лбу. От переносицы вверх через весь лоб протянулся кривой чёрный шрам, — словом, обликом своим Деорса напоминал треснутую фарфоровую куклу с бледными бескровными губами.

— Он вообще может говорить? – засомневался Гави, опасливо косясь на Деорсу.

— Могу, Гавестон, — внезапно откликнулся тот. – Меня зовут Ингион Деорса. Мне приятно познакомиться с вами. Как и с вами, доктор. Вероятно, вы удивитесь, но я слышал о вас, и не раз. Мне часто попадалась ваша фамилия в различных медицинских журналах, а также в списках кандидатов на премии. Вы — специалист высшей категории и в своё время были признанным авторитетом в медицинском сообществе. На вас столько раз ссылались, что немудрено было запомнить ваше имя.

Вессаль тихо рассмеялся.

— Что ж, господин Деорса, списки обновляются, авторитеты меняются, ценностные ориентиры сдвигаются. Но жизнь продолжается. Ничто не может быть прекрасней сего постоянства, не так ли?

— Постоянство прекрасно, лишь если не приносит боли.

— Да, верно. Исходя из этого, просто удивительно, как люди, порой, добровольно соглашаются на мучения, разрушающие их жизни, не правда ли?

— Порой именно мучениями выстлана дорога к смыслу жизни.

— Но раз путь этот сопряжён с такой болью, не отравляет ли она счастья обладания сим смыслом?

— О нет, — Деорса вымученно улыбнулся и покачал головой.

— Но не отравляет ли она счастье близких вам людей? Эта ваша боль, ваша жертва. Нужна ли она им?

— Вот вы и перешли в атаку, доктор, — ответствовал Деорса. – Но вам не нужно так утруждаться, подкрадываться ко мне, прощупывать почву. Спрашивайте прямо, что вас интересует. Неужели вы думаете, я буду увиливать в своём нынешнем положении?

Послышался громкий шорох и вскоре из кустов вынырнул мокрый Уици. В зубах у него болталось какое-то небольшое животное с шерстью цвета грязи и длинным, мясистым, лысым хвостом. Уици торжественно бросил добычу к ногам Гави и заслужил его щедрую похвалу, после чего вновь умчался обратно, очевидно, на поиски собственного пропитания.

— Это крыса?! – изумился Абби. – Какая громадная!

— Нет, — покачал головой Гави, довольно потирая руки. – Это ондатра. И она довольно вкусная, сейчас вы все в этом убедитесь.

— Значит, опять поблизости болото, — пробормотал Вессаль. – В этом краю болота встречаются на каждом шагу.

Гави вынул нож и принялся ловко разделывать тушку животного, Абби уселся рядом и с интересом следил за каждым его движением. Доминус тем временем возился с верёвкой Деорсы, отвязывая её от сучковатого бревна. Он твёрдо вознамерился избавиться от истлевающего попутчика, пользуясь отсутствием Экбата, и, в беспокойстве озираясь, освобождал Деорсу от пут, чтобы тот беспрепятственно мог покинуть лагерь.

— Как вы оцениваете свои перспективы, господин Деорса? – между тем спросил Вессаль. — Сколько продержитесь ещё, по вашему мнению?

— Трудно сказать, — ответил тот. — Пока могу идти, продержусь достаточно долго.

— Но для чего? С какой целью?

— Таково желание Кэбби.

Вессаль хмыкнул. Доминус схватил Деорсу за шиворот и поднял на ноги.

— Его главным желанием является твоё выздоровление, — сказал он, — но, как все мы знаем, этого не случится, поэтому проваливай поскорее, чтобы завершить начатое и более не мучить ребёнка.

Деорса медленно покачал головой.

— Это принесёт Кэбби страдания.

— Не хочешь сам — значит, я помогу тебе, — кашлянул доминус, — отведу тебя куда надо.

— Что ж, попробуй, Гай, — Деорса с наигранным простодушием пожал плечами и покачал головой.

Доминус, ухватившись за его исхудалые, мосластые плечи, кашлял всё сильнее, отплёвывался кровью и тяжело дышал, пытаясь устоять на ослабших, дрожащих ногах. В конце концов он отпустил его и опустился на колени, тщетно пытаясь привести в покой сбившееся дыхание.

— Не тебе вести на смерть, Гай Гельветти, — заметил Деорса, покачав головой. – Кем ты себя возомнил? Судья ли ты мне, несчастный оборванец? Оставь нас с Кэбби в покое.

— Заткнись уже, — буркнул Абби, подоспевший к доминусу. Вместе с Гави они усадили его поближе к костру и дали флягу, в которой доминус к своему удивлению обнаружил холодный чёрный кофе без сахара.

Вессаль долго молча сидел и внимательно прислушивался ко всему происходящему.

— Что вы чувствуете, господин Деорса? – поинтересовался он, прервав затянувшуюся тишину. – Как ни крути, вы на финишной прямой – ещё немного и ваша жизнь оборвётся. С каким чувством вы подходите к своему концу?

— С чувством гордости и полного удовлетворения, — Деорса отвечал медленно, с трудом ворочая языком, но в то же время, будто смакуя каждое слово. — Я прожил хорошую жизнь. Я много трудился. Я честно работал, искренне стремился привнести в жизнь своего народа благополучие и процветание. И считаю, мне это удалось. Должны ли быть забыты плоды трудов моих у смертного одра? Отнюдь. Я был честен сам с собой, с Благодатью, с Кэбби. Пусть я боролся, но это была честная борьба. И завершилась она моей победой. Сейчас вам кажется, что я повержен, но это иллюзия, — Деорса закрыл глаза и улыбнулся. – Я победил. И я ни о чём не жалею. Моя жизнь была полноценной. Я многое дал миру, и брал лишь то, что заслужил. Лишь те плоды, которые сам же и взрастил. Я познал любовь и смог подарить её в ответ. Случилось неизбежное – я умираю, но с чувством собственного достоинства. Мне нечего стыдиться и не о чем сожалеть.

Он медленно наклонился, осторожно сгибая свои члены и опасаясь, очевидно, их сломать, и подобрал верёвку. Опустившись у бревна, он принялся привязывать себя обратно, степенно ворочая пальцами.

— Не сожалеешь даже о том, что жизнь Экбата сломана? – хрипло пробормотал доминус.

— Ты ошибаешься, Гай. Кэбби так просто не сломать. Он силён и очень разумен. К тому же, ты позаботишься о нём, я знаю.

— Ловко ты спихнул всё на Гая! – возмутился Абби.

— У меня не было такого намерения. Всё вышло случайно. Всё всегда идёт к лучшему.

— Вот и лучше б ты издох, — Абби сплюнул в его сторону и отвернулся.

— Не волнуйтесь, Абинур, скоро я доставлю вам такое удовольствие, — осклабился Деорса, усаживаясь на прежнее место.

Прервав напряжённый разговор, в лагерь с шумом и лаем принеслись собаки. Теско явился без добычи, но с окровавленной пастью, зато Кецаль притащил какую-то толстую птицу, ещё трепетавшую короткими крыльями у него в зубах.

— Отлично! — Гави поскорее свернул птице шею, крутанув рукой так уверенно, словно делал это всю жизнь. Он похвалил собак и вновь отпустил их восвояси, с энтузиазмом принявшись за готовку.

Когда они возвратились, устало волоча за собой дёргающиеся языки, Гави уже успел зажарить мясо и накормить Каштана требухой. Доминус, шагавший взад-вперёд неподалёку, вознамерился идти искать Экбата, которого не было уже больше двух часов.

— Я схожу за ним, — вдруг вызвался Гави и, кликнув с собой Кецаля, отправился на поиски мальчика.

Пёс быстро отыскал Экбата. Тот сидел под разлапистой старой лиственницей, обняв руками ноги, и рыдал, уткнувшись в колени. Подоспевший Кецаль дружелюбно ткнулся влажным носом в его макушку и, шумно дыша ему в ухо, облизнул щёку.

Экбат тотчас обхватил мощную меховую шею пса. Гави, скрестив на груди руки, стоял чуть поодаль и не решался ни сказать что-либо ободряющее, ни даже просто подойти ближе. Он молча смотрел на плачущего Экбата, который уже спешно утирал нос и глаза.

— Чего надо? — хмуро спросил мальчик, стараясь глядеть на Кецаля, невозмутимо трясущего вываленным из пасти языком.

— Пошли, поедим, — ответил Гави, сделав шаг в его сторону.

— Пошли.

Однако Экбат продолжал неподвижно сидеть на большом изогнутом корне, словно совершенно не собирался никуда идти, да и есть, казалось, особенно не хотел. Гави также мялся на месте — он не мог понять, почему мальчик не спешит к костру. Чрезвычайно грязный и вконец отощавший мальчишка, разумеется, был измождён и страшно голоден, но всё сидел и сидел, уставившись куда-то в ноги Гави.

— Хочешь побыть один?

— Мне всё равно. Раздражаю — уходите. Сам приду.

— Не раздражаешь.

Гави тихо присел рядом.

— Ты нашёл то, о чём рассказывал господин Вессаль? – прервал он неловкое молчание.

Экбат кивнул.

— Ну и как тебе?

— Нормально.

Гави наблюдал, как мальчик сосредоточенно гладил Кецаля, словно был занят важной работой.

— Хочешь, принесу тебе поесть сюда?

— Зачем это ещё? — нахмурился Экбат.

— Мне показалось, ты не хочешь возвращаться в лагерь.

— Вот именно – показалось, — буркнул Экбат. И вдруг смягчившись, признался: — Хотя не очень-то и хочется мне туда идти.

— Из-за этого человека, Деорсы?

Экбат кивнул.

— Он ничего не хочет, — сбивчиво заговорил он, утирая нос рукавом. — Не хочет жить, не хочет бороться, не хочет, чтоб всё было по-старому. Ему всё надоело.

— Но твоё лечение, по-видимому, ему не надоело.

— Ха! – Экбат махнул рукой. – Я напрасно лечу его, и он это понимает. Он просто ждёт, чтобы я сам его бросил, как и он меня тогда. Хочет, чтобы я отвернулся от него, оставил умирать, зная, что всё это случилось с ним из-за меня. Он хочет, чтобы я стал безжалостным предателем, но я не стану, герои так не поступают. Он знает, что скоро умрёт, а я сразу после него.

— Ты не умрёшь, — покачал головой Гави. — Ты не один и не пропадёшь в лесу. Ты с нами.

— Вы тоже предлагаете мне вернуться домой? — насмешливо спросил Экбат.

— С этого необходимо хотя бы начать…

Мальчик замотал головой.

— Что скажет моя мама, когда узнает обо всём? Страшно представить.  Возненавидит меня, это точно вам говорю. Вон как ваша мать.

Гави не ответил ему. Слова застревали в горле, и он чувствовал —  что бы он ни сказал, был бы кругом не прав. Он тяжко вздохнул и посмотрел в сторону лагеря. Экбат уловил его взгляд и замотал головой.

— Нет, Ингион не виноват. Он заботился обо мне. Это было всё по-настоящему. Это было искренне. Почему никто не может в это поверить? Почему все думают, что я тупой? Почему все считают меня ребёнком?

— Ты не тупой, — возразил Гави. — Ты просто был ослеплён. Так бывает. И бывает с каждым. И с ребёнком, и со взрослым, и со стариком…

— Всё было так хорошо! — на ноги Экбата закапали его слёзы. — Скажите, Гавестон, почему же всё стало так плохо? Почему? Ведь я не хочу умирать. Но и жить я больше не могу. Что же мне делать? Куда мы идём? Я ничего уже не понимаю. Я какой-то пустой, как банка. Будто мыслей нет и знаний никаких. Куда-то всё подевалось…

— Я думаю, что знаю причину, почему всё стало так плохо, — осторожно сказал Гави. Экбат поднял на него мокрые глаза. – Потому что изначально вовсе не было всё так хорошо, как тебе казалось. И теперь ты это видишь.

Экбат закрыл лицо руками. Гави осторожно положил ладонь ему на плечо, но мальчик вывернулся из-под его руки.

— Не надо меня жалеть! Зачем вы все меня жалеете? Я не больной, не тупой и не маленький.

— Я считаю, ты очень смелый, — сказал Гави, — и хоть и жалею тебя, но не как больного да убогого, а как уставшего от чужих и собственных страданий человека.

— Это потому что вы такой умный и странный, не такой как остальные. Вы, наверное, инфидат, какой-то важный священник.

— Нет, но почти.

— Как это?

— Я дрессировщик.

Экбат поднял голову и хмуро взглянул на него. Глаза Гави смеялись.

— Вообще я кинолог и занимаюсь не только одной дрессурой. Я изучаю поведение собак, их взаимодействие с людьми. И знаешь, что я понял? Ненависть приходит двумя путями — от незнания и от безысходности, то есть от страха.

— У собак?

— У всех.

— И вы знаете, как вылечиться от ненависти?

— Полагаю, что знаю.

— И это работает?

Гави замялся.

— Конечно, я ещё не проверял этот метод на других людях, но, надеюсь, что работает. Я уверен, что работает. Я твёрдо в это верю.

— Расскажите?

Гави встал и отряхнулся.

— Пошли-ка, поедим. Что на голодный желудок слушать. После завтрака я всем всё расскажу.

Экбат поднялся вслед за ним, бережно сгрёб хвою со смолой в кулак и побрёл в сторону лагеря, куда уже бодро затрусил Кецаль.

 

Когда все уселись сытым, тёплым кружком у костра, Гави достал из рюкзака стопку исписанных листов и застенчиво прокашлялся. Он покраснел и медленно перевёл дыхание. Слегка заикаясь, он начал говорить, поглядывая то на бумагу, то на своих слушателей.

— Сперва я хотел бы обратиться к истории и напомнить вам об одном из самых страшных её периодов – Феррийской войне народов. Как вы помните, объединение Ферры всегда было главной причиной раздора на этом беспокойном континенте – ни одно из двадцати восьми государств не желало быть аннексированным соседями и военное положение там длилось столетиями. Голод и болезни постоянно подталкивали людей к пограничным конфликтам. Нехватка питьевой воды заставляла собирать армии и воевать за каждый ручеёк, ведь делиться своими ресурсами люди не желали, они испытывали ненависть к соседям, считали друг друга жестокими и невежественными, недостойными стать единым народом, недостойными ступить на священную землю. И любые попытки государственных лидеров сдвинуть границы встречали лишь сопротивление и ярость. Вот почему объединение Ферры стояло острейшим вопросом в течение стольких лет до тех пор, пока на политическую сцену не выступили южане суферрийцы. Ударным маршем двинулись они по континенту, огнём и мечом стирая границы всех встречных государств. Под лозунгом «Во благо Ферры!» они истребляли целые народы. Тех, кто не хотел жить в объединённой Ферре, сгоняли в специальные парки, где предоставляли выживать людям в строго охраняемых границах. Количество жертв в этих парках, где не было никаких человеческих условий для выживания, не уступало числу убитых в военных столкновениях. Суферрийцы казнили и пытали политиков, знать, творческую интеллигенцию и таким образом истребили практически всю феррийскую аристократию и уничтожили большую часть уникальной феррийской культуры, лицом которой нынче выступает именно суферрийская. Они выжигали парки с полуживыми людьми, чтобы защититься от свирепствовавших среди них эпидемий, пытали повстанческих лидеров, увечили их, развешивали их конечности на улицах в назидание остальным. Дни и ночи проводили они лишь за убийствами, расчищая земли для объединённого существования. Вскоре преступными стали признаваться не только отдельные повстанческие движения, — сами народности, выступавшие против объединения, были объявлены вне закона, недостойными жизни в новой Ферре. От них избавлялись самым простым и дешёвым способом – лишая воды. Суферрийский арсенал умерщвлений поражал разнообразием и жестокостью. Но были ли суфферийцы плохими людьми?

Тысячи солдат возвращались домой после кровопролитий, устроенных ими. И дома они улыбались своим жёнам, ласкали детей, шутили с друзьями, пели и смеялись, облагораживали сады, заботились о стариках и бедных. Большинство не чувствовало за собой никакой вины, ведь всё, что они делали, всё, что происходило на изувеченных феррийских землях, было приказано свыше. Всё, что они должны были делать – исполнять приказы. Приказы пропитали их плоть, въелись в их души и зачали страшнейший зародыш, который они с готовностью и любовью вынашивали в своих податливых сердцах. Зародыш, явившийся плодом, отравляющим жизнь человечества на протяжении всей истории. Я говорю о слепом повиновении.

Слепое повиновение – великое злодеяние, порождающее все прочие пагубы. Слепое повиновение – вопиющая безответственность, разрушающая личность.

С детства каждого из нас учат слепо повиноваться и тем самым вручать власть над собой всякому желающему. Мы охотно отдаём свои поводки в чужие руки, чтобы наши мысли отныне не принадлежали нам самим, чтобы они не могли самобытно зреть и развиваться. И именно на этом принципе строится общество и не может образоваться по-другому. Ведь мысли в наших головах уже давным-давно не принадлежат нам, они навеяны и воспитаны в духе слепого повиновения, раболепия и холуйства. Мы растерзаем любого, кто думает иначе, ведь повиновение – столп, на котором держится мир. Повиновение — скрепа, сжимающая человечество.

​И мысли эти передаются по наследству, проникают в потомство генетически, составляют нашу суть и перетекают в самость. И мы любим их. Потому что любим самих себя – защищённых, отрешённых и оправданных. Ведь слепое повиновение и впрямь даёт защиту, в первую очередь от самих себя. Вдруг вы вовсе не благонадёжны, вдруг вовсе не безвинны – вдруг вы уязвимы и виновны? Это можно скрыть от себя и от других, достаточно лишь слепо повиноваться.

Но что если я не просто уязвим, убог и слабоумен, но что, если я… опасен? Могу ли я не повиноваться? Могу ли сам защитить от себя остальных? Как жить мне без хозяина, мне – свирепому зверю, творящему зло?

Просто идти против повиновения – неверный путь. Посему отвечу так — ищи себе хозяина, служи ему, но не принуждай к тому других.

Я верю – случаи безнадёжного озверения единичны и уникальны. Я верю – разум способен проснуться практически в каждом. Все мы способны найти в себе силы прервать цепь генетического раболепия перед насилием и властью. Каждый способен стать самостоятельно мыслящим и ответственным человеком. Способен, но хочет ли? Покинутый разум обрастает таким количеством сорняков, что прополка будет дорогого стоить – боль и дыры в сознании тяжко пережить и трудно врачевать.

Неповиновение ради ослушания – неверный путь. Неповиновение в первую очередь должно быть разумным. Разумное неповиновение – это большая работа. Это труд, это осознанность выбора, это долгий поиск компромиссов, это готовность учиться и познавать. Разумное неповиновение – путь растущего разума.

Разумное неповиновение это не одиночество. Напротив – это готовность принимать и уважать окружающих, не теряя самоуважения и своих границ. Разумное неповиновение – это как несогласие, так и согласие, это возможность выбора, это обязательство перед собой и окружающими за свои решения.

Это великая революция разума. Это не идеология, это жизненный путь, который начнём мы, и продолжат наши потомки.

​

Гави посмотрел на доминуса, с вниманием ловившего каждое слово, Абби, со скукой в лице глядящего куда-то в кусты, Экбата, у которого в глазах читалось полное непонимание, и бесстрастную мину Деорсы. Переведя дух, он продолжил.

— Ненависть – это беда, поражающая человека как раковая опухоль, не дающая ему свободы, губящая любые попытки выстроить отношения с обществом на принципах взаимоуважения и ответственности. Я убеждён, единственное лекарство от ненависти – разумное неповиновение. Отказ следовать шаблонам, навязанным свыше, должен быть разумен. Человек должен осознавать что и для чего он делает. Ненависть не всегда имеет личные мотивы, зачастую она произрастает из совершенно чуждой парадигмы, принципы которой уже столь привычны и знакомы, что не подвергаются сомнению. Разбираясь в истоках своей ненависти, стоит спросить себя – нужна ли мне чужая ненависть? Нужна ли чужая грязь в моей душе? Проявив разумное неповиновение, отказавшись от навязанных нам чувств, возможно освободиться от тягостной ненависти и распахнуть шире свой разум.

Но что если ненависть зародилась в собственном сердце? Стоит спросить себя – чем она помогает мне? Возможно, помогает забыть о боли? Боль – мощный стимул. Ненависть к человеку приходит двумя путями — от незнания и безысходности, страха. Когда нам больно, когда мы в безвыходном положении – мы ненавидим, мы спасаем самих себя от страданий, обнаружив выход, свою миссию, своего врага. Но облегчение это лишь временно, поскольку, как любой наркотик, ненависть оставляет глубокие пробоины не только в душе, не только в разуме, ломая психику, но даже в самом организме, отравляя сердце, изливаясь желчью, лишая сна… Она не спасает, но отвлекает, и мы прячемся за стенами ненависти, вместо того, чтобы учиться справляться с болью. И от того становимся слабы, бессильны.

Мы имеем право на ненависть, как на любое другое чувство. Мы имеем право на свою душу и на своё тело, имеем право избавиться и от того и от другого. Мы можем решать жить нам или умереть. Все наши чувства естественны, как естественна и наша смерть. У нас есть воля и есть выбор. Но мы не должны лишать этого выбора других. На то у нас права нет. И ненависть – одно из тех опасных чувств, которые могут повлиять на выбор других.

Проявив разумное неповиновение своим слабостям, не подчиняясь слепо даже самому себе, можно обрести большую силу и ступить на путь, ведущий к истинному благу, поскольку это не только личное благо, но благо для всех.

— То есть, — перебил его Абби, — те, кто болен ненавистью, выходит, слабые духом, безмозглые эгоисты?

Гави поднял глаза. Абби смотрел на него с выражением глубокого скепсиса в лице, скрестив на груди руки.

— Ну, в общем-то да, — неожиданно ответил Гави. Абби, удивившийся такой откровенности, нахмурился.

— Начал ты очень добренько, — заметил он. — А теперь решил объявить, что все, кто живёт не так, как написано в твоей книге — идиоты.

— Не идиоты. Но ненависть никогда не приводит ни к чему положительному, стоит взглянуть правде в глаза.

— Даже если она направлена против зла?

— Даже тогда.

— Почему это ты так решил?

— Потому что против зла должна выступать не ненависть ко злу, но любовь к добру.

— Какая разница!

— Огромная, — возразил Гави. — Ненависть — всегда нападение. Любовь даёт защиту. Даже ты, отправившись на поиски тех, кого ненавидишь, выступил практически военным походом. Ты ищешь этих людей, чтобы убить их. Но этого мало — ты не сможешь убить всех на свете. Убьёшь одних – на их место придут другие. Ты прошёлся по лесу, где практически на каждом дереве висит по самоубийце. Истлевают одни тела – их место занимают другие.

— А если бы те люди, которых я ищу, были бы единственными в своём роде, кто устраивает взрывы, было бы разумным их уничтожить?

— Сомневаюсь.

— И почему же?

— Потому что глупо следовать более трудному и менее полезному пути, если есть путь легче, приятней, а главное — эффективней.

Абби раздражённо фыркнул.

— То есть не стоит особенно торопиться, чтобы спасти жизни людей ради мира и спокойствия, так выходит?

— Спасать стоит. Но делать это, слепо уничтожая и бестолково рискуя — глупо. Ты не добьёшься этим ни мира, ни спокойствия. В том числе в своей душе. Пойти путём разумного неповиновения означает сохранить себе жизнь, но это также означает и то, что утихнет новая волна ненависти. Раз начавшись, пусть и во благо, ненависть никогда не исчезнет сама по себе, она распространится дальше. Будет крепнуть и обрастать новыми причинами и поводами.

— Да неужели ты думаешь, что всё так просто? – искренне поразился Абби. — Думаешь, те люди, выслушав твои сочинения, вдруг моментально передумают ненавидеть и захлопают от радости в ладоши?

Гави покачал головой.

— Разумеется, нет. Им нужен не только теоретик, но ещё и практик. Пример. И им станешь ты, Абби.

— Я?!

— Именно ты. Проявив разумное неповиновение, ты сможешь избавиться от ненависти. И сможешь научить этому других.

Абби рубанул ладонью по воздуху.

— Сейчас я проявлю разумное неповиновение и пошлю тебя куда подальше, — объявил он Гави. — Уж тебе-то повиноваться я не собираюсь.

— А я не собираюсь тебе приказывать. Я хочу, чтобы ты увидел во мне друга, который хочет спасти тебе жизнь.

— Вся эта твоя длинная речь совершенно во мне ничего не изменила! Так что твой план провалился, какая жалость.

— Всё не сразу, — спокойно ответил Гави, — на это требуется время. Я просто буду читать тебе дальше. Чтобы обучить собаку разумному неповиновению, уходят многие месяцы. Ты, я думаю, справишься гораздо быстрее.

— Ах вот оно как, — протянул Абби, — вот что ты собрался делать? Не лечить меня, так дрессировать, как псину?

— Абинур, знаете, а ведь Гави считает собак гораздо более сметливыми существами чем люди, — с лукавой усмешкой заметил Вессаль, — и если он ваши умственные способности оценивает лучше собачьих, то это говорит о его невероятном к вам уважении.

— Вот спасибо, господа родимые, — досадливо пробормотал Абби, окончательно насупившись. – Хоть кого-то обскакал умом.

— Я действительно тебя уважаю, — сказал Гави, — и, конечно, не собираюсь дрессировать, но хочу помочь. И на то, чтобы разобраться со всем этим, действительно нужно время. Неужели твоя жизнь ничего не стоит? Давай поборемся за неё и поищем то, что осталось в ней хорошего. То, что сможет спасти и тебя, и остальных. Мироощущение человека невозможно изменить за один день, оно зависит от опыта многих поколений. Это долгий процесс. И ты начнёшь этот процесс, заложишь основу будущих перемен.

Абби устало посмотрел на него и лишь отмахнулся. Повернувшись к доминусу, он с надеждой взглянул в его внимательное лицо и состроил страдальческую гримасу.

— Ну а что ты обо всём этом думаешь, Гай? Чушь, правда?

Доминус помедлил с ответом.

— Нет, Абби. Это вовсе не чушь. Более того, слушая Гавестона, я вспоминал многие заповеди Гласа божьего, совершенно созвучные его мыслям. И впечатление моё можно было бы назвать лишь недурным, если бы не один странный нюанс.

Гави вопросительно посмотрел на него.

— Гавестон, правильно ли я понял, что главным образом вы предлагаете проявлять разумное неповиновение самому Гласу божьему?

— Ещё не лучше, — пробормотал Абби. — Спорить с Благодатью так себе идея.

— А разве вы уже не начали, Абинур? — спросил Вессаль. — Вы крепко с нею повздорили, раз бросили прежнюю жизнь и явились сюда как изгой, хоть и исполненный мотивации, но всё равно обречённый на гибель.

Абби промолчал, а Гави обратился к доминусу:

— Вы правы, ваша святость. Изначально я писал книгу о взаимоотношениях человека и собаки. Но потом, проследив некие параллели, я пришёл к выводу, что отношения Благодати и человека протекают примерно в том же ключе. И если собаки способны на разумное неповиновение человеку, по сути своему богу, принося при этом благо и себе, и ему, и окружающим, почему человек не может поступить так же? Это диалог, это путь созидания, и только он способен сохранить мир в обществе, поскольку держать людей в узде бесполезно – рано или поздно они сорвутся с неё и отомстят настолько жестоко, насколько обошлись и с ними, поскольку вступают в круговорот ненависти в мире. И ничто не способно остановить это чудовищное колесо, ничто кроме разумного неповиновения.

Доминус вскочил на ноги и подошёл к Гави.

— Вы озвучили смелые мысли, — сказал он, серьёзно глядя ему в лицо. — Я хочу признаться вам. Я испытывал стыд и сильный страх, ведь порой меня посещали мысли во многом схожие. Я также испытывал и испытываю боль, поскольку получаю наказание за свои сомнения и возражения. Я слышу Голос Бога, он зовёт меня к границе жизни, к началу смерти и всему, что с ней последует. Но теперь я слышу и ваш голос. И лишь один вопрос вертится у меня на языке, — доминус схватил Гави за плечи и встряхнул. — Вы… смогли ли вы, Гавестон, проявить разумное неповиновение Гласу божьему?

Он буровил Гави глазами, точно хотел заглянуть внутрь черепа и удостовериться, что Благодать отныне не властна над его разумом.

— Да, — Гави улыбнулся, глядя, как доминус счастливо выдохнул. — Я не собираюсь погибать в этом лесу. Я так решил и так будет. Я не ищу здесь смерти, я ищу своего друга Абинура, чтобы помочь ему. Никакой боли и стыда я не испытываю. Потому что доводы мои разумны, и хоть и идут вразрез с требованиями Благодати, всё же направлены на всеобщее благо, не требуя жертв и не неся с собой страданий.

— Как такое возможно! — шёпотом произнёс доминус.

— А я говорил вам, Гави – светлая голова, — гордо сказал Вессаль.

— Гавестон, встреча с вами – великое благо, — продолжал доминус, — я понимаю, что, вероятно, вы не собирались тратить своё время на такую суету, но я не могу не попросить вас – будьте моим учителем.

— В-вашим учителем? – Гави с вытянутым лицом уставился на доминуса. – Но… вы же святой доминус. Вы так умны и образованны… а я…

Он осёкся и беспомощно посмотрел на Вессаля. Тот смеялся, утирая раздражённые дымом глаза.

— Да-да, Гави, именно потому он и умён, что не стесняется учиться.

— Разве я могу быть вашим учителем? – неуверенно обратился Гави к доминусу. – Не будет ли это слишком неловко?

Тот улыбнулся и почтительно пожал ему ладонь обеими руками.

— Это будет благом для всех, о чём вы и говорили.

— Гави, непременно соглашайся! – весело воскликнул Вессаль. – Господин Гельветти поступает очень мудро, поверь, это совершенно необходимо.

Гави пожал плечами и кивнул.

— Что ж, я согласен.

Доминус учтиво кивнул ему в ответ и обернулся к Абби, угрюмо глядящему на него сквозь пламя.

— Пройдусь, — буркнул тот.

Он поднялся и сердито заковылял прочь, неловко цепляясь за деревья.

— Кецаль, ступай за ним, — сказал Гави. Он подобрал с земли трость Абби и сунул её собаке в пасть. Весело помахивая хвостом, Кецаль тут же припустил за Абби.

— Я согласен с Абби, — раздался голос Экбата. – Он прав, всё это чушь какая-то.

— Почему ты так решил? – спросил доминус.

— Вот, гляньте, к чему приводит это ваше неповиновение, — мальчик встал и указал пальцем на Деорсу. – Благодать вас покарает, рано или поздно накажет вас. Ингион не повиновался, сопротивлялся и вот результат!

— Нет, Ингион не просто не повиновался, он выступил войной. Без каких-либо разумных доводов он отрицал мораль Благодати.

— Вы хотите сделать то же самое! Отрицать мораль!

— Нет, Экбат, — покачал головой Гави. – Мораль слишком сложна, чтобы следовать ей беспрекословно или категорически отрицать её. Неповиновение должно быть лишь разумным, исходить лишь из благих намерений, благих для всех.

— Ингион боролся с Благодатью только для личной выгоды, — добавил доминус.

— Какой вы хитрый! – возмущённо выпалил Экбат. – Значит, то, что вы там не повинуетесь – это конечно благо и правильно, а то, что не повинуется Ингион – зло и война. Для личной выгоды нельзя… А почему ему нельзя?! – воскликнул он. – Почему человеку нельзя хотеть, чтоб ему было хорошо? Он что, этого не заслужил?

— За счёт других – нельзя.

— Вот как! – Экбат перешёл на крик. – Почему именно вы решаете что кому нельзя? Может быть, можно? Может, эти другие не против? Может, ни вы, ни Благодать не знаете, как оно правильно? Кто это знает-то? Никто! Я ненавижу эту вашу Благодать и вас!

— Послушай, Экбат…

— Вы всегда относились к нам свысока, как к какому-то уродливому злу, мол, так нам и надо, и вы не можете понять, что у нас случилось несчастье! Слышите, вы? Несчастье!

— Вот уж действительно – несчастье! – воскликнул доминус, всплеснув руками. — Да неужели ты не видишь, что даже у собаки в отношениях с хозяином больше свободы чем у тебя, прикованному к умирающему своему мучителю?!

— А может, мне и не нужна свобода? – Экбат яростно пнул вывалившийся из костра уголёк. – Кто-нибудь спрашивал моё мнение? Может, я не хочу быть свободным, мудрым и таким правильным, совершенным? Может, мне вообще не сдался этот лицемерный мир и этот лицемерный Божий Глас? Да-да, лицемерный! Завлекает сладкими речами, а сам губит. И вы тоже лицемер, который решил стать таким добрым и правильным, но, по сути, будет лебезить перед Благодатью и «не повиноваться» по своему усмотрению, когда это удобно. Вы как ненавидели Ингиона, так и будете всю жизнь ненавидеть.

Доминус переглянулся с Гави. Тот хмуро наблюдал за их перепалкой, рассеянно перебирая в руках листы своей книги. Вессаль воспользовался паузой и обратился к мальчику.

— Местами вы, молодой человек, весьма неглупо рассуждаете. Но позвольте заметить, что господин Деорса боролся не просто ради личной выгоды, но за полный самоличный контроль над своей жизнью. Но это невозможно, наша жизнь никогда не принадлежит нам до конца, если мы живём в обществе, которое любимо нами.

— В таком случае я отвергаю общество! – заявил Экбат. — Многие герои отвергали всё на свете ради своей цели.

С этими словами он развернулся и, как и Абби, зашагал в лес.

— Вы этого точно хотите? – прокричал ему вслед Вессаль, почёсывая макушку Каштана, лежавшего у его ног. – Ох, человек существо заковыристое, — вздохнул старик. — Живёт себе, живёт этакая покорная божья птаха, порхает в райских кущах с видом полного умиротворения, то обогреется на солнце, то прикорнёт с великим смирением и удовольствием. Но вот грянет в ней что-то героическое, рванет в груди бомба самопожертвования во благо любви, родины, мира, галактики, вселенной, а главное – собственной морали, и тогда уж её не удержишь – и сон забудется, и холод станет терпим, да вообще всё станет второстепенным, всё кроме борьбы и морали, за которую эта борьба ведётся. И никакие доводы не будут услышаны, никакими ливнями не залить этот пожар разгоревшегося героизма.

 

С той поры холод креп и оседал в лесу всё прочнее. Зелень быстро вяла и блёкла, заросли редели и уже не казались такими уж непроходимыми. Лес сразу как-то поскучнел и словно перестал хищно улыбаться, но глядел надменно и пугающе равнодушно.

Вессаль ворчал, что нынче заморозки ударили необычайно рано и, словно устыдившись его упрёков, погода расщедрилась на пару тёплых деньков, распаливши солнце так горячо, что и у костра сидеть было невмоготу.

— Чувствую, это совсем ненадолго, — покачал головой Вессаль, с удовольствием подставив жарким солнечным лучам лицо и руки. – Оттого, конечно, так неизъяснимо приятно.

Гави устало опустил на землю рюкзак.

— А какое сегодня число? – спросил он, переводя дух. – Я совершенно сбился со счёта, и календаря не прихватил.

— Тридцать второй день осени, — отозвался Экбат. – Я считаю дни.

— О-хо-хо, уже! Долго же мы тут бродим. И конечно, Гави, спешу тебя поздравить, — весело воскликнул Вессаль. — С днём рождения!

— Спасибо, Ингур, и… взаимно, — рассмеялся Гави, — С днём рождения и тебя.

— Погодите, — встрял доминус. – Хотите сказать, у вас обоих сегодня день рождения?

— Именно так, — кивнул Вессаль. – Не поверите, час в час – ровно тридцать лет разницы.

— Неслыханно! – вскричал доминус.

— Да, замечательное совпадение.

— Я говорю не совсем о том, друзья, — доминус удивлённо оглядел своих спутников. – Дело в том, что и у нас с Ингионом день рождения в один день, и он как раз сегодня, тридцать второго!

Гави присвистнул.

— Мда, — протянул Вессаль, медленно присаживаясь на землю, куда Гави уже постелил стёганый матрасик. – Интересная история. И что, неужто и время рождения совпадает – ровно семь утра?

— Что касается меня — именно то самое время, — подтвердил доминус, — насчет Ингиона не уверен…

Он обернулся и взглянул на Деорсу. Тот еле заметно кивнул.

— Не может быть! – изумился Гави. – Как это странно!

— Сейчас ты удивишься ещё больше, — сказал Абби.

— Ты же не хочешь сказать, что и у тебя сегодня день рождения?

— Хочу. Потому что он и есть. Всегда был и сегодня есть.

Все разом замолчали и повернулись в сторону Экбата. Тот растерянно захлопал ресницами.

— Мне сегодня десять. Ингион даже гордился, что у нас в один день…

Вессаль от души рассмеялся.

— Господа, я всех вас сердечно поздравляю с такой важной датой! Конечно, всё это чрезвычайно интересно, и это совпадение совершенно уникально.

— Чудо какое-то, — согласился Гави.

— Скорее какой-то знак свыше, — предположил доминус.

— Или какая-то подстава, — подытожил Абби.

— Итак, юному Экбату исполнилось десять лет, — сказал Вессаль, устраиваясь поудобнее между рюкзаков. – Сколько вам, Абинур?

— Мне двадцать.

— Мне тридцать, — продолжил Гави.

— Мне сорок, — доминус указал ладонью на Деорсу: — Ингиону пятьдесят.

— Вы уже, конечно, догадались, что мне-то стукнуло шестьдесят, — закончил Вессаль. – Как вам такой расклад? – обратился он ко всем.

— И все мы родились в семь часов утра тридцать второго дня осени, — подытожил доминус. – Это не случайность. Это явно знак. В этот день и час наверняка произошло или же произойдёт нечто удивительное, и мы тому свидетели. Никто не заметил сегодня в семь утра чего-либо необычного?

— Чего уж там необычного, — пожал плечами Абби, — мы все дрыхли.

— Не все, — возразил Экбат. – Я не спал. Сейчас солнце всходит как раз где-то в семь утра, и я проснулся в то самое время, как небо стало светлеть.

— С первыми лучами солнца, — пробормотал Гави. – Что бы всё это значило?

— Ну что бы ни значило – потом разберёмся. Надо идти дальше, — сказал доминус и закинул на плечи рюкзак Абби, заполненный бутылками воды.

— Но тут так тепло, — с сожалением вздохнул Экбат.

— Да, — согласился доминус, — но это сейчас, днём. Останавливаться в сосняке не стоит, ночью здесь будет холодно, ветер дует с ущелья. Подлеска нет, и мы здесь как на ладони. Спустимся в низину. Держу пари, я смогу отыскать грибов.

В низине лес сразу стал ниже ростом и гораздо гуще. По сторонам снова замелькали висельники, в колючих вишнёвых зарослях трещали и дрались птицы. Абби первым делом полез пробовать вишню – на голых чёрных ветвях молодых деревьев сохранилось предостаточно измятых, поклёванных ягод. Они были маленькими и ужасно кислыми, местами вишня забродила и отдавала неприятным душком, но голодный Абби, позабыв обо всём на свете, набил ягодами полный рот. Остальные, впрочем, от него не отставали.

Раздвинув ветви, чтобы дотянуться до особо плодовитого куста, доминус вдруг замер и принялся вглядываться в заросли, где посреди усыпанного листьями леса высилось нечто несуразное и угловатое.

— Это что ещё такое?

— Что случилось? – отозвался Абби. Он копошился неподалёку от доминуса и с треском ломал ветки, лезущие ему за шиворот.

— Там в кустах что-то странное.

Доминус полез вперёд, не сводя глаз со своей цели. Абби бросился за ним, но не мог взять в толк, что именно заинтересовало доминуса – перед ними были деревья, здоровенная куча листьев и большой серый камень.

Вслед за ними осторожно потянулись остальные. Исцарапанный и измазанный в ягоде доминус вывалился из кустов и поспешил к камню. Однако всё его внимание было приковано к куче листьев, скрывающей под собой какой-то неясный и, судя по всему, рукотворный предмет. Когда Абби выбрался вслед за ним, то обнаружил, что доминус энергично сгребает листья с какого-то массивного сооружения.

— Гай, что это? – Абби принялся помогать. Он проводил рукой по гладкой поверхности, стряхивая мусор, ощупывал изгибы, но не мог понять, что за предмет с таким блеском в глазах очищал доминус. – Это стол, что ли?

— О нет, – прошептал доминус, убирая последние листья. – Это то, Абби, чего тут быть не может и в помине.

С этими словами он приподнял сбоку крышку, и Абби с изумлением увидел стройный ряд блестящих чёрно-белых клавиш. Он ещё раз оглядел конструкцию и вмиг догадался, что за предмет столь горделиво предстал перед ними.

— Ингур, ты не поверишь, — воскликнул Гави, — тут рояль!

— Поверил же я, что тут доминус, поверю и в рояль, — пробормотал старик.

— Какой он грязный, — сказал Экбат, оглядывая светлый корпус в серо-коричневых разводах.

— Это не грязь, — возразил доминус. Глаза его недобро блеснули. – Это обшивка. Инструмент отделан костью. Клавиши также сделаны из кости.

— Вот как, — протянул Вессаль, — долго думать не надо, чьи косточки пошли на производство.

— Он что, сделан из мертвецов? – как-то скучающе поинтересовался Экбат. Доминус закивал.

— Похоже на то.

Он осторожно приподнял массивную крышку рояля, укрепил её на подставке, сделанной из цельной большой берцовой кости человека, и заглянул внутрь.

— Струны стальные, — он провёл рукой по тугому «гребню» где-то в глубине рояля, — корпус деревянный. Не пойму из чего сделана рама. На нём недавно играли…

Он вынул из-под молоточков несколько сухих листьев. Оглядывая необычный инструмент со всех сторон, доминус то забирался под него, как механик под автомобиль, то чуть ли не нырял в него.

— Никогда не видел ничего подобного. Это совершенно удивительное произведение искусства.

Он осторожно провёл ладонью по клавишам. Гладкие, тщательно отполированные желтоватые костяшки не дышали новизной – на них многократно играли, местами даже виднелись заметные отпечатки пальцев.

— Чей же это рояль? – озвучил его мысли Экбат. – Кто мог притащить его сюда и зачем?

— Хотел бы я знать, — пробормотал доминус.

— В самом деле, — Вессаль обходил рояль кругом, ощупывая инструмент обеими руками, — чрезвычайно интересно, кто же хозяин этого чуда. Кто этот знатный эстет.

— Эстет? – переспросил Гави.

— А ты оглянись, — посоветовал Вессаль. – Хоть я и слеп, но даже я уже понял, где стоит этот рояль — в дивном, прекрасном месте! И человек, игравший на нём, полагаю, наслаждался сим концертным залом.

Гави повертел головой. Кругом буйствовали вишнёвые заросли. Весной, конечно, окружающая природа была упоительна – море ароматных цветов захлёстывало лес, и при малейшем ветре наверняка посылало целый шлейф цветочных лепестков. Но и осенью здесь было не менее красиво — чёрные голые кусты, потерявшие листву, были усыпаны красными бусинами мелких ягод, засидевшихся на ветках до холодов. Позади кустарников в отдалении стройной колоннадой высились деревья, увешанные скелетами.

— А вот и зрители, — сказал Абби.

Доминус растерянно глядел на рояль. Инструмент был так нелеп и внезапен посреди дикого леса, так чужд окружающей природе своей рукотворностью, что доминус, преисполнившись мистическим восторгом, застыл перед роялем, как перед чудом господним.

От рояля словно бы веяло теплом – теплом его таинственного хозяина, оставившего отпечатки своих тонких пальцев, теплом, давно ушедшим из тел, послуживших строительным материалом для него.

— Может, мы на месте? – предположил Абби. – Может, уже пришли? Вдруг эти люди, больные ненавистью, совсем рядом и это их рояль? Хотя зачем им рояль…

— Возможно, — откликнулся Вессаль. – Совершенно очевидно, что неподалёку расположено человеческое жильё. Рояль не мог сам прилететь сюда в объятиях ветра. Только если это, конечно, не подарок ко дню рождения нашему дорогому господину Гельветти от всевышних богов.

— Гай, — раздался вдруг голос Деорсы. – Все ждут только тебя. Сыграй же ты на нём.

— Сыграть?

Доминус посмотрел на своих спутников. Все сгрудились у рояля, словно так и ждали, когда же он заиграет.

— Разумеется. Ты пианист. Ты гениальный пианист. Неужели ты упустишь такой шанс?

Медленная и тихая речь Деорсы довольно зловеще прозвучала эхом под крышкой рояля. Доминус, испытывающий трепет перед костяной клавиатурой, недвижимо стоял у камня, который, очевидно, использовался в качестве сидения.

— Интересно же, как звучит, — не утерпел Экбат и протянул руку, чтобы нажать на клавишу, но Деорса остановил его.

— Не надо, Кэбби. Пусть сыграет Гай. В его пальцах бьётся особый ток. Только он достоин тронуть этот инструмент.

Доминус, как заворожённый, не спуская глаз с клавиатуры, медленно сел на камень. Он размял кисти рук и плавно опустил все восемь пальцев на клавиши, взяв два аккорда.

Раздалось мягкое гармоничное звучание. Робкое и минорное, оно прозвучало как тихий вопрос в лесной тишине. Полился чистый, стеклянный звук – доминус филигранно повёл мелодию на верхние октавы, левой рукой поддерживая дальний план – нижние октавы звучали словно вздохи сожаления, заглушаемые птичьим щебетом.

Деорса улыбался, прикрыв глаза. Он прислонился спиной к роялю, раскинув руки, словно хотел погрузиться, врасти в него и сполна почувствовать на себе виртуозность и мощь игры доминуса. Тот уже низверг хрустальные трели в громоподобный бой и со всей мощью и динамичностью, словно побеждая в некоем споре, утвердительно и уверенно обрушивал бурные всплески звучания.

Казалось, доминус позабыл обо всём на свете. Жадно впившись в рояль, он не мог остановиться. Он играл и играл, словно держал страстную речь, вонзившись взглядом в никуда и обращаясь своей музыкой отнюдь не к своим слушателям.

Чудилось, что инструмент пел человеческим голосом, голосом самого доминуса, который так сроднился с клавишами, что тем не составляло труда рассказывать со всей искренностью и чувством обо всём, что лежало у него на душе.

Без устали играл он, распаляясь всё больше, набрасываясь на инструмент, как волна на берег. Его мучило сильнейшее дежавю, ему отчаянно казалось, что он уже где-то слышал мелодию, которая выбегала у него из-под пальцев, как слышал и само звучание этого удивительного рояля. Но эта роковая ошеломлённость лишь вдохновляла его, и он, ощущая особую, какую-то совершенно магическую электризацию местного воздуха, беспрерывно играл, точно одержимый злым гением, решившим уморить своего подневольного исполнителя.

Его безукоризненное, мощное и раскатистое исполнение в довольно быстром темпе рождало столь объёмное звучание, что, казалось, его можно было осязать, взять в руки и укутаться в него.

Доминус играл до самого вечера. Уже в полной темноте он из последних сил вёл мелодию к финалу, с абсолютным удовлетворением завершая своё бурное, как протуберанец, выступление. Все давно уже грелись у костра неподалёку и слушали игру доминуса оттуда. У рояля незыблемо застыл лишь один Деорса. Экбат быстро устал неподвижно стоять, ноги его подкашивались, к тому же вечером стало ощутимо холодать, поэтому он в конце концов привязал Деорсу к ножке рояля, а сам ушёл к костру, где и был вскоре сражён сном.

Глубокой ночью мальчик почувствовал чьи-то прикосновения и встревоженно пробудился ото сна. С удивлением он обнаружил подле себя Деорсу, который лежал, опершись на локоть, и гладил его жёсткими, но будто бы потеплевшими пальцами по щеке.

— Ингион, как ты отвязался?! – прошептал Экбат, в панике шаря руками по земле в поисках верёвки. – И ты… ты не ушёл?

— Нет, мой милый, — Деорса счастливо улыбался. Экбат также расплылся в широкой улыбке. – Я не мог тебя вот так покинуть.

— Ты… вылечился?! Это музыка доминуса тебе помогла?

Деорса покачал головой.

— Нет, Кэбби, я не вылечился. Но музыка действительно придала мне сил, взбодрила меня. Я вдруг ощутил одиночество, щемящую тоску. По тебе.

— Но я же здесь.

— Но вскоре мы расстанемся.

Деорса погладил вмиг погрустневшее лицо Экбата.

— Единственное, о чём я сожалею, уходя в мир иной, что там не будет тебя. Как больно мне будет расстаться с тобой, и как больно осознавать, что больше мы не встретимся.

— Ты же не хочешь, чтобы я следовал за тобой и туда?

— Вряд ли это возможно, мой милый. Вот если бы мы были одним целым…

Экбат неопределённо кивнул.

— Но невозможно и это, — продолжал Деорса. — Хотя… когда я слушал музыку, меня посетили кое-какие соображения, как это можно провернуть.

— Какие же? Расскажи!

— Обязательно расскажу, — Деорса поцеловал его в лоб и, положив свою большую ладонь на грудь Экбата, плавно опустил его на постель. – Но не сейчас. Уже поздно, тебе необходимо отдохнуть. С днём рождения, мой милый.

Он провёл рукой по груди мальчика и, цепко захватив его шею, впился в его губы своим бледным, сухим ртом.

Абби в ужасе приподнял голову. Он не спал. В его ушах до сих пор гремели самые бурные аккорды доминуса, и он лежал без сна, собирая в голове слова, которыми можно было бы поутру расхвалить доминуса, при этом не выставляя себя излишне впечатлительным и эмоциональным. Похвала должна была быть умеренной, но искренней, и Абби, не отличавшийся шибким красноречием, мысленно писал самое настоящее сочинение, выбирая лишь самые ёмкие и лаконичные фразы, подслушанные им ранее у Гави, Вессаля или же самого доминуса.

С упавшим сердцем удостоверившись в том, что ему отнюдь не показалось, а происходило именно то, о чём он подумал, Абби зажмурился, чтобы поскорее стереть из памяти этот поцелуй, до крайности отвратительный ему.

Неподвижно, словно парализованный, застыв на своей постели, Абби умирал одновременно от страха и от желания что-либо предпринять. Ему хотелось вскочить на ноги, отчитать обоих, начать в конце концов скандал. Представив лицо разбуженного доминуса, Абби содрогнулся, и у него тут же зачесались руки взять трость и хватить ею Деорсу по голове, а то и вонзить ему куда-нибудь шип, к примеру, в глаз. Представив, как отреагирует на его намерения Благодать, и как жестоко может он при этом ранить сам себя, Абби с великим раздражением фыркнул, повернулся на бок и изо всех сил попытался уснуть. Мысли нервно носились в его голове, словно сердитые муравьи, но вскоре он и вправду уснул, убаюканный собственным возмущением.

Сон его, однако, продлился недолго. Ему снились неясные, зловещие кошмары, а под конец он увидел перед собой склонившегося Деорсу. «Я знаю, что ты наблюдал за нами» — усмехаясь, проговорил тот, впившись в Абби своими крохотными зрачками. Во сне Абби прошиб холодный пот – уж слишком кошмар походил на реальность. Над ним и вправду кто-то склонился и даже тряс его за плечо. Это был Экбат.

Абби ошалело уставился на него, испытывая острое желание отпихнуть мальчика подальше.

— Чего тебе?!

Проморгавшись, он разглядел бледное, как костяной рояль, лицо Экбата, который, очевидно, был сильно напуган, поскольку дрожал и кусал губы, встревоженно оглядываясь через плечо.

— Абби, помоги, пожалуйста! – прошептал мальчик. – Там что-то с Ингионом…

— Я даже знать не хочу, — перебил его Абби и снова закрыл глаза.

— Абби, я умоляю тебя, посмотри.

Взволнованный тон и мольбы мальчика вновь заставили Абби приоткрыть один глаз. На Экбата это было не похоже. Значит, что-то стряслось.

— Не хочу я смотреть на твоего зомби, сам любуйся им, — упрямо проворчал он.

— У него там что-то скребётся… скребётся, понимаешь?

— Где что скребётся?

— Что-то в голове, я не знаю…

Абби сел. Экбат указал ему на Деорсу, который неподвижно сидел у костра, скрестив ноги и, не мигая, смотрел в огонь. Шрам на его лбу заметно увеличился и теперь походил на зияющую рану. Казалось, голова его вот-вот распадётся на две половинки, развалится, точно треснутый кокос.

— Только не буди доминуса, — выдохнул Экбат на ухо Абби. – Никого не буди, умоляю, посмотри сам. Возьми трость.

Он спрятался за его спину, и Абби удивлённо покосился на него, поразившись такому доверию. Схватив с земли трость, Абби медленно поднялся, и, подойдя к Деорсе, как бы между прочим, опершись на трость, встал у огня.

— Доброй ночи, — раздался голос Деорсы. — Вы что-то хотели?

— Да нет, я просто гуляю, — отозвался Абби. – От нечего делать, так сказать. Заняться совершенно нечем.

Он искоса посматривал на Деорсу и раздражался всё больше, не замечая в нём ничего скребущегося и столь уж пугающего.

— Мне показалось, вы разговаривали с Кэбби.

— Решили поговорить о погоде.

— Посреди ночи?

— Ну а когда же ещё?

Абби фыркнул и повернул, уже, было, назад, как вдруг заметил, что шрам на лбу Деорсы пошевелился. Зашевелились и волосы на голове у Абби, а вскоре и все волоски на его теле стали дыбом.

— Ох ты, чтоб тебя, а…

Он пристально уставился на усеянный венами лоб Деорсы и увидел, как из тёмной щели шрама показались какие-то тонкие дрожащие прутья. Они сгибались и разгибались, царапали кожу, и, судя по всему, являлись чьими-то конечностями. Кто-то отчаянно пытался выбраться из шрама наружу.

— Абби, что это?! – прошипел Экбат, вцепившись в его спину.

— Тихо, сейчас выясним.

Деорса взглянул на Экбата.

— Кэбби, что с тобой? Что ты там прячешься? Тебе давно пора спать. Оставь Абинура и ложись.

— С-сейчас… Мы… мы играем.

— Время ли для игр? Тебе надо отдохнуть.

Абби, открыв от изумления рот, наблюдал, как изо лба Деорсы выкарабкивалась громадная рыжая сколопендра совершенно невероятного размера – шириной и длиной в руку, с ножками, напоминающими тонкие, острые когти.

— Вам как вообще, нормально? – выкряхтел из себя Абби.

— Что вы имеете в виду? – Деорса вопросительно взглянул на него.

Сколопендра извивалась и цеплялась за волосы, постепенно выпрастывая из шрама всё своё длинное панцирное тело. Оно сияло как медные доспехи, а многочисленные шевелящиеся ножки угрожающе подёргивались, точно готовились к атаке.

Сколопендра прибывала и прибывала и, наконец, выползла наружу, свернувшись на макушке у Деорсы. Поводя усиками, она оглядывалась по сторонам, словно выискивая что-то в ночной темноте.

Абби поднял трость и открутил наконечник, обнажив шип.

— Отпусти меня, — шикнул он на Экбата, застывшего от страха, как цемент за его спиной. – Да отцепись же ты!

Вырвавшись из его мёртвой хватки, Абби покрепче ухватил трость, вынул из костра горящее поленце и отошёл в сторону. Сколопендра вдруг зашевелилась и резво побежала вниз по телу Деорсы. Спустившись на землю, она вновь повела усиками и, угрожающе подняв раздвоенный хвост, направилась в сторону оцепеневшего Экбата. Абби подскочил и изо всех сил вонзил шип в тело чудовища, пригвоздив его к земле. Сколопендра начала бурно извиваться, атакуя трость. Абби в то же время наподдавал ей раскалённой головёшкой, пытаясь поджарить тварь со всех сторон. Мелькнул нож — и её отсеченная голова, в последний раз дрогнув усиками, была отправлена ногой Гави прямиком в костёр.

— Я бы и сам справился, — недовольно заметил Абби, подгребая тростью к костру пронзённое тело, ещё подёргивающее лапками.

— Я и не сомневался, — ответил Гави, вытирая нож об траву, — но почему всё самое интересное должно доставаться тебе одному?

Абби усмехнулся и кивнул в сторону Деорсы.

— Это чудище выползло из его башки. Как тебе такое?

Гави не ответил ему, и с минуту молча изучал место происшествия, после чего обратился к Экбату.

— Ты как?

Мальчик будто и не слыхал его. Схватившись за голову, он взирал на Деорсу, который невозмутимо продолжал сидеть у огня, глядя на потрескивающее пламя.

— Кэбби, — обратился тот к нему. – Кэбби, да слышишь ли ты меня? Ложись спать, ты сам не свой.

— Думаю, он прав, — сказал Гави. – Тебе надо отдохнуть.

Он взял мальчика под руки и отвёл на постель. Уложив и укрыв его, Гави вернулся на своё место и пригласил Абби присесть рядом у огня.

— Ну что за нечисть, а, Гави? – посетовал тот, плюхнувшись возле него. – Вот как к такому относиться?

— По-хорошему не получается.

— Ты меня извини, Гави, — Абби покачал головой, — но этот Деорса… он как твоя мать. Она взорвала моё тело, а он взрывает мне мозги! Откуда такие люди берутся, в какой момент они так портятся? Были же они детьми, были даже младенцами. То есть изначально-то были нормальными, добрыми. И вот потом раз! – в какой-то момент что-то происходит, и в них ломается что-то важное. Знать бы, как это починить. А то теперь-то только добить.

— Если бы оно ломалось так, как ты описал – «раз! и всё», починить и впрямь, скорее всего, можно было бы. Но я думаю, что эти люди разрушались постепенно. Что-то росло в них и давило корнями на психику. И в какой-то момент расцветало. А потом пошли и плоды.

— Да уж. Эти плоды почему-то должны жрать все остальные. Будто они виноваты в том, что произошло.

— Отчасти, может, и виноваты, — тихо произнёс Гави.

— Вот только не надо! – Абби укоризненно взглянул на него. – Ты перегибаешь палку. В чём, к примеру, моя вина?

— Я говорю об обществе в целом. Мы не можем существовать в отрыве от общества. Оно так или иначе воспитывает нас. Общество, которым правит единый разум, в ответе за каждого своего члена.

— Меня устраивало общество, в котором я жил…

— Пока ты сам не пострадал? – закончил за него Гави.

— Я такого не заслужил! – возмутился Абби. — Есть конкретные виновники. И даже если общество и виновато в том, какими они стали, я не стану объявлять обществу войну, я хочу разобраться с конкретными виновниками.

— Надо не объявлять войну, а изменять общественное сознание, чтобы таких виновников становилось меньше.

— Взгляни на меня, — Гави поднял на него глаза и Абби продолжил, — вот как я должен менять общественное сознание? Мне ли бодаться с Благодатью? Я не писатель, не поэт, не пророк, не священник. Но я человек, который просто-напросто хотел бы жить спокойно. И вместо того чтобы требовать справедливого возмездия за свою разрушенную жизнь, я должен каким-то образом менять общественное сознание!

— Но мир несправедлив, Абби, бесполезно у него что-то требовать.

— Вот как? — с горечью проговорил Абби. – Я хотел мстить, я хотел очистить мир от зла. А пришёл ты и всё как-то… как-то стало погано. Теперь я чувствую, будто я кругом не прав. Одним словом, чувствую себя идиотом, который хотел истребить ни в чём не повинных людей, хотя они ещё как виноваты.

— Абби, возмездие не подразумевает под собой одни убийства.

— Это, конечно, может, и так. Но вот представь, — Абби кивнул в сторону, где лежал Экбат, — представь, что это полуживое чучело накинулось бы на мальчишку прямо на твоих глазах. Что бы ты стал делать? Как бы поступил? Неужто ты не прикончил бы этого зомби? Неужели и тогда стал бы мудро сопротивляться ненависти? Может, целесообразней было бы сопротивляться Благодати, раз уж ты такой в этом умелец и можешь заболтать сам Голос Бога? С такими навыками ты вообще можешь очистить мир от зла в один присест. Перебить всех негодяев без всяких последствий. Ведь только лишь осуждать таких людей, как Деорса, недостаточно. Недостаточно!

Гави ответил не сразу.

— Это уже не разумное неповиновение, — произнёс он, наконец. — Вообще мораль слишком сложна, чтобы следовать ей беспрекословно или категорически отрицать её. Я пытался бы убить его, но я был бы счастлив, если бы кто-то остановил меня.

Абби рассмеялся.

— Это слабое место твоей теории, — сказал он. – Одному не справиться. Всё же нужен иногда тот, кто придержит твой поводок.

— Порой да, не справиться, — согласился Гави. – Но это не значит, что не надо пытаться. Да и потом, для того мне и нужен единомышленник, чтобы совершенствовать и дополнять теорию. Одному тяжко, ты прав.

— Ну ты-то в любом случаем не один, — заметил Абби, — за тобой вон целый личный врач ходит. Всем бы так.

Гави усмехнулся и покачал головой.

— Ингур мне не врач, он скорее просто друг, человек, который мне нужен, но которому нужен и я.

— И всё равно странно дружить с психиатром, — проворчал Абби. – Никого получше-то не нашлось? Компания для одиночки, прямо скажем, не очень. И кстати, почему ты одинок? — он оглядел Гави с ног до головы. — Ты же умный, да и не урод, вроде. Достиг успехов в своём ремесле. Чего ж ты не женился? Принято ведь, что к тридцати годам мужчина должен уже быть вовсю женат.

— Я пытался, — развёл руками Гави, — но всё это оказалось таким сложным, что как-то сошло на нет, и я перестал надеяться.

— Что же тут сложного?

— В основном то, что женщины бежали от меня, сверкая пятками, ведь в каждой я искал свою мать, да чтоб не просто походила, а была бы идеальным её воплощением.

— Какая гадость, — скривился Абби.

— Примерно так все и говорили, — кивнул Гави. – Я даже подружиться ни с одной не мог.

— Подружиться? Подружиться с женщиной?

— Что тебя так удивляет?

— Я всегда полагал, что женщины – для любви, но никак не для дружбы.

— А ты знаком хоть с одной?

— Конечно, — фыркнул Абби и подумав добавил: — Ну хоть с одной-то точно должен быть знаком.

— Для меня любовь без дружбы скучна, — сказал Гави. — Я считаю, жениться надо на друзьях, а не на любовниках. Вы женитесь-то, чтобы вместе ещё и бодрствовать, а не только спать.

— Резонно.

— Подышали вы страстью, поспали – каждый в своём сне, — продолжал Гави. — А вот на утро. Что будет на утро? А должно быть так – открыл глаза и увидел своего союзника, того, кто без корысти и злобы всегда с тобой, всегда искренен с тобой, не предаст и не солжёт, кто никогда не бросит тебя. Да-да, друг никогда не бросит тебя – это главное.

Абби слушал его, положив подбородок на руки и задумчиво глядя в огонь. Они долго ещё сидели у костра, пока, наконец, под утро не расползлись по своим постелям.

Экбат же так и не смог уснуть в ту ночь. Когда забрезжил рассвет, он всё еще лежал без сна, прижав руки к груди и встревоженно уставившись в одну точку. Словно гвозди, вонзающиеся в затылок, в голове его прорезались совершенно посторонние мысли – в своём разуме он впервые услышал чей-то нежный, прекрасный, но настойчивый и властный голос.

 

Утром Абби долго не мог понять – приснилось ему ночное происшествие или нет. Ничто вокруг не намекало на битву с чудовищем из головы Деорсы, но ведь они с Гави хорошо убрали все следы. Сам Гави как ни в чём не бывало отправился с собаками на поиски пропитания.

Деорса сидел у постели Экбата, совершенно не изменив с ночи своей позы. Смотрел он, впрочем, не в огонь, а с некоторым неожиданным беспокойством в своём стылом лице изучал мальчика, который неподвижно лежал, сложив руки на животе и уставившись в пасмурное небо. Абби внимательно оглядел их обоих и пожал плечами. Может, и приснилось. Не спросишь ведь у них…

Экбат выглядел до того несчастным, что Абби уже хотел, было, собраться с духом и поинтересоваться как у него дела, но его опередил доминус.

— Экбат, у тебя всё в порядке? – спросил он, присев на корточки возле постели.

Мальчик покачал головой.

— Что случилось?

— Ничего.

— Я могу что-то для тебя сделать? Что угодно!

— Нет. Уходите.

Он повернулся на бок, чтобы доминус не увидел, как из его глаз выкатились несколько слёз.

Доминус тяжело вздохнул и поднялся.

— Подождите, — остановил его Экбат. – Поиграйте, пожалуйста, ещё на пианино.

— Хорошо, — охотно согласился доминус, — я с удовольствием сыграю для тебя.

Он быстро уселся за рояль и тотчас разразился какой-то жизнеутверждающей, безумно знакомой музыкой. Бравые аккорды и стальные ритмы высекал он как искры молотом, от того хотелось немедленно вскочить и пробежаться пару кругов. Вессаль, прогуливающийся неподалёку в компании Каштана, счастливо заохал.

— Он опять играет, – негромко говорил он сам себе. – Ну что за чудо, чистый восторг!

Абби, так и не успевший перемолвиться с доминусом парой слов и как следует описать свои впечатления от его вчерашнего исполнения, возбуждённо ходил вокруг костра, опираясь на трость, и в тревоге поглядывал на Экбата, съёжившегося на своём ложе в позе эмбриона. Деорса напоминал ему надгробную статую, нависшую в изножье мальчика, и Абби было совершенно тошно смотреть на его безобразную фигуру, лишённую естественной, живой подвижности. Откровенно страшно было ему и разглядывать шрам, который хоть и был очень большим, всё же не напоминал дыру, из которой что-либо вылезло.

Абби в конце концов оставил попытки разрешить свои сомнения и утвердился в мысли, что в сущности не было так уж важно, сон или явь приключилась с ним глубокой ночью. Видение это само по себе наверняка имело какой-то глубокий смысл, и теперь он, Абби, должен был что-то понять, что-то сделать и как-то поступить. Ломая голову и стыдясь собственной недогадливости, он побрёл в лес и не показывался у костра несколько часов.

Когда Гави с Кецалем наконец отправились на его поиски, он внезапно вынырнул из чащи и, подозвав Гави, принялся заговорщицки перешёптываться с ним, искоса поглядывая на Экбата. Оба вновь надолго исчезли, после чего Гави вернулся один и позвал мальчика за собой.

— Куда мы идём? – недоверчиво спросил тот, вяло поднимаясь с постели.

— Увидишь. Пошли, пошли!

Экбат пожал плечами и последовал за ним, рассудив, что от такого человека как Гави ждать подвоха не стоит.

Шли они довольно долго, пока не очутились в редком, лысом лесу, где земля была практически голой и местами усыпанной песком, падающим, видимо, с соседнего обрыва, размытого дождями. Здесь их встретил Абби, бодро растянувшийся в улыбке. Экбат настороженно взглянул на него и нахмурился.

— Чего это у тебя такая рожа довольная?

— Вот, смотри! С днём рождения, что ли.

Абби указал на соседнее дерево, толстое и ветвистое – судя по всему, это был ясень. С одной из его мощных ветвей свисали самые настоящие качели. Широкое, удобное сиденье было сложено из костей, которые Абби повыдёргивал из висельников, и тонких, переплетённых веток. Качели были накрепко связаны верёвками и тряпьём, висели они так же на верёвках, добытых всё у тех же трупов.

— Что это ещё такое? – медленно проговорил Экбат, брезгливо уставившись на творение Абби.

— А ты не понял? Качели, что же ещё.

— Ну и зачем они нужны?

— Качаться. Садись, давай.

— Кто, я? Ещё чего!

Экбат развернулся и зашагал обратно.

— Ты куда? – удивился Гави. – Постой, Экбат!

Он припустил за мальчиком и развернул его за плечи.

— Объясни хоть, на что ты разозлился? Абби сделал эти качели сам, как умел. Почему бы не подружиться с ним? Пожмите друг другу руки…

— Я лучше съем собачьего дерьма, чем пожму ему руку! — крикнул Экбат погромче, чтобы Абби его слышал.

— Да объясни же — что не так?

Экбат снова развернулся и быстро пошёл в сторону лагеря.

— Он издевается надо мной, — на ходу сообщил он Гави. — Сделал мне эти детские качельки, чтобы насмехаться! Хочет усадить меня в них и ржать конём.

— Они не детские. Я тоже покачался на них.

— Он постоянно насмехается и помыкает мной как маленьким!

— Абби сочувствует тебе, — сказал Гави. Экбат обернулся и презрительно фыркнул, уперев руки в бока. – Но это правда. Ингур говорит, что скорее всего Абби видит в тебе себя, оттого ему больно принять и понять всё, что ты говоришь и делаешь. Потому он и срывается на тебя. Он это не со зла, лишь потому что не может совладать с собой, со своими переживаниями.

— Да я всегда знал, что он нытик, — насмешливо бросил Экбат. – Он постоянно ноет и жалуется. Смотрите-ка, его обидели, сделали ему больно! Смотрите, Абби ударился и попал в больницу! Жизнь кончена, давайте убивать и умирать! – Экбат сплюнул. – Слабак. Тряпка!

Гави вздохнул.

— Ты всё время твердишь, что ты больше не ребёнок, а Абби считает детство самым чудесным периодом в жизни. Поэтому он злится на тебя и волнуется.

— Значит, он сам как дитё.

— Знаешь, в то время как Абби хотел бы вновь вернуться в своё детство, ты — поскорее сбежать из него, сам я только пару месяцев назад понял, что я больше не ребёнок.

— Правда? — удивился Экбат. — Почему так долго?

— Я застрял, – Гави улыбнулся.

— Где застрял? Во времени что ли?

— Ага, можно сказать и так.

Экбат помолчал, задумчиво пиная замшелую кочку.

— Вы хоть добрый, — сказал он, наконец. — А этот рыжий придурок ещё и злой как ёт.

Гави рассмеялся.

— Абби вовсе не злой. Он просто очень закрытый и постоянно от всего защищается, к нему трудно пробиться.

— Я не собираюсь к нему пробиваться.

— И не надо. Ты просто будь с нами, не сиди один. Говори с нами, мы всегда хотим тебя послушать. Идёт?

Гави улыбнулся и ободряюще потрепал Экбата по плечу.

— Идёт, — буркнул тот.

Они побрели назад к Абби, который сидел на качелях и уныло ковырял землю носами ботинок.

Когда Гави и Экбат приблизились к нему, он поднял взгляд и увидел, что Экбат, недовольно скривившись, тянет ему руку.

— Что, сходил, наелся дерьма? — спросил Абби пожимая его худую грязную ладонь.

Экбат хотел разозлиться, но не сдержался и рассмеялся.

— Как ты их закрепил? — удивился он, взбираясь на качели. — Ты же хромой, а ведь тут высоко пришлось лазать.

— Хромой, но не безногий же, — отмахнулся Абби, принявшись раскачивать его.

— Давай-ка пободрее!

Абби толкнул качели что есть сил, и Экбат, подлетев на приличную высоту, издал где-то наверху победный клич.

— Тебе и правда не стоило корячиться в одиночку, — сказал Гави, помогающий раскачивать качели с другой стороны. – Мог бы меня попросить.

— Мне есть о чём тебя попросить. Дай мне таблетку от боли, если не жалко.

 

к главе 8

назад к главе 6