Глава 9. Игра

 

Как поражает тля чертополох,

Так поражает общество порок.

И гнусное безумие, увы,

Сражает коллективные умы.

 

Улицы заметно оживились. Откуда ни возьмись повылазили жители урочища, словно только того и ждавшие, чтобы кто-нибудь с криком пронёсся по деревне, собирая народ. Они шли со всех сторон куда-то на юго-восток, к абсолютно лысому холму, глядя на который ни за что нельзя было догадаться о дремучем краснолесье, сокрытом за его склоном, словно за спиной.

Издалека холм сиял как нерушимая соляная глыба, но на самом деле снежный покров его был тонок как вуаль. Местами на нём просвечивала тёмными пятнами трава, и не было заметно ни следа человека или животного на этом девственно чистом полотне юной зимы. Южнее холма у ручья, где бродило оленье стадо, разворошившее весь первый покров, было ещё даже зелено. Тим со всех ног нёсся туда, к своим оленям, но весь прочий люд стекался к холму.

Абби бодро шёл по улице, стараясь поспевать за толпой, вывалившей из охотничьего дома. Остальные неуверенно тащились где-то позади, обеспокоенно оглядываясь по сторонам. Впрочем, на них больше никто не обращал внимания, ведь сейчас происходило, несомненно, нечто намного более важное.

Гави с удивлением рассматривал жителей урочища. На первый взгляд все они были умудрены годами, зрелы либо же стары, и только время спустя Гави нащупал глазами стайку девчонок и мальчишек, обособленно бредущих вслед за всеми. Дети мало чем отличались от взрослых – ни одеждой, ни осанкой, ни походкой, разве что были ниже ростом. На их хмурых лицах под сдвинутыми бровями виднелись горящие, ищущие глаза – так горят глаза у собак, перед носом которых вертят пахучим сочным бифштексом, и которые прекрасно знают, что им он не достанется.

Народ какое-то время топтался у подножия холма, в нетерпении поглядывая на его белоснежную вершину.

Некоторые уже вслух высказывали сомнения насчёт зоркости, да и трезвости пастуха Тима, который уже унёсся собирать своих разбредшихся оленей. Однако никто не уходил. В ожидании появления Дитя здесь собралась огромная толпа, и доминус медленно бродил в ней, слушая, что говорят люди, и пытаясь вообразить, что за человек способен оторвать от столь уважаемого всеми труда практически весь город.

Внезапно до него донеслись звуки музыки. Доминус распознал звучание симфонического оркестра и радостно завертел головой. Он ждал увидеть музыкантов, окруживших холм, но во всей округе не обнаружил ни одного самого заурядного дудочника. Музыку принёс ветер. Он дул лёгкими порывами из-за холма, будто какой-то могучий дирижёр руководил им, направляя потоки звука прямо на толпу.

На вершине холма показался человек. Некоторое время он неподвижно стоял там, глядя вниз, и судя по счастливым возгласам, которыми моментально разразился народ, это и было то самое пресловутое Дитя.

Под нежные звуки флейт, клавиш и скрипок ступало Дитя по чистому склону холма. Степенно шагая вниз с вершины, оно с великой нежностью и безмятежностью опускало поочередно босые стопы на хрупкий, тонкий слой снега, блистающего на солнце, как залежи кварца. Стопы эти были чуть розовыми от мороза, грациозными и гладкими, словно выпеченными из румяного теста. Длинные ноги Дитя скрывало обилие ткани – светлой и лёгкой, как туман, бело-серый шифон был замысловато подобран на узких бёдрах изящными волнами и складками. Тело Дитя также окутали лёгкие ткани, на плечи была наброшена воздушная накидка серебристого цвета – она влачилась по снегу за ступающим Дитя, как королевская мантия. Крепкие жилистые руки Дитя были обтянуты узкими рукавами, из них выглядывали лишь широкие ладони с длинными, тонкими пальцами – вид они имели невероятно холёный, словно и не знали отродясь никакой работы грубее клавишной игры. Плечи Дитя были покаты, грудь смотрела вперёд, точно нос корабля, и каждый, кто видел её, не мог не признать совершенства её форм и изгибов.

Но ярче всего сияло лицо Дитя. Черты его пленяли своей гармонией и благородством – с таким достоинством и прямодушием глядели его огромные серые глаза, столь правильными и ладными были его прямой нос и небольшой улыбчивый рот, столь длинными и изогнутыми были его тёмные брови и густые ресницы. Идеальные пропорции, впрочем, не передавали всей его красоты. Лицо Дитя светилось изнутри – взгляд его разгорался счастливым восторгом, как и улыбка, оголившая ряд безупречных блестящих зубов.

Глядя на его радостное и бесхитростное, как у ребёнка, лицо, воистину трудно было понять возраст Дитя, казавшегося то юным, как подросток, то зрелым, а то и вовсе умудрённым годами – с таким достоинством и степенностью держалось оно. Гладкие и безупречно прямые каштановые волосы Дитя влачились вслед за ним по земле необычайно длинным плащом. Словом, весь облик таинственного Дитя являл собою небывалое зрелище.

— Это женщина? — шепнул Экбат, тронув Абби за рукав. Тот пожал плечами.

— Разве у женщин бывает кадык?

— Тихо! – шикнул на них доминус.

Блистательное появление изумительно прекрасного Дитя под неведомо откуда возникшую музыку не на шутку встревожило его. И чудесная эта музыка чистейшего живого исполнения, и обворожительный ликующий человек, глядящий вокруг со столь искренней радостью, что стыдно отводить взгляд, казались доминусу то наваждением, то мистификацией, и он терялся в догадках, изумляясь тому, что обычная его проницательность не могла разгадать ни природу, ни статус этого существа, явившегося людям в замысловатой короне.

Головной убор Дитя, напоминающий рога или ветви, высоко и горделиво вздымался над его головой. Гави, однако, догадался, что это были не рога, а трахеи каких-то крупных животных. Две трахеи крепились на обруче, обхватывающем лоб, меж ними пышно переплетались крохотными веточками растения, смахивающие на кораллы – то были странные грибы, которые часто встречались им в лесу и которых они обходили стороной. Кроны трахей поддерживали тонкий сверкающий нимб, сплетённый из струн.

В такой короне Дитя, похоже, предстало перед людьми впервые, поскольку со всех сторон в его адрес раздавались одобрительные возгласы и похвалы.

Спустившись с холма, Дитя двинулось в город. Оно воздело руки и махало всем, на кого падал его взгляд. Лицо его раскраснелось от смущения и радости, а окружающие старались что было сил, осыпая Дитя комплиментами. Люди шли за ним попятам, напропалую галдя и перебивая друг друга. Многие умоляли Дитя подать голос, и доминус со страхом ждал этого момента. Каким он будет, этот новый Голос? Неужели он прекраснее и сильнее Благодати? Отчего люди так льнут к нему? Очевидно, дело не только в божественно прекрасной внешности и могучем очаровании. Что говорит и как говорит этот человек без сомнения влекло к нему со страшной силой.

Дитя прошествовало к охотничьему дому, где они совсем недавно побывали, поднялось на высокое крыльцо и развернулось к народу, вскинув ладони. Толпа моментально стихла. Стихла и музыка.

Абби по привычке разглядывал лица людей, обращённые в одну сторону – все они были смуглы, опалённые солнцем, обветрены и суровы. Все смотрели на Дитя с такой алчбой, словно оно проливалось прохладным источником в иссохшую пустыню. Абби поёжился и сам невольно повернулся к Дитя. Он вздрогнул – Дитя запело.

Это был поистине леденящий кровь голос. С первой же спетой нотой у Абби под кожей словно заплясали тысячи игл. Голос пробирал до костей – он омывал всё тело с кровью словно холодный спирт и вонзался куда-то глубже, ложась на сердце как огромная горячая медовая капля.

Доминус застыл, затаив дыхание. До сих пор он и не подозревал, что человеческий голос способен на столь пронзительное сопрано. Да не просто сопрано – оно было пугающе высоким и прекрасным, объёмным, будто бы многоголосым, безупречно чистым и сильным как выстрел. Оно било прямо в сердце, заставляя всё тело дрожать.

Дитя пело, не обращая внимания на ветер, взметнувший его одежды и невероятные волосы над крыльцом, словно громадные языки пламени. Ветер этот снова принёс музыку – она тихо и мягко сопровождала голос, с почтением уступая ему главенство. Дитя пело, повторяя снова и снова лишь одну фразу, и отчего-то каждый раз смысл её ускользал и менялся, кружа между строк:

 

Путь из края забытья

Безвозвратность бытия

То свобода воссиять

Зрит материя сия.

 

Внезапно голос его низвергнулся с высот сопрано и полился по октавам, как многоступенчатый фонтан. К своему полному изумлению доминус насчитал не менее восьми октав. Сверхчеловеческая сила голоса Дитя поразила его намного сильнее, нежели удивительный облик.

Однако то был человек. Раскрасневшийся, напряжённый, из плоти и крови. Он выдыхал пар на морозе, его грудь бурно вздымалась, будто едва сдерживая рвущееся из неё сердце. Закончив своё пение, Дитя вновь разулыбалось. Внимательно оглядев толпу, словно стремясь встретиться глазами с каждым присутствующим, оно в конце концов вонзилось взглядом в доминуса. Тот всё ещё находился под впечатлением от пения Дитя, и когда оно посмотрело прямиком на него, словно обратившись по имени, грудь доминуса поразило совершенно удивительное чувство — восхищение, смешанное с ужасом.

Дитя развернулось и прошествовало в дом. За ним потекли ко входу люди, и у лестницы вмиг возникла громадная очередь. Доминус же смотрел ему вслед, застыв в глубокой задумчивости. Абби кашлянул у самого его уха, неопределённо взмахнув рукой.

— Ну и… что это было? – спросил он. – Что мы узнали? Лично я так и не понял, кто это такой. Или такая?

— Это Дитя, — пробормотал доминус.

— Ошеломительное выступление, — заметил Вессаль. – Полагаю, Дитя не зря здесь так превозносят. Судя по всему, это человек могучего разума.

— Почему вы так думаете? – словно очнулся от забытья доминус.

— Его голос, — тихо произнёс Вессаль, — идёт не просто из отменно натренированной глотки. Его музыка никем не исполняется, но возникает сама собой. Неужели вы не слышали, Гай? Не слышали всё это своею мыслью, но не ухом?

Доминус побледнел и вновь взглянул на прикрытую дверь дома, где только что скрылось Дитя, а теперь стоял Ётал, упреждая попытки горожан протиснуться без очереди. Вессаль покачал головой.

— Ваше зрение ослепило вас. Возможно, будь вы слепы, как я, вы могли бы почувствовать мир немного иначе.

— Как это – слышать мыслью? – поинтересовался Экбат. – Я слышал, как эта дама пела, своими родными ушами, какие они есть. Чуть не оглох.

— Я тоже, — подтвердил Абби. – Только я вам точно скажу, что это не дама, разве что местные дамы отращивают себе кадыки и ещё кое-что поинтереснее.

— Вы, вероятно, не обратили внимания, — ответил Вессаль, — что Дитя не просто пело, но при этом полностью заглушало Благодать. Подчинить себе человека не составит ему никакого труда, раз оно способно пробираться в его разум. Полагаю, все мы слышали только то, что велело Дитя.

— Звучит пугающе, – заметил Гави, настороженно оглядываясь вокруг. – Так кто же такое это Дитя? Какое-то сверхъестественное существо?

— Что касается его странной наружности, то с точки зрения медицины здесь нет ничего сверхъестественного, — пожал плечами Вессаль. – А вот с его умением влиять на умы человеческие необходимо быть настороже.

— Итак, это какой-то гипнотизёр, — резюмировал Абби.

— Что-то вроде того, — рассмеялся Вессаль. – Пусть будет гипнотизёр.

— Ну как вам? – окликнула их Джис, расталкивающая локтями толпу у крыльца. Растянув свой подвижный рот в добродушной улыбке, она пробралась к ним и вопросительно уставилась на их растерянные лица, словно художник, жаждущий услышать мнение зрителей о своём шедевре. – Как вам, нормально?

— Блеск, — буркнул Абби. — А когда Дитя снова выйдет?

Джис пожала плечами.

— Думаю, нескоро, но вы пока не уходите.

— Нам и некуда, — заметил Экбат.

— Я отведу вас в бараки, — пообещала Джис. — Но позже, сейчас надо ждать.

— Чего ждать?

— Начала игры.

Экбат поглядел на охотничий дом, надеясь, что вот-вот приоткроется дверь или окно, и всех их пригласят на какие-то таинственные, но, безусловно интереснейшие игры.

— А чем там будут заниматься? — поинтересовался Гави, также не отрывающий глаз от наглухо запертого дома.

— Играть, — вздохнула Джис.

— На чём? — спросил доминус.

— Во что? — хором с ним выпалил Экбат.

Джис усмехнулась и покачала головой.

— Когда вас позовут – тогда и увидите. Послушайте лучше историю рождения Дитя, — предложила она. – Красивая – страсть! Вы её ещё не раз услышите, ведь здесь её все знают наизусть, так что волей-неволей и сами выучите. Итак… По легенде одна женщина, бежавшая из рабства Благодати, во время своих скитаний обнаружила, что носит под сердцем ребёнка, — монотонным голосом начала Джис, зловеще округлив глаза. — Тотчас приняла она решение вернуться к людям, чтобы спасти безвинный плод и подарить ему жизнь. Её сразу же поместили в клинику для самовредящих, где и протекала её мучительная беременность. Обследования врачей открыли ужасный факт – внутри её чрева срослись воедино два близнеца. Беременная сим страшным уродом, она снова бросилась вон из города, чтобы окончательно свести счёты с жизнью. Тронутый её горем, великий лес принял её, укрыл своей листвой, обогрел и накормил. Сам дух леса опекал её чрево, в котором два плода срослись столь крепко и необратимо, что были обречены ещё до рождения. Они спали, обнявшись навечно в утробе матери, соединившись головами, сердцами, ногами, переплетясь венами и кишками. И если то, что соединилось, не разорвать никакой силой, пусть же сольётся воедино навечно и пусть живёт как стремится – двумя естествами. Так решил дух леса. Сама сила природы сочетала близнецов всё крепче, сливала друг в друга всё полнее, пока не свершилось полное сопряжение, и не родился посреди фруктовых садов дивный ребёнок. Не заплакал он при рождении, но тихо запел, словно радуясь жизни, которая всё же открылась ему. И лес кругом отзывался ему и бережно укрывал его от невзгод, пока мать приходила в себя после родов. Обнаружив возле себя Дитя, женщина, однако, не испытала никакого восторга и радости. Она ужаснулась и отринула его, предоставив его заботам лесного духа. Сама же она бежала прочь, но ей не суждено было далеко уйти. От потери крови и ран, нанесённых дикими животными, вскоре она и погибла. Дитя же выжило – ни непогода, ни зверь не могли навредить ему. Взращенное лесным духом, оно обрело великую силу и красоту, какими никогда не обладать обычному человеку.

— Красиво, — одобрил Вессаль. – Но, конечно, сросшиеся близнецы тут совершенно не при чём…

— Слушай, дедуля, — нахмурилась Джис, — ты легенды не трожь. Тем более наверняка знать ты не можешь что да как было.

— Вот тут вы правы, — согласился Вессаль. – Извините мне мой скептицизм. Действительно, пусть сказка останется сказкой.

Они молча простояли какое-то время неподалёку от дома, изучая окрестные постройки и своих новых сограждан, которые, наконец, обратили внимание на чужаков и теперь во все глаза разглядывали их. Гави натянул на нос воротник свитера — сигаретный дым плыл по улице как сценический туман, и ужасный запах горелой травы вызывал у него тошноту и боль в глотке. Здесь курили все от мала до велика. Даже дети таскали у взрослых сигареты и бегали в какую-то мастерскую, чтобы подкурить от печки.

Дверь дома вдруг приоткрылась, и оттуда выскользнул Ётал. С видом важного посла с королевским поручением он прошёлся по двору и двинулся прямиком к доминусу.

— Друг Гай. Пошли, — услышал от него тот ещё издалека.

— А я? А мы? — тут же возмутился Экбат.

Ётал как-то странно посмотрел на него.

— Нет, только он. Который Гай Гельветти, — неуверенно произнёс он фамилию доминуса.

— Экбат, будь с Гави, — сказал доминус, со вниманием оглядев друзей на дорожку, словно собрался не в соседний дом, а в соседний город. Оправив одежду, он двинулся в сторону дома вслед за Ёталом. Экбат с возмущением в лице проводил его взглядом и разочарованно вздохнул.

— Остальных в бараки, — небрежно бросил через плечо Ётал, обращаясь к Джис. Та кивнула.

— Может, нам лучше остаться? — предположил Гави, с прищуром глядя вслед Ёталу.

— Пошлите, — протянула Джис, махнув рукой. — Это надолго. Игры — это всегда надолго, Дитя будет веселиться, а делает это оно тщательно.

Они побрели вслед за ней по той же дороге, что привела их сюда с лесопилки, однако вскоре свернули на узкую улицу, над которой нависли старые серые дома из брёвен, обросшие чердаками да сараями, как пни поганками.

Улица оказалась тупиковой и упёрлась в одноэтажное продолговатое строение. От грубо сколоченного здания со слегка покосившейся крышей и ветхим сараем, устало прильнувшим к дому, как старуха плечом к старику, буквально-таки разило какой-то безнадёгой.

— Вот ваш новый дом! — жизнерадостно воскликнула Джис, оборачиваясь к своим хмурым спутникам.

Впрочем, бараки были не так уж дурны, как могло показаться на первый взгляд. Пройдя небольшой тамбур, в котором стояла бочка, полная воды, пирамида из кадушек и три корыта, они оказались в главном и единственном помещении, которое представляло собой коридор с двухэтажными нарами по бокам и огромной печкой во главе. Окна были крохотными, нары хлипкими, разделены они были перегородками, которые Гави тут же окрестил стойлами. В каждом «стойле» могло разместиться по два человека, и для удобства на полках лежали толстые матрасы, набитые сеном.

Гави принялся прохаживаться по бараку, щупая матрасы и проверяя законопаченные мхом щели в стенах, откуда местами немилосердно дуло. Наконец, удовлетворено кивнув, он позвал Экбата и указал на верхнюю полку совсем недалеко от печки.

— Экбат, это твоё место. Внизу будет спать Абби.

— А Ингион?

— Поспит на соседней кровати.

Деорсу он разместил в другом конце коридора у самых дверей.

Сам Гави занял смежные с Абби и Экбатом нары, определив Вессаля на нижнюю полку.

— Вот и молодцы, — похвалила Джис. — Тут даже посуда есть! — заявила она с таким восторгом, будто речь шла о роскошном фарфоровом сервизе. — Вот! — она выудила из-за печки громадный бак с крышкой и гордо водрузила его на широкий дощатый стол, общий для всех. В баке обнаружилось пять старых деревянных ложек, четыре треснутые глиняные кружки и дохлый паук. — Тут живут два батрака да пильщик, но они едят на Кухне. Им хватает. А вы смотрите сами.

— А где эта Кухня? – с надеждой в голосе спросил Экбат.

— Это в марлановом доме, — Джис неопределённо кивнула куда-то в сторону, словно все и так знали, где живёт некто Марлан. — Ну спросите ещё у соседей ваших, всё порасскажут да отведут. Вы их не бойтесь, компанию они любят. Особенно под наливочку.

Гави нахмурился.

— Что ж… спасибо… — начал он.

— Ага, — откликнулась Джис. – За домом есть дрова. Можете растопить печь, а то холодновато здесь.

— Как же её растопить? – Гави совершенно не хотелось тратить свои спички и вообще кому-либо сообщать о них.

— За угольком в любой дом по соседству зайдите – дадут, помогут. Огнива в городе только две штуки, так что только угольком, голубчики, угольком.

Повисло молчание. Раздавался лишь тихий топот собак Гави – те неутомимо изучали их новый дом и обнюхивали в бараках каждый уголок.

— Ну, короче говоря, добро пожаловать, — сказала Джис, хлопнув в ладоши и с шумом потерев ладони. – Я пойду, а вы обустраивайтесь. Завтра приходите на лесопилку на обед, мать вас приглашала.

— Спасибо, — крикнул ей вслед Гави. Джис быстро удалялась, помахивая им рукавицами.

— Не скучайте, голубчики, скоро вобьётесь в колею, — крикнула она, не оборачиваясь.

Хлопнула дверь, и они остались одни.

— Я за дровами, — сказал Абби, заглянув в чёрное, потухшее жерло печи.

— Экбат, иди с ним, — велел Гави, с сомнением поглядев на то, как он приволакивает ногу. – Ну а я схожу за угольком. Пройдусь по соседям, посмотрим, что из этого выйдет.

Усадив Вессаля на его новую постель, он кликнул Кецаля, прихватил глиняную кружку и быстро ушёл.

Через полтора часа все сидели у печки, придвинув к ней длинную лавку. На бараки наползли сумерки, а доминуса всё не было. Никто не хотел ложиться спать, не дождавшись его. К тому же необходимо было познакомиться с соседями, занимавшими нары по другую сторону.

Гави разжился в соседнем доме не только углём, но и хлебом, а также несколькими сырыми морковками и чесноком. Дверь ему отперла старуха на первый взгляд лет ста пятидесяти, которая, разобрав с десятого раза, что ему от неё нужно, тут же засуетилась и спустя почти полчаса трясущимися руками вручила ему полную углей глиняную чашку. Однако отпустила она его не сразу – потянув за рукав, старуха задержала Гави в сенях и снова пропала. Он долго ждал её, усевшись на сундук. В сенях пахло грибами и плесенью, там было сыро и холодно. Из жилого помещения же веяло теплом и пахло кислой капустой. Пока Гави мечтал о капусте, старуха насобирала ему в мешок подсушенного серого хлеба и каких-то плохо вымытых овощей. Впрочем, Гави невероятно обрадовался этим подношениям и, раскланявшись со старухой, очень довольный, словно охотник с добычей, поспешил в бараки.

Никто не притрагивался к пище, все грелись возле печки в ожидании доминуса. Собаки спали у огня, вполне насытившись объедками из рюкзака Гави. Во внутреннем кармане он нашёл пакет с костями и слегка подпорченным мясом – все остатки от обедов на костре он тщательно упаковывал с собой.

Доминус явился, когда на улице уже была непроглядная темень. Вид у него был совершенно изнурённый. Он на миг замешкался в тамбуре, прощаясь с кем-то, видимо, со своим провожатым, и затем уверенно вошёл в бараки, словно каждый день сюда входил.

Едва бросив взгляд по сторонам, доминус двинулся прямиком к столу, где все принялись усаживаться вокруг бака, из которого валил пар — Гави снял крышку и наружу вырвался приятный аромат горячей пищи.

Доминус потянул носом и заглянул в бак.

— Гави, пахнет очень вкусно. Что это у тебя здесь?

— Всё довольно прозаично — варёная морковь. Сверху я покрошил чеснок.

— Прекрасно!

— Садись скорее, мы все умираем с голоду. Только тебя и ждали.

Доминус устало улыбнулся.

— Благодарю вас, друзья. Я высоко ценю ваше внимание.

Он уселся на лавку и, схватив ломоть хлеба, зачерпнул им из бака рагу, приготовленное Гави.

Все молчали, ожидая, когда же доминус начнёт свой рассказ о визите к Дитя, но тот оттягивал этот разговор, как только мог.

Ему было тепло и уютно сидеть у жаркой печки, пропахшей смолистым горелым деревом, и есть самую нехитрую, но оказавшуюся такой вкусной пищу. Он устал. Всё, что приключилось с ним этим вечером, казалось теперь каким-то удивительным наваждением или забытьём, что наступает после потери сознания.

Доминус не знал, как начать свой рассказ. Ему было трудно подобрать слова, чтобы описать поистине самое странное происшествие в своей жизни. Тихий вечер у печки замечательно подходил для разного рода воспоминаний, полных светлой тоски и сожалений, да ещё осталось бы время для плавных, сонных рассуждений. Отнюдь не для описаний игр Дитя в охотничьем доме.

К удивлению доминуса, никто не засыпал его вопросами. Даже Экбат сидел за столом тихо и понуро, подгрызая свой хлеб да прихлёбывая из кружки студёную воду. Абби сосредоточенно жевал, Гави помогал Вессалю управиться с рагу, приспособив крышку от кастрюли в качестве тарелки.

Доминус прокашлялся.

О чём же он мог рассказать им? Охотничий дом славился своей банькой. Об этом доминусу сообщил Ётал, когда они вошли в зал, где совсем недавно состоялось их знакомство. Здесь было многолюдно. Люди пили и курили, но, как ни странно, стояла тишина. Никто не смотрел на вошедших, присутствующие отворачивались, пряча глаза, и доминус видел лишь сутулые спины, из-за которых поднимался сизый дымок.  Кроме дыма ничто больше и не шелохнулось, пока они пересекали каминный зал. Здесь они не задержались и через заднюю дверь вышли на лестницу, а после подъёма свернули в какой-то тёмный коридор, где, как и на лестнице, было полно народу.

Все молчали. Доминус удивлённо озирался в полутьме, но тусклого света нескольких свечей, которые держали люди, не хватало, чтобы разглядеть лица присутствующих. Столпотворение в тесном коридоре дополнялось духотой и низкими, давящими потолками, и в конце концов доминусу начало казаться, что коридор становится всё теснее и едва ли не сужается в одну точку. Словно во сне лавировал он вслед за Ёталом между тёмными фигурами, и когда из двери, которой оканчивался коридор, им в лица пахнуло горячим сырым деревом, он уже едва соображал.

Они вошли в предбанник — небольшую комнату с множеством лавок, которые, разумеется, все были заняты. К стене было прибито несколько крюков – на всех грузными кучами висела одежда. Здесь было намного светлее — люди держали в руках свечи и три масляные лампы. Дышать было нечем, как и в коридоре, поскольку повсюду стеной стоял сигаретный дым и влага.

Доминус, наконец, смог разглядеть лица присутствующих. Люди были спокойны и беззлобны. Они сидели в полной тишине, глядя на дверь, ведущую в моечную. Из-за двери не доносилось ни звука, однако при взгляде на неё отчего-то и впрямь раздирало любопытство, к чему примешивалось и беспокойство. И доминус его почувствовал.

Что могло быть за этой дверью? Голые люди. Это баня. Здесь моются, и кто бы здесь ни мылся, он явно не мог бы продемонстрировать ничего такого, от чего все волоски на теле встали бы дыбом. Но они вставали.

Внезапно где-то рядом раздалось надрывное женское рыдание. Доминус вздрогнул и дёрнулся в сторону. Он тут же врезался спиной в широкогрудого детину, наступил на ногу старику и пребольно двинул локтем по голове какой-то девице. Его принялись толкать со всех сторон, пока в конце концов он и вовсе чуть не упал, благо его подхватил Ётал.

— Что ты так суетишься? — усмехнулся он, уволакивая доминуса в угол за воротник плаща.

— С какой целью мы здесь? — спросил доминус, вырвав из цепких пальцев свой воротник.

Женское рыдание стихло. Доносилось оно из коридора, где теперь вновь стояла гробовая тишина.

— Поиграть, — удивлённо ответил Ётал, глянув на растерянного доминуса, как на малое, неразумное дитя.

Дверь в моечную вдруг приоткрылась.

— Пошли, пошли, — заторопился Ётал, увлекая доминуса за собой.

Он затолкал его в соседнее помещение и плотно притворил за ними дверь.

В моечной было очень тепло и влажно, одинаково отделанные пол, потолок и стены тонули в полумраке, и доминус почувствовал себя словно внутри кубика.

Здесь и впрямь были голые люди. Все они неспешно занимались какими-то совершенно банными делами – кто-то разбавлял воду, кто-то доставал мыло, мочалки, кто-то готовил полотенца и стелил коврики. Люди тихонько возились в темноте по углам моечной, раскладывая инвентарь по широким скамьям, и не обращали на доминуса ровно никакого внимания.

Центр моечной являлся средоточием света и какого-то сильного напряжения. Казалось, в нём искрятся молнии, готовые разорвать пространство в любой момент, казалось, в нём прогремел взрыв, но тут же застыл своею волной во времени, сдерживаемый чьей-то могучей волей. Нельзя было не взглянуть туда, и в то же время смотреть не хотелось – доминусу казалось, что стоит ему взглянуть, и он непременно увидит нечто настолько странное, что поразит его в самое сердце и уже никогда не отпустит. Он медленно поднял глаза.

В центре моечной стояло Дитя. Оно было одето. У его ног выстроились свечи, и их огня хватало, чтобы озарить весь облик Дитя – светлый, удивительно ясный. Оно смотрело на доминуса не мигая, словно изваяние, и тот также вперился в его серые с зелёно-голубыми отливами глаза.

Взгляд Дитя не был суровым или напряжённым, но был очень спокойным и внимательным, и доминус сперва почувствовал облегчение и даже упоение этими прекрасными очами, проявляющими к нему столь пристальный интерес. Однако расслабленность его сменилась лёгкой дрожью, которая быстро перешла в довольно бурные вибрации, а вскоре доминусу стало казаться, что его и вовсе колотит током.

Моечная дрогнула. Её словно тряхнуло от чрезвычайно низких частот, которые звуковым шквалом пронеслись по помещению. Доминус ощутил себя крошечным жуком, застрявшим в динамике, а он и впрямь застрял – неотрывно глядя в глаза Дитя, он застыл без движения, слушая удивительный свист и шелест, напоминающий радиопомехи.

Дитя вдруг подняло руку. Доминус тотчас повторил его жест и к своему ужасу увидел, как рука его раздвоилась, затем растроилась, а после и вовсе так размножилась, что было не сосчитать — каждое его движение рождало новую копию его руки. Он сделал шаг вперёд, обернулся и тотчас увидел себя самого с тем же тревожным выражением лица, какое было у него мгновение назад. Доминус отпрянул и вновь повертел головой – теперь он увидел собственный затылок. Рядом с собой он обнаружил обнажённого Ётала, утирающего чистые руки полотенцем. Когда он успел раздеться и вымыться? Доминус в изумлении воззрился на него и попытался раскрыть рот, чтобы извлечь из него мучающие его вопросы, однако язык его был тяжёл и неповоротлив, будто под наркозом, и не смог издать ни звука. Снова в некоторой беспомощности взглянув на Дитя, доминус почувствовал, что почти теряет сознание, но внезапно всё закончилось – Дитя моргнуло, и в моечной вновь наступила тишина.

— Ты что, припадочный? – проворчал на ухо доминусу Ётал. – Что ты так пыхтишь?

Тяжело дыша, доминус обернулся и взглянул на него. Ётал был одет и всё еще подталкивал его вперёд. Они только что вошли в моечную.

Дитя, гостеприимно раскинув руки, широко улыбнулось вошедшим гостям, и, набрав полную грудь воздуха, запело дуэтом с самим собой:

 

Кто духом свят, того не опаскудить.

Благословен его тернистый путь.

Кто духом свят, хранит свой дух в сосуде,

Который невозможно пошатнуть.

 

Не извратить и не предать пороку

Того, кто светлый дух в себе несёт.

Не примет он ни грязи, ни упрёка,

Благословен же будет вечно тот.

 

Из уст Дитя одновременно раздавались и мужской, и женский голоса, и доминус был совершенно уверен, что какой-то из голосов ему чудился, как чудилось и то, что одежды и волосы Дитя стали невероятно длинны и заполонили собой всю моечную, сокрыв и людей, и скамьи, и пол, и стены.

«Потрясающие галлюцинации, — подумал доминус, — видимо, духота вскружила мне голову, да недуг мой прогрессирует. Благодать испытывает меня».

Он прижал ладони к груди и принялся молиться, обращаясь к Благодати и испрашивая у неё успокоения для своего перевозбуждённого сознания. Дитя моментально смолкло. Молчал и Глас божий, предоставив доминусу разбираться с одолевающим его смятением самостоятельно.

— Ты сидел на моём камне, ты трогал пальцами мои клавиши, ты высекал звуки из моих струн, — вдруг произнесло Дитя. Голос его был достаточно высок, но не был похож на женский, как, впрочем, и на мужской. Он был приятен и мелодичен, его тембр казался идеальным для слуха.

Доминус склонил голову.

— Простите меня, я не удержался. Ваш инструмент изумителен, невозможно было устоять. Признаю, я поступил совершенно бестактно, прошу у вас прощения.

— Но я тебя не упрекаю, — Дитя рассмеялось. – Твоя игра совершенна. Она доставила мне наслаждение.

— Вы… слышали?

— Безусловно.

Краем глаза доминус увидел, что Ётал полностью разоблачился и теперь стоял в сторонке, вытирая только что вымытые руки полотенцем. Позади Дитя люди сдвигали вместе широкие лавки, стелили на них какие-то ткани и расставляли свечи. Стало гораздо светлее. Доминус приметил среди присутствующих и Япогора. Все молча делали свою работу, не вмешиваясь в разговор.

— Меня восхитило до глубины души твоё мастерство, — продолжало Дитя.

— Благодарю вас. Признаюсь, и ваш голос совершенно покорил меня. Ваш вокальный диапазон не знает себе равных.

Дитя зарделось.

— Услышать похвалу от человека с идеальным слухом – честь для меня.

Они с почтением раскланялись друг перед другом, и напряжение первых минут встречи окончательно спало. Доминус даже как-то просветлел душой после краткой, но любезной беседы с Дитя, и перестал настороженно буровить его глазами, точно бомбу, готовую взорваться в любой момент.

Тем временем к Дитя подступили Ётал и молодая, тонкая и стройная, как осина, девушка. Оба они были обнажены, оба держали в руках банный инвентарь.

— Можно начинать, — кивнуло Дитя, и девушка тотчас поставила у его ног ушат с водой. Ётал положил туда же мочалки, отрезы ткани и пару кусков мыла, после чего вдвоём с девушкой они принялись раздевать Дитя.

Доминус поспешно отвёл взгляд. Он упрямо смотрел в стену, хотя к своему огромному стыду испытывал любопытство и желание изучить глазами секреты, что скрывала одежда Дитя. Он покраснел, его бросило в жар, к тому же тут и впрямь было жарко, и толстый косматый ватник в этих условиях постепенно превращался не только в шутовской наряд, но и в орудие пытки.

— Ты можешь смотреть, — спокойно произнесло Дитя. – Сие зрелище достойно твоих глаз, как и глаза твои достойны, чтобы взирать на меня.

Доминус повернулся к нему. Глядя на Дитя, он готов был поверить каждому слову легенды, которую рассказала Джис, поскольку отродясь не видел ничего подобного. На первый взгляд необычность тела Дитя ошеломляла и смущала, но гармония во всём его облике была столь явной, что шок постепенно сменялся восхищением.

Ётал и девушка опустились на колени, взялись за мочалки и принялись обтирать ими ноги Дитя. Они омывали их водой, а после намыливали всё выше, подбираясь к бёдрам. Мыльная вода стекала на чистую кожу, и им приходилось омывать её снова и снова. Доминус вначале не понял, зачем они моют Дитя столь неразумно, но вскоре разгадал их хитрость, заметив, с каким обожанием они касались его тела. Для Дитя, разумеется, их поведение не было загадкой, и оно с доброй улыбкой глядело на своих банщиков, возложив ладони на их макушки.

— Разденься, — предложило Дитя доминусу.

Тот с облегчением принялся снимать тёплую одежду и затем аккуратно сложил её на скамью.

— Ты можешь раздеться полностью.

Доминус, оставшись в чёрном свитере и брюках, пожал плечами и покачал головой.

— Спасибо, но я, пожалуй, воздержусь.

— Но ты в бане. Неужели тебе не хочется омыть усталое, несвежее тело, насладиться тёплой водой, ароматным мылом?

«Ещё как хочется» — подумал доминус.

— Побеседовать с вами мне хочется гораздо сильнее, — произнёс он вслух.

Дитя улыбнулось и кивнуло.

— Как пожелаешь. Тем более я жажду того же.

Корону его не тронули – она поблёскивала нимбом над его головой, добавляя роста и без того высокому Дитя. Волосы за его плечами перебирали и расчёсывали несколько человек. Остальные посетители бани неспешно мылись в стороне, по-прежнему сохраняя полное молчание. Казалось, здесь никто и не заговорит, пока к нему не обратится Дитя. Но тому не было нужды говорить ни с кем кроме доминуса.

Ётал и девушка омывали бёдра и пах Дитя. Они намыливали его мужские органы руками, отложив мочалки. Узкие бледные бёдра Дитя намыливали тканью, как и весь торс. От бёдер они перешли к талии, животу, не забывая возвращаться к уже вымытым участкам тела и заново обливать их водой. Когда же их ладони коснулись округлой женской груди Дитя, доминус не выдержал.

— Кто вы? – спросил он.

— Я человек. Я живу в лесу и исполняю музыку, — был дан ему краткий ответ.

— Как вас зовут?

— Мне нет нужды в имени.

— Давно ли вы живёте здесь?

— Некоторое время.

Дитя звонко рассмеялось, глядя на разочарованное лицо доминуса.

— Не стоит искать тайны там, где их нет, — сказало оно. — При рождении мне не дали имени, все прочие имена, которые пытались давать мне люди, не подходили и были чужды мне. Я и впрямь человек, что живёт в лесу и посвящает почти всё время единственной страсти своей – музыке.

— Но почему в лесу?

— Дерево, — Дитя указало ладонью на потолок, стены и пол бани. – Дерево – зародыш истинно прекрасной музыки, предтеча вдохновенной мелодии. Дерево дрожит, дерево поёт, рождает жизнь и красоту.

К своему изумлению, доминус услышал нежное скрипичное соло, словно опускающееся с потолка, на который указало Дитя. Он зажмурился и помотал головой, и соло тотчас стихло. Дитя вновь рассмеялось.

— Что ж, теперь твой черёд представляться.

— Моё имя Гай Гельветти, — сказал доминус. Он замолчал, задумавшись, что ещё уместного и примечательного он мог бы рассказать о себе.

В это время Ётал с девушкой завершили омовение Дитя и обернули его чистой тканью. Промокнув его влажное тело, они вновь разоблачили его. Девушка взяла с полки какой-то бутылёк с белой жидкостью и вылила несколько капель себе на ладонь, а затем передала бутылёк Ёталу. Моечная заблагоухала вишнёвым цветом — оба они принялись натирать Дитя ароматным маслом с головы до ног.

— Кем ты был до своего бегства? — поинтересовалось Дитя.

— Святым доминусом.

Люди, присутствующие в моечной, разом повернули к нему головы. Доминус с улыбкой вздохнул и всплеснул руками. Дитя понимающе кивнуло, будто бы вовсе не удивившись этому признанию.

— Чудесное поприще, — заметило оно. – Истинно вам подходящее.

Доминус взглянул в большие, мирные глаза Дитя, которые, как ему показалось, видели его насквозь, и решил дольше не скрывать вопросы, вертящиеся у него на языке.

— Зачем вы убедили людей устроить взрывы, почему избрали целью именно меня?

Дитя покачало головой.

— Взрывы прогремели бы так или иначе, при моём участии или же без него. Не было с моей стороны к тому принуждения. Что касается тебя, Гай Гельветти, то мне необходимо было встретиться с тобой. Принимать тебя у себя, говорить с тобою — великая честь для меня.

Доминус озадаченно посмотрел на него.

— И вы решили подорвать меня, лишь чтобы вынудить бежать вон из прежней жизни и навестить вас в дремучем лесу?

— Именно так.

— Весьма сомнительная честь, на мой взгляд.

Шагнув назад, доминус нащупал скамейку и медленно опустился на неё, не сводя глаз с Дитя.

— Но зачем? Для чего всё это? Зачем я вам понадобился?

— Мы оба нужны друг другу, — заметило Дитя. – Ты отчаянно нуждался во мне. Ну а мне отчаянно хотелось встретиться с наместником Благодати на земле, избранным ею достойнейшим человеком, светлейшим духом и помыслами.

— Таковым я отныне не являюсь, — проговорил доминус, с изумлением выслушав объяснения Дитя.

— Ты всегда останешься таковым. Уж не думаешь ли ты, что Благодать может ошибаться?

Взгляд Дитя лукаво заблестел, и доминус, которому всё больше начинало казаться, что Дитя запросто читает его мысли, как раскрытую книгу, понял, что скрывать что-либо от него было бесполезно.

​- Полагаю, может.

— Но в то же время ты её не гонишь, — заметило Дитя. — Я чувствую её в тебе. Ты слышишь Глас божий и слушаешь его. Зачем же? Почему тебе, мудрому скептику, не наплевать на божью Благодать?

— Потому что я наполнен любовью к ней.

— Что ж, — Дитя мягко улыбнулось, — думаю, это взаимно.

— Ну а вы, — обратился к нему доминус, — вы слышите Глас божий?

— Безусловно! Услышит всякий, кто желает этого.

— Некоторые люди, рождённые здесь, не слышат.

— Они не хотят, им незачем.

— Вы убеждаете их в этом?

— Вовсе нет. Но я предоставляю им выбор. Они могу слушать либо Благодать, либо меня, либо ни одного из нас. Ещё никто не выбирал Благодать.

— Что это даёт им?

Дитя хитро посмотрело на доминуса.

— О Гай, это не даёт им ничего. Все они одинаково несчастны.

— В таком случае этот выбор бессмыслен.

— И да, и нет. Бессмыслен, но в то же время наполнен смыслом — как вся человеческая жизнь, полностью сотканная из противоречий.

В это время Ётал и девушка завершили умасливание Дитя, и теперь оно сияло, как статуя из благородного, полированного молочно-белого мрамора.

Дитя медленно развернулось и направилось к сдвинутым скамьям, волоча за собой расчёсанные, безупречно прямые волосы. Оно взобралось на этот импровизированный постамент и встало на колени. Люди тотчас полезли на скамьи вслед за ним, окружили его со всех сторон и принялись поглаживать его тело руками, подключив вскоре к этому занятию и губы свои, и языки.

Доминус вскочил с места, схватил телогрейку со штанами и быстро попятился к двери.

— О, не волнуйся, Гай Гельветти, всё это никак не помешает нашей интереснейшей беседе! — воскликнуло Дитя.

— Мне безумно неловко, — упорствовал доминус, натягивая на себя верхнюю одежду. — Я зайду позже, если вам угодно.

— Это игра, — услышав эти слова, доминус замешкался и оглянулся на пороге моечной. Дитя спокойно смотрело на него, нисколько не противясь ласкам, которыми награждали его окружающие и которые становились всё требовательней и жарче. — Они будут делать со мною что хотят, пока не напьются моей любви до пьяна. Это лишь игра. Не стоит бояться игр, они существуют для избавления от тревог, но не для порождения новых.

— Вы тревожитесь? — спросил доминус, притворив дверь.

— Случается, — вздохнуло Дитя. — Порой я испытываю боль, я страшусь и проливаю слёзы, ведь я человек. Быть человеком невероятно тяжело. Быть счастливым человеком невероятно сложно. Быть святым человеком практически невозможно.

Люди хватали его всё неистовей, тиская и лобзая всё его тело от кончиков пальцев до самой макушки. В конце концов его уложили на распластавшегося Ётала лицом вверх и принялись по очереди, а то и все разом, наваливаться на него, одаряя самыми бесстыдными ласками и толчками, на какие были способны.

— Меня переполняет, — продолжало Дитя, улучив момент, когда его губы наконец освободились от чужих поцелуев, — переполняет любовь столь сильная и неукротимая, что, если мне будет некому подарить её, случится катастрофа.

Последнее слово вырвалось у него со столь сильною надсадой, что внезапно оглушительно прогремело по всему помещению, словно его проревел полк солдат. Доминус, встревоженный исступлённым рёвом Дитя, немедленно сел на место, твёрдо решив оставаться в моечной, что бы ни произошло.

— Ничто не сдержит эту сокрушительную силу, Гай, — простонало Дитя. — Но эти алчущие люди способны успокоить меня.

— Похоть и разврат не избавят вас от тревог и боли, — отвечал ему доминус, покачав головой. Он глядел себе под ноги, рассеянно наблюдая, как крохотные струйки мыльной воды утекали сквозь дощатый пол. На скамьях перед ним возникло затишье, затем послышалась неловкая возня, и доминус догадался, что люди меняли позы, заново облепляя Дитя, словно мухи медовую приманку.

— Не избавят? – донёсся до него голос Япогора. — Ну-ка расскажи, святой доминус, чем тебе не нравятся похоть и разврат?

Он обхватил Дитя руками за живот и притянул к себе. Ётал выглянул из-за спины Япогора и с усмешкой заметил:

— Похоже, главным образом ты ему и не нравишься.

Оба они громко рассмеялись.

— Я могу сказать, что мне не нравится, — тихо ответил доминус, — противоестественность происходящего. Показное это всё. Тщета и суета.

— Людям всегда было не безразлично местонахождение чужой спермы, — заметил Ётал, обнимая Япогора за плечи. — Буде она в неположенном месте, сей факт мог бы угрожать державе наряду с угрозой мятежа.

— А чем мужской зад так сильно отличается от женского, что в женский её можно помещать, а в мужской, стало быть, запрещается? — спросила девушка, льнущая к груди Дитя.

— Наверное, есть какое-то мистическое объяснение, — предположил Япогор. — Можно подумать, если вложишь свой член в мужской задний проход, прямиком оттуда немедля раздастся настойчивый и вкрадчивый голос монаха-инфидата – вынь, вынь немедля! Не трожь неприкосновенный зад священного венца творения, героя человечества, благословлённого Благодатью!

Ётал усмехнулся:

— Ну наклонишься ты к сему рупору истины и спросишь – А девок хоть можно? – и ответствует тебе глас божий: «А девок можешь драть куда вздумается».

Раздался всеобщий громовой хохот. Смеялось и Дитя, весело оглядывая всех участников игры.

— Я вёл вовсе не к этому, — смущённо проговорил доминус, обращаясь к Дитя. — Простите мне мои слова, но мне кажется, что вами движет отнюдь не похоть, отнюдь не вожделения вы ищете в этих людях. И то, чего вы ищете на самом деле, вы в них не найдёте. Они не способны дать вам то, что вы хотите, любить вас так, как вы любите их, и оттого вам тяжко.

— Моя любовь не знает условностей, — ответило Дитя, — она безгранична ко всем и не требует удовлетворения, поскольку не является голодом или корыстью. Но моё человеческое тело нуждается в охлаждающих его ласках, ибо раскаляется как хрупкая жаровня, в которой бурлит лава. Во мне горит огонь, — Дитя шумно выдохнуло, — порой я чувствую, будто раскалываюсь на куски. Эта сила мучает моё бедное тело. Моё бедное, нежное тело! Оно живое, оно так отчаянно хочет жить!

Людей, услаждающихся телом Дитя, сменили другие. Доминус устало уронил голову в ладони и вновь уставился на затейливый древесный узор половицы под его ногами.

— Не печалься обо мне, — с трудом произнесло Дитя из-под чьего-то тяжёлого тела. — Это всего лишь игра. Нет поводов так убиваться. Игра не нарушает порядок во вселенной, а страдания человека – закономерная часть этого порядка, его необходимая составляющая. Такова наша вселенная. Таковы её законы.

Люди вокруг него сменялись, хватали его, распаляясь всё больше, неистово гладили его взмокшую бледную кожу, оставляя на ней красные борозды от цепких пальцев. В их пунцовых лицах, сосредоточенных на Дитя, читалось сладострастное, голодное восхищение и лихорадочное, до отвращения жадное нетерпение.

— Гай, присоединяйся, — доминус услышал глубокий, страстный шёпот Дитя так явственно и близко, словно оно шептало ему на ухо: — присоединяйся же к игре. Испей столько любви, сколько требует твоё сердце.

Бросив тяжёлый взгляд на извивающиеся перед ним тела, доминус отвечал:

— Моё сердце требует, чтобы всё это прекратилось.

Заметив, что движения некоторых нетерпеливых стали довольно грубыми, а возня вокруг Дитя всё больше начинала походить на драку, доминус напряжённо вытянулся, сжал кулаки и воскликнул:

— Умоляю вас, прекратите это. Я обращаюсь ко всем – довольно!

Дитя с улыбкой отвечало:

— Не беспокойся обо мне. Эти ласки мне необходимы.

— Ласки? Это разве ласки?

— Так пойди и покажи как надо, – отозвался Ётал. Он устало развалился на скамье в углу, прикрывшись простынёй, омытый и чистый. — Докажешь всем, что умеешь лучше.

Доминус и не взглянул на него.

— Не позволяйте делать это с вами! — вскричал он. — Они вас покалечат!

— Любовь людей порой бывает неистова, — со вздохом ответило Дитя.

— Какая глупость! — поразился доминус, ожидавший от Дитя каких-то совершенно иных, мудрых и глубоких речей и поступков.

— Гай, мы – продукт одной сингулярности, — со смехом сказало Дитя. — В нас с тобой можно найти схожие несовершенства, которые нетрудно отыскать и на другом краю вселенной. А потому мне кажется, что и сами боги имеют те же слабости и могут страдать от противоречий.

Дверь моечной хлопала – люди выходили и заходили, одевались и раздевались, сменяя друг друга.

— Вся наша вселенная имеет один и тот же изъян! – тяжело выдохнуло Дитя, терзаемое со всех сторон требовательными объятиями и лобзаниями. – Муки противоречий.

Корона его слетела и упала на пол. Здоровенный широкогрудый крестьянин с опухшим от жара и пота лицом и косматой бородой, растолкавши остальных с постамента, подтянул к себе Дитя, схватил его за волосы и с силой придавил его голову к постаменту лицом вниз, навалившись всем своим бугристым, быкоподобным телом на его стройный, гибкий стан.

— Что же это… — доминус вскочил.

Приподняв за волосы голову Дитя, мучитель с удовольствием удостоверился, что по лицу Дитя, заливая глаза, из разбитой брови густо бежала блестящая тёмная кровь. Он слизнул с его щеки быстрый кровавый ручеёк, осклабился и, ухватив Дитя за шею, продолжил услаждаться его телом со столь полноправной грубостью, что у доминуса от гнева потемнело в глазах.

— … настоящее паскудство!

Доминус растерянно смотрел на покрасневшее от натуги и крови лицо Дитя.

— Это, по-вашему, игра?! – вскричал он. – Это игра? Это избавление от тревог? Укрощение внутреннего огня?

Дитя больше не отвечало. Прикрыв глаза, оно обессиленно повисло в руках своего мучителя.

— Довольно! – гаркнул доминус, указав пальцем на розовеющего всем телом детину, который с видимым наслаждением душил Дитя, врезаясь в его бёдра словно таранное бревно в подушку. – Довольно, говорю вам! Иначе мне придётся самому всё это прекратить.

— Не ори, — лениво проговорил Ётал, сонно потягивающийся на своей лавке. – Не тебе решать кому чего довольно.

— Друг Гай, расслабься, — из своего угла миролюбиво посоветовал Япогор, ещё мокрый и розовощекий, только что завершивший омовение. – Дитя знает, чего хочет, и знает, чего хотим мы. Дитя могуче, обладает великой силой. Если бы оно противилось тому, что происходит, давно бы покинуло баню. Но оно здесь.

— С чего вы это взяли? – прорычал доминус. – Откуда у вас в голове этот бред про могучую силу?

— Неужто ты глухой? – поинтересовался Ётал, опершись локтями о колени. – Ты не слышал его? Дитя может кричать как тысяча рысей. Греметь как гром! Да в конце концов растерзать всю душу своим голосом.

— Я не глухой и не слепой. Я прекрасно слышу и вижу, – доминус начал понимать, что теряет терпение. – Я слышал и видел чудо, которое вы топчете ногами.

— Это игра, — развёл руками Япогор.

— Это не игра! – рявкнул доминус. – Это паскудное насилие!

— Заткнись, а? – пропыхтел с постамента косматый здоровяк. – Ты мне всё портишь, святоша.

— Вот и славно, — сказал доминус.

Он бросился к постаменту и резким ударом в лицо свалил мучителя Дитя на пол. Тот рухнул грузно, как мешок с мукой, моментально потеряв сознание. Все повскакивали с мест.

— Игры закончились! – вскричал доминус, хватая Дитя за плечи и пытаясь привести его в чувство.

— Ты что творишь? – тихо произнёс Япогор, угрожающе привстав со скамьи вслед за всеми.

— Порчу ваше веселье, господа.

Доминус свирепо огляделся. Непривычный к подобному применению, кулак его ныл от боли, но он и не замечал того, переполненный гневом и горечью. Сорвав с соседней скамьи простыню, он обернул ею обессиленное Дитя и усадил его на край постамента. Дитя шаталось, словно пьяное, и вяло клевало носом, не отвечая на встревоженные взгляды доминуса, который заглядывал ему в лицо, усевшись на корточки у его ног.

— Как вам помочь? Что мне сделать?

Услыхав позади себя чьи-то шаги, доминус моментально вскочил и обернулся. Двое мужчин в повязанных вокруг бёдер простынях опасливо отпрянули назад. Вид взбешённого доминуса напугал и озадачил всех присутствующих, однако доминус понимал, что через пару минут его обязательно скрутят и повалят на пол.

— Успокойся, мужик, — Ётал выставил вперёд свои худые костлявые ладони и осторожно шагнул к доминусу, беззлобно улыбаясь на редкость белозубым ртом. – Никто здесь не хочет причинить вред Дитя. Его все любят, да что уж там — боготворят. Все боятся его, боятся его силы.

— И только с его позволения наслаждаются его голосом и телом, — поддакнул кто-то.

— Дитя не убить и не покалечить, — заявили сразу несколько человек.

— Не убить? – воскликнул доминус. – Кто вам сказал такую чушь? Даже если допустить, что какая-то сказочная магия делает его бессмертным, неужели это даёт вам право с наслаждением убивать его?  Убивать раз за разом, убивать бесконечно, лишь потому что его тело позволяет это делать?

— Вот именно, — сказал Япогор, медленно приближаясь к доминусу. – Позволяет. Дитя позволяет проделывать с собою всё, что заблагорассудится людям. Было получено его согласие. И началась игра.

— Нет, — рубанул доминус словом, как секирой, — что бы там ни позволял с собою делать человек, вам должно самим себе не позволить причинить ему вред. Иначе вас самих сложно назвать людьми.

Ему ничего не ответили. Пятеро мужчин окружили его, словно охотники — загнанного в угол волка. Доминус вдруг нагнулся и подобрал корону Дитя. Он оторвал грибы и трахеи с нимбом, затем махом разомкнул широкий металлический обруч и разогнул его. Это была тонкая металлическая пластинка с острыми засечками, и сейчас они угрожающе поблёскивали в свете свечей.

— Ну что, кто первый? – спросил доминус. – У вас тут игра, так давайте играть. Вы конечно проявите любезность и позволите мне убить вас? Я ввожу новые правила — нападая на меня, вы даёте мне своё согласие быть убитыми.

Его бросало то в жар, то в холод, сердце его бешено стучало, разгоняя кровь во всех его членах. Но внешне он выглядел решительным и вполне собранным, глаза его яростно сверкали из-под сдвинутых бровей, бегло оценивая обстановку со всех сторон, руки казались высеченными из камня — несмотря на гнев и волнение, доминус не дрогнул и мизинцем перед своими противниками. Чутьё подсказывало ему, что те не решатся напасть на него голышом на скользком полу, рискуя попасть под острый удар лезвия. Мужчины и впрямь попятились.

Доминус, прекрасно отдающий себе отчёт в том, что ни скользкий пол, ни лезвие не спасут его, замешкайся он дольше в своей вооружённой позиции, решил ретироваться немедленно, прихватив с собою то, ради чего он и затеял перепалку.

Сорвав с себя свою телогрейку, он набросил её на плечи Дитя, запахнул поплотнее и немедленно подхватил его на руки.

Собравшиеся, опешив, расступились перед обременённым ценной ношей доминусом, который уверенно протаранил толпу и направился к выходу.

— Счастливо оставаться.

Он вышиб ногой дверь и стремительно вышел вон.

Расталкивая в темноте встречный люд, он нёсся по коридору и не замечал больше никакой таинственности душных помещений этого несуразного дома. Ему отчаянно хотелось выбраться наружу и вдохнуть полной грудью свежего, морозного воздуха.

Дитя показалось ему лёгким, как пушинка. Но в ту минуту разгорячённый доминус, вероятно, смог бы выворотить из стены и камин, потому он нёс Дитя без устали довольно долго.

Выбежав на улицу со своей ношей, доминус словно попал из потустороннего мира в мир настоящий и осязаемый. Его резко окатило холодом, в лицо ударил студёный ветер, и вообще будто вся суровая реальность обрушилась ему на плечи.

Ночь разразилась буйным снегопадом. По опустевшему урочищу гуляла хлёсткая метель, словно гигантской метлой сбивающая снег в сугробы на пути доминуса.

Он торопливо пробирался по улицам, крепко прижав Дитя к своей груди. Мороз кусал его шею и спину, но доминус волновался о голых ногах Дитя, овеваемых ледяным ветром. Дитя заявилось в город босым, здесь он ничего не мог поделать. Утешаясь мыслью, что столь закалённому человеку, как Дитя, удастся претерпеть свирепствующий холод, доминус, тем не менее, не сбавляя темпа, спешил прочь из деревни.

Разгорячённый своим победоносным побегом, ​он широко шагал, то с трудом выдёргивая ноги из сугробов, то легко ступая по дороге, расчищенной ветром от снега. Угадывая в темноте путь, по которому они днём пришли в урочище, доминус огибал уже знакомые ему угрюмые дома и сараи, миновал заметённые косыми вихрями огороды, и, покинув пределы урочища, уверенно зашагал в сторону лесопилки.

Он чувствовал на своей шее тёплое дыхание ​Дитя, бессильно уронившего голову ему на плечо, как на плаху. Чувствовал он и биение его сердца, удивительно сильное и ясное, отчего-то до боли знакомое и вызывающее в памяти какие-то радостные, весенние, но смутные воспоминания. Постоянно то теряя сознание, то приходя в себя, Дитя вздрагивало в его руках, точно бьющийся в ладонях воробышек, и сбивчиво выдыхало, опустошая свою согретую доминусом грудь.

— Гай, — услышал доминус его взволнованный шёпот. – Они не простят тебе этого.

— Я и не собираюсь просить прощения.

Собаки во дворе Адиафоры его узнали, но всё равно залаяли во всё горло, с удовольствием подвывая хищному ветру. Из дома никто не выходил, поэтому доминус постучал ногой по ступеням.

— Адиафора! – воззвал он. — Диа, Джис! На помощь!

Что-то громко звякнуло, и дверь боязливо приоткрылась. На пороге показалась полуодетая Диа с масляной лампой в руках. За её спиной маячила, натягивая свитер, Джис.

— Гай, это ты? Что стряслось? Что такое?

Доминус взбежал на крыльцо.

— Кто это?! – ахнула Джис, взглянув на уткнувшееся лицом в шею доминуса Дитя.

— Впустите нас.

Женщины моментально расступились.

Доминус пробрался в дом и поспешил прямиком на чердак, ловко лавируя в темноте среди мебели и развешанного тряпья. Добравшись до печной трубы на чердаке, он велел подоспевшим за ним женщинам постелить у тёплой кладки постель. Диа и Джис тут же настелили на пол всё, что только смогли отыскать в сундуках, состряпав вполне сносное мягкое ложе. Доминус опустил туда Дитя и тут же укутал его холодные как лёд ноги мохнатой звериной шкурой и мешками. Поднеся лампу к окровавленному лицу Дитя, которое мирно посапывало, моментально пригревшись у трубы, Адиафора разразилась тревожными торатокскими восклицаниями, из которых доминус не понял ни слова. Зато он отчётливо разобрал басовитые причитания Джис, присевшей на корточки рядом с матерью.

— Это же Дитя! – печально пробурчала Джис, осторожно убирая пальцами со лба Дитя налипшие кровавой ледяной коркой волосы. – Что случилось? Что с ним?

— Гай, расскажи нам всё, — хрипло потребовала Адиафора, отставляя лампу в сторону. – Расскажи, как всё было.

— Мне ли рассказывать вам о ваших собственных игрищах? – глаза доминуса сверкнули в темноте. – Неужто для вас является новостью такое вот окончание банных увеселений?

Адиафора опустила взгляд.

— Нет. Такое уже бывало, — сказала она, – причём несколько раз. Мы ничего не могли поделать. Оно приходит снова и снова, словно ничего не случилось. Почему-то оно позволяет это делать. Но смотреть на это мочи нет, Гай.

— Позволяет? – переспросил доминус. – Согласие – не заповедь. Даже слову божьему при случае не стоит следовать, а уж оправдывать собственную жестокость согласием уязвимого человека – неслыханная низость.

— Твоя правда, твоя правда, — закивала Адиафора. – Но Гай… я всегда думала, Дитя обладает великой мистической силой и может одним лишь словом прекратить что угодно. А ты говоришь об уязвимости.

— Сила человека не в хладнокровии, не в талантах, не в мастерстве, даже не в интеллекте, — доминус постучал пальцами по виску. — Сила – в самообладании. Умении владеть собой, ценить себя, не унижать себя насилием над другими и над собой. У этого же существа нет никакого самообладания. Личина его слишком хрупка, чтобы сдерживать ураган раздирающих его чувств. Оно несчастно и, возможно, безумно.

Адиафора поглаживала Дитя по голове.

— Моя бедняжка, — приговаривала она, вздыхая. – Говорила я, не доведут эти игры до добра.

— Это Дитя – оголённый нерв, — сказал доминус. — Жизнь – пытка для него. Я не знаю причин… не знаю его настоящей истории. Но я знаю одно – скотское отношение к нему должно прекратиться раз и навсегда.

Он вдруг увидел в слабом свечении лампы, что суровые поджатые губы Адиафоры расплылись в улыбке.

— Ох эти игры! Бедняжка, ради игры на всё пойдёт. Играет, себя не жалеючи…

Доминус с удивлением и неприязнью оглядел мать и дочь, которые, воркуя вокруг Дитя, увлеклись уходом за его ранами, и тут же почувствовал глубокую, до боли давящую усталость. Ему захотелось забыться сном немедленно, не сходя с места, выключить происходящее как надоевшее радио. Он почему-то всё ещё ощущал сердцебиение Дитя и испытывал смутную тревогу при мысли, что ему придётся оставить его здесь на попечении этой странной парочки.

— Пусть спит, — сказал он как можно строже. – Вымойте его, накормите и оденьте, как проснётся. Пусть сидит здесь и ждёт меня. И сами сидите здесь, никуда не ходите. Заприте дом, никому не открывайте. Я приду завтра утром. Джис, мне потребуется твоя помощь – я не знаю, где находятся бараки, и был бы очень признателен тебе, если бы ты указала мне путь.

Джис закивала головой, обратив к нему своё до безобразия рябое в неверном свете лицо. Глаза её, только что отнятые от созерцания Дитя, сверкали восхищением, теплотой и каким-то подобием нежности. Доминус, вконец обескураженный воцарившейся на чердаке радостью, со вздохом добавил:

— Мне не хотелось бы тревожить Дитя, но я страшно замёрз и должен забрать свою одежду. Помогите мне.

Они аккуратно приподняли Дитя за плечи и сняли с него телогрейку доминуса. И вскоре доминус покинул дом Адиафоры в компании Джис, украдкой оглядываясь по дороге на дрожащий в маленьком чердачном окошке свет.

 

— Так, — сказал Гави. — Что будем делать?

Доминус устало покачал головой.

— Ничего. Они сами всё сделают. Нам остаётся только ждать.

— Разумеется, они не оставят этот инцидент без внимания, — согласился Вессаль. — И боюсь, сегодня спать мы ляжем не скоро.

— А почему? — встревоженно спросил Экбат. — Что же будет?

Вессаль тяжко вздохнул.

— Ярость, мой хороший. Вскоре она явится сюда.

— И что же будет? Что мы будем делать? – запаниковал Экбат, заглядывая по очереди в лица всех собравшихся. Остановив взгляд на доминусе, как на последней надежде, мальчик затормошил его за локоть. — Гай, что делать?

Доминус пребывал в глубокой задумчивости. В очередной раз в мыслях его проносились все невероятные события этого дня. Он припоминал сказанные Дитя слова, его приглашения к игре, его смех и смех окружающих… Воркотню Адиафоры и Джис, всеобщий покой и виноватые улыбки вокруг израненного, униженного существа. Было во всём этом что-то странное, ненастоящее, наигранное. Наигранное?

— Игра… это лишь игра, — бормотал доминус себе под нос, не замечая ни отчаяния Экбата, ни глубокомысленных предположений Вессаля, ни воинственных речей Абби, который уже готовился биться не на жизнь, а на смерть. — Игра…

Его вдруг поразила простая и ясная, как день, догадка. Доминус смущённо улыбнулся. С ним всё-таки сыграли в игру! У него не было никакого выбора, он не мог ни менять правила, ни выйти из этой игры. Теперь от него ждали завершения, финального хода.

Дитя смотрит на него, смотрит прямо сейчас, следит за его игрой. Оно пригласило его сыграть ещё тогда, на площади, в то время как прогремел взрыв.

Лоб доминуса покрылся испариной. Он утёр ладонью лицо и облизнул пересохшие губы, забарабанив пальцами по щеке. Грудь его обожгло волной внезапного жара, словно где-то там в недрах его влажных и хрупких органов расцвёл большой тёплый цветок.

Он всё ещё слышал в памяти мерное сердцебиение Дитя. Он помнил его! То самое биение сердца, которое слышал он отовсюду с самого рождения. Это было оно, родное и привычное как воздух, задававшее ритм всей его жизни, не похожее ни на какое другое, уникальное и вездесущее.

— Гай…

— Гай! – чуть ли не на ухо прокричал ему Гави, вырвав доминуса из задумчивого оцепенения. – Может, Абби отведёт Экбата к Адиафоре? Мальчику здесь не место.

Доминус оторопело поглядел на него и медленно кивнул.

— Что ж, пожалуй, так действительно будет…

В тамбуре раздался грохот. Кто-то размашисто распахнул входную дверь и шарахнул ею об стену. От того в тамбуре рухнули на пол корыта. Вскоре открылась дверь и в сами бараки. Подул холодный ветер, на пороге показались люди.

Возглавлял процессию тот самый крестьянин, которого доминус свалил ударом с постамента и которому, оказывается, выбил зуб. Губу его раздуло так, словно он набрал полный рот воды. За ним шла толпа вооружённых ножами мужчин, в полутьме выглядевших внушительной, пугающей массой, лишь их ножи да лица, оранжевые от света, что давало печное окошко, зловеще мелькали в густом мраке.

Гави, Абби и Экбат тут же подскочили с мест. Процессия, сверкая ножами, неумолимо приближалась к столу, пока Абби лихорадочно соображал, куда бы ему лучше встать, чтобы обороняться с наибольшим успехом. Он до боли в ладонях сжал свою трость, неотрывно глядя на неприятеля – того самого, ради которого он и пустился в опасный путь. Вот они, эти люди, больные ненавистью. Вот они перед ним, вооружённые, готовые в очередной раз пустить в ход свою ненависть. И что бы там ни говорили Гай и Гави, ему придётся противостоять им, придётся свершить то, ради чего он здесь и очутился. Его страх перед врагом, живой, глубокий, холодящий сердце и ноги, возрос до таких высот, что стал почти благоговейным, подчинившимся неумолимости рока, спасительным в смертельной битве…

Его отчаянная решимость несколько стушевалась, когда он заметил, что Гави с не меньшей решимостью первым вышел вперёд и встал между разгневанными жителями урочища и столом, за которым всё ещё сидели доминус, Вессаль и Деорса. Пришельцы тотчас остановились на полпути и вальяжно вступили в переговоры, обращаясь, однако, не к суровому Гави, а к доминусу.

— Ну что, продолжим разговор? – протяжно пробасил Япогор, выходя вперёд. – Гельветти, на чём мы остановились?

— На правилах, — откликнулся один из его спутников. – Он предложил сыграть по новым правилам.

— Ах да, — ещё медленнее протянул Япогор. – Гельветти, ты можешь взять своё оружие и выйти к нам, чтобы сыграть-таки по-честному, в равных, как говорится, условиях.

Доминус молчал.

— Между прочим, где Дитя? – вопросил из толпы Ётал. – Куда ты его дел?

— Я, кажется, догадываюсь, — сказал, усмехнувшись, Япогор. – Но об этом позже. Итак, Гельветти, я что-то не слышу твоих страстных речей. Ну же, не бойся. Мы пришли сыграть в твою игру по твоим правилам, как ты и хотел. Не пойдёшь же ты на попятный?

Доминус не шелохнулся. Он молча сидел за столом спиной к вошедшим, не удосужившись даже обернуться к ним. Япогор в нетерпении сделал шаг вперёд, спутники его также зашевелились в слишком тесном для столь большой толпы проходе, но тут вмешался Гави. Скривив губы, он пронзительно свистнул, и тут же, с громким топотом обежав стол, к нему бросились его собаки.

— Теско, зверь! Зверь!

Пёс, заслышав команду, угрожающе заворчал и оскалился. Он вышел вперёд к Япогору и принялся рычать, приподнимая губы и демонстрируя противнику свои внушительные зубы. Никто не видал их в темноте, но псиный рык на всех произвёл должное впечатление – толпа схлынула назад. Шерсть на загривке Теско встала дыбом — почувствовав своё превосходство, он изо всех сил старался выглядеть ещё более крупным, грозным и страшным. Уици и Кецаль решили не отставать от своего могучего, свирепого собрата, и вот уже вся собачья троица хрипло рычала, ворчала, подвывала на все лады, надёжно отрезав незваных гостей от доминуса и остальных. Уици, расстаравшись для хозяина, яростно залаял, Каштан, взволнованно прижавшийся к ногам Вессаля, принялся подтявкивать ему, и тут в бараках поднялся такой страшный шум, что многие из воинственных пришельцев и вовсе в испуге и сомнениях попятились к дверям.

Япогор, однако, не двинулся с места и, к возмущению Гави, бурно аплодировал, сунув нож за пояс.

— Браво, друг Гавестон, браво! – ревел он, раскатывая за зубами букву «р» в подражание собачьему рыку. — Браво! Бррраво! Вот это ярость!

Гави снова присвистнул, и на сей раз Уици замолк. Пожёвывая губы, собаки глухо заворчали, разочарованно косясь на неприятеля, который при виде их зубов и ярости почему-то всё ещё не обратился в бегство.

— Великолепные псы, друг Гавестон, просто загляденье! – с искренним восторгом продолжал восклицать Япогор. — Какая выучка, какая злость! Отлично пойдут по весне на медведя.

— Если я велю им, пойдут и на человека, — мрачно заметил Гави. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, как заправский вояка, хотя на самом деле попросту спрятал их, чтобы скрыть мелкую, но всё же заметную дрожь. – Убирайтесь отсюда!

— Послушай, друг Гавестон, — мягко сказал Япогор. – Это мои бараки, я могу хоть жить здесь остаться, хоть сжечь их дотла вместе с вами. Так что гнать меня неразумно. И главное, — добавил он, распластав ладонь на своей груди, – с тобой я не ссорился, не нужно начинать конфликт из-за чужих разногласий.

— Гай мне вовсе не чужой, — ответил Гави. – Я не сдвинусь с места, пока вы не уйдёте.

Япогор всплеснул руками.

— До чего же ты упёртый, друг Гавестон, – вздохнул он. – Так дело не пойдёт. Ты теперь охотник, наш выжлятник. Не годится тебе выступать против своих. Совсем не по-братски это, друг Гавестон, совсем не годится.

— Иди сюда, ты, трусливая сука! – внезапно потеряв терпение, заорал мужик с выбитым зубом. Обращался он к доминусу, однако тот и на сей раз ухом не повёл. – Чиряк гнойный, сучий трус! Иди сюда, паскуда! – ревел крестьянин. – Бьют исподтишка только самые последние гниды, а уж тех, кто портит трах, надо давить на месте. Давить! На месте! – совсем уже невнятно выговорил он, ощупывая языком больное место во рту.

Абби, решивший, что в конце концов настало время решительных действий и с его стороны, медленно и как можно развязней выступил вперёд, к Гави, и принялся демонстративно откручивать наконечник трости, скрывающий острый шип.

В толпе раздались смешки.

— Это тот рыжий хромоногий что ли?

— Ага, сейчас ещё слепой подтянется.

Беззубый рассмеялся громче всех.

— Что, спрятался за спины своих дружков? – снова обратился он к доминусу. — Насобирал себе защитников?

Доминус молчал.

— Давай, выходи один на один! — не унимался обладатель распухшей губы, шагая из стороны в сторону, словно беспокойный пёс. – Выйди как мужчина! Давай! Что молчишь? Страшновато, да?

Доминус молчал.

— Ни разу не встречал таких трусов! – возмущённо гаркнул кто-то из темноты. — Позор Гельветти! Позор Гельветти!

Его клич подхватили все. Поднялся страшный шум, который, вероятно, не смогли бы заглушить своим лаем и собаки. Экбат испуганно смотрел на доминуса, вцепившись в Деорсу, словно в единственный свой щит.

— Гай, что делать? Гай!

К его величайшему ужасу и изумлению, доминус с безмятежностью и некоторой мечтательностью смотрел на пляшущий в печке огонь, словно ничего особенного вокруг вовсе не происходило. Он чуть улыбался, и, взглянув на перепуганного Экбата, весело ему подмигнул.

— Кэбби, отпусти, — Экбат еле разобрал в ужасном гвалте тихую, но настойчивую просьбу Деорсы. – Пусти меня. Пусти же.

Мальчик разжал пальцы, и Деорса медленно поднялся из-за стола. Выпростав из-под лавки на диво гибкие ноги, он двинулся навстречу неприятелю и застыл в пол-оборота рядом с Гави. Отсвет из жерла печки падал на его мёртвое треснутое лицо, и Деорса, словно нарочито демонстрируя замогильную жуть своей физиономии, уставился на толпу белёсыми глазами без зрачков.

Крики постепенно стихли.

— Теперь и полутруп вышел постоять за него, — сказал кто-то.

— Полутруп? – страшным голосом проскрежетал Деорса. – Отчего так пренебрежительно? Имел уже дело с полутрупами?

Ответом ему было молчание, кто-то кашлянул.

— За то, что вы напугали Кэбби, за то, что грозили ему ножом, угрожали спалить бараки, — зловеще начал Деорса, — я пооткусываю вам всем носы и сожру их на ваших глазах. Я так долго сопротивлялся смерти, что убить меня будет совсем непросто, учтите это. Если кто-нибудь из вас сейчас дёрнется, я не покину это место, пока не буду убеждён, что все вы умылись в своей крови.

Воцарилась полная тишина. Тихонько скрипнула, впустив холодок, входная дверь – кто-то спешно ретировался.

— Кхм, — Гави прочистил горло и, опасливо косясь на Деорсу, обратился к горожанам: — Так вот, господа. Хороши охотники, у которых три сломанных капкана да волчья шкура – весь повод для гордости. Я тоже охотник, — заявил он, приосанившись. — У меня три охотничьих пса, которые баловали нас дичью в течение всего путешествия до вашего урочища. Ах, это мясо на костре! Мы ели его каждый день, даже надоело. Что говорить – у меня нет дома с камином и бани, зато есть совесть и желание ходить на охоту за свежим мясом, за тёплыми шкурами, а не устраивать оргии и набеги на бараки. Я спрашиваю вас – кто завтра идёт на охоту со мной?

Снова наступило молчание. Япогор рассмеялся.

— Друг Гавестон, — проговорил он на свой излюбленный распевный манер, — ты в своём уме? Думаешь, можешь заявиться сюда и сразу наводить свои порядки?

— Конечно, могу, — ответил Гави, — там, где беспорядок, это, порой, необходимо.

— Ты слишком много на себя берёшь, парень, — без улыбки и даже несколько угрожающе пропел Япогор.

— Я с тобой пойду, — вдруг громко заявил Ётал.

Все изумлённо взглянули на него. Да и сам Гави не ожидал, что на его призыв откликнется лучший из охотников урочища, и он лишь коротко кивнул Ёталу, поджав губы.

— Замечания Гавестона считаю наглыми, — Ётал усмехнулся, – но справедливыми. Такой характер нам нужен, для охотника самое то.

— Ётал! – негодующе зашептал Япогор. – Мы так не…

— Погоди, — прервал его Ётал. – Я пойду, а со мной и другие, уверен в этом, — он насмешливо оглядел своих приятелей. – Однако сперва необходимо кое-что прояснить. Куда вы дели Дитя, что с ним и как всё пойдёт дальше?

​- Охотно отвечу на ваши вопросы, — раздался голос доминуса. — Теперь, когда мы наконец перешли к диалогу, я доиграю с вами в эту игру.

​Он поднялся из-за стола и неспешно, уверенно, минуя прочих участников перепалки, подошёл к беззубому, который оторопело взирал на него, открыв рот. Доминус вынул из его руки нож и сунул себе за пояс.

— Благодарю, это мне в хозяйстве пригодится.

В наступившей тишине никто не смел и пикнуть, пока доминус молча оглядывал каждого присутствующего.

— Дитя спит. Оно в безопасности, не беспокойтесь о нём, — сообщил он. — Никто не причинит ему вреда, не пленит и не ограничит его свободу. Дитя свободно от любых оков. Оно воспринимает этот мир иначе. Его сознание отлично от нашего, оно охватывает слишком многое, и слишком многое наполняет его. Его телу трудно справляться с подобным бременем, трудно поддерживать своё психическое здоровье. А потому вы не должны воспринимать Дитя буквально. Его речи не являются откровениями, заповедями, его безропотность не является ордером на произвол, — наставляя народ, доминус чувствовал себя в своей тарелке и по привычке вдохновенно проповедовал, позабыв где находится. — Отвергая мораль Благодати, вы должны сохранять мораль собственную, а жизнеспособная мораль невозможна без уважения к личному достоинству человека, как и без обуздания неумеренного эгоизма.

— Ближе к сути, — потребовал Япогор, внезапно оборвав его на последнем слове и развеяв чары протяжной проповеди.

— Насилие над Дитя недопустимо, — уже громче и строже продолжал доминус. — Над любым недопустимо. Этого не будет.

— Ты хочешь запретить игры? – вскричал кто-то.

— Нет, игры — это ваше дело.

— Именно Дитя придумало игры, — напомнил Ётал.

— Когда дитя придумывает игру, взрослый должен проследить, не навредит ли она ему, — заметил доминус.

— Дитя далеко не ребёнок, — возразил Ётал.

— Зато все вы — взрослые, которые осознают свою ответственность и в состоянии уберечь и Дитя, и самих себя от насилия и бесчестия.

— Я тебя понял, — сказал Ётал. — Рассуждаешь умно, святой доминус. Но здесь тебе не кайол, здесь иные люди живут, и вряд ли найдёшь кого-нибудь с интеллектом табуретки. Все здесь прекрасно понимают, что человек — не деревянный болванчик и подвержен срывам. Может испытывать и ненависть, и похоть, и тягу к насилию. Ведь эти чувства нормальны для общества. Испытывая их, мы чувствуем себя живыми, настоящими. Теми, кто не должен притворяться и лицемерить. Ты же предлагаешь нам всем этакую новую Благодать, которой каждый обязан поддакивать.

— Наоборот, — покачал головой доминус. — Я предлагаю подвергать сомнению мораль Благодати и вашу собственную мораль.

— И всю жизнь жить в сомнениях?

— Такова специфика этого состояния — жизнедеятельность полна сомнений и противоречий. И как ни парадоксально, порой они бывают нам полезны, — доминус обернулся и протянул руку в сторону Абби. — Среди нас есть человек, который упорно шёл сюда, преодолевая трудности и опасности леса, лишь для того, чтобы уничтожить вас. Его подгоняла ненависть к вам, и я нисколько не сомневаюсь, что если бы Абби удалось добраться сюда в таком состоянии, он сделал бы то, что собирался, и вряд ли стал бы меня слушать. Полагаю, урочище давно бы полыхало, а некоторые из вас лежали бы с пробитым горлом. Да и сам он был бы мёртв. Но Абби начал сомневаться в своём решении, и в итоге пришёл сюда с теми же чувствами, что и вы пришли когда-то, с одной лишь разницей — они не властны над ним. Он открыт для новых чувств, и это многое даёт ему.

— Похвально, — мрачно пробормотал Япогор, косясь на Абби. — Но если где-то убыло, значит, где-то и прибыло. Сбавил ненависть, стало быть, другое приумножил. Хотелось бы знать, что именно?

Абби холодно взглянул на него.

— Мозги стали лучше работать, — пробурчал он. – Можете тоже попробовать.

Ётал рассмеялся. Он вышел вперёд, держа рукоять ножа кончиками указательного и большого пальцев, и затем убрал оружие за пояс. Протянув свою цепкую руку доминусу, он следом пожал руки и Гави, и Абби.

— В конце концов это была лишь игра, — он хитро подмигнул доминусу и направился к выходу. За ним последовало большинство мужчин, но некоторые, включая Япогора и беззубого, всё ещё не двигались с места.

— Эй ты, выжлятник, — крикнул Ётал в дверях, обращаясь к Гави, — поутру приходи в Дом Охотника на задний двор, я накормлю твоих собак.

— Приду, — громко пообещал Гави. И Ётал покинул бараки.

Дождавшись, когда за ним захлопнулась дверь, беззубый ткнул пальцем в грудь доминуса и угрожающе проговорил:

— Мы ещё не закончили, Гельветти.

— Так давай закончим. Тебя как звать-то?

— Глит. Запомни хорошенько.

— Запомнить будет не трудно.

— Кончай болтать и сообщи мне прямо сейчас, когда ты ответишь мне за это, — он указал на свою губу.

— Я готов ответить прямо сейчас, — спокойно сказал доминус, — выслушай мой ответ и запомни его хорошенько: это была игра, просто игра! По тем правилам, которые тебе так нравятся. Ты даже выиграл – мне пришлось уйти и довольно долго шагать по морозу с прилично тяжёлым Дитя на руках. Мне было не до смеха, я замёрз и устал. Тем более что у меня до сих пор болит правая рука – к твоей челюсти я пребольно приложился.

— Потому что бьёшь как баба! – прорычал Глит, сплюнув на пол.

— Поверь, я не испытываю никакого злорадства, — сказал доминус, пожав плечами. – Более того, мне жаль, что так вышло. Но на тот момент я не мог по-другому. И если бы снова попал в подобную ситуацию, то поступил бы так же.

Он протянул ему ладонь.

— Всё же, я верю, что инцидент исчерпан, игра окончена, а ты не собираешься всю жизнь злиться на меня из-за ссадины на губе.

Глит, краем глаза приметивший, как его сотоварищи одобрительно закивали друг другу, медленно протянул руку и пожал тёплую ладонь доминуса.

— Ты проныра, Гельветти, — сообщил он. – Ты возомнил о себе невесть что, но жизнь ещё подскажет тебе, где твоё место.

С этими словами он развернулся, сердито растолкал оставшихся приятелей и покинул бараки, хлопнув дверью так громко, что задрожали несчастные стены хлипкого домишки.

— Что ж, — сказал Япогор, разведя руками, — впечатляет, Гай Гельветти. Человек ты непростой, а значит, и жить тебе здесь будет непросто. Хотя как знать, ведь ты при всём ещё и неглуп, да и друзья у тебя верные. А это ох какая большая ценность, друг Гай, ох какая ценность. Береги их. Ещё и Дитя тебя так жалует. Теперь я вижу, что не зря – ты редкостная птица, — он подмигнул ему и добавил: — игра на славу удалась. Ох, эти игры, Дитя в них знает толк. Эту игру будут обсуждать ещё долго. До-олго!

Он пожал всем руки и медленно, прогулочным шагом направился восвояси, осматривая по дороге нары, словно бы за этим и пришёл – досмотреть своё добро.

Вскоре бараки покинули все, кто явился воевать с доминусом, за исключением троих человек. Они боязливо жались у дверей, опасаясь подходить к нарам у печки.

— Вы что-то хотели, господа? – поинтересовался у них Гави, которому уже не терпелось усесться за стол и выдохнуть накопившееся за вечер напряжение.

— Мы здесь живём, — буркнул один из них.

— Убери собак, будь другом, а?

Гави скомандовал псам улечься, и те направились к своему тёплому месту у распахнутой печки. Жители бараков чуть ли не крадучись проследовали на свои места и заняли каждый свою полку. К беседе они явно не были расположены, поэтому Гави с облегчением уселся за стол, где уже устроились остальные.

— Гави, я горжусь тобой, — улыбаясь, сказал ему доминус. – Горжусь всеми вами.

— Гордиться особо нечем. Я чуть не обделался, — устало ответил тот.

— Не ты один, честно говоря, — откликнулся Абби.

— Я больше испугался выступления господина Деорсы, — сказал Вессаль. — Эти вояки весь вечер что есть мочи старались навести на нас страху, а господину Деорсе не пришлось и напрягаться.

Все покосились на Деорсу. Тот сидел, сцепив руки в замок, и не сводил глаз с Экбата, который уселся рядом с доминусом и всё время глядел на него с нескрываемым восторгом.

— Ты же просто хотел напугать этих мужиков, да, Ингион? – с надеждой спросил Экбат. – Ты бы не стал ничего им откусывать?

— Конечно, Кэбби, — кивнул тот.

— Вот видите, он просто пошутил, — пожал плечами мальчик.

— Шутки отпад, — проворчал Абби. – Теперь и спать ложиться страшно.

— Вам не меня бояться надо, Абинур, — сказал Деорса. – А этих тупоумных деревенщин.

— А ведь и правда, спать пора, — громко выдохнул Вессаль, подводя к концу все разговоры на сегодня. Он завозился на своём месте, пытаясь выпутаться ногами из-под лавки, стола и Каштана, и Гави тотчас бросился ему помогать.

Он отвёл старика на его нижнюю постель, а сам запрыгнул на верхнюю полку. Абби тоже побрёл на своё место, молча поманив за собой Экбата, который занимал койку над ним. Мальчик охотно проследовал за ним, совсем позабыв проводить на нары Деорсу, и тот остался сидеть за столом вдвоём с доминусом.

Усталый доминус не собирался долго рассиживаться у печки, к тому же все его члены саднили, глаза слипались, голова падала на грудь – словом, его тело молило об отдыхе, поэтому довольно скоро поднялся из-за стола и он.

— Будь добр, подкидывай дрова время от времени, раз уж ты за сторожа, — сказал он Деорсе, прикрывая печное окошко.

Уютный свет скрылся, бараки тут же затопила тьма. Доминус наощупь добрался до ближайшей свободной койки и с облегчением рухнул на шуршащий соломенный матрас. Он провалился в тяжёлый, глубокий сон, в котором не видал и не слыхал никого и ничего кроме Дитя, поющего ему невиданные, космически прекрасные колыбельные.

 

— Пусти меня!

Доминус подскочил на постели. Сердце его бешено стучало, потревоженное внезапным детским воплем. Он свесил ноги и принялся шарить в темноте в поисках обуви.

— Не надо, не мешай им, — услышал он голос Абби. Тот стоял, облокотившись о перегородку, и смотрел в сторону двери.

— Что происходит? – сонно пробормотал доминус.

— Разборки Экбата и Деорсы.

— Разборки?

— Ага. Но ты погоди. Лучше не лезть сейчас к ним. Мальчишка знатно песочит это чучело, посиди, послушай.

Доминус затянул шнурки на ботинке и прислушался. Экбат и Деорса разговаривали у входной двери, в углу, где обитал иссохший полумертвец. За окном стремительно светало. Вот и утро, — подумал доминус, радостно всколыхнувшись в душе предвосхищением встречи с Дитя.

Резкий, возмущённый голос Экбата снова зазвенел в тишине сонных бараков.

— Да пусти ты меня! Отцепись уже.

— Кэбби, почему ты стал так жесток ко мне? – прохрипел Деорса, расслабив объятия. Экбат обеими руками отпихнул его исхудалый торс и Деорса плюхнулся на свою койку. Свернув руки узлом на груди, мальчик отстранился к двери и бросил на Деорсу возмущённый, неприязненный, почти брезгливый взгляд.

— Я? Жесток?! Что во мне жестокого? Я просто собираюсь на работу! Не лезь ко мне.

— Ты не можешь покинуть меня, без тебя я гибну. Останься здесь, будь рядом. Ты обещал мне!

— А может, мне перечислить, что обещал мне ты? – укоряюще ткнул в него пальцем Экбат. – Какую жизнь, какие радости? Я лучше сидел бы в кайоле, пусть хоть бы и самом захолустном. Теперь уж не мешай работать.

— Ты ещё мал для такой тяжёлой работы. Ты остаёшься, и точка! – с неожиданной злостью прошипел Деорса.

— Не тебе решать. Я сам решаю, сам делаю выбор!

— Но явно не в мою пользу.

— Не в твою пользу? – Экбат схватился за голову. – Да я каждый день только и делаю, что забочусь о тебе, я думаю только о том, как помочь тебе. В этом что, нет пользы?

— Когда тебя нет рядом, мне становится хуже, — напомнил Деорса.

— Но потом я прихожу и вот он ты, довольно недурно выглядишь.

— Недурно? – усмехнулся Деорса, поднимаясь на ноги. – Ты и впрямь так считаешь? Ты ещё хоть любишь меня, Кэбби? – резко спросил он, схватив мальчика за плечи.

— Ага, — раздражённо ответил тот, отбрасывая его руки от себя. – Но это не значит, что я должен всё время торчать возле тебя. И я не собираюсь соединяться с тобой «навечно, вечно и так далее», чтобы ты освободился. То, что ты рассказал мне вчера… как ты вообще мог мне такое предложить? Разве такое предлагают тем, кого любят?

— Это спасёт нас обоих.

— Ты больной! – Экбат замотал головой. — Я в жизни ничего омерзительней не слышал. Неужели ты думал, я соглашусь на такое? Это безумство, это ненормально. Забудь об этом!

— Ты уже согласился, — напомнил Деорса. Сам не свой от злости и волнения, охватившего всё его возмутившееся против пугающих притязаний полутрупа существо, Экбат всплеснул руками.

— Я испугался! Не каждый день такое услышишь. Ты помешался, начинаешь сходить с ума, — Экбат постучал ладонью себе по лбу. – Тебя надо срочно вылечить, иначе ты скоро превратишься в какое-то животное.

— Как же ещё мне тебе объяснить, что по-другому меня уже не вылечить! Моё тело мёртво! – свирепо выдохнул в лицо Экбата Деорса, обдав мальчика ледяным, приторно сладким дыханием. – Если ты хочешь спасти меня, ты должен быть со мной, ты должен дать согласие. Это будет настоящим геройским поступком, о котором ты всегда мечтал.

— Надоело! – гаркнул Экбат. – Надоело это слушать! Я не для того весь этот путь проделал. Нет уж, ты вылечишься! — он изо всех сил толкнул Деорсу на постель, схватил верёвку, которая болталась у того на поясе, и принялся крепко связывать ему руки. Свободным концом он привязал Деорсу к балке, поддерживающей нары. – Всё это не впустую, понятно? Ты будешь сидеть здесь и ждать меня. Сидеть и ждать, пока я тебя не вылечу. Сегодня я поговорю с этим колдуном – Дитя, он точно подскажет, что можно сделать.

— Не связывайся с ним, глупец! – в отчаянии прохрипел Деорса, вытаращив на него свои пустые глаза.

— Те же слова мне говорил про тебя святой доминус, — горько вздохнул Экбат, усевшись на край койки, — ещё тогда, на вокзале. Но мне так нравилось быть особенным, нравилось, когда со мной происходили особенные вещи, что этих его простых и таких понятных слов я тогда вовсе не услышал. Мне тогда все завидовали – и семинаристы, и инфидаты. Да, я знал об этом. Все мне завидовали, ведь со мной носились такие важные люди, как ты и доминус. У всех были простецкие успехи, так сказать, а у меня особенные, выдающиеся – как говорил старый инфидат Тадон. Наверняка и он мне завидовал, и все ученики. А теперь знаешь что? – Экбат с нескрываемой мрачной досадой поглядел на Деорсу. – Теперь я им всем завидую. Я завидую! Все они со всем справятся. Вырастут и справятся. А я уже больше не вырасту, я ни ребёнок, ни взрослый, я чёрте что! – Экбат шумно всхрапнул сопливым носом. – Я уже никогда не справлюсь! Мне до ужаса стыдно перед друзьями, я не могу им в глаза смотреть. У меня ничего нет – ни достоинства, ни дома, ни семьи. У меня есть только полудохлый ты. Таким как я подвиги не светят, таким вот здесь самое место, в этих вонючих бараках. Увы!

С этими словами он вскочил и бросился на улицу, грохнув дверью, как разгневанный Глит накануне. Доминус тоже поднялся и неторопливо последовал за ним. Осторожно прикрыв за собой дверь, он вышел на улицу и обнаружил Экбата возле бараков, сидящим на перевернутом корыте.

— Всё в порядке? – спросил доминус, рассеянно прохаживаясь по девственно ровному снежному покрову, сизо-голубому в барачной тени. Экбат, нахохлившись, поёжился на утреннем морозце и выдохнул струйку пара.

— Нормально.

— Я слышал…

— Да и ладно. Давайте не будем говорить про это. Надоело.

— Понял, — закивал доминус. – Ты куда-то собирался пойти?

— На лесопилку. Я попрошу Адиафору взять меня на работу. И… покушать что-нибудь.

— Что ж. Я как раз туда иду, пошли вместе?

— Ага. А вы познакомите меня с Дитя?

— Конечно. Пойдём.

Мысли доминуса вновь лихорадочно завертелись вокруг Дитя. Он опасался, что оно могло взять и уйти из дома – кто бы стал его удерживать? Доминусу же отчаянно хотелось говорить с Дитя, а потому он, не мешкая, отправился в путь.

Они быстро шагали к лесопилке, бурно выдыхая клубы пара. Экбат еле поспевал за доминусом и семенил позади, сунув руки в карманы. Хрусткий блестящий снег скрипел под их подошвами, слепяще светило взошедшее солнце. Стоял крепкий мороз, тот самый хрустальный, острый мороз под пронзительно голубым небом, о котором говорят – «вот и наступила зима!».

Доминус чуть ли не бежал, перепрыгивая ямки и сугробы на дороге. Увидев издали дом Адиафоры, он ещё прибавил шагу, и Экбат, не выдержав, принялся ворчать и окликать его.

Требовательно пробарабанив кулаком в дверь, доминус нервно постукивал по крыльцу ногой. В ожидании пока ему отопрут, казалось, провёл он вечность, хотя Диа довольно быстро отомкнула все запоры и сразу же впустила их с Экбатом.

— Оно здесь? — выпалил доминус, позабыв поздороваться.

— А то как же, — таинственно улыбнулась Диа. — На месте. Наверху сидит, всё в окошко смотрит. Спозаранку весь дом ходуном ходил — распевалась соловушка.

Доминус облегчённо выдохнул. Он велел Экбату остаться внизу и ждать, пока его не позовут. Джис тут же принялась кормить его вареньем, и мальчик на какое-то время забыл обо всём, кроме еды.

Сам доминус медленно и отчего-то крадучись отправился наверх. Он осторожно забрался на чердак, стараясь не делать резких движений, словно на чердаке вместо Дитя притаилась бомба.

Дитя и впрямь сидело у окошка. Озарённое светом добела, оно улыбалось, радуясь и теплу, и холоду, одновременно струившимся на чердак через плохонькое остекление. На нём был огромный чёрный свитер Джис, в котором Дитя просто утонуло, а также шерстяные гольфы до колен. Волосы его были собраны на затылке в массивный пучок и перетянуты каким-то матерчатым поясом. Поза, движения Дитя были исполнены грации и изящества и, вместе с тем, некоторой угловатости и небрежности. Оно сидело на ящиках, бесхитростно и с любопытством, словно голубь, глядя в окно, и в этой своей непосредственности, в этой наивной радости новому дню, казалось, была сосредоточена та простая человеческая мудрость, обычно не принимаемая всерьёз, но от того не менее глубокая и настоящая.

Доминус застыл, любуясь им, пока Дитя не взглянуло на него, улыбнувшись ещё шире и ещё лучезарней. Доминус сделал пару шагов вперёд.

— Доброе утро, — сказал он. — Как вы? С вами всё хорошо?

Дитя молча протянуло руку, и доминус тотчас поспешил приложить к его ладони свою, как магнит к магниту.

— Всё чудесно, — произнесло Дитя, слегка пожав ему руку.

На его чистом лице были еле заметны хорошо промытые ссадины. Оно казалось безумно знакомым, это большеглазое, чернобровое, свежее, как персиковый лёд, лицо. Взгляд скользил по его угловатым чертам, как по самому привычному пути, и будто тысячу раз уже виделось оно доминусу, будто он сам его и рисовал воображаемой кистью, воплощая в жизнь свои представления о прекрасном. Улыбка его была невыразимо тепла, и доминусу казалось, что улыбается Дитя не столько губами, сколько всем своим естеством, каждым движением выражая свою приязнь и отраду.

— А знаешь, отчего я улыбаюсь? — спросило Дитя. Доминус покачал головой. Дитя мелодично рассмеялось. — Ты так торопился, так бежал сюда, пронёсся, как ураган по двору. Ты спешил ко мне.

— Я хотел убедиться, что с вами всё хорошо.

— Сердце моё оттого наполнено счастьем, — Дитя с благодарностью склонило голову и вдруг, хитро глянув исподлобья на доминуса, добавило: — поэтому мне захотелось взглянуть на тебя ещё раз. Глядеть вновь и вновь на то, как ты спешишь ко мне.

Дитя посмотрело в окно. Взглянул и доминус. По щекам его забегали мурашки от внезапного потрясения, сердце его с глухим стуком ударилось о грудь и замерло, когда он увидел самого себя, пересекающего двор в компании Экбата. Картина немедленно повторилась. Доминус и Экбат снова и снова подбегали к дому Адиафоры.

— Ты выглядишь усталым, видимо, мало спал сегодня, — донеслись до доминуса слова Дитя будто сквозь густой туман.

— Мало? Да, пожалуй… — рассеянно пробормотал доминус, как заворожённый, не отрывая глаз от зрелища во дворе. — Вы снились мне… Я видел вас во сне.

— Да, я знаю.

Доминус осоловело повернул тяжёлую, будто налитую свинцом, голову, и с трудом взглянул на Дитя, которое почему-то расплылось перед ним, точно стал он вдруг близоруким, а то и вовсе начал терять сознание. Он вдруг почувствовал, как Дитя крепко сжало его ладонь – они всё ещё держались за руки. Тотчас тяжесть спала, зрение обрело привычную чёткость, а туман мигом улетучился из ушей. Мир зашумел и засиял как прежде, но ярче всего сияли глаза Дитя — в этих огромных переливчатых очах, в которых словно звёзды сияли голубые, зелёные, жёлтые искры, доминус увидел своё отражение.

Дитя скользнуло с ящиков и встало на ноги. Они с доминусом были одинакового роста и теперь оказались друг перед другом нос к носу, а доминус всё смотрел и смотрел в космические глаза Дитя, в которых виделись ему и звёзды, и туманности, и пустоты вечной тьмы.

— Что ты знаешь о совершенном человеке? – вдруг спросило Дитя.

— Немногое, — отвечал доминус. – Знаю, что нет таковых в нашем мире.

— А сам ты мог бы стать таким?

Доминус рассмеялся и пожал плечами.

— Полагаю, в таком стремлении я провёл бы всю жизнь.

— А разве не в этом стремлении ты её и проводишь? – лукаво поинтересовалось Дитя. – В этом нет ничего стыдного, Гай. И вообще быть совершенным – тяжкая ноша.

— Но увы, или же к счастью, я не совершенен, — покачал головой доминус, — я постоянно сомневаюсь в себе, но в то же время, порой, слишком уверен в своих поступках. Я словно поджигаю сам себя – и греюсь этим огнём, и страдаю от него.

— Так и солнце, — ответило Дитя, — солнце сжигает само себя, но даёт тепло и жизнь всему миру. В огне противоречий ты не одинок – такова вся наша вселенная.

Доминус слабо улыбнулся.

— Иногда мне кажется, что вы – апогей противоречия этой вселенной, — сказал он.

— Возможно. Ты боишься меня?

Доминус покачал головой.

— Но я чувствую, как дрожит твоя ладонь.

— Простите меня, вы правы, я робею перед вами.

— Понимаю. Но это временно. Скоро мы крепко с тобой подружимся.

Дитя подалось вперёд и коснулось губами губ доминуса.

— Начало нашей дружбы положено, — тихо произнесло Дитя и отстранилось от доминуса, выпустив наконец его ладонь.

Оно медленно прошлось по чердаку и опустилось на своё мягкое ложе у тёплой печной трубы. Рассмеявшись, Дитя блаженно закатило глаза и закинуло руки за голову.

— Знаешь, Гай, это был мой первый поцелуй.

— Как такое возможно? — удивился доминус. – А как же…

— О нет! – махнуло рукой Дитя. – Прочие не в счёт. Первым и самым важным был именно этот.

— Для вас это имеет большое значение?

— Да, поцелуи важны для человека. Поцелуй – это благодеяние, искренность которого важна так же, как искренность молитвы. Что может дать человек богу? Лишь свою молитву. Но люди взаимно дарят поцелуи, благословляя друг друга.

Доминус приблизился к Дитя и опустился возле него на колени. На губах его всё ещё ощущалось тепло, будто туда упал луч солнца и нежно грел кожу.

— Позвольте мне извиниться перед вами, — произнёс он со спокойной серьёзностью, глядя на пушистые вязанные носки Дитя, — я был непочтителен к вам вчера… в бане. Я спорил с вами, перечил вам. Я не имел права так с вами говорить и прошу у вас прощения.

Дитя, дождавшись, когда он поднимет взгляд, лениво покачало головой и ласково улыбнулось.

— Гай, мне нравится, как ты споришь со мною. Тебя не за что прощать.

Доминус снова учтиво склонил перед ним голову.

— Что я могу сделать для вас? Чем я могу быть вам полезен?

— Ты привёл с собой своего юного друга, — напомнило Дитя, – вероятно, чтобы познакомить нас. Пусть же он поднимется сюда к нам. Приведи его ко мне.

Доминус просиял.

— А ведь верно, — сказал он, вскакивая на ноги. – Экбат очень хотел навестить вас. Сейчас я спущусь за ним.

Но Дитя отчего-то не разделяло его воодушевления, и больше не улыбалось, беспечно развалившись на своей постели. Подтянув колени к груди, оно обняло ноги руками и съёжилось, будто испуганный зверёк, поглядывая на чердачный люк. Когда из люка показалась голова Экбата, который с горящим любопытством сразу же уставился на Дитя, оно совершенно побледнело, потупило взгляд, и, к изумлению доминуса, из глаз его выкатилось две большие слезы.

— Что с вами?

— Что такое? Что я сделал? – занервничал Экбат, теребя пальцы. – Почему она плачет?

Губы Дитя дрожали. Сморгнув ещё две слезы, оно закрыло глаза и отрицательно замотало головой. Доминус тихо присел на корточки у лежанки и взял Дитя за руку.

— Вы чем-то напуганы? Скажите мне, что вас так страшит?

Дитя утёрло лицо рукавом и улыбнулось сквозь слёзы. Оно снова взглянуло на Экбата и на сей раз протянуло ему руку. Тот робко подошёл и осторожно пожал его влажную ладонь.

— Прости меня, мальчик, — тихо проговорило Дитя, улыбаясь всё теплей и шире, — мои слёзы тебя взволновали.

— Извините, если я… что-то сделал, — Экбат нервно почесал грязную щёку. – Я не знаю что, но извините. Только не плачьте.

— Я прощаю тебя за всё. Крепко это запомни.

Указав ладонью на своё ложе, Дитя предложило Экбату присесть рядом, и тот охотно опустился на мягкую звериную шкуру, служившую Дитя одеялом.

— Вы фея? – вдруг спросил Экбат.

— Нет, — рассмеялось Дитя. – Я человек. Как тебя зовут?

— Экбат Беннит.

— Мне приятно познакомиться с тобой, Экбат Беннит, — любезно отвечало Дитя.

— Вы женщина или мужчина?

Дитя покачало головой.

— У меня нет пола.

— Но так не бывает.

— Он мне не нужен, — пояснило Дитя. – Я существую за пределами этих рамок, поскольку для меня в них нет никакого смысла.

— Значит, вы не человек.

— Нет, Экбат, — подал голос доминус. Он устроился у окна, где прежде сидело Дитя, и посматривал во двор, но теперь там не происходило ничего необычного. – Дитя – человек. В полном смысле этого слова.

Экбат кивнул.

— Тогда вы, наверное, волшебник? Ведь вы по-волшебному поёте, ходите босиком и, наверное, умеете ещё всякие штуки.

Дитя опять рассмеялось.

— Нет, я не знаю магии. У меня дар от природы. С нею мы неразрывно близки, а потому многие, видя нашу близость, полагают это настоящим чудом. Я вижу, ты разочарован? – спросило Дитя, заметив, как Экбат моментально погрустнел.

— Я… я думал, вы знаете какое-то заклятье или средство, снадобье, — сбивчиво ответил тот. – Чтобы вылечить Ингиона.

— Чем же болен Ингион?

— Он почти мёртв. Его дух держится изо всех сил, живёт в слабом теле, хотя очень хочет освободиться и обрести покой. Но ради меня… он держится. Его убивает Благодать, вернее – заставляет убить себя.

— Но в чём причина?

— В чём причина? – повторил Экбат. – Причина есть. И эта причина важная… – он замялся, нахмурился и принялся почёсывать лоб, силясь подобрать слова. — Ну… он не послушался Благодать, не захотел жить по её правилам, ругал её, хотел делать всё по-своему. И Благодать его наказала — приказала убить себя.

— Понимаю. Тебе жаль его?

— Да, мне жаль, — грустно сказал Экбат.

— Он не заслужил такого?

— Я… я не знаю. Наверное, заслужил, — Экбат растерянно глянул на доминуса, но тот смотрел в окно. – Но всё равно жаль. Тем более это же всё из-за меня. Знаете, ведь я тоже причастен к этому, приложил свою руку… Из-за меня ему так плохо. Из-за меня он ругал Благодать. И знаете, нет у меня больше сил смотреть на эту уродскую маску, в которую превратилось его лицо. Злая какая-то маска, страшная, белая, дырявая. Я устал.

— Экбат Беннит, — серьёзно произнесло Дитя, — возможно, тебе стоит внимательнее присмотреться к Ингиону, и ты поймёшь, что это не маска.

— А что же? – в удивлении раскрыл рот Экбат.

— Его настоящее лицо.

Экбат недоверчиво взглянул на Дитя.

— Настоящее лицо? Оно же всё высохло и потрескалось, а глаза теперь пустые.

— Может, и душа его пуста? – Дитя пожало плечом. – Возможно, в ней ничего и не было, кроме слепой борьбы.

— Ничего?

— Ничего.

— Не бывает же, чтоб в человеке ничего не было, — неуверенно пробормотал Экбат. — Всегда что-то да есть…

— Бывает, причём гораздо чаще, чем ты думаешь, — возразило Дитя. – Вдобавок, человек ещё и остро ощущает эту пустоту, и пытается пожрать вожделенное, набить свою сущность тем, чем ему никогда не стать.

Экбат озадаченно посмотрел во влажные радужные глаза Дитя, в которых ему почудились две острые белые молнии, и вдруг потерянно и безвольно понурился, уронив руки на мохнатое покрывало.

— Не чувствуй себя осквернённым, — сказало Дитя, не отрывая от мальчика своего могучего грозового взгляда, — это чувство ложное, внушённое тебе. Чужой святостью нельзя обладать, её никак не подчинить, не вобрать в себя и не извратить. Ты чист, Экбат Беннит, и ты свободен.

— Свободен? – уныло повторил Экбат. – Вот уж нет. Знаете, кто мне всё это внушил, кто мне постоянно напоминает про осквернение и прочее?

— Кто же?

— Благодать. Проклятый Глас божий!

— Вот как… – тихо проговорило Дитя.

— Именно так, — сердито кивнул Экбат. – Благодать же постоянно учит, как правильно жить. И если я живу не так, как сказано, то должен быть наказан. Правда, я теперь немного умею разумно сопротивляться, как учит Гави, поэтому наказания мне эти не страшны. Но мне всё равно тошно. И грустно.

— Отчего же?

— Оттого, что Глас Божий – он как Ингион.

Доминус, пристально прислушиваясь к их разговору, тихо бродил по чердаку и то и дело поглядывал на Экбата из-под озабоченно сдвинутых бровей. Свидание Дитя и Экбата, поначалу казавшееся ему замечательной идеей, поскольку он рассчитывал, что оба они испытают друг к другу ту же благоговейную приязнь, что испытывал к ним он, теперь вызывало в нём всё нарастающую тревогу. Слёзы Дитя не сулили ничего хорошего, и доминус пустился в раздумья, не является ли всё это некоей новой игрой, в которую с его лёгкой руки оказался втянут и Экбат.

— Да-да, как Ингион, — тем временем продолжал мальчик. – Голос Бога ни о ком не заботится. Ему просто нужно, чтобы всё было так, как хочет только он. Сделать всё по-своему, по его воле. Воля — вот всё, что его волнует! А что там с людьми происходит, его не заботит. Он думает, мы как роботы, станки на заводе – живём, живём, а если вдруг сломались – в починку. И чинит, чинит, чинит, чтобы мы могли вкалывать дальше. А те, что сломались навечно – тех на свалку! Ведь они – просто лом, человеческий лом. Но кто их сломал-то? Кто заводил их механизмы? Известно кто. Вечно эти голоса в голове – делай то, делай так, чувствуй то, а это вообще не чувствуй. А ведь ещё и не отлипает, вечно пристаёт и зудит, зудит, что-то требует. И чувствуешь себя виноватым. Вечная вина! За всё! Что бы ты ни делал – ты вечно виноват, поскольку ты всего лишь тупой грешный человек, который ничегошеньки не понимает во вселенной, а должен, должен! Самый главный грех – оказаться глупым. И вот тут-то я и сплоховал.

 

к главе 10

назад к главе 8