Глава 8. Урочище

 

На берегу стоит громадный камень,

Обломок самой гордой из вершин.

Вода сточила и омыла грани,

И он застыл, как гордый исполин.

Обрящет тот, кто ищет страстно веру –

И камень станет капищем богов.

Кто обоняет вечно смрад и серу –

Под камнем чует сатанинский кров.

 

Они шли вдоль ручья, который стремительно нёсся по острым порогам сквозь ветвистые буреломы куда-то вниз, в большие тёмные камни, заваленные павшими деревьями.

Путь их всё время шёл под уклон, и доминус был совершенно уверен, что они вот-вот выйдут к реке. Он неустанно всматривался в чащу, надеясь, что вскоре там покажутся тёмные воды глубокого Утала, на берегу которого и располагалось, по мнению доминуса, укромное поселение.

Однако спуск привёл их к заросшим дремучим лесом болотам, которые расплескал вокруг себя ручей. Не без труда обойдя опасные топи, они вновь поднялись на возвышенность, где обнаружили спиленные и срубленные участки леса, голые делянки с торчащими пнями, и никто уже не сомневался, что вскоре они выйдут к людям.

Лес резко поредел и снова взметнулся ввысь — они шли по холмам.

Наконец, из-за очередного увала показался дым.

— А вот и главный признак присутствия человека в дикой природе, — высказался Вессаль, услышав новость о дыме.

Настроение у всех почему-то испортилось.

Они долго топтались на пыльном каменистом склоне, прежде чем осмелились подняться и оглядеть окрестности. Абби плёлся позади всех. От его былой уверенности не осталось и следа. Он еле переставлял ноги, когда они взбирались вверх по склону и, в конце концов, растерянно встал на полпути.

Заметив, что Абби отстал, Гави остановил остальных и спустился к нему.

— В чём дело?

Абби, сунув руки в карманы, смотрел вниз и мысленно ужасался, из каких далей они добрались сюда.

— Гави, что я здесь делаю? Ты был прав. Я просто идиот.

— Мне тоже страшно, — кивнул Гави. — Но раз уж мы пришли, давай дойдём до конца.

— Я-то дойду, — тихо пробормотал Абби. — И мне не так уж страшно. Хотя страшно, конечно, но не настолько, чтобы… Короче говоря, — он искоса посмотрел на Гави и покраснел, — зря я вас сюда привёл. Зря всё это затеял. Вас тут вообще быть не должно. Вам ни к чему так рисковать. Особенно этому слепому деду и нервному мальчишке.

— Ты за собой никого не тянул. Всё по-честному.

— Допустим. Но хуже всего то, что я теперь вообще не знаю, зачем заявился сюда. Раньше я шёл с чёткой целью, а сейчас… сейчас не знаю, что и делать мне, что говорить. Даже на вопрос кто я, не знаю, что отвечать! А всё ты, — проворчал он, — и эти твои разумные выкрутасы.

— С их помощью мне удалось отговорить тебя от неразумных выкрутасов.

— Да, но я даже не смогу внятно объяснить местным, зачем припёрся сюда.

— Значит, объяснишь невнятно. А мы тоже говорить умеем, молчать не станем.

Гави хлопнул Абби по плечу и улыбчиво заглянул в его лицо.

— Пошли. Я думаю, всё само собой прояснится. Мы – гости в этом краю, так давай же вежливо представимся. Мне кажется, чрезвычайная вежливость задаст тон дальнейшему общению. Собеседник сразу поймёт, что с нами надо либо по-хорошему, либо и вовсе не связываться. Это нутром чуют даже самые неотёсанные невежи. Так давай сразим их своим очарованием.

Гави нарочито широко улыбнулся, обнажив два ряда зубов с розовой каймой дёсен. Абби рассмеялся.

— Если придурковатый вид — залог успеха, тогда я согласен, пошли.

— Лёгкая придурковатость как щит стальной защитит нас от суровых стрел враждебности.

Они двинулись вверх по склону, догоняя остальных, и вскоре все вместе добрались до вершины холма, откуда поначалу вовсе ничего не увидели. Лес, лес, лес – в глазах вновь зарябило, смотреть было не на что. Однако стоило им пройти через заросли в сторону, откуда валил дым, как они резко очутились на вырубленной делянке.

Вдалеке стоял большой добротный дом, рядом с ним — несколько крупных построек. Под навесами на складах белели аккуратно уложенные доски, повсюду громоздились брёвна, издалека кажущиеся вязанками хвороста. Среди ветхих сараев носились с лаем собаки, кто-то возился во дворе дома и, по-видимому, нагружал собачьи миски едой. Дымок шёл как раз оттуда – из печной трубы домика. В стороне от него был построен дом ещё больше, не похожий на жилое помещение, скорее то был цех на берегу ручья, который просочился из подземных недр и сюда. В ручей было опущено громадное мельничное колесо. От него в цех тянулся большой вращающийся вал, который, очевидно, приводил в движение какой-то механизм – из цеха слышался грохот и скрежет.

Позади этого большого двора вдалеке виднелись крыши домов – их было довольно много, над некоторыми вился дым. На горизонте вновь вырастал поросший лесом голубой холм. Вот за ним-то и ревел стремительный Утал, — подумал доминус, — иначе и быть не может. Люди обязательно поселились бы у реки, пусть даже затаившись от всех, но обязательно близ воды. Эта долина между холмами – идеальное место. Здесь есть ручей и место под распашку, чащоба полна зверья, река – рыбы, да и вообще сей укромный уголок в объятиях леса выглядит так пленительно, словно природа сама обустроила здесь всё в ожидании человека.

Они медленно шли к дому, оглядываясь по сторонам. Дорога была грязной. Их ноги утопали в глине, припорошенной опилками. Опилки были повсюду, как и обрывки древесной коры, ветви и сучья. В нос бил сильный запах свежеспиленного дерева, и Гави с удовольствием вдохнул полной грудью этот бодрящий аромат труда.

Вскоре их заметили дворовые собаки. Раздался хоровой лай, и на дорогу повыскакивали лохматые, грязные овчарки, которые, впрочем, опасались приближаться к незнакомцам в сопровождении четверых крупных псов. Собаки Гави степенно и величаво шли рядом с ним, не порываясь устроить свару, лишь Теско изредка рычал и скалил зубы, угрожающе вздыбив свой короткий загривок.

Из дома на крыльцо вышла женщина, утирая руки полотенцем. Она была одета в тёплые объёмные штаны и стёганую телогрейку серого цвета. Продолжая вытирать руки, она смотрела на пришельцев, приближающихся к её дому, и вовсе не торопилась спускаться с лестницы и унимать собак.

Доминус велел всем остановиться посреди двора и намеревался уже, было, сам выйти навстречу хозяйке, но Абби опередил его и быстро заковылял к дому. Памятуя о наставлениях Гави, он улыбался во весь рот и, стараясь не обращать внимания на злобных собак, неотрывно смотрел на женщину. Та была уже далеко не молода, но волосы её сияли тёмным глянцем, уложенные в удобную высокую причёску на макушке.

Абби остановился у крыльца и приветственно махнул рукой. Он не мог произнести ни слова – оглушительный лай собак не давал ему и пискнуть. Женщина внимательно оглядывала его с ног до головы, недоумённо изучая и его спутников, замерших неподалёку. В конце концов она громко свистнула, сложив два пальца в рот, и собаки постепенно замолчали да прижали хвосты, изредка потявкивая и принюхиваясь к чужакам.

— Добрый день, леди! – выдал Абби, не переставая улыбаться. – У вас такой прекрасный дом и ваша лесопилка лучше всяких похвал.

Гави, опасаясь провала храброго порыва своего незадачливого ученика, в волнении закрыл лицо руками. Женщина удивлённо посмотрела на Абби и медленно отложила полотенце на перила.

— И сами вы тоже… замечательно выглядите.

Женщина не выдержала и рассмеялась. Она спустилась с крыльца и подошла к Абби.

— Ой, красый, ой, красый! – проговорила она нараспев, качая головой. – Откуда ж ты такой красый нарисовался-то, а?

— Я… мы… долго шли. По лесу! А потом… пришли сюда, — рассказал Абби.

— Ты фастарец, — сказала женщина, прищурившись. Она кивком указала на шеврон на груди Абби, где красовалась эмблема кирпичного завода. – Они тоже?

— Они? Да, да, мы все фастарцы, — отвечал Абби, оглянувшись на остальных.

— Далеко ж вас занесло, фастарцев, — заметила хозяйка, — сюда обычно с северу приходят. Как ж вы замогли доблудить через таку пущу? Чудно́, чудно́…

— Чего? – переспросил Абби.

— Простите нас, — раздался голос доминуса. Он медленно подошёл к ним и дружелюбно распростёр руки. – Мы долго плутали по лесу и случайно вышли к вашему дому. Мы ищем пристанище. С нами ребёнок и слепой пожилой мужчина, им нужен отдых, и мы с надеждой пришли к вам просить о крове.

Женщина долго кивала головой, скрестив на груди руки.

— Пристанище, – повторила она, — значит, пристанище искаете. Беглецы, стало быть?

— Вы правы, — вздохнул доминус. – Мы бежим. Но не хотим бежать вечно. Можно ли нам передохнуть здесь?

Женщина разулыбалась.

— Передохнуть-то можно. Передыхайте на здоровье.

— Уверяю, мы не займём много места. Нам достаточно сухого сарая…

— Никакого сарая, — махнула хозяйка рукой, — ерунда, заходите в дом. Кров и отдых только в дому.

— Благодарю вас от души, — обрадовался доминус.

— Но никаких собачьих. Вот их заприте в сарайке, — велела женщина. – Потом накормить схожу. Сарайка там.

Она указала на постройку с дверью на деревянной щеколде и развернулась к дому.

— Ты, красый, руки мой и приходи, помогать будешь, — бросила она Абби через плечо, поднимаясь по лестнице.

Абби повертел головой и нашёл у крыльца прибитый к стене дома деревянный рукомойник, сооружённый из небольшого бочонка. Там же лежал здоровенный кусок бурого мыла.

Когда он, озираясь, вошёл в дом, минуя сени, увешанные полками с каким-то скарбом, хозяйка сразу подозвала его к себе. Она стояла у большого деревянного стола с резными ножками и готовила еду. Тут же, занимая чуть ли не полкомнаты, располагалась большая печь из тёмного кирпича. От неё шло тепло, из большой кастрюли валил вкусный пар, и повсюду сильно пахло варёной капустой. Абби, почуяв аромат горячей домашней пищи, чуть не застонал от голода.

— Садись, садись.

Абби сел за стол и ему сразу сунули в руки три большие мокрые моркови и ножик.

— Почисть да нарежь.

Абби принялся за работу, искоса поглядывая на хозяйку и окружающую обстановку. Женщина разрумянилась от работы и пара, которым её обдавало, когда она приоткрывала крышку кастрюли. Она сняла куртку и осталась в сером вязанном свитере с подвёрнутыми рукавами.

В комнате были довольно большие окна, на подоконниках стояли рядами глиняные кувшины и миски. Мебель была на удивление изящной. Резные стулья, стол, полки на стенах — всё здесь казалось не самым разобычным, но затейливым, а где-то даже изысканным. Повсюду располагалась в основном разнообразная глиняная и деревянная посуда – от маленьких чашек до больших кадок, но на одном из подоконников стояла стеклянная бутылка, заполненная какой-то красной жидкостью, рядом лежал сильно потрёпанный, пожелтевший лист бумаги с незатейливым детским рисунком. В решётчатом ящике у окна высился ворох грубой льняной ткани. У печи стоял громадный ларь на высоких ножках, а в самом углу темнела лестница на чердак.

На краю стола, за который уселся Абби, пристроилась глиняная пиала с мутной жидкостью. В ней плавал обрубок толстой верёвки, подпаленный с одного края. Гадая, что это за странная композиция, Абби даже принюхался.

— Режь, режь! – весело напомнила хозяйка, окликнув зазевавшегося Абби. Тот снова застучал ножом. Сама она нарезала небольшую, зелёную в коричневую крапинку тыкву. – Ну? Так ты скажешь име своё, красый парняга?

— Моё имя? Абинур Тандри.

— Меня зови Диа. Полностно слишком длинно, но запомни – Адиафора. Запомни! Пригодится тебе.

Абби кивнул. Он не стал спрашивать, чем ему может пригодиться знакомство с хозяйкой дома, но на всякий случай решил всё же записать в памяти её имя. Он давно уже твёрдо решил запоминать каждую деталь своего удивительного путешествия.

— Режь покрупнее, — наставляла его Диа. – Не мельчи, не стругай её.

В сенях послышалась возня. Вскоре в комнату по очереди прибыли все спутники Абби, встряхивая чистыми мокрыми руками. Диа велела всем рассесться за столом – вокруг него как раз стояло шесть стульев. Доминус тут же принялся представляться, а также назвал по именам остальных. Диа внимательно всматривалась в каждого гостя, оценивающе разглядывая и лицо, и руки, и одежду. Она долго изучала Деорсу, отложив нож и недорезанную тыкву и уперев в стол кулаки.

— Видала и такое, — изрекла она наконец, возвращаясь к работе.

— Правда? – обрадовался Экбат. Он пребывал в отличном настроении. Тёплый дом и пахучий вкусный пар, идущий от бурлящей еды, отогрели и разморили его. Ему понравилась хозяйка, — она была спокойна, уверенна и бесстрашна, и бойко возилась с обедом, который, судя по её умелым движениям, обещал быть весьма вкусным.

Диа кивнула.

— Видала пришлых таких. Не протянули и неделю, посдыхали все.

Улыбка слетела с лица Экбата.

— Почтенная Диа, расскажите о вашей чудесной лесопилке, — предложил Вессаль.

Хозяйка довольно причмокнула и облизнула обветренные губы.

— Чудесная она, потому как своими руками строена. На своём горбу всё таскано. В каждый угол душа вкладена. С мужем надвоя всё сами строили, всё сами! Он был краснодеревщик у меня. Да далеко ль ускачешь на резных стульчах да полчах? Вы простите мне за речь мою, — перебила сама себя Диа, оглядев сосредоточенные лица своих гостей, которые изо всех сил вслушивались в каждое её слово. – Так говорят в торатокских деревнях. Тут торатокцев полно, привычно уже, но ради вас постараюсь на чистом халедском… Так вот надо было нам разворачивать производство шире, ведь спросу кругом было много, рук много, но знаний мало, а вот муженёк-то понимал прилично, ох как прилично. Знал, как хозяйство наладить, старался уж как не щадя себя, совсем не щадя. Тяжко ему было, ох как тяжко. Душой болел, да кишками болел. Вот и вышел весь потихонечку. Успокоился, родной. Теперь уж мы сами тут. Я да Джис моя. Живём вдвоём с дочерью да пару рабочих в бытовке держим. А так приходящие у нас, работать ходят. Не стоит дело, работка-то кипит. А главное, как налажено всё по струночке. Знаете, какая доска выходит? Вы такой доски отродясь не видели. Что твой зуб ровная да гладкая, не цветет, не трещит – первосортица, точно говорю. Потому что с деревом нужно умеючи. Умеючи выбирать, умеючи в спил, умеючи в сушку. Дело оно серьёзное да любви требует. Сама я раньше ткала, да и сейчас порой хожу в урочище, вспоминаю ремесло своё. Но с деревом оно душе ближе, уже сроднились мы, не оторвать.

— Куда вы ходите ткать? – переспросил Вессаль.

— В город хожу. Здесь его все называют урочищем. Так вот ткацкая там серьёзная, спрос огромный, а мне как раз надо кирпичей набрать, печь перебрать.

— Вы обмениваетесь товарами и услугами, — догадался Вессаль.

— Каждому по нужде за должные усилия – так тут живут, — сказала Диа. – Начинайте привыкать да запоминайте всё. Чтобы выжить, надо гнуть хребтину. Но если вы не сможете работать – будете делать посильное на таких себе сносных харчах. Главное делать хоть что-нибудь.

— Почему вы так уверены, что мы останемся здесь? — спросил Абби.

Диа ухмыльнулась.

— А куды вам идти? Беглецы. Нашего брата нигде никто не ждёт. Вам дороги нет уже назад. Будете тут обретаться.

— А кто у вас тут главный? – деловито поинтересовался Абби.

— А никто.

Диа усмехнулась в ответ на его недоверчивый взгляд.

— Вероятно, у вас имеется городской комитет, — предположил Вессаль.

— Комитет? – фыркнула Диа. – Ага, и комитет, и верховный штаб, и большой совет, и малый совет, — она рассмеялась. – Нет тут такого. Проходят собрания в Доме Охотника, куда являются три с половиной калеки, наделённые кое-какими мозгами. Вот тебе и комитет.

— Почему же собрания столь малочисленны? Почему не устраиваются общегородские собрания, не проводятся выборы и голосования?

— А сам посуди. Вот имеется четыре сотни человек. Сколько из них обладает выдающимся умом и обширными знаниями? Ну, возьмём двоих. Дальше. Сколькие из них являются настоящими мастерами, то есть людьми в высшей степени умелыми да исключительно талантливыми? Хорошо, пусть будет десять человек. Сколькие из всей толпы просто недурно соображают и здраво рассуждают? Допустим, человек пятьдесят. Кто остался? – она вопросительно оглядела присутствующих. – Дурачьё. Видите ли, дурачьё в большинстве. Оно всегда в большинстве. Так неужели вы думаете, народные выборы, исход которых и решает это большинство, принесли бы шибкую пользу?

— Но всенародное собрание – единственное, что можно предпринять для выбора разумного правительства, — сказал Гави.

Диа вздохнула.

— Это в идеале, голубчик. Каждый хочет, чтобы комитет представлял именно его интересы, учитывал именно его потребности. И если дурачьё, представляющее большинство, избирает именно такой комитет, что остаётся талантам, мастерству и знаниям? Гнить на задворках.

— Так как же получается? Здесь каждый сам за себя?

Диа пожала плечами.

— И да, и нет. Здесь каждый сам себе хозяин. Но при этом все друг от друга зависят. Любые собственные решения влияют на собственную репутацию, а, следовательно, на благополучие. Всё зависит от того, что ты говоришь и делаешь.

— Зачем, в таком случае, нужны собрания в Охотничьем Доме? – спросил Вессаль.

— По большей части для того, чтоб покурить да выпить у огня в приятной компании, — смеясь, сказала Диа, — обменяться новостями да выяснить, не нужна ли где кому помощь. На них приходят все, кому охота. То есть совсем немногие.

— Как же принимаются общественно важные решения?

— А так и принимаются – за столом да чарочкой. И при том, — Диа многозначительно указала пальцем вверх, — и при том как уж душевно да вдумчиво, что всем всегда по́ сердцу, никто не бывает обижен.

— И так называемое «дурачьё» всегда со всем согласно и никогда не протестует против решений на собрании?

— Отчего же. Оспорить решения может кто угодно. И если сможет разумно обосноваться, решение отменят.

— Даже если лишь один голос будет против?

— Конечно, — кивнула Диа, ухмыльнувшись. – Выдумать так, чтоб все были довольны — сложно, но возможно, поскольку люди знают, что система взаимозависимости предполагает также и взаимные уступки, и им приходится рано или поздно меняться и самим, чтобы существовать безболезненно.

— Получается, вы – общество, которое всегда заботится о меньшинстве? — заключил Вессаль.

— И да, и нет. От благополучия меньшинства зависит всеобщее благо. Получается, заботимся о большинстве, поддерживая меньшинство. Так понятнее, голубчик?

— Я вас прекрасно понял, — вежливо ответил Вессаль. – Но если человек бунтует из вредности, что совсем не редкость, если человек – дурак, кто побеждает в этом случае?

— Здравый смысл, — уверенно отрезала Диа. – Были у нас такие бунтари, которым всё не так да всё не эдак. Вот особенно фастарцы этим славятся. И поначалу их слушали, но чем чаще звенит пустой горшок, тем быстрее раздражает и тем быстрее придёт в негодность. Здесь всё держится на взаимоуважении, и если ты сосредоточился лишь на собственной персоне, то теряешь поддержку, а стало быть, средства к существованию и возможность вмешиваться в общественную жизнь.

— Фастарцы? – пробормотал Гави. — К вам уже приходили из Фастара?

— А то ж. Были фастарцы и сейчас есть. Разве их забудешь. Особо неугомонные, уж какие бурные. Мало их, конечно, оно и понятно – Фастар уж больно далеко, просто-напросто не доходят родненькие, все кончаются по дороге. Здесь в основном все с севера, из Торатока, из Ланиды, но есть аж с другого берега, через Утал.

— И все вы здесь ненавидящие, да? – спросил Экбат, настороженно глядя на хозяйку. Диа мрачно усмехнулась, и, вонзив в разделочную доску свой огромный нож, внимательно посмотрела на мальчика.

— Ненавидящие? Есть и такие. Но тебе бояться нечего, малёк. Понимаю, что ты здесь оказался случайно, мал ты ещё для изгнаний, и раз уж так случилось, тебе придётся остаться здесь. Обратно тебя никто не поведёт. Но и не обидит. Здесь народ мирный, понимающий. Привыкай, малёк. Смотри да запоминай что и как.

— А вы сами? – допытывался Экбат. – Вы сами кого-нибудь ненавидите?

— Простите, — вмешался доминус, не сводивший глаз с ножа, — конечно мы не имеем права задавать такие вопросы, вас могло задеть…

— Ну-ну, не суетись, — отмахнулась Диа, — ему интересно и страшно, я могу это понять. Моя ненависть, малёк, — только моё дело, — обратилась она к Экбату. — Остальных оно не касается, знать незачем. Но раз ты спросил, я тебе отвечу. Чувство ненависти мне знакомо. Оставило оно на мне некоторые отметины, как видишь, — она указала пальцем на свою голову, и Экбат только сейчас заметил, что у хозяйки дома начисто отсутствует левое ухо. – Могли быть и жертвы, но к счастью или же к несчастью, рука моя была не в силах до них дотянуться – до глухого и слепого с рождения сына, чьими глазами и ушами я была вынуждена пожизненно стать, и до мужа, который заскучал и разлюбил нас, больных и измученных, да съехал прочь вить новое гнездо, оставив нам положенное содержание. Если бы этому подлецу не приказывала Благодать, нам ни черта не перепало бы, — жутко осклабившись, заметила Диа. – Ему было радостно, что я легко принимала свой жребий, послушная Благодати, как и он, откупившийся от нас деньгами. Но увещеваний Гласа божьего оказалось недостаточно, чтобы я помимо немощи сына перетерпела ещё и предательство мужа. Нет-нет, малёк, — Диа покачала головой, — терпение человека не безгранично, как бы крепко ни держала Благодать свои тиски. Ненависть громче Гласа божьего, ему не перекричать, как ни пытается. А вот убивают они с одинаково шатким успехом. Мне хотелось жить, малёк, и я предпочла тиски ненависти тискам Благодати. Это выбор, который не предоставляет Глас божий, но отвоёвывает сам человек. Здесь, в урочище, живут те, кто совершил такой выбор, но тяжко бы нам пришлось, если бы не Дитя.

— Какое Дитя? – переспросил Абби.

— Вы вскоре увидите, — пообещала Диа, пробуя еду из кастрюли, — а главное – услышите. Как же, вы думаете, нам удаётся выживать, будучи отверженными Благодатью? Только слушая другой голос, голос того, кто принимает нас любыми, не гнетёт и не казнит.

— Это какой-то ваш главарь? – спросил Гави.

— Нет, — протянула Диа, снимая с плиты кастрюлю, – ещё раз говорю — у нас тут нет главных. Дитя никем не управляет. Дитя мудро и любяще, добро и всегда ласково. К нему прислушиваешься. Дитя нельзя не полюбить.

— Это ребёнок что ли? – воскликнул Экбат.

Диа пожала плечами.

— Никто не знает возраст Дитя. Никто не знает о нём ничего определённого. Но знать о нём ничего и не требуется. Когда вы увидите Дитя, вы поймете, о чём я говорю.

Гремя посудой, она принялась хлопотать у стола и вскоре выставила перед каждым полную кружку тёплого молока и тарелку, заполненную горячей, пахучей пищей – на вид то было мясное рагу с овощами. Экбат, обжигая язык, сразу бросился есть. Остальные, хмуро смотря в стол, принялись ковырять ложками еду.

— Похоже, это какая-то секта, — вполголоса пробормотал Гави, обращаясь к Вессалю.

— Секты — это что-то из области фантастики, — покачал тот головой, – архаический образ мыслей, пережиток прошлого. Благодать никогда не допустила бы этого.

— Тогда я теряюсь в догадках, — выдохнул Гави.

Абби не торопился приниматься за обед, хотя от голода у него сводило скулы. Он не переставал допытывать Адиафору, совершенно погрузившись в её рассказы о месте, куда они прибыли.

— Что же ваша ненависть? Вы страдаете от неё, она мешает вам жить?

Диа покачала головой.

— Нет, красый, вовсе не мешает.

— А другим мешает?

Диа фыркнула.

— Конечно же нет.

Она достала из кармана какую-то трубочку из сухих листьев, набитую травой, наклонилась к печке и вынула оттуда щипцами уголёк. Раскурив от уголька, она уселась на край ящика с тканью и принялась с удовольствием выпускать клубы дыма. Её гости во все глаза наблюдали за этим удивительным занятием.

— Ничего себе, курево! – присвистнул Абби. – Оно существует!

— Хочешь? – Диа любезно протянула ему сигарету.

— Нет, спасибо, — ответил за Абби доминус. – Так значит, вы живёте здесь, спокойно занимаясь хозяйством да восхваляя вселюбящее Дитя?

— Не всё так просто, друг Гай, — возразила Диа. – Если ты подумал, что все мы тут получили от Дитя какое-то поощрение, то ты ошибся. И покоя здесь, по правде говоря, нет никому. У каждого своя боль, каждый живёт сам с собой наедине. Люди здесь влюбляются, даже женятся. Но всё это лишь видимость. На самом деле здесь каждый сам по себе, страдающий одиночка.

— Позвольте заметить, любезная Диа, — вставил Вессаль, — на самом деле такова доля каждого человека в мире, не только членов вашего сообщества.

— Но здесь не нужно притворяться, голубчик, — усмехнулась Диа, зажав сигарету в зубах. – Живём наголо.

— Короче, у вас тут совсем невесело, — мрачно подытожил Экбат.

— Почему же, — возразила Диа, — бывает и весело. Очень даже весело. Особенно когда с нами приходит поиграть Дитя.

— А откуда оно приходит?

— Из лесу. Живёт оно совсем уединённо.

— Может, это был его рояль? – задумчиво пробормотал Экбат.

— Вы видели рояль? – удивилась Диа, выпучив глаза.

— Мы играли на нём, — откликнулся доминус.

— Играли?! На рояле Дитя? Совсем вы, беглецы, плохи мозгами.

Она встала и прошлась по комнате.

— Вы играли, и с вами ничего не произошло?

— Совершенно ничего из ряда вон выходящего, — отчеканил доминус, внимательно следя за её передвижениями.

Абби густо покраснел. Он посмотрел на Гави, но тот, казалось, вовсе не помнил ни о каком происшествии в ночь, проведённую у рояля. На языке у него, похоже, вертелся какой-то вопрос, и Гави поспешил втиснуть его в их разговор.

— Скажите, из вашего… поселения никто не уходил обратно, в города? За какой-нибудь надобностью.

— Почему ты спрашиваешь? – насторожилась Диа.

— Мне интересно, возможно ли это.

— Возможно всё что угодно. В любом случае без благословления Дитя никто отсюда уходить не рискнёт.

— А не то что? Дитя догонит и покарает? Не пустит обратно?

Диа вздохнула и потушила окурок в блюдце.

— Дитя никогда никого не карает. Дитя полно любви и заботы о каждом. Не той фальшивой опеки, под которой держит людей Глас божий. Его забота истинна – Дитя всегда отвечает на любой вопрос, утешает, удовлетворяет. Дитя никому никогда не отказывает. Дитя благословляет. Лишь после игр с Дитя можно полностно почувствовать себя уверенным и… ошкуренным что ли.

— Ошкуренным?

— Исчезают сомнения и боль уходит. Чувствуешь себя чистым и решительным, способным на всё.

— На всё?

— Что ты всё время переспрашиваешь? – раздражённо проворчала Диа. – Точно недоумок какой.

Гави вспыхнул и нервно сглотнул.

— Безотказное Дитя может благословить даже на убийства? – слишком громко спросил он. – Может благословить того, кто задумал злодеяние, чтобы тот почувствовал себя чистым и решительным, способным на всё?

Диа, скрестив на груди руки, пристально посмотрела на него.

— Ты же фастарец, — протянула она, — значит, вот о чём ты. Значит, им удалось…

— Удалось, — медленно произнёс доминус. – Но для чего? В чём была их цель?

— Эти четверо всегда были самыми отчаянными. Им недостаточно было скрываться от общества, недостаточно восстать против Благодати. Им хотелось перевернуть весь мир с ног на голову. Разбудить народ, как они говорили. Все они там были не в себе, особенно Елива.

Услышав это имя, Гави побледнел.

— Уж что с ними Благодать сотворила это страшное дело, страшное, — Диа достала ещё одну сигарету. – Покоя они не знали совсем, только возле Дитя расслаблялись. Под его крылом и айсберг растает, оно и понятно. Мечталось им посеять среди людей панику, чтобы люди перестали верить в мир и свою безопасность, перестали доверять друг другу и слушать Голос Бога. Они хотели заставить народ слушать только себя да избавиться от этой божественной благодатной напасти, которая диктует как жить да что любить. А чтобы их послание прозвучало как можно громче, решили устроить серию взрывов – так оно, мол, вернее дойдёт. Так они и порешили, и конечно же посвятили в свои планы Дитя. Оно же предупредило заговорщиков, что вся эта затея обернётся для них лютой смертью. Елива, которая была среди фастарцев самой напористой, тут же заявила, что с радостью пожертвует собой, чтобы дать другим шанс на прозрение.

— С радостью?..

— Она больше всех жаждала всемирного отречения от Благодати. Говорила, что невозможно вообразить кого-либо более жестокого и лицемерного, чем Глас Божий. И имела на то все основания. Она рано овдовела. Мужа её упекли в психиатрическую клинику из-за каких-то песен ли, стихов ли, одним словом – за какое-то рифмоплётство, и там он и опочил, говорят, от передозировки, а так… кто его знает. Залечили мужика до смерти.

— Ложь! – вскричал Гави, вскакивая с места. – Всё это враньё! Мой отец погиб на заводе! То был несчастный случай!.. Выброс пара!..

Диа зловеще усмехнулась, выпустив дым из ноздрей.

— Ну надо ж. Как тесен мир. Нет, не ложь. Всё это я слышала от самой Еливы. Несчастный ты, горемычный парняга. Родители твои были людьми уж слишком тревожными. Всё время тревожились, думали, думали… а ведь это вредно же. Благодать излишне много думающих не терпит. Тревожность их и тебе передалась. Недаром тебя сюда принесло, ох недаром.

Гави подобрался к Адиафоре и пытливо заглянул ей в глаза.

— Значит, Дитя одобрило их идею со взрывом?

— Дитя не выносит вердиктов, голубчик, здесь каждый сам ответственен за свои решения. Оно может лишь дать совет.

— И какой же совет они получили?

— Сделать главной своей мишенью самого святого доминуса.

Абби в ужасе повернулся к доминусу. Гави тоже искоса взглянул на него. Тот, казалось, не услышал вовсе ничего интересного и продолжал неподвижно сидеть за столом, глядя в окно.

— Да так чтоб не убить, но ранить, — продолжала Диа, — и чтобы он сполна вкусил и боли, и горя. Миссия – сложней не выдумать. Уж не знаю, удалось ли им выполнить всё в точности.

— Удалось, — отозвался доминус.

— Не пора ли вам всем отдохнуть? – поинтересовалась вдруг Диа. – У вас такие лица, будто каждому съездили по морде бревном. Мальчик вон и вовсе спит уже.

Экбат действительно спал, уронив голову и руки на стол. Рядом с ним с закрытыми глазами сидел Деорса, казалось, совершенно отрешившийся от внешнего мира. Он не притронулся к еде, и Экбат, вознамерившийся его кормить, так и уснул с его ложкой в руке.

— Вы правы, — кивнул доминус. – Благодарим вас от души за ваше гостеприимство, за тёплый кров, за пищу и место для ночлега.

— Хорош уже, — махнула рукой Диа. – Как вам, страдальцам, не помочь-то? Отдыхайте сколько надо. Пойдёмте наверх, покажу вам где что.

Она зажгла фитиль, плавающий в глиняной миске, которая оказалась масляной лампой, и направилась к лестнице, ведущей на чердак. За ней потянулись остальные, подныривая под тряпьё, развешанное в углу на верёвке. Доминус растолкал Экбата, и тот сонно побрёл за всеми, потянув Ингиона за край одежды. Верёвки на нём не было – доминус велел снять её перед входом в дом Адиафоры.

— Ингур, идём же, — Гави тронул Вессаля за локоть, но тот вдруг упёрся и не сдвинулся с места.

— Я ещё посижу, Гави, а ты ступай, — тихо сказал старик. – Ступай, ложись. Тебе надо поспать.

— Позовите меня, когда соберёшься ложиться, я спущусь за тобой.

Диа отвела их на чердак, где за занавесками пряталось лишь одно маленькое окошко. Было темно, глаза не сразу привыкли к тусклом свету, падающему сквозь замызганное стекло и серую ткань.

— Здесь печная труба, — сказала Диа, осветив лампой кирпичную кладку. – Здесь вам будет тепло. Ложитесь прямо сюда. В углу куча мешков и тёплой одежды – можете побросать всё на пол возле трубы и улечься.

— Благодарим вас, — ответил за всех доминус.

— Ты уже сто раз благодарил, это впрок лет на десять. Ложись-ка лучше спать.

Диа отправилась вниз к Вессалю, и все начали приготовление ко сну. На чердаке было сухо и тепло, лишь у окна неприятно дуло из щелей. Под уклонным потолком висели длинные гирлянды лука вперемешку с перцем, рядом свисали какие-то свёртки – они сильно пахли копчёностями. На полу повсюду громоздились здоровенные пузатые тыквы.

Посреди всего этого душистого великолепия они расстелили стёганые куртки, мешковину и грубую шкуру какого-то крупного зверя. Эта постель показалась им самой тёплой и мягкой на свете. Но в то же время какой-то чужой и посторонней. Куртки пахли чужим потом, мешки – чужим бытом. Всё здесь было чужим, незнакомым, включая людей, словно те были вовсе не халехайдцами, а какими-то инопланетянами с им одним ведомыми порядками и моралью.

Когда все наконец улеглись вокруг трубы и затихли, Гави всё продолжал ворочаться, перекладываясь с боку на бок. В конце концов он замер, слышно было лишь, как он потирал ладонью влажное лицо и сопел.

— Спи, — доминус приобнял его за плечо. – Спи, Гави, спи. Усни же, уснут и твои печали.

Тот сбивчиво выдохнул и крепко схватил доминуса за ладонь. Вскоре он и правда затих, сомкнув глаза и бессильно уронив руку на косматый ватник, служивший ему постелью. Доминус же так и уснул, приложившись лбом ему меж лопаток.

— Ну а ты, голубчик, чего спать не пошёл? – поинтересовалась Диа у Вессаля, спустившись с чердака. – Расслабиться-то да полежать уж как охота в конце дня.

— Когда сон не идёт, ложиться – сущее мучение. Тем более в вашей компании находиться не менее приятно, — лукаво улыбаясь, сказал Вессаль.

Диа усмехнулась.

— Вот же старый лис.

Она уселась за стол напротив Вессаля и поставила между ними лампу. На улице быстро смеркалось. Над окнами нависло небо, тёмно-синее, как лесная черника. Закат спрятался где-то за холмами и лесом, и на дворе совсем скоро стало темным-темно. Где-то вдалеке слышался громкий смех и гортанный говор рабочих, покидающих лесопилку.

— Ну не такой уж старый, — заметил Вессаль. – Возможно, я выгляжу несколько старше своих лет. Мне только шестьдесят.

— Угу, старше, да намного, — закивала Диа. — Но знаешь, и шестьдесят – уже прилично. Что ж ты, голубчик, попёрся-то в даль такую? Молодёжь – понятно, может ещё жить, тянуть себя. А ты-то куда? Обуза, ты, дед, для всех, сам понимаешь. Сам себя не вытянешь, а другим по сердцу ездишь – жаль тебя, вот и возятся с тобой. Незрячий, еле ходячий, а ведь прополз же сквозь чащу. Но зачем? Помрёшь ты здесь скоро. Лучше бы в лесу по дороге прикорнул, да и не вставал уже, успокоился бы, не мучился.

Вессаль рассмеялся.

— Но я не мучаюсь. Умирать я вовсе не собирался, да и не собираюсь. И не испытываю совершенно никакого желания вредить ни себе, ни другим.

— Ещё интереснее, — хмыкнула Диа. – Зачем тогда вообще явился сюда? Сюда, знаешь ли, приходят не от хорошей жизни и не развлечений ради.

— Не подумайте! – воскликнул Вессаль, подняв ладонь. – Отнюдь не со скуки я отправился в лес, покинув свой дом.

— Неужели? В чём же причина?

— Интересный вопрос, — Вессаль улыбнулся, — знаете, я человек одинокий.

Диа фыркнула, но смолчала, прислушавшись к его рассказу.

— Я врач, — начал старик. — Всю жизнь я работал с тем усердием, с каким кладоискатель копает яму, уверенный, что на дне его ждёт бесценное сокровище. В моём случае сокровищем можно назвать углубленные знания и удовлетворение от результатов моего труда. Я копал глубже и глубже, усерднее и усерднее.

— И что же раскопал?

— О, многое. Я подключал к делу всей жизни даже своих родных — мои дети пошли по медицинской стезе, да и жену я изначально выбрал из докторского сообщества. Я старался относиться к каждому пациенту со всей присущей мне эмпатией, но в конце концов все они стали для меня статистикой, что, разумеется, закономерно, но едва ли хорошо. Мне пришлось отстраниться от людей в угоду положительной динамике моей работы. И результаты были потрясающими.

— Ну, видимо, не настолько потрясающими, раз уж ты здесь, — заметила Диа.

— Это как посмотреть, — вздохнул Вессаль. — Копая свой клад, я раскопал всё, что только мог, нашёл всё, что полагается считать ценностью, пока вдруг не понял, что яма, вырытая мной, стала столь глубока, что выбраться мне из неё уже не удастся. Но у меня был мой успех, моя великолепная статистика, мой вклад в науку – я не мог не признать, что проживаю жизнь, наполненную смыслом, важную во всех отношениях. И я подумал – пусть! Я и сам стал в какой-то степени кладом. Ко мне прорывались, меня достигали, считали за честь учиться у меня. Мои дети уважали меня, им хотелось, чтобы я гордился ими, хотелось достигнуть тех высот в своей профессии, с которых им было бы не стыдно жать мне руку. Оба отправились набираться опыта и знаний на другой край света, да так и не вернулись. Там и сложилась их жизнь, насколько я знаю, весьма удачно, чему я несказанно рад.

— И снова, вроде бы, всё недурно.

— Недурно, — согласился Вессаль. — Я продолжал работу в своей клинике, и жизнь моя протекала весьма стабильно, по расписанию, без сюрпризов. Не пошатнул моё устойчивое существование и приступ, который отправил меня в больницу, где мне и диагностировали глаукому. Зрение моё начало резко ухудшаться. Но мы с женой приспособились к новым трудностям и жили как жили, даже не смотря на почти полную потерю зрения, которая довольно скоро обрушилась на меня. Но и тогда я пытался работать. Я понимал свою значимость и ответственность перед людьми. Статистика не могла ухудшаться – это было недопустимо. И я изо всех сил продолжал наощупь барахтаться в своей яме. Пока не оказался в ней совершенно один. У жены случился инсульт.

Вессаль умолк, внезапно закашлявшись, и Диа, сняв с печи тёплый кувшин, отлила из него в кружку молока и придвинула её к руке старика. Сделав глубокий глоток, тот отдышался и вновь заговорил.

— После перенесённого инсульта жена умерла в больнице. Я не был с ней рядом, я был дома. Я не мог броситься на улицу, вскочить на поезд и примчаться в больницу, чтобы проститься с ней. Я никак не мог отыскать собственных штанов и ползал по квартире в поисках элементарных вещей обихода, растерянных мною в панике. Мои друзья пришли мне на помощь и помогли мне достойно похоронить жену, а также получить нужные документы. Меня опекали соцработники и соседи, но я чувствовал, что начал терять связь с миром. В моей яме стало совсем темно и холодно. Моя драгоценная яма, полная сокровищ, превратилась в обыкновенную могилу. Всё то погребальное добро, что я скопил в ней, самому мне не понадобится в загробной жизни. Но я уверен, оно принесёт благо людям. Моя статистика… не лжёт. Я был хорошим врачом и спас немало жизней. Многих несчастных я видел на своем веку, и большинство из них возвращалось из клиники в мир в покое и радости. Но искренней ли была та радость, и не был ли обречённым покой? Я не могу этого утверждать. Возможно, это и не важно. Но… что если лишь это и важно? Я вдруг понял, что Гавестон – мой единственный за долгие годы работы пациент, о котором я с уверенностью могу сказать, что действительно заботился и врачевал его душевные раны исключительно ради его блага. Не просто ради успешного функционирования в обществе, хоть в этом и есть доля того самого блага, но прежде всего ради его собственного счастья.

— Он пациент? Я сначала подумала, что он твой сын, — сказала Диа.

— Наши отношения сложно как-то конкретно обозначить, — задумчиво произнёс Вессаль. – Я словно вижу его. И, собственно, он — это всё, что я могу увидеть. Возможно, вам будет сложно меня понять, но попытайтесь представить, будто видите невидимое, нечто светлое, причём именно то, в чём нуждаетесь, чего ищете. Я словно знаю Гавестона всю жизнь, я знаю, как он выглядит и о чём думает, что он чувствует, даже если молчит, я словно слышу, как он хмурится или улыбается. Я не знаю, что именно так сплетает наши души, но самое удивительное в том, что я и не хочу знать, — Вессаль улыбнулся и покачал головой, – не хочу выяснять. Мне всё равно. Я просто должен быть рядом с ним, чтобы любоваться этим его светом, «видеть» его, приглядывать за ним, врачевать его раны.

— Значит, по большому счёту, ты увязался за своим приятелем, всё же чтобы лечить его.

— Нет. Но и да. Ему это необходимо. Кстати говоря, не только ему. Я решил переосмыслить свою профессию, я постигаю её заново. Я словно только теперь понял, для чего она нужна.

— Что ж, если ты доктор, тебе здесь будет чем заняться, — заметила Диа. – Постигай на здоровье, поле для экспериментов преогромное.

— Вообще, моей любви к Гавестону вполне хватило бы, чтобы отправиться за ним. Однако профессиональный интерес подхлёстывает меня горячим веником, как я мог устоять?

Диа, смеясь, встала и направилась к громадному ларю на ножках возле печи. Ухватившись за крышку руками, она с силой откинула её и осторожно опустила на пол. Разложив таким образом двуспальную деревянную кровать, она принялась оправлять постель.

— Что это вы делаете? – поинтересовался Вессаль.

— Спать тебя укладываю, что же ещё.

— Здесь? Внизу?

— Куда уж там тебе по чердакам лазать. Ложись-ка, дед, по-человечески. Твои молодчики как-нибудь переживут, а тебе хватит по полу валяться.

Она подхватила его под руки и отвела к кровати.

— Вот здесь укладывайся. А у меня дел ещё по горло. Пойду, разыщу Джис да отправлю её в город ночевать. Да ещё собачьё ваше надо покормить.

 

Утром Вессаль проснулся от грохота. Кто-то шёпотом выругался, послышалась возня.

— Прости, голубчик, так уж вышло, — Диа подбрасывала в печь только что принесённые с улицы дрова, которые с шумом свалила в большой ящик на полу. – Ты спи, спи, рано ещё. Сейчас станет потеплее.

Вессаль повернулся на другой бок, натянув одеяло до самого носа, и вскоре снова уснул. Следующее его пробуждение также не было особенно приятным — Гави тряс его за плечо, возмущённо призывая по имени. Вессаль нехотя пошевелился и приподнял голову.

— Что стряслось?

— Ингур, что ты здесь делаешь? – напустился на него Гави. – В этой постели! С какой стати ты завалился спать на хозяйкину кровать?

— Что ты шумишь? Диа предложила мне удобную постель, зачем бы я стал отказываться?

— Конечно, — закатив глаза, процедил Гави, — ещё б ты отказался.

Вессаль нахмурился, но вдруг повалился на подушку и принялся хохотать.

— Ох, Гави, родной ты мой, давно я так не смеялся! – Вессаль застонал, схватившись за грудь. – Да неужели ты подумал, что я… что мы… ну ты даёшь!

— Действительно, чего это я, — пожал плечами Гави, присаживаясь на край кровати. – Ты ведь на такое не способен.

— Нет, погоди-ка, — Вессаль, кряхтя, уселся рядом. – Почему бы и нет? Подумал и правильно. Что я, не мужчина, что ли? Что ж я, не мог бы удовлетворить женщину? Может, и четверых бы смог.

— Если бы они были психбольными, может, и смог бы.

Вессаль снова громко рассмеялся.

— Прекрасная двусмысленность, Гави. Ничто так не бодрит с утра, как непристойные двусмысленности.

— Пошли-ка во двор, — сказал Гави, подавая старику одежду. – Я там видел один замечательный деревянный домик. Уверен, ты очень хочешь его посетить.

Ночью ударил мороз и случился снегопад, укрывший всю лесопилку прохладной, полупрозрачной вуалью снега. Двор был уже весь истоптан местными собаками, а также повсюду темнели следы Адиафоры. Саму её никто ещё с утра не видел.

Вдалеке у складов и мельничного колеса сновали туда-сюда рабочие, но ко двору никто не приближался. Очевидно, Диа была там же – порой до гостей долетал её громкий гортанный голос.

Гави отпер сарай и повёл собак на прогулку в сторону леса. Все они с восторгом понеслись вперёд, взвихряя ногами белый целомудренный покров. И хоть путникам уже до смерти надоела лесная чаща, собаки стремились туда с превеликой радостью, готовые следовать по воле хозяина куда угодно и почитая это за великое счастье.

Абби глядел в маленькое чердачное окошко, как Гави пробирался к лесу, швыряя в разные стороны палки, которые притаскивали ему собаки. Он с облегчением подумал, как им несказанно повезло вовремя укрыться от наступающих морозов в тёплом и уютном доме.

— Когда смотришь на снежное утро из окна, всегда чувствуешь себя защищённым и обогретым, — вторил его мыслям доминус, — и тут же хочется выйти на улицу, чтобы бросить вызов крепкой свежести первых морозов.

— И чаю выпить, — подал голос Экбат. – Интересно, чем нас будут сегодня кормить?

— Чем бы ни кормили – съедим всё, что дадут, и будем благодарны, — сказал доминус. Он тщательно оправил одежду, пригладил руками волосы и отправился вниз по лестнице.

Он застал лишь одного Вессаля, с видом полного умиротворения расположившегося на стуле возле печки, которую набил дровами Гави. Было тепло, даже жарко. На столе стояла кастрюля, полная холодной воды, шесть блюдец и здоровенная глубокая тарелка, до краёв заполненная густым иссиня-красным вареньем. Тут же лежали ложки и льняной мешочек с какой-то сухой ароматной травой.

— Чаю всё-таки быть, — просиял доминус. Он поскорее поставил кастрюлю на печку и отправился во двор, где долго и с удовольствием умывался в корыте, подёрнутом коркой льда.

Прекрасно выспавшийся и отдохнувший доминус почувствовал непреодолимое желание размять тело, поэтому сбросил плащ, стянул кофту и принялся отжиматься, уперев руки на ступени крыльца. Гави, нахохлившись от холода и сунув руки в карманы, подошёл к дому и застал его качающим пресс, лёжа у входной двери.

— Ого, прям завидно, — сказал он, присаживаясь на ступени.

— Присоединяйся, — прокряхтел доминус, откинувшись на пол.

— Пожалуй, нет, — усмехнулся Гави, — мне хватило прогулки по лесу.

— Тоже неплохо, — одобрил доминус. Он прекратил упражнение и медленно поднялся на ноги. – Как насчёт чашки горячего чаю? Скоро уже закипит.

— Не откажусь. А где же Абби?

— Наверху, — задрал голову доминус. – Обозревает окрестности.

— Боится спускаться, — понимающе закивал Гави. – Что ж, после вчерашнего я тоже слегка в замешательстве.

Доминус натянул свитер и уселся на ступеньки рядом с Гави.

— Нам надо встретиться с этим Дитя, — твёрдо сказал он, — причём как можно скорее. Я хочу выяснить, кто это такой, и по какому праву он раздаёт здесь свои благословления и советы.

— Это довольно странное место, Гай, — сказал Гави, серьёзно взглянув на доминуса, — что-то не так с этими людьми. Нам следует быть здесь осторожнее, и нужно внимательно приглядывать за Абби, чтобы он чего-нибудь не натворил.

— Не натворит, — улыбнулся доминус. – Он прислушивается к тебе, наблюдает за тобой, обдумывает, обтачивает свои соображения. Он старается, Гави, ты всё сделал правильно. Не думаю, что он всё ещё одержим местью, скорее всего он растерян и подавлен. Но не горюй, он ещё приспособится, сообразит, как должно поступать, всему своё время.

Гави молча кивнул и хотел уже, было, подняться, но доминус задержал его, положив ладонь на плечо.

— Я сожалею о твоём отце, — сказал он, заглянув Гави в глаза, — позволь снова выразить сожаления и о матери. Их судьба потрясла тебя, но помни, что у тебя есть силы преодолеть это испытание. Ты не один.

— Спасибо, Гай, — ответил Гави. – Их смерть – дело минувших дней. Я-то справлюсь и переживу своё прошлое. Сейчас важнее выяснить, чем ты так насолил этому проклятому Дитя, которое натравило на тебя безумцев.

— Среди прочего поинтересуемся и этим, — весело заметил доминус, поднимаясь на ноги. – Что ж, чаю, Гави?

 

После чая, от которого сложно было оторваться, — так душист и крепок он был, — все некоторое время молча сидели за столом. В воздухе всё еще витал пряный травяной аромат, который моментально разнёсся по дому, когда доминус заварил чай.

Экбат облизывал липкие пальцы, вымазанные в варенье, а после облизал и тарелку. Он тяжко вздыхал, когда взгляд его обращался к Деорсе. С его неподвижных бледных губ багровой струйкой, словно кровь, стекало варенье, рот еле раскрывался, когда Экбат засовывал туда ложку, и с трудом глотал пищу. Со дня их прибытия на лесопилку Деорса не произнёс ни слова. Его глаза стали хуже открываться, веко левого глаза было чуть приспущено, веко правого — чаще всего наглухо сомкнуто. Кожа его обветрилась и стала покрываться глубокими сухими морщинами, губы огрубели и потрескались. На него никто не обращал внимания, с ним не заговаривали, словно он уже и не был живым человеком, но был куклой, с которой беспрестанно возился Экбат.

Мальчик с большим трудом вытолкал Деорсу на улицу и там долго умывал его, прибирал ему волосы, орудуя пальцами, как гребнем, и даже почистил снегом одежду. Немного подумав, он два раза с силой наотмашь ударил его по щекам, видимо, надеясь вызвать румянец. Но кровь не прильнула к омертвелому лицу.

— Мой Кэбби, — произнёс Деорса в ответ на удары. — Я ещё жив.

— Прости, — пролепетал Экбат, в отчаянии глядя на исхудавшее до костей, иссохшее подобие человека. Не осталось в нём ни следа былой красоты, львиной величавости, элегантности и горделивой стати. Деорса больше не был солидным господином в безупречном костюме с безупречной улыбкой и манерами, больше не поражал остроумием, обходительностью и интригующим взглядом блестящих глаз. Он превратился в тощую, зловещую мумию, на которой, как на вешалке, болталась некогда роскошная, а нынче грязная и драная одежда.

— Прости, — повторил Экбат, утирая блестящие слезами глаза. — Я не смог тебя спасти. Не смог вылечить! Никакой я не герой, я просто дурак.

— Кэбби, — услышал он вновь хриплый голос из еле разлепившегося рта. — Ты вовсе не дурак. Напротив, ты молодец, мой милый дружок. Тебе больше не нужно пытаться меня вылечить, ведь теперь я знаю, как ты сможешь помочь мне. Я знаю способ. Мы воссоединимся так крепко, что никто и никогда не сможет нас разлучить, и я вновь буду жить.

Внимательно выслушав эту медленную речь, Экбат настороженно взглянул на Деорсу.

— Так что за способ? — слегка дрогнувшим голосом спросил он. — Ты обещал рассказать мне.

— Сейчас не время. Нас могут прервать в любой момент. Позже ты всё узнаешь.

Вздохнув, Экбат повлёк Деорсу в дом, где усадил на прежнее место. Когда они вернулись, доминус вдруг засобирался на улицу.

— Пройдусь до лесопилки, — громко сообщил он. – Кто со мной?

Ответом ему почему-то было дружное молчание. Гави мечтательно смотрел в окно, Абби ковырял свои ногти, Вессаль дремал на стуле.

— Экбат, может, сходим вместе? – предложил доминус, повернувшись к мальчику.

— А можно? – спросил тот, с надеждой привстав со стула.

— Конечно. Давай сходим на разведку вдвоём.

Экбат оценивающе оглядел Деорсу, потом отправился к их поклаже, сложенной у двери, и выудил оттуда свою верёвку. Он привязал Деорсу к стулу, обмотав его, словно заложника, затем хлебнул из его чашки остатки чая и последовал за доминусом.

Они очень медленно, в полном молчании побрели по дороге. Экбат искоса посматривал на доминуса, надеясь встретиться с ним глазами, а тот разглядывал окрестности и вертел головой, словно кругом был не опостылевший им лес, сваленные брёвна и ничем не примечательные постройки, а нечто живописное и захватывающее.

— Вы злитесь на меня? – не выдержал Экбат. Доминус посмотрел на него и улыбнулся.

— Нет, я не злюсь.

— Конечно, злитесь. Зачем я спрашиваю…

— Мне тоже интересно, зачем ты спрашиваешь. И нет, я не злюсь.

— Как вы можете не злиться? Я вам много чего сказал, — Экбат шёл, опустив голову. – Много грубостей.

— Да… — протянул доминус. – Что-то такое припоминаю, кажется.

— Простите меня.

— Конечно, — спокойно ответил доминус.

— Помните, тогда на вокзале вы говорили мне бежать от Ингиона куда подальше?

Доминус кивнул.

— Вы были не правы, — сказал Экбат. — Бежать мне надо было не от Ингиона. Надо было просто бежать. Исчезнуть для всех.

— Откуда такие мысли?

— Я совсем один, — сказал Экбат. – Всегда был один, и это моя вина. Я плохо умею выбирать друзей. У меня их и нету, никого у меня нету! Раньше я думал, это потому что я такой сильный, умный и особенный, чуть ли не героем могу стать, а сейчас я понимаю, что я просто ненормальный. Никакой я не сильный, не умный, никакой я не герой. Вот меня поманили пальцем, и я тут же увяз в какой-то беде. А всё потому, что на самом деле я только этого и хотел, чтобы меня кто-нибудь куда-нибудь поманил, чтобы хоть кто-то меня любил. Я обычное ничтожество.

Доминус остановился. Экбат тоже застыл на месте. Он смотрел на дорогу, не видя её, и продолжал говорить.

— Я хотел, чтобы всё было по-настоящему. И оно было. Было по-настоящему! Я ничем это не заслужил, я не боролся и не достигал, я просто получил. Поэтому всё так быстро кончилось. Ингион любил меня, понимаете? Я знаю, это было всё взаправду. Он лишился всего только из-за меня, пожертвовал всем, чтобы быть со мной. Кто так сделал бы для меня? Никто! Я таких не знаю! Ни от кого ни разу в жизни я не слышал таких слов, какие он мне говорил. А он говорил мне – я люблю тебя, ты любимый, ты особенный, — Экбат утёр ладонью нос и продолжал: — а я ничем это не заслужил. И я всё испортил. Из-за меня он погибает, и я ничем не могу это исправить. И я хочу сказать вам, ваша святость, — Экбат поднял голову и взглянул на доминуса, слушающего его с большим вниманием, — не защищайте меня от Ингиона. Потому что от одиночества и страха вы меня уже защитить не сможете.

— Смогу, — сказал доминус, обратив свои ясные глаза к его лицу. – Экбат, мы все тебя любим. И я, и Гави, и Абби, и господин Вессаль.

— Правда?

— Конечно.

— Но почему? Я ничего для вас не сделал.

— Ты и не должен ничего делать. И ты не обязан быть образцовым героем. К тому же не обо всех героях пишут в книгах, некоторые так и остаются всю жизнь в тени, не участвуя в великой борьбе, не решая великие судьбы, но совершая при этом великие жертвы.

— Никому мои жертвы не нужны, — с горечью сказал Экбат, пнув заледенелую сосновую ветку, — жертвы круглого дурака.

Доминус положил ему на плечо свою ладонь и повлёк дальше по дороге.

— Ты сам нужен нам. Нужен любым — с жертвами или без них. И ты далеко не дурак. Ты отважен и принципиален, пытлив, упорен. И бесспорно ты умён. У тебя острый, живой ум.

Экбат некоторое время молчал.

— Абби был прав, вы – добряк, — сказал он наконец.

— Наверное.

— Да точно. Вы добрый, вы всех любите, даже таких негожих как я.

— Экбат, я обычный человек и люблю далеко не всех.

— Ингиона не любите?

— Не люблю.

— Ненавидите его?

— Пожалуй.

Экбат с опаской взглянул на него, но доминус лишь улыбнулся и покачал головой.

— Не волнуйся, благодаря Гави я смогу с этим жить.

Они подходили к заваленному корой и опилками дворику перед широко распахнутыми дверями лесопилки. Оттуда доносился громкий скрежет и чья-то брань. Пилы работали без остановки, как и скрипучее мельничное колесо, приводящее их в движение.

Экбат замешкался на пороге, придержав доминуса за рукав.

— Можно, если вдруг спросят, я скажу, что вы – мой друг?

— Разумеется, — удивился доминус, — ведь это так и есть, разве нет?

— Да. А можно мне, как Гави, звать вас просто по имени?

— Экбат, имя для того и создано, чтобы звать.

Мимо них на улицу прошёл рабочий. Он оглядел их с ног до головы, но нисколько не замедлил шаг и сразу же исчез за углом.

— Опускай!! – раздался хриплый вопль из помещения, куда они осторожно, почти крадучись вошли.

Раздался грохот.

— Мать твою, потрох сучий.

— Сказано же – опускай!

Кто-то сплюнул. Оглушительно взвизгнула пила, и из-под неё моментально поднялось облако опилочной пыли.

— Косорукие! Мать, видать, родила вас из задницы.

В светлом просторном цеху, куда прошли доминус и Экбат, лежало несколько больших брёвен, покрытых корой, к стене небрежно привалилась куча кривых досок, а посреди цеха высился аккуратный штабель, куда доски складывали бережно.

В глубине этого цеха располагалась станина, напоминающая пыточный стол – над ней нависла груда механизмов, а также рабочих, усердно обхаживающих толстое бревно, беззащитно расположившееся там в ожидании своей участи. Здесь сильно пахло опилками, кислым дыханием и крепким куревом – от всего этого аромата сразу же засвербело в горле.

— Вы кто? Вам чего здесь надо? – раздался грубый, громкий окрик из-за бревна. Все рабочие повернули головы к вошедшим.

Экбат, опасавшийся, что доминус начнёт извиняться и любезничать перед незнакомцами, которые виделись ему сущими невежами, решил взять разговор в свои руки, подхватив местную манеру общения.

— Чего надо того надо, – огрызнулся он, выходя вперёд. — Мы здесь гости, а ты сам кто такой вообще?

Повисло молчание. Затем раздался всеобщий хриплый хохот.

— Да ты оборзел, малой, — заметил тот, кто обратился к ним прежде.

— Это что за шкет? – поинтересовался кто-то.

— Простите, — громко сказал доминус. Экбат раздражённо закатил глаза. – Мы и вправду здесь гостим. Мы ищем нашу хозяйку Адиафору, может, вы могли бы подсказать нам, где она?

— Диа в городе, — сказал первый рабочий. – А вам здесь делать не́че. Гостите – вот и сидите в дому, не путайтесь тут под ногами.

— Здесь Джис, — подал голос другой рабочий, — идите на улицу и ищите её там.

— Кто меня ищет?

В дверях показалась женщина в компании рабочего, которого они встретили на входе. Оба тащили какой-то тяжёлый ящик и, неловко потоптавшись, поставили его у стены. Коренастая молодая женщина с круглым красноватым лицом оглядела гостей с откровенным любопытством.

— Ну? Что стряслось? – спросила она, переводя дух и отряхивая рукавицы. – Я Джис.

— Меня зовут Гай, это Экбат, — представился доминус. – Ваша любезная мать пустила нас переночевать и…

— Да знаю я кто вы, — ухмыльнулась Джис. – Чего хотели-то? – рявкнула она, перекрикивая пилу.

Поманив их за собой, Джис направилась прочь из цеха, и они втроём вышли во двор, где вдруг появился ещё один мужик, грузивший лопатой опилки на небольшую телегу. Он усердно трудился, сбросив с себя косматую стёганую телогрейку и причудливую меховую шапку. В такую же телогрейку была одета и Джис, впрочем, вся её одежда в точности повторяла мужицкую – бесформенный ватник, перетянутый ремнём, толстые штаны ему под стать и шапка-ушанка из рыжего, по-видимому беличьего меха. За пояс её были заткнуты рукавицы, а также к нему был пришит кошель, который Джис постоянно похлопывала рукой, словно в нём была спрятана какая-то великая ценность.

— Мы, собственно, искали хозяйку, чтобы отблагодарить за доброту и гостеприимство, — сказал доминус, — и узнать, каким образом мы можем отметиться в городе и где осесть на первое время.

Джис закивала.

— Мать как раз об этом и пошла потолковать. Шибко много вас заявилось, целая компания. Вчера в ночь уже пообсуждали вас, — усмехнулась она, — здесь новости-то быстро разлетаются.

— Сколько человек здесь проживает?

— Четыре сотни с гаком, — быстро ответила Джис, — не знаю, считать ли деда-птичника, тот почти помер, да мужики с холма уже тоже не жильцы совсем, к тому же три матроны обещали на днях разродиться, но выживут ли дети, да и они сами – вопрос.

Она задумчиво почесала широкий, приплюснутый нос.

Экбат хмуро и недоверчиво косился на неё, не говоря ни слова, но Джис, почувствовав его пристальное внимание, усмехнулась и сплюнула.

— Чего пялишься, дыру протрёшь во мне. Феррийцев никогда не видел?

Она сощурила свои тёмные раскосые глаза и хитро посмотрела на него.

— Вы на мать совсем не похожи, — буркнул Экбат.

— Так она мне и не родная, — пожала плечами Джис. – Мои родители умерли один за другим, когда я ещё и говорить-то не умела. Диа к себе меня и взяла, пожалела, а то брать-то никто и не хотел.

— И что было бы? – пробормотал Экбат. – Ну если б не взяли?

— А ничего, — хохотнула Джис, — в реку бы бросили, да и всё. Да шучу, просто в лес бы отнесли. А как иначе, — добавила она, глядя на его вытянувшееся лицо, — бабы родят и не знают, что дальше с дитём делать, а уж если помрут – то, считай, и дитю конец. Тут работать надо. Кто не работает – тому кирдык! – она состроила кислую гримасу. – Ну, оно и правильно, тут каждый сам у себя в руках. А с дитём поди ж поработай-ка. Сдохнешь очень быстро. А хочется, чтоб не скоро ещё. Хорошо здесь, ох хорошо! Лучшего не надо. Скоро поймёте да привыкнете.

— Вы родились здесь, — задумчиво произнёс доминус, — значит, ничего не знаете о мире за пределами леса.

— И знать не хочу! – фыркнула Джис. – Да на что он мне? У меня и здесь всё в порядке, всё как надо.

— Не могу не спросить – слышите ли вы Глас божий?

— Глас? – переспросила Джис. – Который Благодать? Не-а, ни разу не доводилось. Ну, это Дитя, наверное, так защищает. Оно всех защищает.

— А где можно найти это Дитя? Я хотел бы встретиться с ним, — сказал доминус, с надеждой глядя в её сощуренные глаза. Но Джис покачала головой.

— Нигде. Дитя придёт само. Когда ему вздумается. Вы даже не лезьте туда. Вы ещё не понимаете, но просто запомните, что лезть туда не надо. Не ищите, Дитя само вас найдёт.

— К чему такая таинственность? – улыбнулся доминус. – Чем вообще занимается этот человек – Дитя?

— Послушай-ка, — Джис погрозила ему пальцем, — тут правило такое – не выпендривайся и цел останешься. Тут народ вообще-то мирный, но тех, кто почитает себя лучше других, тут не терпят. Дитя – это всё, что есть у местного люда, для многих вообще – смысл жизни. Дитя принято восхвалять. Просто скажу тебе, а ты уж сам решай, как поступать, — Джис заговорщицки поманила его к себе и проговорила ему на ухо: — тут и убить могут за небрежение к Дитя. Да-да! Это вам не ваш тамошний мирок, где живут сплошь забитые терпилы. Мотайте на ус, вы оба.

— Но это вообще человек хоть? – воскликнул Экбат.

— Конечно человек! Вы обязательно увидите его. Дитя обожает приходить в город и играть с нами.

— Играть? Во что?

Джис внезапно завозилась, натягивая рукавицы.

— Во что, во что… а во всё! Ладно, некогда мне тут с вами, голубчики. Идите домой, после обеда уж я и поведу вас в город, так мать просила. Я скоро приду, покормлю вас и вот тогда пойдём.

Она махнула им рукой и быстро направилась за угол дома, откуда слышались удары тяжёлого молота.

Доминус какое-то время ещё бродил по двору, размышляя о чём-то да разглядывая хмурых рабочих. Экбат сидел на чурбане и расчищал ногой землю от опилок. Думал он о том, что если ему велят немедленно начать где-то работать, он попросится сюда на лесопилку. Переночевав в доме, он ощущал себя здесь уже не таким уж посторонним… Здесь было много интересного, хорошо дышалось, да и рабочие, как ни странно, ему понравились. Ему и сейчас хотелось подбежать к ним, поразглядывать удивительную пилу, посмотреть, как обрезают горбыль, да хоть бы и просто грузить опилки — даже это казалось захватывающим.

Вскоре ему надоело без дела болтаться во дворе, и он запросился домой. Доминус неохотно повёл его назад, шагая со всей неторопливостью, на какую только был способен.

Когда они вернулись в дом, то застали всех на своих местах, словно те и не вставали, хотя на столе была расставлена вымытая посуда. Стул, на котором прежде сидел Деорса, пустовал, верёвка висела на спинке.

— Где Ингион?! – вскричал Экбат, бросившись к стулу. – Где? Куда вы его дели?

— Да не ори ты! – перекричал его Абби. – На чердаке твой Ингион. Лежит он там, Гави его отвёл. Ты только не дёргайся, — осторожно добавил он. — Может, он уже и помер там. Ему так поплохело, что мы с ним как-то уже и попрощались.

Экбат стремглав бросился на чердак, опрокинув стул. Доминус устало потёр ладонями лицо.

— Что случилось?

— Он вдруг согнулся, — Гави развёл руками, — весь поник. Мы думали, он скончался, но нет, забормотал своё «Кэбби, Кэбби».

— Зачем же вы его отвязали? – печально спросил доминус, поднимая упавший стул.

— Да он тут совсем скрючился на стуле, — принялся рассказывать Абби, — как креветка, да ещё и подвывать начал. Совестно как-то стало держать его тут в таком виде. Отправили его помирать наверх.

— Мы рассчитывали, что вы задержитесь подольше, — сказал Вессаль. – Вполне возможно, что за это время он бы успел отойти.

— Я тоже рассчитывал, но… — доминус вздохнул и махнул рукой. Он уселся за стол и устало прикрыл глаза ладонью.

— Экбат сейчас опять его растормошит, — проворчал Абби. — И нам снова придётся всюду позориться с этой образиной.

Деорса лежал ничком на полу у окна, где нещадно дул сквозняк. Вероятно, он хотел взглянуть в окно, но не сумел добраться до него и пал на полпути. Экбат бросился к скорченному телу и быстро перевернул на спину, принявшись тотчас хлопать по его ледяным впалым щекам.

— Нет, нет!.. Ингион! Только не это.

Тот слабо шевельнулся.

— Ингион, это я, Кэбби! Я здесь, здесь, рядом!

Деорса с трудом разомкнул губы. Оттуда с присвистом раздался хрип.

— Куда ты исчез?

— Я же ходил на лесопилку, ты забыл? Это здесь недалеко! Меня не было-то всего около часа… Что с тобой случилось? Тебе стало плохо? Сейчас лучше?

— Тебя… долго не было. Слишком долго. Тебя не было рядом, — медленно и укоризненно произнёс Деорса.

— Теперь я здесь! – Экбат утёр рукавом слёзы. – Что мне сделать? Как помочь?

— Не уходи.

— Не уйду!

— Будь рядом, если хочешь, чтобы я выжил. Без тебя я быстро угасаю.

— Открой глаза, — попросил Экбат, схватив его за виски. – Ингион, открой же.

Деорса разверз веки. Глаза его были пусты. Он лишился зрачков и теперь тусклые белки его глаз напоминали мутный, серый студень.

— Это я виноват, — дрожа проговорил Экбат. — Я один виноват! Прости меня! Простите все меня! Это всё из-за меня! Что я наделал! – Экбат схватил себя за волосы и закусил губу, сдерживая рвущийся крик отчаяния.

Деорса положил ему на плечо свою жёсткую, тщедушную ладонь и погладил его, довольно цепко пройдясь острыми пальцами по одежде и даже оцарапав кожу под ней.

— Ты ничего не видишь теперь? – всхлипывая, спросил Экбат.

— Я вижу, — раздался ответ, – когда ты рядом. Но главное, что я вижу тебя. Когда ты рядом, так близко, я могу видеть, могу жить.

— Но… — Экбат шумно сглотнул. – Мне придётся работать. Придётся уходить на работу, тут нельзя по-другому. Тут больше никто не будет нас кормить, мне нужно будет зарабатывать самому.

Деорса медленно покачал головой.

— Гай тебя никогда не бросит. Он обеспечит твоё существование, да и вообще даст тебе всё, что ни попросишь.

— Я не стану ничего у него просить, — возразил Экбат, — он и так много сделал. Мне так стыдно перед ним. Мне перед всеми стыдно.

— Тебе нечего стыдиться, — внезапно резко ответил Деорса, пребольно сжав его плечо. – Ты свят!

— Свят? – ужаснулся Экбат. – Кто угодно свят, только не я!

— Ты ничего не знаешь о святости, не пытаешься обладать ею, и именно поэтому ты и свят. Ты слышишь Благодать? Она уже осенила тебя?

Экбат понуро кивнул.

— Ты сопротивляешься?

— Я… я делаю, как говорил Гави. Стараюсь, как могу.

Деорса слабо усмехнулся.

— Гави? Теперь ты слушаешь его, а не меня? Ты уже забыл всё то, чему я тебя учил?

— У меня не получается, как у тебя, — принялся оправдываться Экбат, — я не такой сильный и смелый как ты… Прости.

— Ты хотел бы доказать свою силу и отвагу? – поинтересовался Деорса.

— Конечно!

— Подними меня.

Экбат осторожно высвободился из хватки Деорсы, приподнял его голову и положил себе на колени.

— Сейчас я расскажу тебе о способе, — тихо заговорил Деорса, – том способе, который позволит нам никогда не разлучаться. Я давно обещал тебе рассказать. Ты наконец сможешь принести пользу, о которой мечтал. Это будет твоим настоящим геройским поступком — мы с тобою станем единой сущностью, мы вольемся один в другого и будем вместе до конца вечности. Наступит долгожданное вечное счастье, Кэбби. Ничто не способно будет нас разлучить. Благодать будет бессильна помешать мне достичь желаемого. Бессильна! – он хрипло рассмеялся. — Я освобожусь… мы освободимся, слившись воедино. Но…

Он умолк. Экбат слушал его, затаив дыхание.

— Но Кэбби, — хрипло продолжил Деорса. – Это будет очень больно. Очень больно. Я никогда не лгу тебе. Чтобы сделать это, тебе надо будет вытерпеть невероятную боль. Я пойму тебя, если ты не согласишься. Я уже вижу в твоих глазах сомнение. Ты отводишь взгляд.

— Ты даже не рассказываешь, что от меня требуется! – вскричал Экбат.

— Вот ты уже и торгуешься со мной, — улыбнулся Деорса. – Твоя любовь ко мне растаяла, Кэбби.

— Нет-нет! Просто… должен же я знать, что мне нужно делать!

— Я чувствую влияние Гая, — усмехнулся Деорса. – Гая и этого рафинированного бунтаря Гавестона.

— Прости, Ингион! – взмолился Экбат. – Прости, что мне страшно! Я и сам так устал уже бояться… я вообще устал от всего, с трудом понимаю, что с нами происходит. Хочу забыть обо всём. Я просто хочу, чтобы был дом, и я в нём жил. Как у Адиафоры. Такой, — он мечтательным взглядом обвёл чердак. – Хочу иметь дом, мой собственный дом, чтобы всегда в него возвращаться, и чтобы меня всегда в нём ждали. Да-да, чтобы я всегда мог вернуться домой, что бы ни произошло. И никто бы не мог отнять его у меня.

— Я так понимаю, что я не вписываюсь в эту идиллическую картину.

— Что ты, конечно вписываешься! Просто… я бы хотел, наконец, чтобы всё стало спокойно, чтобы всё было хорошо. А ты говоришь о боли… Мне иногда кажется, что больнее уже просто некуда. А тут опять придётся… — Экбат тяжко вздохнул. — Я очень хочу всё исправить, хочу вылечить тебя. Всё что случилось с тобой – это всё из-за меня, мне и следует разрешать эту проблему. И я кое-что придумал, — он робко и болезненно улыбнулся. — Слушай, тут живёт это Дитя. Знаешь, что я хочу сделать? Я попрошу его помочь тебе. Он тут какой-то мудрец, отшельник, может, шаман или колдун, вдруг он знает, что надо делать.

— Я говорю тебе совсем о другом, — сухо оборвал его Деорса. – Ты твердишь о том, что я должен излечиться, но я давно уже сказал тебе, что это невозможно. Я не смогу вылечиться, Кэбби, я уже погиб, я уже умер. Мне осталось лишь освободить дух от погибшего тела. И тогда мы расстанемся уже навсегда.

Экбат замотал головой, сжав губы.

— Мне тоже больно расставаться с тобой. Поэтому я предлагаю тебе единственный способ остаться вместе — не я должен сопровождать тебя, влача жалкое существование в этом проклятом мире, но ты должен сопровождать меня в мир вечности, слившись со мной воедино. В мире вечности наша мощь, красота и любовь будут так же вечны. Едины и вечны.

— Да, но…

— Я люблю тебя, Кэбби, — прошептал Деорса. – Ну а ты? Говори, не молчи со мной.

Он снова пребольно сжал его плечо костлявыми пальцами.

— И я, — проговорил Экбат, с трудом ворочая языком.

— Готов ли ты на всё ради нашей любви? Готов совершить по-настоящему геройский поступок, настоящий подвиг?

— Ну… да… наверное, готов, — заикался Экбат, — думаю, да… вроде готов.

— Поцелуй меня.

Экбат неловко склонился над ним и слегка тронул дрожащими губами его бледную сморщенную щёку. Деорса тут же заметно оживился.

— Теперь слушай, что тебе нужно будет сделать…

 

Когда Экбат спустился с чердака, все разом обратили к нему лица, в вопросительном напряжении проводив его взглядом до самого стола.

— Умер? – чуть ли не радостно выпалил Абби, когда бледный Экбат тихонько опустился на краешек стула. Мальчик выглядел до того потеряно и сокрушённо, будто и вправду случилось непоправимое.

Экбат медленно помотал головой, рассеянно глядя на затейливые древесные узоры столешницы.

— Что такое? – вскричал доминус. – Что с тобой случилось?

Экбат снова помотал головой.

— Так что же Ингион? – подал голос Гави.

— Он лежит. Я уложил его возле трубы. Ему надо отдохнуть перед дорогой. После обеда ведь идём в город, — тихо бормотал Экбат.

— Не думаю, что нам стоит брать его с собой, — покачал головой доминус.

— Нам придётся взять его с собой, — откликнулся Экбат, подняв на него глаза. – Я сейчас вернусь к нему, просто схожу сперва погуляю.

Он медленно встал и побрёл к входной двери. В окно все увидели, как Экбат осторожно присел на корточки у сарая, прислонившись к нему спиной, бездумно опустил руки на снег и замер.

— Ну всё. Хватит, — доминус вскочил и что есть сил грохнул кулаком по столу. Лицо его покраснело от гнева. – Всё это слишком затянулось.

Он с лязгом схватил с подоконника тесак Адиафоры и бросился к лестнице на чердак. Гави, ни слова не говоря, с холодной решимостью встал и двинулся за ним. Абби, подскочив вслед за всеми, с грохотом уронил трость и отчаянно захромал к лестнице, цепляясь за мебель, Гави, развешанное бельё, и, наконец, схватил доминуса за рукав.

— Дай это мне! – вскричал он, вырывая у него тесак. – Тебе нельзя! И тебе нельзя! Пусть лучше я! Давайте это буду я!

С неожиданной прытью оттолкнув доминуса, он полез, было, на чердак, но с улицы вдруг донёсся громкий, весёлый лай собак. Во дворе послышалась возня и чья-то воркотня, и глянув в окно, Абби увидел, как к дому идёт Джис, окружённая радостно скачущими собаками. В руках у неё была большая холщовая сумка. Она поднимала её над головой, шутливо журя собак, учуявших в сумке что-то съедобное.

Доминус вынул из руки замершего Абби тесак, положил его на место и снова уселся за стол, где всё это время в молчании сидел Вессаль. Дверь распахнулась и в дом ввалилась Джис.

— Ага! – громко протянула она, потоптавшись в сенях. – Голодные, небось, сидите? Сейчас накормим всех, у меня тут есть кое-что свеженькое. Уж для гостей-то как не подать.

Без всяких приветствий она быстро прошла к столу и торжественно водрузила на него сумку, потом пожала каждому руку, широко улыбаясь, отчего её круглое рябое лицо стало ещё более рябым и румяным, как сосновая кора. Улыбку её трудно было назвать белозубой, а губы, хоть и были удивительно красиво изогнуты и полны, вместе с тем были до безобразия обветрены.

Едва успев раздеться, Джис расстегнула кошель на поясе и вынула оттуда сигарету. С дымящейся сигаретой в зубах она выуживала из сумки продукты – здоровенный хрустящий хлеб, большой кусок твёрдого сыра и малюсенький кусочек масла, а также большую крынку с глиняной крышкой, обмотанной тканью.

— Это от тётушки Эвы. Уж какие у неё харчи… какие харчи! Всегда высший сорт. И главное всё сама, своими руками, трудяжка. Вот хлебушек – сама, сама! Вот ведь баба рукастая. Вырастила, смолола, испекла, всё сама, всё у неё своё! Сыр – свой собственный, масло – своё собственное, молоко…

— Умоляю, только не говорите, что и молоко… — воскликнул Вессаль.

Джис громко усмехнулась и пригрозила ему пальцем.

— А ты забавный. Ты мне нравишься. Молоко оленичье, не пужайся.

Затем она взяла с подоконника кувшин и разлила по кружкам полупрозрачную красную жидкость.

— Аж у самой слюна бежит, — пробормотала она, расставляя посуду. – Щас как запируем! – она оглядела присутствующих. — Кого-то не хватает что ли?

— Я схожу за Экбатом, — сказал Абби и тут же застучал тростью к выходу.

— Что-то вы кислые какие-то, — удивилась Джис, глядя на угрюмого доминуса. – А денёк-то сегодня что надо, да и сыру я раздобыла целую гору. Короче, поводов для радости хватает.

— Простите, — сквозь зубы проговорил доминус. – Все мы слегка волнуемся перед визитом в ваш город.

— А, это ничего! – Джис махнула рукой. – Это понятное дело. Только зряшное. Чего волноваться-то? Нужно не волноваться, нужно радоваться. Заживёте тут на славу.

— Вам, похоже, здесь очень нравится, — заметил Вессаль.

— А то! Как здесь может не нравиться? Когда вот сяду после работы на холме, огляжу лес, долину, а ещё кто добрый подкурить даст… тогда чувствую себя человеком. Вот прям человеком! Как есть, всем своим нутром. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю, — бодро откликнулся Вессаль, — как нам повезло, что нашим проводником будет такая жизнерадостная девушка как вы.

Джис ухмыльнулась. Она нарезала хлеб и разложила его по тарелкам. Гави вызвался нарезать сыр и теперь сидел, скрупулёзно выпиливая ножом треугольники. В дом вернулись Абби и Экбат. Лица у обоих были невесёлые.

— А где шестой? – поинтересовалась Джис.

— Спит, — коротко бросил Абби. – Он болен.

— Ах да, — протянула Джис, — мать рассказывала. Это который еле-еле душа в теле.

— Точней и не скажешь, — заметил Вессаль.

Когда все расселись по местам, Джис схватила кружку и громко произнесла:

— Ну, ваше здоровье! – с этими словами она с наслаждением сделала долгий глоток. Все последовали её примеру.

— Тьфу! Что это? – Экбат скривился и посмотрел на своё питьё.

— Вино конечно. Рябиновое. Это прошлогодние остатки. Здорово взяло, да? Не горчит, а греет, хорошо с мороза винца поглотать. Для глотки полезно. Самое первое дело — вина залить, а потом всё это дело закурить хорошенько. Ну а напоследок молочком затушить.

К неудовольствию Гави, Джис опять потянулась к печке за щипцами, чтобы раскурить сигарету. Ему не нравился горячий, пахучий дым, от которого свербело в носу и горле, поэтому он фыркнул и отодвинулся подальше. Абби напротив, глядел на Джис с интересом. Та, несмотря на совершенно заурядную внешность и простецкие манеры, парадоксальным образом казалась ему привлекательной. Даже взлохмаченные короткие волосы соломенного цвета выглядели не неряшливо, но задорно. Скорей всего ей не было и двадцати лет, хоть и выглядела она гораздо старше.

Всласть накурившись, Джис принялась за еду. Абби к тому времени уже проглотил свой обед и выпил всё вино. Он налил себе из кувшина ещё, заполнив кружку до краёв, и моментально осушил её. У Экбата от вина закружилась голова, к тому же ему не понравился вкус, поэтому Абби выпил и его порцию. Под конец обеда его развезло. Он развалился, ухмыляясь, на стуле и осоловело глядел по сторонам. Джис удивлённо крякнула, заметив его пунцовое лицо.

— Ох и красый же ты, ну красый, страсть прям!

— Спасибо, — ответил Абби, приподняв левую бровь, — да и ты тоже ничего.

Он подмигнул ей, но Джис непонимающе уставилась на него, будто не уразумела из его речи ни слова.

— Абби, «красый» на торатокском наречии значит «рыжий», — сказал Гави, — а вовсе не то, что ты там подумал.

И он захохотал, запрокинув голову. Абби почесал лоб и пожал плечами.

— Абинур – ладриец, — пояснил Вессаль, обращаясь в сторону Джис, — в Ладрии это совершенно типичная внешность.

— Ладрия… — повторила Джис. – Это далеко отсюда?

— Очень далеко, — раздался голос доминуса. – Слишком далеко.

— Как это – слишком? Дальше, чем Ферра? Вот Ферра очень далеко, это я знаю. И там жарища…

— Пешком не добраться, — глухо отозвался доминус. – Нужно было бы идти вечность, преодолевая тяжёлые препятствия. Так как насчёт похода в город? – бодро добавил он. — Все мы горим от нетерпения его увидеть.

— Что ж! – Джис отряхнула с груди крошки и поднялась. – Давайте собираться, голубчики.

Доминус отправил Абби во двор мыть посуду, где тот моментально протрезвел, ополаскивая тарелки и чашки в ледяной воде. Пока они наводили порядок внизу, Джис возилась на чердаке. Она спустилась оттуда с ворохом одежды и небольшим мешком.

В мешке оказалось несколько брусков коричневого пахучего мыла.

— Я намекать не люблю, я прямо говорю – помойтесь, — сказала она, вручая каждому по куску. – И берегите мыло, экономьте. Мыться можете в купальне на ручье. Да, холодновато, но привыкнете. Стирать будете в низине, там же где и все. Если кто пустит вас в баню – здорово, но вообще чужих там не любят, кроме разве что охотничьей бани – там по праздникам моется весь город. Поэтому не дичитесь, старайтесь со всеми дружить. Как вы ко всем – так и все к вам.

Она принялась разбирать ворох одежды.

— Тут то, что осталось от отца, да наша ветошь. Но лучше так, чем коченеть на морозе. В таком виде ходить вам нельзя, мороз вас разобьёт.

Джис вручила каждому по мало-мальски целому ватнику. Штанов на всех не хватило, поэтому обновки получили только Экбат, Вессаль и Абби. Впрочем, Вессаль наотрез отказался принимать штаны, настаивая, чтобы их забрал доминус, который был одет чуть ли не хуже всех, не считая Деорсы. Они едва не повздорили, но в конце концов старик победил и доминус принялся натягивать на себя тёплую одежду.

— С шапками у нас туго, — вздохнула Джис, — но начнёте работать, быстро раздобудете, в городе подсобят. Обувь свою берегите. У кого подшить и утеплить я вам покажу.

— Не знаем, как вас благодарить, — сказал доминус, пожимая ей руку. – Вы так добры, ваша помощь для нас бесценна. Спасибо вам, огромное спасибо. За чудесную пищу, за кров и одежду.

— Ага, — отозвалась Джис, — вам повезло, что вы набрели на дом Адиафоры. Тут не все такие гостеприимные как она. Но то, что вы тут ночевали, вам ещё зачтётся – мать тут все уважают, поэтому и у вас репутация, считай, уже неплохая.

Они покидали лесопилку с лёгким сердцем. Вовсю светило солнце, искрился радужными переливами снег. Стояло безветрие, и дымок над домами вдалеке прямыми струйками мирно утекал ввысь к голубому небу.

Возглавляла их шествие Джис, с ней рядом шагал доминус. Позади него с собаками шёл Гави, держа под руку Вессаля, который пребывал в прекрасном настроении, радуясь компании Каштана, вызволенного из заточения в сарае. За ними ковылял Абби, рядом с ним понуро брёл Экбат. Позади всех на привязи плёлся Деорса.

Таким отрядом они и вошли в город, именуемый Адиафорой «урочищем». Миновав обширные огороды, припорошенные снегом, они добрались до жилых домов. Ни один двор не был обнесён забором, ни один дом не был похож на другой, все они были выстроены на свой уникальный лад – от землянки до терема, от простейшей дощатой избы до невообразимого нагромождения брёвен в три этажа. Здесь не было собак, кур, лошадей и коров. Повсюду царила тишина.

Возле домов росли фруктовые деревья. Сейчас они выглядели куце и уныло, раскинув в стороны голые ветви, но весной, когда всё было в цвету, здесь наверняка было красиво. Проторенная дорога была хороша – по утоптанному в мелкий гравий снегу шагать было куда удобнее, чем по мёрзлой слякоти возле лесопилки.

Гави вполголоса описывал Вессалю всё, что попадалось ему на глаза.

— Людей немного, Ингур. В основном все куда-то спешат. Одеты все почти одинаково, так сказать без изысков, но добротно. Впрочем, мы теперь полностью вписываемся. Тут и впрямь этакий маленький город – гравийные дороги, ровные улицы. Выглядит прилично. Я себе, конечно, представлял всё иначе… И местный быт, и самих жителей. Но здесь всё не так мрачно. Диковинно, чуждо, но не мрачно. Хотя кое-что мрачное всё же есть — взять хотя бы этот домина, который сейчас вырос перед нами. Какой-то бесконечно огромный тёмный сруб в несколько этажей из толстенных брёвен с широким крыльцом и кучей пристроек.  Мы, похоже, туда и идём.

— Это Дом Охотника, — сказала, обернувшись к ним, Джис, — там всегда собираются потолковать, да по праздникам. Ну и конечно собираются охотники, их сходка очень важна. Ну, оно и понятно – мяско-то любят все, а шкурки тем более. Дом этот давным-давно ещё построил Япогор Охотник, нынче там живёт правнук его, тоже Япогор. У него дом-то вроде большой, дак там и шкуродёрня, и подвал здоровый, где туши рубят, и баня, и кузня – короче, там ошивается работников больше чем брёвен в стенах. Сейчас вы с ним и встретитесь.

Дом Охотника навис над ними, точно угрюмое чудовище. Это было угловатое строение из потемневших от времени брёвен, которое, очевидно, долгие годы непрерывно достраивалось, обрастая новыми гранями и высотами, отчего и имело вид неустойчивой, поломанной пирамиды. Расползаясь в разные стороны, чудовище в то же время выглядело довольно безжизненно, даже дыма из трубы было не видать среди нагромождений верхних этажей.

— Где же мне оставить собак? — забеспокоился Гави, оглядывая обширные дворы, со всех сторон обступившие дом.

— Насчёт собак ты не волнуйся, — махнула рукой Джис, — их возьмёшь с собой, они тут страшно всех интересуют.

По ступеням, выдолбленным из брёвен, они поднялись на высокое массивное крыльцо, и Джис громко постучала в дверь. Не дожидаясь ответа, она толкнула её внутрь и вошла в дом. Все потянулись за ней.

В довольно просторных тёмных сенях были разложены инструменты и разная хозяйская утварь, у стен стояли большие запечатанные бочки. Над дверью в основное помещение висела какая-то пахучая сухая трава. Войдя в светлый, тёплый зал, все сразу увидели громадный пылающий камин, сложенный из больших угловатых камней. Вокруг него было множество сидячих мест, рядом стоял длинный стол с лавками, у окна напротив на сундуке лежали звериные шкуры. Обстановкой помещение напоминало скорее зал в средневековом замке, нежели в простой избе, да и собравшийся народ имел столь строгий и гордый вид, будто присутствовал на государственном совете.

За столом сидел плечистый бородатый мужчина, полосатой проседью в волосах напоминающий Деорсу. Он держался величаво и спокойно, и не повёл и бровью, когда в дом ввалилась толпа незнакомцев. По всему выходило, что это и был хозяин дома. Он разложил перед собой разнообразные замысловатые ножи и неспешно, скрупулёзно точил их, не оторвавшись от своего занятия даже ради гостей.

У камина расположились несколько женщин и мужчин, была среди них и Диа. Все они с любопытством, не говоря ни слова, оглядывали прибывших. Диа гордо улыбалась, сложив на груди руки, и победно косилась на прибывших, словно показывая друзьям какую-то редкую находку. Над всей компанией висело густое облако сигаретного дыма.

— Приветствую, — сказал хозяин, обращаясь к доминусу, который выступил вперёд. — Садитесь.

Он указал на лавку, и вскоре все гости уселись за длинный стол напротив хозяина. Джис пристроилась у камина рядом с матерью, собакам Гави велел сидеть у двери, где Вессаль оставил Каштана, и те послушно прижали хвосты, дружно уставившись на Гави в ожидании, когда же он разрешит пройтись и обнюхать здесь все углы, манившие их новизной ароматов. В зале повсюду висели оскаленные черепа животных, из стены торчала здоровенная голова лося с громадными рогами, обросшими коростой.

— Япогор, — назвался мужчина, точивший ножи. Он одобрительно взглянул на собак и утвердительно усмехнулся себе в усы, словно судьба пришельцев была ему теперь совершенно ясна и очевидна.

Гави хозяин дома сразу не понравился, и он настороженно следил за его руками, перекладывающими на столе навострённые ножи. Доминус по своему обыкновению представился сам и назвал по именам всех своих спутников.

— Простите нам наше вторжение, — сказал он, — надеюсь, мы не создали вам особенных неудобств.

— Неудобств? — Япогор снова усмехнулся. — Неудобства вы создаёте сами себе, равно как и удобства. С какой целью вы пришли в урочище?

— Мы шли не целенаправленно, скорее скитались в поисках ответов.

— Какие же ответы вы хотите здесь отыскать?

— К примеру, как избавиться от ненависти, — подал голос Гави.

— Избавиться? — откликнулся один из мужчин у камина. Он поднялся из глубокого кресла и довольно развязной походкой подошёл к Гави. Сложив на груди руки, он опёрся бедром о стол и, глядя на Гави сверху вниз, сказал: — Избавляться здесь ни от чего не нужно. Хотя нет, от одного избавьтесь точно — весь этот гласобожий бред забудьте напрочь и не поминайте здесь более.

— Это Ётал, — кивнул в его сторону Япогор. – Кстати, это его волк.

Все посмотрели на большую серо-белую шкуру, растянутую на раме у окна. Абби, содрогнувшийся при виде её громадных размеров и сообразивший, что волк был намного крупнее Кецаля, которого он испугался в лесу, поглядел на Ётала с большим уважением и даже восхищением, но тот лишь усмехнулся и махнул рукой.

— Душа наша халедская всё требует каких-то ответов, истин, — степенно протянул Япогор, — поскольку замучена благодатным бредом донельзя. Раздирает этот святой бред в клочки да разум мутит. Во имя чего, скажите мне? Мира? Никакого мира нет, коли люди бегут из него. А что касается ненависти, — он поднял взгляд на Гави, — то ты имеешь на неё полное право, сынок. Ты имеешь полное право страдать, не прячась по лесам. Можешь жить, не стыдясь себя.

— Ты, Япогор, говоришь легко, — сказала Диа, — да не забывай, какая между вами пропасть. Ты рождён свободным, а эти всю жизнь под Благодатью ходят. Стыд этот извести непросто, я знаю о чём говорю. Тем более до конца и не изведёшь, так и будешь жить, тихонько сам себя подгрызать. Но это нормально, — она улыбнулась, — человеку страдать полагается, от того он крепнет.

— Какое же будущее вы хотите здесь выстроить? — поинтересовался Вессаль. — Для чего крепнуть, если не для того, чтобы стать фундаментом будущих поколений?

— Будущее строить не нужно, — ответила ему пожилая женщина, сидевшая ближе всех к огню. — Будущее наступит и без нас. Что бы человек ни строил — рухнет всё. Рухнет и будущее. Посему, живя настоящим и делая лучше своё настоящее, мы делаем всё возможное, чтобы человек никогда не жил ни прошлым, ни будущим, но всегда жил здесь и сейчас. И чувствовал свою жизнь такой, какая она есть, одна единственная, происходящая именно сейчас и никогда более.

Она закашлялась, и кто-то набросил на неё шерстяной плед, поплотнее укутав плечи.

— Это Автаркия. Кстати, это её ножи, — Япогор указал на стол. — За многие годы ни один не дал слабину.

— Зато дал слабину ваш уклад бесстыдного существования со своей ненавистью, — сказал Гави, с прищуром глядя на Япогора, — в Фастаре многие люди прочувствовали эту «справедливую ненависть» на себе.

— Это сын Еливы, — быстро пояснила Диа, переглянувшись с Япогором.

Япогор исподлобья посмотрел на Гави, медленно отложил в сторону нож и сложил на столе руки.

— Твоя мать хотела войны. На войну она и отправилась, и, надо сказать, не без результата. Это говорит лишь о том, насколько слаба и ничтожна защита Благодати, как легко переломить её одним лишь взрывом. Жертвы бывают на любой войне, сынок, это печальный факт. Они нужны, чтобы разразившаяся война, в конце концов, завершилась.

— Завершилась? — воскликнул Гави. — Любая война — звено в цепи последующих войн! И цепь эту надо перерубить! Пресечь! И я знаю как.

— Послушай, сынок, — с улыбкой обратился к нему Япогор, — ты можешь жить тут сколько хочешь и как хочешь, делать что вздумается. Но запомни одно правило: проповедовать здесь не надо, — он покачал головой, — не лечи ничьи души, у тебя нет на то никакого права.

— Признаться, мы и хотели бы разузнать, как можно здесь обжиться, — перебил раскрывшего рот Гави доминус. Он наступил ему на ногу под столом, и Гави прикусил язык.

— Неудачный момент, — шепнул с другой стороны ему на ухо Вессаль.

Япогор принялся медленно, с расстановкой отвечать доминусу. Он оглядывал всех по очереди, не проявляя ни к кому особенного интереса, кроме Гави.

— Жить вы покамест можете в бараках. Они, собственно, для того и строены, чтобы давать кров бесприютным. Сейчас там живут трое, но места там полно, вам хватит и ещё останется. Это мои бараки, посему за жильё вы будете должны мне трудом. Мне достаточно будет того, чтобы не пустовала моя дровница. Дрова берите где хотите, дело не моё. Рубите сами или выслуживайте — на ваш выбор. Также на ваш выбор остаётся ремесло. Работая, вы можете брать у других. Всё зависит от того, сколько усердия вы прилагаете к труду. Ничто не пройдёт незамеченным. Если вы трудитесь, создавая блага для общего пользования, то имеете право на пищу и прочее. Также вы имеете право выстроить собственное жилище. Размеченные участки найти не трудно, вы можете выбрать любой. Важнейшую роль играет ваша репутация — если вы будете лгать, скопидомствовать и увиливать от работы, вам вправе отказать в помощи, товаре и услугах любой человек.

Труд выбираете любой посильный, по нраву и по востребованности, однако тебе лично, — Япогор обратился к Гави, — я хочу сразу предложить присоединиться к нам, — он развёл руки в стороны. — Охотничье дело нелёгкое, однако, сдаётся мне, что с твоими собаками нас ждёт крупная удача и большой успех, а значит и отличная возможность обеспечить шкурой, да и мясом всякого желающего. Шкуры очень нужны. У нас есть небольшое оленье стадо, но с него много не выжмешь, каждый домашний олень на вес золота. Есть у нас и кролики. Используем силки и пару капканов, их ставит Глит, но все они весьма проблемные – регулировка чувствительности шалит, знаешь ли. Ставишь на лису, а ловишь какую-то пичугу, которая жрёт приманку. Крупный зверь нам попадается редко, зато какой, — Япогор указал на голову лося. – Короче дело это долгое, выжидательное. А ждать не всегда-то и удобно. Холода и голод своё дело знают. Адиафора говорит, что твои собаки кормили вас в лесу.

— Нас шестерых, — уточнил Гави, — я сомневаюсь, что они способны прокормить четыреста человек, учитывая, что притаскивали они разную мелочь вроде ондатр и птенцов.

— Пусть они не брали ещё крупного зверя, но ты сможешь их научить, раз ты соображаешь в собачьей выучке, — сказал Япогор. – К тому же мелочь мелочью, но собаки это скорость. Гора мелочи ничем не хуже одинокой туши крупняка. Кстати собаки Адиафоры — единственные в урочище, и на первый взгляд они ни на что не годны, но возможно, ты сможешь и из них воспитать что-то стоящее.

— Вот спасибо, друг сердечный, — проворчала Диа, — как же ни на что не годны? Уж сколько раз медведей со двора гоняли, которых вы, голубчики, обещали поизвести, между прочим.

— Ну-ну, не шуми, женщина, да прости уж, — рассмеялся Япогор. — Медведя взять ох как непросто, а дело нужное, твоя правда. С такими псами, как у друга Гавестона, мы быстро покончим с ними. Что скажешь? — он взглянул на Гави.

Тот глядел в стол. Ему не хотелось связываться с Япогором и болтаться по лесам в компании самоуверенных охотников вроде Ётала, да ещё и натравливать своих родных собак на крупного и опасного зверя. Но он чувствовал, что если сейчас в этом зале прозвучит его отказ, то он не просто опозорится сам, но и моментально подточит репутацию всех своих спутников. К тому же охотничье ремесло позволяло ему присутствовать на всех важных собраниях, где он мог бы вставить своё слово. А с языка Гави так и рвались разного рода вопросы и рассуждения. Поэтому он поднял голову и кивнул.

— Отлично! Отлично, сынок! — обрадовался Япогор, пожимая ему руку. — Кстати, у Адиафоры две суки. У тебя кобели. Возможно, из этого что-то выйдет, а, друг Гавестон?

Гави невнятно кивнул и пожал плечами. Ему уже тряс руку Ётал, а после и ещё кто-то. Поздравил его и доминус. Не успели все как следует порадоваться назначению нового охотника, как за дверью послышался грохот, а вскоре в дом ввалился раскрасневшийся парень в телогрейке нараспашку. В руке он сжимал шапку, размахивал ею и никак не мог перевести дух. Заседатели Дома Охотника тут же взволновались.

— Тим! Что случилось? Где олени?

— Да что с тобой? Волка что ли видел?

— Ты бросил стадо?

— Дитя! — выдохнул, наконец, пастух. — Идёт сюда! Дитя идёт сюда! Шагает по холмам! Я видел. Сам видел!

— Как?! Быть того не может!

Тим бросился на улицу. Все повскакивали с мест. Абби подумал, что такое событие и впрямь требует активных телодвижений и тоже подорвался с лавки. Поднялся и Экбат, озираясь по сторонам, словно Дитя могло выпрыгнуть из любого угла.

Япогор сорвал со спинки стула телогрейку и набросил себе на плечи. Все разом засобирались.

— Так скоро! Очень необычно, — говорил кто-то.

— Да, так скоро его не ждали, — поддакнула Диа.

— Неужели снова идёт играть с нами?

— Может, что-то случилось?

— Вот только недавно справляли его день рождения! — сказала Джис. — Я думала, явится не раньше крепких морозов, а то и вовсе по весне.

— А когда был его день рождения? — спросил Экбат.

— Тридцать второго дня осени.

 

к главе 9

назад к главе 7