Глава 2. Страшный человек

Лето на севере Гематопии редко выдавалось жарким. То был край сумрачный и сырой. Овеваемый студёными морскими ветрами гематопийский север застраивался грандиозными портами, обрастал крупными международными рынками и неприступными крепостями. Близость столицы привлекала видную знать селиться посреди угрюмых северных лесов, изрезанных ледяными горными реками, и возводить великолепные замки среди суровых туманных скал. Не уступали им в роскоши и имения послов, предпочитавших морское побережье, откуда открывался вид на гавани с дрейфующими кораблями под родными государственными флагами.

Город Арцея, расположенный вблизи крупных месторождений гематита, сползал с гор, словно величественная лавина, и расстилался в долине ярким красно-чёрным ковром. Дома, крытые чёрным сланцем и крашеные багряным гематитом, выстроились косыми шеренгами внизу перед замком, точно войско перед генералом, взобравшимся на гору.

Крепость Риакорда, вокруг которой выросла столица, была очень старой. Совершенно неприступная цитадель на горном склоне защищала громадный пятибашенный замок – резиденцию потентата благословенной Гематопийской империи. Сам потентат, как и его обитель, был практически недосягаем, и добиться аудиенции у него умудрялись лишь самые выдающиеся гематопийцы, гранды либо иностранные послы. Три ранга грандов — представителей высшего дворянства – служили потентату дополнительной крепостью, преодолеть которую было ещё сложнее, чем замысловатые фортификационные сооружения среди скал и деревьев.

Между арочными мостами у подножия Риакорды пристроились мельницы, тут же бродили козы и лошади, в живописных зарослях притаились огороды, которые поставляли горох, редис и ревень к монаршему столу. Впрочем, вся эта горно-огородная жизнь в окружении пышных грандов к середине лета обычно наскучивала потентату настолько, что он и вовсе покидал северные края и отправлялся на юга Гематопии, где царила яркая, сладкая жара.

Крупнейший южный округ Мальпра, славный уникальными виноградниками, тёплыми озёрами и живительными грязями, был правителю особенно мил. И он проводил долгие жаркие недели в своём имении близ города Браммо, жители которого разворачивали настоящий рынок у стен замка в надежде продать управляющим потентата лучшую пищу, ткани, масла и вина.

Хоть замковые повара порой и закупали у народа недостающие ингредиенты для своей стряпни на правительственный стол, большинство деликатесов поставлялись городом бесплатно. Кормить потентата местный гранд был обязан и горд, поэтому в замок волокли лучшие, свежайшие продукты со всей округи, а требовалось их немало – потентат, разумеется, путешествовал не в скромном одиночестве, но в сопровождении громадной свиты – друзей и советников, не говоря уже о военных и прислуге.

В имении самое большое помещение было отведено под кабинет, где потентат проводил свои трудовые будни в компании грандов, писарей и документов, не имея привычки к праздности посреди рабочего дня. Ароматный жаркий ветер, накрывавший прохладный замок словно горячее дыхание, струился через просторные каменные балконы и гулял по кабинету, развеивая суровость и холодность правителя, тянущиеся вслед за ним шлейфом с самого севера. Вкушая превосходное вино, зажаренную дичь и будоражащие ароматы местных растений, потентат не млел и не маялся, но чувствовал, как спадает с его плеч напряжение и слетает с лица надменная гримаса, столь свойственная строгой атмосфере столичного двора.

То был худой невысокий мужчина с большими руками, короткой кудрявой бородой и густой копной тёмных волос. Он был бледен, как любой северянин, и по привычке одевался в плотные практичные одежды, столь простые и неприметные, что несведущий взгляд не отличил бы его от самого обычного горожанина. Сорокатрёхлетнего правителя нисколько не интересовал пышный этикет грандов, которым он всё же окончательно не пренебрегал, но склонялся больше к военной выправке и окружал себя множеством солдат, стараясь не выделяться среди них ни платьем, ни манерами. Авторитет его при этом был столь велик, что даже ворчливые гранды не могли ни в чём упрекнуть потентата, признавая его сдержанный и твёрдый характер проявлением мудрости и рассудительности.

С лёгкой руки правителя-воина поприще солдата взлетело на вершину рейтинга престижных гематопийских профессий. Дворяне собирали настоящие армии, которым, благодаря политике потентата, всегда находилось применение. Каждый самый захудалый барон изыскивал возможность собрать хоть жалкий отрядишко, лишь бы не прозябать в безвестности за пределами привычного ему общества.

Едва успела отгреметь война с восточными соседями за горное ущелье, как потентат объявил вне закона даянскую религию, обвинив её приверженцев в ереси и ненависти к святой гемской церкви. В результате возмущённые даянцы, образовавшие целые общины в Гематопии, запросили помощи у своего государя, и пока царь Даяна вёл переговоры с потентатом и Единым международным священным собором, даянские князья были вынуждены обороняться от своих воинственных соседей, которые не гнушались и вялотекущей интервенцией в Даян, на что перепуганный царь до поры до времени старался не обращать внимания.

Мирное соседство с юга обеспечивала лишь Фоллония – маленькая бедная страна, вернейшая союзница громадной Гематопии. Через Фоллонию гематопийские войска отправлялись вглубь материка, чтобы с удовольствием поучаствовать в чужих войнах, в результате чего потентат выбил себе несколько колоний.

Военная карьера была самым желанным поприщем всех молодых гематопийских мужчин. Заслужить право взять в руки оружие и биться, победить и быть посвящённым в рыцари – то был предел мечтаний обычного безродного молодца, отпрыски же людей побогаче метили выше. Рыцари Струн – знаменитые гематопийские гвардейцы – обычно окружали самого потентата, и славились к тому же легендарным божьим благословением, благодаря которому обретали невиданно высокий рост, различные сверхъестественные умения и творили чудеса, поминаемые в народе ещё долгие лета. Быть посвящённым в рыцари Струн – означало быть удостоенным столь высокой чести, что ради каждого посвящения, события редкого и значимого, в столице устраивался настоящий праздник. И, разумеется, добиться таких неслыханных почестей было делом до того трудным, что для большинства оставалось мечтой на протяжении всей жизни.

Поэтому толпы любопытных вечерами осаждали окрестности замка, чтобы не упустить момент, когда потентату вздумается выехать в окружении своих солдат, друзей и, конечно, легендарных рыцарей. Происходило это нечасто, и сие редкое зрелище вызывало бурю восторга у всех, кому являлось на глаза. Удивительные доспехи и оружие, горделивая стать, пышные одежды, великолепные громадные лошади, знамёна – и всё это хороводом громыхало вокруг потентата, который парадоксально выделялся на всеобщем фоне, причём отнюдь не скромным платьем, не маленьким ростом, но совершенно фантастической властностью, которая сквозила в каждом его жесте и взгляде.

Посетить очередной пир по случаю своего пребывания на юге потентат отказывался редко и наезжал к местным гантам со свитой, опустошая их погреба и сады. И хоть сам он и был довольно неприхотлив и равнодушен к возлияниям, рыцари его отдыхали с толком, и богачам гантам приходилось-таки подсчитывать убытки после отъезда высоких гостей. Лучшие розовые вина лились рекой в садах, где под сенью фруктовых деревьев накрывали столы, устилая их золочёными тканями, уставляя кувшинами и блюдами с пышущим жареным мясом. Окрестности утопали в цветах, которые с наступлением горячих закатов источали дивные пряные ароматы, от которых гости пьянели сильней, чем от вина.

Сюда вовсе не доносился смрад Помоища. Тошнотворная вонь не тревожила правителя, как не тревожили его взора и помои на улицах, вычищенных мусорщиками, некоторые из которых едва ли уступали гантам в нажитом состоянии. Отходы из Браммо вывозили на окраину и сваливали в долину между двумя крутыми взгорьями, за которыми зияли разрытые глиняные карьеры. Туда же в долину, где протекал приток Плувы Ройо, вёл канал с нечистотами, прорытый прямиком из Браммо. Ройо сочился с горных уступов, где долбили аметист, на широкую отмель, где рыли гравий, и ненавязчиво вливался в массивное синее тело глубокой Плувы, по которой шли суда, гружёные углём. Базар с шелками и винно-военные забавы проводились совсем в другой стороне от города, в прохладных рощах близ тракта на Браммо.

Жители Черры тоже были не прочь посетить ежегодный базар у замка потентата, и потому многие изыскивали возможность отправиться туда на заработки либо прикупить товару. Манил черрийцев и шанс поглазеть на грандов и легендарных рыцарей Струн — гораздо более любопытных и загадочных гостей с севера, нежели сам потентат, горбоносый профиль которого ежедневно на любой монете видел каждый гематопиец. Тем более что в Браммо намечался турнир, где намеревалось присутствовать блистательное общество из столицы, а значит, местным рыцарям выпадала великолепная возможность показаться перед властями и заявить о себе как о достойном сопернике для столичных бойцов на ежегодном Зимнем ристалище.

Впрочем, не только мальпранские рыцари проводили эти дни в радостном волнении и неустанных тренировках. Их оруженосцы также не находили себе места, предвкушая грандиозное событие, которое могло повлиять и на их собственные судьбы. Право сопровождать господина в столицу выпало бы им счастливым жребием, сулящим серьёзные жизненные перемены. Но даже это не было столь желанным исходом, как победа в соревнованиях оруженосцев – победителя-простолюдина награждали первым в его жизни рангом, и он становился джинетом — не просто учеником рыцаря, но полноправным всадником при оружии на службе у господина. Особая грамота свидетельствовала о его ранге, гарантировала ему право носить меч и получать жалование, а также право участвовать в турнирах и претендовать на рыцарство. Если же победителем становился молодой дворянин, того производили в сержанты — выше рангом, нежели джинеты, и выдавали точно такую же грамоту.

Разрешение на участие в турнире оруженосцу мог выдать лишь его господин – рыцарь, обучавший и воспитывавший его на протяжении нескольких лет. Без его письменного согласия, а также уплаты внушительной пошлины, на которую у оруженосца-простолюдина вряд ли нашлись бы деньги, молодые люди к состязаниям не допускались. Поэтому не было ничего удивительного в том, что многие из них в последние недели лезли из кожи вон, демонстрируя на тренировках не просто умение работать в команде со своим учителем, но и всё накопленное мастерство боя, пытаясь отличиться и доказать рыцарю, что заиметь такого джинета – невиданная удача.

В Черре именитых рыцарей было немного. Некоторые вовсе распускали своих джинетов и те отправлялись на заработки в другие регионы. Но были и те, что набирали на службу, в том числе и ко двору мальпранского гранда, попасть к ним считалось удачей для простолюдина, охотнее всего брали отпрысков местной знати — гантов.

В сравнении с Браммо, столицей округа Мальпра, Черра была небогатым безынтересным городком, примечательным лишь Державной помойкой да ещё тем, что поблизости проходил тракт на Фоллонию, которым охотно пользовались игульберские торговцы с востока.

Торговцы эти непременно останавливались в Черре и присоединялись к всеобщему базару на Знаменной площади, которая и впрямь была украшена громадным знаменем. Рынки в городах, подобных Черре, обычно устраивались вокруг монументальных фонтанов. Местный представлял собой арку, символизирующую замок Риакорда; под аркой стояла статуя вооруженного мужчины с каменной чашей в руках, откуда в обширный бассейн пышно хлестала вода – вся эта композиция означала благополучие гематопийского народа, проистекающее из рук потентата, и венчало её, разумеется, государственное красно-синее знамя. В жару фонтан был совершенно незаменим и служил источником не только питьевой воды, но и прохлады, поэтому на каменных ступенях вокруг него днём всегда сиживало достаточно народу.

Ранним утром, когда Знаменная площадь всё ещё была укрыта тенью, но крыши домов уже золотились лучами восходящего солнца, первые торговцы принялись обустраивать свои прилавки и раскладывать на телегах прохладные, только что из погребов, овощи и фрукты. У фонтана не было ни души. Ночью дул ветер, разбрызгивая воду во все стороны, поэтому ступени, ведущие к чаше, были сырыми и холодными. Однако вскоре некто всё же присел на край чаши и, обернувшись в тёплый косматый плед, нахохлился точно продрогший голубь.

Это была темноволосая чернобровая женщина с круглым румяным лицом, выглядывающим из тряпья и одеял, в которые куталась, очевидно, ещё с ночи. Несмотря на помятый вид, спутавшиеся волосы и опухшие веки, держалась она весьма бодро и живо озиралась по сторонам, качая головой да цокая языком.

Цокали по тёмной сырой брусчатке и копыта лошадей, влачащих скрипучие телеги торговцев, в которых дребезжали доспехи, посуда и разный скобяной хлам. Им наперерез деловито спешили бойкие и невозмутимые лоточницы, тут же, откуда ни возьмись, в толчее появились городские стражники, резкими гортанными голосами призывающие к порядку. Со стуком распахивались оконца лавочников, с хлопком растягивались тугие полотна навесов над прилавками. Площадь взвихрилась калейдоскопом тканей, кож, специй, пахучих дымков, разноцветных фруктов и овощей.

Граница света и тьмы быстро заскользила вниз по штукатуреным стенам домов и вскоре поползла по земле, уступая солнцу право на этот базар, этот фонтан и людей, которые ждали только его – светоча, что озарил бы их товар на всеобщее обозрение. Вот уже заблестели пики стражников, сверкнули струи воды. Между крыш домов засквозили ослепительные лучи, отражающиеся ярым золотом в остеклённых окнах городской ратуши.

Базар всё прибывал и ширился точно приливная волна. К прилавкам словно любопытные рыбёшки потянулись матроны и служанки с корзинами для свежих продуктов к господскому столу, важно прогарцевали через площадь первые всадники, явившиеся за покупками издалека. Где-то грянул детский смех, раздался звон разбитого стекла, за чем незамедлительно последовала зычная ругань, и рынок окончательно проснулся.

— Человек мастерит что-то, а другие это покупают. На том и держится всё испокон веков, — изрекла зрительница всего этого базарного действа, кутающаяся в плед на краю фонтана. Восторженно следила она за тем, как солнце врывается в город, едва дождавшийся его первых лучей, чтобы поскорее предаться своей главной страсти – торговле. – Люди всегда что-то покупают. Покупают жизнь. Глянь, пришла кума за крупой – значит, каша будет сварена, да дети с голоду не помрут. И смерть покупают. Глянь только на этих рослых сержантов, выбирающих ножи. Кидают в стенку. Хороши? Хороши, видать. Знатно бьют, значит, знатно вспарывают брюхо. Монеты хлоп на стол. Вот и куплена чья-то смертушка, оплачен проход в мир иной. Кто же это будет? Слишком дерзкий даянец, посмевший вслух произнести имя своего бога? Очередной джинет, обскакавший по службе? Либо кто-то, чей длинный язык дотянулся до их неприкосновенной чести? Как же она хрупка, если её может пошатнуть столь жалкий кусок плоти.

Она засмотрелась на толпу возле прилавков с тканями. Худощавый бородатый игульберец ловко перебирал переливающиеся серебряными нитями полотна и демонстрировал широкий выбор покупательнице в роскошной парчовой накидке с увесистым кошелём на поясе. Позади дамы толпилась её свита – горничная, чьи глаза блестели при виде чудесной ткани, лакей с внушительной корзиной в охапке, молодой стражник в голубом сюрко, да вертелись между ними ещё двое мальчишек-пажей с собакой. Тут же у прилавка на земле выстроились сверкающие глянцем нарядные кувшинчики и вазы соседнего торговца, и вся компания старалась не задеть посуду ногами, лапами, оружием и пышными юбками. За ними наблюдали трое в поношенных стёганках, небрежно привалившиеся к бортам пустых телег у скобяной лавки. Их очень интересовал кошель дамы, выбирающей ткань, однако они подозрительно поглядывали и на её охранника, молодого подвижного джинета, который также не спускал глаз со своей госпожи.

Внезапно всё сборище обернулось на раскатистый хриплый рёв, раздавшийся из толпы вокруг большой пивной бочки. Вокруг бочки энергично пили. Обычно так завтракали засланные лакеи да привратники с ночного бдения, и когда среди них заводился нахального нраву бездельник, ищущий повода подраться и потому напивающийся сверх меры, его бесцеремонно гнали прочь, отвешивая внушительного пинка. Так было и в этот раз, и коренастый красномордый горожанин со всего размаху шлёпнулся под ноги коня какого-то ганта, только что водрузившего на голову новый роскошный берет, расшитый жемчугами. От неожиданности конь дёрнулся в сторону, качнув хозяина, и нарядный берет едва не полетел в грязь. В тот же миг виновника происшествия огрели плетью, к тому же конь вовсе не собирался уступать дорогу какому-то пропойце, посему пребольно отдавил ему ногу.

— Убивают! – орал пострадавший, барахтаясь в грязи и навозе, любезно оставленном ему конём. Стремянной ганта стоял неподалёку и покатывался со смеху, постукивая по колену лопаткой, предназначенной для сбора навоза хозяйской лошади.

Хмурый бакалейщик, куривший на мешке соли, схватил ушат и неспешно направился к фонтану, пока измазанный в грязи пропойца полз в сторону его лавки. Зачерпнув ледяной воды, он возвратился на порог бакалеи и окатил ползущего из ушата, отчего тот снова гневно взревел. Нащупав где-то под собой отколовшийся от мостовой камень, мокрый горожанин резво поднялся на четвереньки и запустил булыжником в лавочника. Камень описал над лавочником дугу и угодил в оконное стекло. Раздался звон, на пол посыпались осколки. Вскоре грянул очередной вопль побитого пьяницы, которого молчаливый бакалейщик, не вынимая трубку изо рта, принялся колотить метлой.

Их быстро разняли солдаты, наподдавшие обоим по шеям. Зеваки начали расходиться. Кошелёк леди, с презрительной гримасой наблюдавшей эту сцену, быстро и незаметно перекочевал с её пояса в руки карманников.

— Итак, все на месте, — изрекла женщина в пледе, — и леди, и забулдыги, и торгаши, и ворьё. Солдаты и прислуга, ганты и джинеты, дети, собаки, кони. Весь город как на ладони. Хотя постой-ка, кого-то не хватает. Где же священники и бандиты?

Она завертела головой, весело оглядываясь по сторонам.

— Где же эти вездесущие поборники сомнительной морали? Не кажут лица народу. Хотя нет, вон же бурмистр, голубчик, высунул в окно ратуши свой длинный бледный нос. Один есть! Где же остальные?

— А что тебе до них? – услышала она откуда-то сверху. Задрав голову, зрительница в пледе увидела неподалёку от себя высокого молодого человека в тёмном одеянии. Он стоял на краю чаши фонтана, скрестив руки на груди, и с высокомерной усмешкой глядел на закутанную в тряпьё горожанку. Простым казался и его наряд, однако простота эта была скорее напускной. Приглядевшись, можно было заметить, что элегантный дублет с крутым стоячим воротником – приталенный, короткий, едва прикрывающий бёдра, – был пошит из дорогих тканей и с большим искусством, однако при этом по какой-то причине начисто был лишён вычурных пуговиц и вышивки, полагающихся подобному наряду по тогдашней моде. Пуговиц вообще было не видать, вместо них по груди пробегалась еле заметная дорожка каких-то невзрачных крючков. Пустота и вместе с тем идеальная опрятность его наряда придавала его облику строгости и в то же время намекала на некоторые черты бунтаря, заметные также и по нарочито вздёрнутому подбородку, орлиному взору, буйным чёрным кудрям да безупречной осанке. Кинжал на его поясе был отнюдь не из тех, что продают на улице – фамильная ценность, не иначе. Обычно такие дарили юношам на пятнадцатилетие в богатых гантских семьях. И вопреки своему положению, а оно, несомненно, было высоким, о чём можно было судить не только по дороговизне и уникальности наряда, но и по общей его фигуре, нисколько не имеющей отметин тяжкого людского труда, цвета его одежд были темны и невзрачны и задавали облику общий траурный тон, отчего имел он вид мрачный и походил не на богача, а скорее на какого-то фанатика.

— Так что тебе до них, полоумная? – повторил он, медленно приблизившись к ней.

— А вот и ещё один, — усмехнулась женщина. – Бездельник и горлопан каких свет не видывал. Богат, беспечен, силён, спесив – сам бог велел податься в бандиты. Оно и понятно. Где ж ещё удали разгуляться как не посреди тесных улиц Черры. Шляйся целыми днями, пей вино да развлекайся с девками, а денежки сами тебя найдут. Знай только ремесло своё – грамотно резать глотки да животы. Ведь жить без ремесла на одни накопления дело пропащее, сейчас только самый последний болван не вкладывается в ремесло, любой богач чем-либо да промышляет. Вот, например, бандитизмом.

— Не мели ерунды, старая брюзга! – фыркнул юноша, отвернувши в сторону ухмыляющееся лицо. Ухмылка его, впрочем, была обманчива, поскольку не сходила с его уст никогда благодаря грубо заштопанной верхней губе. И шрам этот несколько портил его бровастое смуглое лицо, имеющее довольно выразительные черты.

Молодой человек встретился взглядом с солнцем, и его зелёные глаза заблестели, точно струи фонтана.

— Старая? – хохотнула его собеседница. – Еще и сорока мне нет, а уж в старухи записали. Хотя что с вас взять-то, желторотых. Всё думаете, что молодость вечна. Да вот ведь незадача – жизнь скоротечна! Оглянуться не успеешь, как превратишься в иссохшего грязнозубого капера, как твой отец.

— Придержи язык, дурная баба! — прикрикнул на неё юноша. – Я терплю тебя на рынке только потому, что ты блажная головой, а гнать малоумных божьих тварей грешно.

— Святая добродетель, — проговорила та, качая головой и глядя на него с весёлой усмешкой. – Спасибо, отец родной, за терпение и доброту твою. Храни тебя господь, радетель порядка на Знаменном рынке. Воруют тут у вас, правда, посреди бела дня.

— Ремесло не хуже остальных, — хмыкнул юноша.

— Неужто в нём ты и преуспел?

— Отнюдь. Готовлюсь в сержанты, — гордо бросил он. – Воровство не мой конёк.

— Славный сержант из тебя выйдет, а потом, конечно, могучий и благородный рыцарь, возможно даже сам рыцарь Струн, а там и во власть податься можно. Страной править, людьми ворочать как вздумается, спать на золоте, закусывать золотом, добытым с грабительских налогов да грабительских набегов ручных пиратов императора. Вот это работёнка. А воровство точно не твой конёк, Фиаче Фуринотти!

Женщина вынула откуда-то из недр одеяла гигантскую сырую морковь и принялась с хрустом грызть её, насмешливо поглядывая на Фиаче. Тот презрительно фыркнул и спрыгнул на ступени, придержав длинный кинжал в резных посеребренных ножнах.

Он неспешно сошёл вниз и к нему тут же подбежали двое, одетые в объёмные серые плащи до колен. Оба они запыхались, у одного был порван рукав кожаного дублета, у второго всклокочена шевелюра и слегка помята чьими-то кулаками физиономия.

— Порядок, — донеслось до завтракающей на краю фонтана особы. Фиаче тесно зашептался со своими знакомцами, поглядывая на сторожку привратника ратуши, откуда вся в слезах в сопровождении капитана стражи вышла леди в парчовой накидке. За нею робко семенила её свита, тяжело шагал джинет, виновато уставившись в землю. Похожий на рассерженного пеликана капитан, собрав гармонью множество своих подбородков и выпятив грудь, шёл рядом с леди и свирепо оглядывал рынок, словно желая напугать дерзкого вора своими ввалившимися глазами, которые полагал проницательными и грозными. Отправленные им солдаты прочёсывали весь рынок, протискиваясь между тесными рядами в растущей толчее. Они бестолково сновали из угла в угол и пожимали плечами, осматривая привычные глазу окрестности, полупустые таверны, телеги с лошадьми, заглянули даже в загон для свиней.

Капитан краснел и злился, слушая причитания леди и бодрый рыночный гвалт. Он был раздражён и раздосадован тем, что ему, по всей видимости, придётся отпустить столь высокородную особу ни с чем и лишиться благодарностей богатых господ, а то и получить по шапке. Лучше б её кто-нибудь треснул или оскорбил, думал он. С этим было бы проще, нежели искать кошелёк в этом муравейнике.

Однако он ничего не мог поделать и лишь насуплено мычал в ответ, деловито заложив большие пальцы за пояс.

Фиаче, приосанившись, направился прямиком к сторожке, на ходу расстегнув дублет и продемонстрировав базарной зрительнице у себя за пазухой тот самый кошелёк.

— Вот же сукин сын!

Фиаче пожал плечами и удалился. Двое в плащах последовали за ним. Издалека было видно, как они вежливо раскланялись перед компанией у сторожки, и как недовольно подбоченился капитан, увидав Фиаче. Вскоре после долгих расшаркиваний Фиаче вручил даме её кошель, отчего та счастливо вскрикнула и вся её свита тут же засуетилась, обступив хозяйку. Последовали долгие благодарности в адрес Фиаче. Они плыли мимо угрюмого капитана, помахивая на прощание щедрым вознаграждением, которым леди не преминула одарить Фиаче. Тот долго и упорно отказывался, галантно кланялся, целовал даме руки, выдавал комплименты, после чего преклонил колено и принял деньги из того самого кошеля, причём выклянчал он своими заискиваниями сумму немалую.

Когда вся компания, наконец, разошлась в разные стороны, Фиаче неспешно прошёлся мимо капитана и подбросил вверх несколько монет, которые тот цепко поймал и тут же сунул за пазуху.

— Вот же пострел, — усмехнулась зрительница, догрызая свою морковь. Она даже несколько раз ударила в ладоши в честь завершения всей истории с кошельком.

Фиаче, вернувшись к фонтану, тряхнул блестящей копной чёрных кудрявых волос в шутливом поклоне.

— Что же сталось с теми жуликами? – поинтересовалась женщина в пледе.

— Больше ты их на рынке не увидишь, — пообещал Фиаче. Та покачала головой и вздохнула:

— Что ж, поделом им. Забрести на территорию страшнейшего бандита всей Мальпры много ума не надо.

— Страшнейшего?

— Именно так, — зрительница зачерпнула ладонью воды в фонтане, чтобы напиться и омыть лицо. – Для негодяя, лицемера и глупца нет ничего страшнее правды, чести и сострадания. До смерти пугает ластящихся к щедрой на подачки лжи искренняя самоотверженность. Вселяет ужас в души наглецов, мнящих народ тупым скотом, сердце, полное отчаянной любви к народу, к миру, к солнцу! Для каждого высокомерного кровопивца великодушный мечтатель – первейший враг. Нестерпимы на слух жестоким гонителям слова, что он произносит – правда, право, праведность!

Она встала, сбросила с себя плед и заходила по ступеням взад-вперёд, жестикулируя руками. Народ, проходящий мимо, таращился на неё, заслышав громкие выкрики, некоторые, приметив Фиаче, с интересом наблюдающего за ней, тоже останавливались послушать юродивую.

— Истинно страшен бандит черрийский, бдящий Знаменный рынок. Бойтесь его, мерзавцы, бойтесь его, мироеды и палачи! Бойся его, потентат!

— Но-но, — цыкнул на неё Фиаче. – Полегче, женщина. Я не посмотрю на то, что ты блаженна головой, и окуну тебя в фонтан.

— Что ж, окунай, гант Фуринотти! Но ты и сам прекрасно знаешь, что истинное благородство не в золотых волосах, но в золотом сердце. Не в ясных глазах, но в ясном разуме. Не в красоте плоти, но в красоте души. Тот же, кто сочетает в себе и облик ангела, и дух ангела – воистину страшен! Страшный, страшный человек Ланцо Эспера!

Грянул колокол на башне, оповестив город о том, что наступил полдень. Солнце яро озарило весь рынок, исчезли тени, струи воды замерцали бликами точно золотой россыпью. Птицы, облюбовавшие фонтан, с шумом вспорхнули с насиженных мест – по кромке чаши шёл молодой человек. Как и Фиаче, он обогнул фонтан и приблизился к пледу, оставленному у воды его обладательницей.

Та смотрела на него снизу вверх, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца. Сквозь ресницы она наблюдала, как из ореола света появилось сияющее лицо, и сияло оно не столько в лучах солнца, сколько собственной тёплой, яркой, душистой, как апельсинов цвет, красотой. Удивительно чеканный лик сверкал капельками влаги, будто сочился мёдом, — юноша вспотел, вероятно, от тяжкого труда, и на лбу его, как и на точёных скулах налипли мокрые волосы янтарного оттенка, точь-в-точь пчелиная шубка в крупицах душистой пыльцы. Остальная шевелюра, соперничая с солнцем, ярилась червонным золотом, и хозяйке пледа было невмочь смотреть на это блистательное великолепие, ранящее глаза. В очередной раз подумалось ей насколько неуместен был этот факел ошеломляющей, щедро льющейся в мир красоты в чехле простецкой одежонки обыкновенного работяги, которому некогда было задумываться о собственной исключительности. Хотя возможно именно оттого, думала она, и рвалась его столь лучезарная пунцовая улыбка в окружающий мир, но не в собственное отражение, которое едва ли видел он каждый день.

Зато каждый день он был здесь, на площади. Каждый день он приходил сюда ровно в полдень, в то время, когда полагался ему краткий отдых от нелёгкого труда, чтобы встретиться с горожанами, которые хоть и имели разное о нём мнение, всё же не могли обратиться к нему ни единым дурным словом, ибо то было решительно невозможно – и хозяйке пледа было понятно это чувство беспомощности и стыдливости перед полнокровной, благородной красотой, уверенной, что она лишь отражается от окружающих.

Молодой человек звонко рассмеялся.

— Эппа! Кто бы что ни говорил, сколько бы ни утверждали, что ты безумна, я по-прежнему совершенно уверен, что ты вовсе не сумасшедшая.

Эппа замахала на него руками.

— Что ты, Ланцо, что ты! Совсем дурна умом, глазами да языком. Но не сердцем, Ланцо, но не сердцем. Оно понимает, оно зрит и говорит что чувствует.

Прихватив плед, она поскорей скользнула в сторону, чтобы уже с безопасного расстояния наблюдать за тем, что происходило у фонтана.

Ланцо спрыгнул на ступени, и его тотчас окружила толпа юношей. Все они были бойки и статны, все до единого самоуверенно и молодцевато держались подле своего главаря, гордо вскинув головы, как и Фиаче, стоявший с Ланцо плечом к плечу. Некоторые были ещё совсем мальчишками, многие были добротно и довольно дорого одеты. Выделялась среди них и пара джинетов при мечах, но у абсолютного большинства, включая самого Ланцо, на поясе висело лишь по кинжалу. Как все типичные южане были они преимущественно темноволосы и темноглазы, и хоть и затесалось среди них несколько светлокудрых, никто из них не сиял так, как Ланцо, обладающий густой, блистающей золотом шевелюрой и кожей цвета рапсового мёда.

Отличались от прочих и его глубоко посаженные синие, как кобальтовое стекло, глаза. Эппу они скорее тревожили, чем восхищали – слишком ярки и внезапны они были, словно два глубоких колодца посреди жарких песков, полные прохладной, свежей… но солёной морской воды.

Эппа попятилась с лестницы и пробежалась взглядом по всем собравшимся.

— Ба! – громко протянула она, прохаживаясь по дороге вместе с прочими зеваками. — Вся шайка в сборе.

По толпе пополз шепоток.

— Уж Эппа дурная, но Ланцо Эспера и сам не от мира сего человек. А может, вовсе не человек! Лучше держаться подальше.

— Говорят, его отец – сам мальпранский гранд. А этот бандитом заделался. Ещё и дровоколом трудится. А ведь белая кость! Сразу видно.

— Ему бы в священники, с его-то, так сказать, физией и комплекцией. Быстро поднялся бы к верхушке…

— Ярче светила блещет, глазам больно. И ведь не уходит в тень, на самом пекле сидит!

Банда Ланцо тем временем расположилась на лестнице у фонтана. Некоторые закурили, иные заспорили, кто-то принялся жевать жареный свиной хвост, угодливо преподнесённый лоточником. В ногах их крутились собаки, а также оборванного вида дети, вымогающие милостыню. Бандиты гнали малолетнюю голытьбу прочь от себя и наперебой галдели всё ещё детскими, ломающимися голосами, утирая рукавами жир и специи с уже совсем не детских физиономий. Уличные стычки да премудрости слежки воспитывали в них жёсткость и проворство, многие уже начали прислуживать рыцарям и потому в перерывах между чисткой коней и доспехов постигали азы стратегии и мастерства реального боя, при этом учась выдержке и закалке. Но главным, на что оглядывались они в мыслях своих, был, несомненно, Ланцо.

Ланцо умывался. Склонившись у фонтана, он обливал голову холодной водой, потирал шею, грудь и довольно фыркал. Он закатал рукава, но всё равно промочил всю рубаху, довольно поношенную на вид. Наряд Ланцо был прост – чёрный дублёный жилет поверх красной льняной рубахи, узкие серые штаны, широкий кушак на бёдрах и добротные новые башмаки. За пояс его были заткнуты перчатки, слева висел обыкновенный кинжал с деревянной рукоятью и небольшой кошель, правая голень была обмотана верёвкой.

Всласть напившись и умывшись, Ланцо присел на край фонтана рядом с Фиаче. Обоим было по семнадцать лет, и оба не походили друг на друга как день и ночь. Долговязый смуглый Фиаче с хитрыми зелёными глазами и худым подвижным, словно кунья морда, лицом не уступал Ланцо ни в стати, ни в сноровке. Однако несмотря на высокомерную усмешку, на бархатный дублет и торчащий кружевной воротник нижней рубахи Фиаче, опознать из них двоих главаря банды было легко. Широкоплечий большерукий Ланцо выделялся вовсе не ростом, не красотой и сиянием точёного лица — ярче золотых волос бросалась в глаза его благородная выдержка. Невероятное для своих лет самообладание являл Ланцо каждым жестом и взглядом, его полная уравновешенность, обычно столь несвойственная порывистым юношам на пороге взросления, производила на его соратников сильнейшее впечатление.

Не слыхали они от него ни грубого окрика, ни оскорбления, ни бахвальства, ни властной бравады. Он всегда был спокоен и вежлив, можно было подумать, ярость и страх вовсе не свойственны ему, миролюбивому существу, однако в его глазах всегда явственно читалась странная для его возраста проницательность, которая тревожила, казалось, не только окружающих, но и его самого.

Ни капли притворства не таилось в его взгляде. В его присутствии стыдно было лгать, и верные приспешники Ланцо даже не пытались юлить перед своим диковинным главарём.

Сам главарь порой немало озадачивал их своими наблюдениями и лишь один Фиаче осмеливался на расспросы, порой не без раздражения.

— Одиннадцать, — сказал Ланцо, глядя куда-то вдаль на другой конец рынка.

— О чём ты? — протянул Фиаче, пытаясь разглядеть, что он там увидел.

— Одиннадцать малолетних оборванцев крутились около фонтана, когда я шагал по нему. Этих детей я видел прежде, они всё так же безобразно одеты.

Фиаче разочарованно фыркнул.

— Что нам с того?

— Брошенные дети – злосчастье общества, Фиаче.

Тот промолчал, скривившись, и пожал плечами.

— Гляди, они роются в корыте с гнилыми овощами, — продолжал Ланцо. – Они едят эти помои.

— А ещё они ржут и швыряются ими, — брезгливо заметил Фиаче.

— Детям надо играть, — усмехнулся Ланцо, – где бы они ни жили, что бы они ни ели. У всех свои игры. Помойные игры выглядят вот так.

— У всех свои игры, — рассеянно закивал Фиаче. – Что ж поделать.

— Будь я рыцарем Струн, я обратил бы это гнильё в свежие овощи.

— Тогда тебе пришлось бы только этим и заниматься, — рассмеялся Фиаче, хлопнув Ланцо по плечу. – А на все голодающие утробы времени и сил не напасёшься. А они бы ещё и недовольно топали ногами, требуя чистых панталон да чистой воды.

— Я очистил бы речные воды! – радостно воскликнул Ланцо, взмахнув руками. – Я засеял бы бесплодные степи хлебами! Я обратил бы Помоище в дивные сады.

— Ты витаешь в облаках, — вздохнул Фиаче.

— Вовсе нет, — улыбнулся Ланцо. – Дон Моген учил меня не отступать от своих чаяний, и бережно хранить душевные устремления, чтобы не забывать своей цели. Путь в рыцарский орден Пяти Струн непрост, и важно не потерять себя по дороге.

— Болван твой дон Моген. Не помогло ему в жизни умение растекаться мыслью. Ты подался в оруженосцы к самому бестолковому и нищему рыцарю в Черре! — воскликнул Фиаче. — Он даже не возьмёт тебя в джинеты.

— Ты слишком строг к нему, Фиаче. К тому же, я вовсе не стремлюсь к нему в джинеты. Меня волнует лишь документ, который даст мне право носить меч. И чтобы заслужить его на турнире, мне как раз и следует во всём слушаться дона Могена, поскольку он прекрасный учитель и достойный воин.

— Ты рассчитываешь, что он раскошелится на пошлину за тебя? Турнир уже через неделю!

— Таков был уговор. За мой труд и службу он вложил в меня немало знаний и умений, но ты ведь знаешь, также мне полагается и жалование — турнирная пошлина.

— Он беден как церковная мышь, — фыркнул Фиаче. — А сумма там немалая. В любом случае, я всегда заплачу за тебя.

— Спасибо, Фиаче, — улыбнулся Ланцо, – но, право, в этом нет нужды.

— Ты знаешь, — Фиаче почесал лоб и замялся, подбирая слова, — я всегда поделюсь с тобой всем, что имею. Но почему бы тебе не попросить помощи у своего отца?

— Отца? — удивлённо переспросил Ланцо. Фиаче заговорщицки скосил на него глаза и негромко продолжил:

— Именно. У своего отца, гранда Вольфорте де Мальпра. Он устроил бы твою судьбу, ты мог бы сделать замечательную карьеру при дворе. Тебя произвели бы в сержанты, а не в жалкие джинеты. Ты жил бы в Браммо и состоял бы на службе самого гранда, который немедленно посвятил бы тебя в рыцари. И уже оттуда попасть в столицу, чтобы претендовать на участие в Зимнем турнире, намного проще. Тем более, на это нужна уйма денег. Ты стал бы рыцарем Струн по щелчку пальцев, Ланцо. И спокойно начал бы колдовать над овощами, раз уж это тебе в удовольствие.

— Фиаче, он мне не отец, — спокойно возразил Ланцо.

— Ну, тут можно поспорить…

— Нечего тут спорить, — Ланцо пожал плечами. — Этот человек мне не знаком. К тому же ты прекрасно знаешь, я поклялся маме, что не стану искать с ним встречи и никогда не выступлю под его знаменем.

Фиаче кивнул и хитро прищурился.

— Мой отец всегда говорил — ты держишь клятву до тех пор, пока она сама не возьмёт тебя за шкирку.

— Твой отец — пират, Фиаче, — напомнил Ланцо. Тот вздёрнул подбородок.

— Что с того? Взгляни на себя. Вместо того чтобы скакать на белобрысом жеребце в компании своих белобрысых братьев, трепать на ветру бархатные знамёна мальпранского гранда, ты знаешься с отребьем, болтаешься со своей бандой по черрийским улицам и рынкам. Ты колешь дрова у деда на заднем дворе, а мог бы колоть копьём недоумков на турнирах. Ты такой же жалкий неудачник, как и твой дон Моген. Пошёл ты прочь, не смей сидеть рядом со мною.

И он пихнул Ланцо кулаком в плечо. Ланцо широко улыбнулся. Он перехватил руку Фиаче и крепко пожал его ладонь.

— Ты добрый друг, Фиаче. Моя мечта для тебя важней нашей дружбы.

Фиаче отмахнулся от него, но не мог не усмехнуться.

— А мне важней наш уговор, — продолжал Ланцо. – Мы вместе выступим на турнире и заслужим право на меч, как и планировали. Вместе и отправимся покорять Гематопию, и в конце концов окажемся и на ристалище Риакорды. Вместе и никак иначе. Как и условились пять лет назад.

Фиаче фыркнул и покраснел, сдерживая радостную улыбку.

— Как и условились, — подтвердил он и крепко пожал руку Ланцо. – Но ты всё ещё помнишь, что я вовсе не так одержим этим орденом рыцарей Струн, как ты? Конечно это невероятная честь попасть в него, но что касается всего этого колдовства…

Ланцо выпустил из рук его ладонь и зачерпнул в фонтане воды.

— Взгляни, — сквозь его пальцы сочились сверкающие струи. — В руках рыцаря Струн вода обратилась бы в лёд или пламя. Божье благословение снисходит на каждого победителя турнира в Риакорде. Он удостаивается чести вступить в орден Пяти Струн и обретает уникальный дар, великую силу — высшее мастерство рыцаря. Я получу этот дар и смогу использовать его на благо всего народа.

— Неужели ты до сих пор веришь в эту чушь! – поражённо пробормотал Фиаче. – Это же сказки для малышни да старичков! Ну кто в наше время относится к этому так серьёзно?

— Неужели ты не веришь вовсе?

— Разумеется, не верю! – фыркнул Фиаче. – Мой отец всегда говорил – монашья кодла выдумывает нелепые чудеса, но самое нелепое чудо, что люди в них верят.

— Но во что же ты веришь?

— Я верю в деньги.

— Я говорю о том, ради чего ты бы умер.

— В таком случае я верю в тебя!

Ланцо устало улыбнулся.

— Мой отец часто твердит, — продолжал Фиаче, — «этот Ланцо Эспера – выродок не от мира сего, его надо либо убить, либо молиться ему». Я молюсь, Ланцо.

Оба они рассмеялись.

— Ты всё время поминаешь отца, — задумчиво произнёс Ланцо, — но ведь ты люто ненавидишь его.

— Что с того? Временами от него можно услышать толковые мысли. Проклинает поповщину, когда напьётся, так то вполне справедливо. Когда плавал он в эскадре с лицензией потентата по всему Майо Гра на своей «Свирепой Ехидне», добыл с ньольских кораблей баснословные богатства, которые, разумеется, полагались потентату. Свою долю отец получил, однако была она меньше заявленной в пять раз, поскольку часть добычи внезапно перепала церкви, пытавшейся контролировать тогдашнего потентата. Старый правитель в итоге скончался от неизвестной болезни. И именно в ту пору рыцари Струн начали показывать людям разные трюки с пылающей водой, дождями посреди зимы и прочее. Странное совпадение, не так ли? Однако никто из них совсем не рвался применять свою силу «на благо всего народа», да и сейчас что-то не горит желанием.

Ланцо покачал головой.

— Мой добрый Фиаче, ты только что отправлял меня к мальпранскому гранду, чтобы я немедленно готовился в рыцари Струн, а теперь клянёшь их и поносишь церковь, благо нас никто не слышит.

— Я всего лишь боюсь, что ты разочаруешься, — буркнул Фиаче, скрестив руки на груди. — В мире полно лжи и жестокости, но тебя они касаться не должны.

Ланцо встал. Он спустился на три ступени и обернулся, взглянув на Фиаче.

— Именно против лжи и жестокости мы боремся, друг мой. Нельзя бороться с ними, не соприкасаясь, не ранив своих рук.

С этими словами он сошёл с лестницы и, слегка углубившись в волнующийся людской поток, догнал и тронул за плечо прохожего.

— Отец Дуч.

Священник оглянулся.

— А, Ланцо! – воскликнул он скорее боязливо, чем удивлённо. – Благословенны будни твои.

— Благословенны, святой отец, — склонил голову Ланцо. – Вы не сильно торопитесь? У меня кое-что есть для вас.

Священник растянулся в благодушной улыбке, сморщив лоснящееся под солнцем розовое лицо.

— Слушаю тебя, сынок.

— Идёмте к фонтану.

— Ох, — отец Дуч бросил тревожный взгляд на бандитское сборище, гогочущее на ступенях у воды. Отказаться он не посмел. – Коль надо, так идём.

Он замахал рукой трём монахам, застывшим поблизости с большими корзинами, полными снеди, и те двинулись дальше без него, постоянно оглядываясь на своего настоятеля. Тот семенил за Ланцо, притворно мешкая, отдуваясь и перекладывая из руки в руку корзину с какими-то пирогами. Фиаче вышел к ним навстречу, недобро поглядывая на священника.

Братия Ланцо поднялась как по команде и окружила их у лестницы. Священник нервно сглотнул, косясь по сторонам, однако Ланцо невозмутимо продолжил их разговор.

— Как дела в приюте, отец Дуч? Как дети?

— Потихоньку, Ланцо, помаленьку, — бормотал тот. — Всё спокойно, всё с божьей помощью.

Ланцо буровил его глазами, почти не мигая, и отец Дуч поёжился под прицелом яркого пронзительного взгляда.

— Нашими молитвами…

— Всего ли вам хватает?

— Нужду не терпим, сынок, здоровы все да сыты, слава богу.

— Я очень рад.

Ланцо протянул руку и в его ладонь моментально лёг кошель, туго набитый монетами. Джинет, подавший ему выручку, встал у его левого плеча. Справа к Ланцо подобрался Фиаче.

— Каждый ли получил свою долю? — спросил у него Ланцо, не оборачиваясь.

— Разумеется. Я об этом позаботился.

— Благодарю, Фиаче.

Священник не спускал глаз с кошеля, полного, по-видимому, серебряных монет. Бандиты Ланцо собирали со всех торговцев Знаменного рынка мзду за своё покровительство и быстрое решение большинства конфликтов без судебных проволочек. Базарные беспорядки стали настоящей редкостью, за что Ланцо и сотоварищи снискали уважение самого бурмистра, которому было совершенно недосуг возиться со скандальными торгашами, устраивая аресты и суды. Правда, он не отказывался и от своей доли, закрывая глаза на бандитские сборища под окнами ратуши. И таким образом центр Черры благоденствовал, а бурмистр каждый день благодарил бога за знакомство с Ланцо, которого, однако, побаивался и считал юродивым.

— Вот деньги, — сказал Ланцо, протягивая кошель настоятелю. — Купите детям приличную одежду и одеяла. Я видел сирот в городе, они одеты в неподобающее тряпьё. Ночами в каменных стенах приюта бывает холодно, особенно когда дует северный ветер, а старые одеяла наверняка прохудились.

Отец Дуч принял кошель и мягко провёл пятернёй у самого лица Ланцо.

— Благословенны твои будни, добрый человек. Храни тебя Бог. Я сделаю, как ты сказал.

— А я прослежу, — пропел Фиаче, с ехидной улыбкой подмигивая настоятелю. — Прослежу, чтобы ничего не стряслось с деньгами по пути в приют, — добавил он, обратившись к Ланцо. — Святой отец пожилой и беспомощный старик, а паршивцы с мясницкого переулка так и ждут, чтобы кого-нибудь ограбить.

Ланцо кивнул.

— Прекрасно, Фиаче, идите. Хорошего вам дня, святой отец.

— Всех благ, доброе дитя.

Тревожно оглядываясь, священник засеменил прочь. За ним двинулся Фиаче, кликнув с собой троих человек.

— Послушай, дедуля, — негромко прошелестел на ухо монаху Фиаче, быстро догнав его в толпе, — если ты ещё раз выкинешь этот трюк с деньгами как в прошлый раз, когда закупил мяса на треть меньше, чем велел Ланцо, я из тебя самого наверчу колбас.

Отец Дуч торопливо продолжал свой путь, утирая пот со лба широким рукавом серой хламиды.

— Пусть Ланцо добр как святой, но я настолько грешен, что мне не привыкать, — продолжал Фиаче, смачно сплёвывая в сторону. — Если ты ещё раз попытаешься обмануть Ланцо, монастырю придётся подыскивать себе нового настоятеля. Это только что передал тебе мой кинжал.

Отец Дуч молча шагал по залитым солнцем узким улицам Черры, украшенным затейливой архитектурой богатых домов да цветочными кадками. Совсем скоро солнце минует зенит, и поползут по мощёным дорогам тени, в которых с радостью укроются разного рода ублюдки.

Но и сейчас посреди бела дня четверо ублюдков не отставали от монаха, потерявшего к щедрому жесту Ланцо всякое расположение духа.

— Вам, молодой гант, поучиться бы у своего сотоварища благодушию и состраданию, — произнёс, наконец, священник не без раздражения. — Разве так поступают благородные бандиты Ланцо? Угрожают ли они ножом божьим служителям? Одобрил бы он такое поведение? Возможно, стоит поставить его в известность?

Фиаче с тошнотворно приторной улыбкой глядел ему в затылок.

— Не тебе рассуждать о благородстве, подлый ворюга, — произнёс он приветливым, елейным тоном. — Воровать у сирот станет лишь самая последняя мразь. Да мой отец просто само святейшество в сравнении с тобой, поскольку брал лишь богатейшие корабли, но воровать у нищих это удел мразей, таких презирают и пираты, и бандиты. Такие именуются святыми отцами. Но от святости давно уж ничего в них не осталось, — Фиаче покачал головой и зацокал языком. — Для меня свят лишь Ланцо, и понял я за годы знакомства с ним одну важную вещь — святой не только не должен баловаться излишествами, но и не должен быть мучеником. Ни ложь, ни горе не должны касаться его. Защищая его, я готов отдать свою жизнь. И лучше тебе помалкивать, дедуля. Это вновь передал тебе мой кинжал. Он у меня разговорчивый.

Спутники Фиаче насмешливо переглянулись. Отец Дуч поморщился с совершенно оскорблённым выражением лица, но не осмелился возразить и зашагал ещё быстрее, укоризненно качая головой. Остаток пути никто из них не проронил ни слова, а бандиты настороженно оглядывались, опасаясь недружественных обитателей переулков, за версту чуявших поживу или гостей с соседних территорий.

Ланцо не стал долее томить на солнцепёке своих людей, и после того как Фиаче и отец Дуч покинули площадь, громко объявил:

— Расходимся!

Его бандиты моментально рассыпались по углам как тараканы. Ступени у фонтана опустели, словно там и не было никакого полуденного сборища рыночных блюстителей.

— Эва диво! – усмехнулась Эппа, усевшись на прежнее место. Она расстелила свой плед на краю фонтана и устроилась на нём с явным комфортом, весело стуча пятками по каменному борту. – Ловко юркнули в свой муравейник.

— Нет, Эппа, — возразил Ланцо, присаживаясь рядом, — рынок не похож на муравейник. Здесь каждый сам за себя.

— Что ж это, каждый окрысился против других?

— Я не о том. Безумные идеи не способны сгрести этих людей в кучу. Здесь каждый безумен по-своему.

— И в чём же твоё безумие, Ланцо? – Эппа хитро и торжествующе посмотрела на него, но Ланцо лишь улыбнулся.

— Я боюсь муравьёв, — вдруг серьёзно ответил он. Глаза Эппы округлились.

— Что? Муравьёв? Этих мелких таракашек?

Ланцо кивнул. Эппа недоумённо развела руками.

— Чем они могут тебя пугать? Казалось мне, ничто вообще не способно устрашить Ланцо Эсперу. Ни злобные голодранцы в подворотнях, ни заносчивые ганты, ни сам потентат, ни Помоище, ни даже Скверна!

Ланцо рассмеялся.

— Бессмыслен страх перед всем, что ты перечислила, почтенная Эппа.

— Но муравьи…

— Именно их стоит бояться, — тихо, но веско изрёк Ланцо, сверкнув глазами. Эппа судорожно повела плечами, не то боязливо, не то недоверчиво.

— Как скажешь, отец родной, как скажешь. Но всё ж-таки почему…

Толпа у арки между ратушей и постоялым двором зашумела, послышались возмущённые выкрики, люди недовольно расступались и качали головами, и вскоре на площадь выскочил босой мальчишка. Он нёсся, спотыкаясь и стараясь ступать на горячие камни лишь кончиками пальцев. В руке он сжимал по башмаку – очевидно, долго бежал и решил поберечь обувь. Мальчик сильно запыхался, и, подскочив к фонтану, поначалу не мог вымолвить ни слова.

Подпрыгивая на месте, он указывал башмаком в сторону арки и пытался сообщить нечто важное, обращаясь к Ланцо.

— Там… в мастерской! В дому вашем… дед ваш. Мастер Эспера… худо! Ох худо ему!

— Худо? – Ланцо вскочил.

— Совсем худо! Задышал, задышал он на износ! – выпалил мальчик. – Кончается совсем, недолго уж осталось.

— Но ведь… вчера стало ему куда как лучше, — пробормотал Ланцо. Он сорвался с места и ринулся сквозь арку прочь с рынка. Люди молча расступались перед ним.

 

 

Следующая глава

Предыдущая глава

error:
Яндекс.Метрика