Широки саворрские степи, широки да горбаты, словно спина буйволиная – ощетинились редкой косматой порослью, травой безобразной, бесполезной, бесплодной. Иссушило её солнце саворрское дожелта, и торчат из земли ломкие клочья, прикрывая собою пыльную землю да сыпучие муравейники.

Не счесть муравейников на земле саворрской. Всюду они торчат, из-под каждой кочки ползёт эта каша безмолвная и точит тело земли медленной пыткой. Стонет земля, кричит выпью – да то ветер в норы муравьиные задувает, червей пугает.

Изрезаны норами холмы, да то и не холмы порой. Так лежит, лежит себе холм одинокий посреди степи и со временем превращается в зубра косматого. Если отсечь лопатою почву прямо по склону, увидеть можно кости, лёгкие, кишки разные да прочую требуху животного. А с виду и не догадаться! Холм как холм. Источенный муравьиными лабиринтами, умерщвлённый медленно и неумолимо – неведома жалость муравейнику, как неведома жалость огню.

То не зарево ясного солнца пышет вдали. Не рассвет озолотил рыжие облака, клубами ползущие по степи. Да и не облака это вовсе – глянь, уже и померкло золото, остались лишь чёрные тучи едкого дыма.

Несутся по степи пожарища, всё живое истребляют. Полыхает трава меленькая, жидкая, полыхает и высокая в рост человеческий. Горят холмы, горят зубры, истлевая в нестерпимой муке прожжёнными бочинами. Обращаются в пепел птицы и грызуны, одинокие убогие деревца и редкие рощицы.

Минуя степь, подбирается пожарище к лесам, и тогда гремит огонь неистребимым факелом смерти над всем живым миром.

Стоя посреди чёрных туч в окружении дикого огня, предаюсь отраде своей. Не языки пламени жалят мне сердце, не тучи дымные режут глаза мои до слёз. Но рыдаю от радости, глядя на муки муравьиные. Корчатся ничтожные безумные твари в адском пламени, сучат лапками да усиками. Истребляются целыми гнёздами, мечутся толпами, погибают в огне. С одной лишь мыслью расстаются они со своими жалкими жизнями, мыслью общей для всех: какой великий муравейник погибает! Спасите королеву!

Стыжусь своей радости. Ибо с облегчением наблюдаю за гибелью этих живых существ, стоя посреди трескучего пожара. Что может быть более бесчестным и лицемерным, чем жалеть сгоревшего зайца и радоваться смертным мукам муравья! Не желаю этих чувств. Но весь охвачен ими.

Охвачен огнём я, но не ранит он меня, не жжёт плоть, не обращает в пепел ни крылья, ни волосы. Хотел бы я подобных мук! Хотел бы страданий! Хотел бы корчиться как эти несчастные муравьи!

Но увы, я лишь стою и наблюдаю, трепеща от радости, за гибелью ничтожных мурашей. И радость эта ядовита и мучительна, и есть она самое верное наказание моё в моём личном аду, в который загнал я сам себя. Поскольку возомнил себя я тем, кто может всё, тем, кто презрел законы жизни. Посему я, человек без души, объятый сомнениями и страхом, скитаюсь по адской пустоши, объятой благодатным огнём. Я и есть эта пустошь. Я пуст словно гроб.

Приди же ко мне. О ты, раненая душа, объявившая войну великанам и побеждающая их собственными муками. Ты, раненая душа, облечённая искалеченной плотью. Ты, свободная в своём безумии. Приди же ко мне!

 

Так говорил Ланцо, стоя на коленях посреди чёрного выгоревшего поля и держа на разверзнутой ладони два человеческих уха. Обращался он в эти самые уши, уши Эппы. И та его слышала. Она внимала каждому его слову, внимала его призывам. Был его голос единственным человечьим голосом, услышанным ею после свершённого самоувечья. Он говорил с нею, звал её, и Эппа шла.

Долгие недели продвигалась она на север в Саворру. Ехала обозами, ослами сердобольных попутчиков, но чаще шагала своим ходом. Находила себе пропитание, прося подаяние, и не гнушалась ничем, будь то краюха хлеба, подпорченные овощи или же пара медяков.

Ступив в саворрские земли, Эппа явственно почуяла запах дыма – степные пожары полыхали здесь регулярно, и в эту пору местные тракты пустовали, теряясь в густом едком дыму. Тяжко было вздохнуть, тяжко и передохнуть – негде было устроиться на ночлег, на многие мили вокруг простирались пустые чёрные поля, в пепельном урожае которых всё ещё таились коварные искры.

Кашляя и утирая рукавом слёзы, продвигалась Эппа одна-одинёшенька вглубь страшных дымных туманов, ночуя порой прямо посреди дороги да подъедая жалкие остатки своего провианта. Вода у неё кончилась, и вот уже больше суток плелась она через горелую степь по бездорожью, мучаясь от жажды и измождённо глядя себе под ноги. Вёл её голос Ланцо, который словно набат бил в её голове и беспрестанно призывал её.

Он шептал ей о своих снах и горестях, страстно возвещал обо всём, что с ним приключилось, но ни словом, однако, не обмолвился о том, что планирует делать дальше, встретившись с Эппой и завершив свои скитания по горелым степям. Впрочем, Эппа, наблюдавшая явление Ланцо на Знаменной площади, с великим вниманием ловила любое его слово и с великой решимостью шла на его зов. Движима она была отнюдь не фанатичной увлечённостью, не страхом и вовсе не жгучим интересом к столь сверхъестественной персоне. И когда разглядела, наконец, Ланцо в небесах сквозь грязную дымную вуаль, тяжко упала на колени и с глубокой жалостью взглянула на него, парящего среди пожарищ.

Ланцо же вовсе не парил. Он бесновался.

Рассекая крыльями густой ядовитый воздух, он поднимал ветра и подхлёстывал огонь бежать скорей во все концы и пожирать всё живое. Он рвал клубы чёрного дыма, нырял в белые и сизые его струи, бросался в самое пламя, пробегался по облачённым в траурный пепел холмам и вновь бешено устремлялся в небеса, где носился словно стриж.

Эппу он вывел зовом к реке. Пролетев над водой вдоль по течению, он с оглушительным всплеском нырнул, оставив после себя лишь шипящий густой пар, заскользивший по речной глади. Эппа чуть ли не ползком доплелась до реки и жадно припала губами к её прохладным водам, журчащим среди мелкой блестящей гальки. Пока она пила и омывала лицо, Ланцо не показывался на тихой сизой поверхности холодного Серура, словно бы и вовсе пропав в глубоких неспешных водах этой величавой реки, крупнейшей в Саворре. Но стоило Эппе, утолившей жажду, отползти на берег, тяжело дыша и постанывая от облегчения, как он возник, всплеснув крылами, словно кит громадным хвостом.

Эппа затаив дыхание наблюдала, как он выходит из реки, облепленный волосами, тиной и драным гематопийским знаменем, измазанный несмываемой копотью, но всё равно прекрасный — огромный и прекрасный как древнее божество.

Он глядел на Эппу без улыбки и не мигая. Его широко распахнутые глаза вопросительно воззрились на неё, но сам он молчал до тех пор, пока не опустился перед Эппой на колени.

— Благодарю тебя за то, что ты пришла, — сказал он, разверзая перед своим лицом ладонь, на которой лежали её уши.

— Дитя моё, — проговорила Эппа, потянув к нему руки, — бедное дитя.

Ланцо подал ей свою громадную длань, и Эппа сочувственно пожала его палец.

— Эппа, — услышала она голос Ланцо, — позволишь ли ты мне исцелить тебя?

Он вновь вопросительно посмотрел на неё и опустил вниз ладонь с её ушами. Эппа с содроганием взглянула на собственные уши, точь-в-точь такие, какими и были они в день отделения от тела. Она отвернулась, поморщилась и легонько тронула затянувшиеся раны под своим капюшоном.

— Нет, Ланцо, — помотала она головой, роняя слёзы, — нет. Неужели теперь ты можешь и это?

— Могу, — кратко ответил тот.

— Для меня это будет не исцелением, но пыткой, — сказала Эппа, утирая мокрое лицо.

— Я знаю. И могу предоставить тебе выбор, — Ланцо поднял руку с ушами вверх. — Скажи мне, — громко произнёс он, — готова ли ты слышать мой голос до конца своих дней? Готова ли ты вытерпеть то, что отныне он будет единственным слышимым тобою звуком?

— Как ни глянь – всё пыткой выходит, – взволнованно пробормотала Эппа. – Боюсь, не доведёт твой голос меня до добра, а приведёт к гибели. Впрочем, раз гибельный путь мой начат, так пусть и окончится он самой гибельною беседой с самым гибельным попутчиком.

— Да будет так.

Ланцо сунул в рот оба уха и моментально съел их, глядя на потрясённую Эппу, ожидавшую чего угодно, только не поедания собственных ушей.

— Моё бедное дитя, — шептала она, качая головой и всё поглаживая громадные пальцы Ланцо.

Те вдруг шевельнулись, рука его взмыла вверх и накрыла Эппу словно шатёр. Осторожно кончиками пальцев Ланцо подцепил капюшон накидки и сорвал его с головы Эппы, обнажив блестящие чёрные волосы, старательно скомканные за шиворот.

— Ты не безумна! — вдруг вскричал Ланцо. — Не выношу на тебе этих нищенских лохмотьев богомольца. Ты завёрнута в уродливые тряпки как всякая юродивая, но ты вовсе не безумна! Это ложь! Не лги мне!

Он схватил Эппу двумя пальцами за плечи и поднял на ноги как куклу. Та вскрикнула, но не стала сопротивляться. Ланцо сдёрнул с неё тяжёлую накидку, длинный шарф, шаль, бесформенную куртку явно с мужского плеча, длинный передник до земли, и в конце концов Эппа осталась лишь в тонком льняном платье серого цвета без выреза и всяких украшений. Сквозь него было видно её талию, красивые округлые бёдра и высокую грудь, рукавов не было — голые руки Эппы оказались бледны, почти белы, в отличие от загорелого лица. Волосы её были необычайно длинны и густы и огромной спутанной копной упали ей за спину.

Пока Ланцо её раздевал, Эппа не издала ни звука. Она покорно застыла, позволив разоблачить её, и лишь печально улыбалась, опустив взгляд.

Тот, завершив преображение Эппы, распростёр перед нею ладонь и та, воспользовавшись таким приглашением, взошла на её бугристую мягкую поверхность.

Ланцо осторожно поднял Эппу ввысь на уровень своего лица и пытливо взглянул на неё.

— Зачем ты прикрываешься этим рубищем? — спросил он.

— Затем же, зачем и ты прикрылся этим человеческим телом, — отвечала ему Эппа.

— Ты прячешься.

— Да.

— От чего?

— От угрозы. Это мои доспехи, Ланцо, как и твоё прекрасное тело было избрано тобою доспехом от мучительного зла. Рубище и безумие позволяют мне говорить правду и прячут моё тело от жестоких алчущих глаз.

— Тебе это не помогло.

— Не помогло. Как и тебе. Мы оба разоблачены и оба ранены.

— Теперь нет смысла прятаться, — изрёк Ланцо.

— Возможно, — Эппа пожала плечами. Она устало присела в мягкие складки его ладони и вновь погладила её. — Дитя моё, я тебе очень сострадаю. Несчастный мой Ланцо, не иметь души — куда более страшное увечье, чем не иметь ушей. Но, как и мои раны, тебе не исцелить своей. Не принесёт мне блага дарованный тобою слух. Как и не принесут тебе блага чужие жизни, которыми ты наполняешь себя.

— Не было с моей стороны никакого принуждения, — отвечал ей Ланцо, — эти души отдались мне добровольно, движимые лишь любовью и преданностью.

— Отдались? Их души по-прежнему принадлежат им самим. Все эти люди готовы отдать тебе свои жизни. Но не души. Душа ценнее жизни потому, Ланцо, что, теряя душу, ты достигаешь невозвратного конца и отныне становишься никем. Мало кто может смириться с этим. Почитай что никто, — покачала головой Эппа. — Ты по-прежнему пуст, дитя моё.

— Я чувствую, я их чувствую! – возразил Ланцо. — Их голоса, биение сердец, их единство, их связь. Они любят меня. Я нужен им!

— А кто нужен тебе?

— Может быть… ты? – спросил Ланцо, взглянув на Эппу. – Ты бы хотела этого?

Он дотронулся ладонью до своей груди. Эппа покачала головой.

— Нет, голубчик. Я туда не полезу. Не желаю врастать ни в тебя, ни в кого другого.

— Но почему? Во мне безопасно. Никто не посмеет обидеть тебя, во мне ты найдёшь успокоение и восторг. Все, кого я приму, будут едины и бесконечно счастливы.

— Все, кроме тебя.

— Пусть так.

— Это приведёт к катастрофе.

— Моё рождение – вот катастрофа, — с горечью сказал Ланцо.

— О нет! – замотала головой Эппа.

— О да! – горячо возразил Ланцо. – Взгляни сюда.

Он завёл руку за спину и вдруг вытащил оттуда какое-то громадное жуткое существо, которое, видимо, копошилось всё это время рядом на отмели. Его длинные конечности были прямыми как палки, вместо головы торчал гигантский грязный палец, кишащий червями.

— Это мой брат, — Ланцо пригнул скрюченного за шею к земле. – Безмозглая, бездушная тварь, выковыривающая людские души из тел. И я таков. Должен был стать таким.

Эппа в испуге взирала на скрюченного, спрятавшись на ладони Ланцо за его большой палец.

— А что он потом делает с душами? – тихо спросила она.

— Ничего. Они ему не нужны. Ему ничего не нужно кроме червей. Это просто ковыряющий палец.

— Ты не таков, — шёпотом сказала Эппа, всё ещё недоверчиво косясь на скрюченного, по-паучьи перебирающего ногами и руками. – Ты вовсе не таков.

— Вы, души, — части мирового духа, — сказал Ланцо, — частицы гигантского целого, божественной первосущности. Вы проистекаете из этой первосущности как ручьи из озера. Ну а мы, — он кивнул на скрюченного, — порождения Скверны, проистекающие из неё, как испражнения истекают из тела. Мы не души, мы — мусор, болезнь человечества. Мы рукотворны, рождены лишь стараниями людей, нас создали люди, мы то, чем смог истечь человеческий мир. Скверна похожа на грибницу. Ею плотно окутан мир, и на самой благодатной почве из неё вылезают твари, взращенные на гнуснейших человеческих пороках, — их называют демонами, проклинают и боятся, но на самом деле не замечают вовсе и ненавидят их вслепую, бессильно и безрезультатно. И в неведении взращивают их снова и снова. Таково моё происхождение, Эппа. Прав был Ферзо, называя меня поделкой.

— Ты жалеешь, что убил его?

Ланцо покачал головой.

— Хотел бы, Эппа. Хотел бы я сожалеть. Но я не жалею. Меня охватывает большое равнодушие. Я видел его живым, видел его мёртвым, видел и выскобленным. Я и поныне вижу его. Я вижу всё. И потому не мучим раскаянием. Понятно теперь, почему Господь оставил это место. Ему попросту всё равно.

Эппа глядела, как на щеке Ланцо подрагивала слеза, громадная как глыба льда.

— Так значит… мы и впрямь в аду? – спросила она, утирая собственное лицо.

— Нет. Не существует ни рая, ни ада. Гоё неделимо и целостно. Все ангелы и демоны здесь.

— Существуют и ангелы?

— Это вы и есть, бессмертные души. Вы обладаете даром становиться людьми.

— Это не дар, — рассмеялась Эппа, — это печальная неотвратимость. Ведь отказаться мы не можем.

— Даже самая безрадостная человеческая жизнь в полном неведении слаще вечных скитаний всеведущего духа. Поэтому души никогда не перестанут обретать земную жизнь. И Скверна никогда не перестанет прерывать её.

С этими словами Ланцо отбросил скрюченного в сторону. Тот, шатаясь, поднялся и побрёл прочь вдоль побережья.

— Ну а что же ты, Ланцо? – пробормотала Эппа, прижавшись щекой к его большому пальцу. – Что же ты, Ланцо Эспера, бедное неприкаянное дитя… Как теперь будешь?

— Ланцо Эспера мёртв, — ответил Ланцо. – Я пытался быть человеком, но провалился.

— О нет, — с улыбкой покачала головой Эппа, — нет, не мёртв. Вот же он передо мной – всё тот же Ланцо, всё такой же живой и взрослеющий, всё такой же растерянный и борющийся. Всё тот же любимый всеми Ланцо – отличный от всех, но всё же человек.

— Бездушный человек.

— Ну вот как вас определить? – развела Эппа руками. – Кто с душой, кто бездушный – кто ж вас разберёт? Братец твой Ферзо вроде был человек с душою, а сам видел — безжалостен как тысяча чертей. Ну а ты – как сам сказал, просто гриб из скверной грибницы человеческих пороков… а поди ж ты – как же по сердцу всем твоя отзывчивость.

— Я просто пытался быть человеком, я облёкся в прекрасный образ, который прорезался ко мне сквозь самое дурное и гнусное.

— Все бы так пытались, — вздохнула Эппа. — Неужели лишь душа делает человека достойным любви?

— А что же?

— Вот такие вот попытки и делают.

Ланцо некоторое время молчал.

— Что я вылепил из себя, то по-прежнему со мною, — сказал он наконец. — Любовь к матери, к деду, к Фиаче – я по-прежнему чувствую её и всё так же тоскую по ним. Я испытываю одиночество, обуян жаждой свершений, увлечён Галеатти Неконтано, исполнен жалости к Сольверу Вольфорте и глубокой признательности к Могену де Каресе. Но всё же не могу заполнить всеми этими чувствами пустоту внутри себя – она слишком огромна, в ней чувства меркнут. Я слишком огромен, я слишком многое могу увидеть. И чем больше вижу, чем больше узнаю, тем более обширным и пустым я становлюсь.

— По-моему, — сказала Эппа, — любовью вполне можно заполнить пустоту. Да хотя бы Фиаче Фуринотти…

— Фиаче зол, — прервал её Ланцо. — Он страдает и ищет меня. Все они ищут меня. Сердце Фиаче кровоточит, любовь эта лишь в тягость ему. Я знаю, что однажды он заметил меня в небе издали, но не подал виду.

— Тебе надо встретиться с ним.

— Непременно, — согласился Ланцо. Он поднялся на ноги, аккуратно удерживая Эппу в своей ладони, и расправил крылья. — Летим же, Эппа! Поднимемся ввысь, взглянем на мир горящий.

Он подал ей шаль и она тотчас укуталась в неё. Затем он нежно, но крепко прижал Эппу к груди, и взмахнул крыльями.

Эппа почувствовала его рывок. Земля внизу стремительно удалялась, берег мельчал, река становилась всё уже. В просветах ладони Ланцо засвистел холодный горелый ветер, и Эппа уткнулась лицом в шаль, потому как у неё тут же спёрло дыхание. Ей было тяжко дышать и тяжко раскрыть глаза — столь стремительным был взлёт над горелыми степями Саворры.

Они поднялись на кошмарную высоту. Эппа судорожно вцепилась в пальцы Ланцо, боясь, что он может случайно разомкнуть ладонь.

Внизу она наблюдала обширные полотнища степей, расцвеченные в жёлто-чёрные тона. Где-то вдалеке рыжие ручьи огня быстро бежали по полям, поглощая травы и оставляя за собою мрачный шлейф пепелища. Небольшие рощицы либо полыхали, либо стояли уже голые, горелые и сломленные.

На другом берегу реки горел лес. Огонь добрался до него по некогда золотистым пшеничным полям, нынче похожим на чёрные сланцевые пейзажи Беласкона. Ланцо, пролетая над ними, обратился к Эппе:

— Как ты думаешь, кто поджигает эти хлеба? Даянцы или гематопийцы?

— Очевидно, подлые даянцы? – простучала зубами Эппа.

— И те, и другие, — отвечал ей Ланцо. – Гематопийцы жгут поля, чтобы даянцы не смогли поживиться хлебами, выращенными на гемской земле. А даянцы жгут, чтобы их хлеба не достались гематопийцам. К тому же огонь помогает замедлить армии неприятеля.

Эппа лишь кивнула. Она страшно продрогла и, хоть и жалась к тёплой груди Ланцо, страдала от холодного небесного ветра, который разрезали его мощные можжевеловые крылья. Осенней порой в Саворре и без того было прохладно, и Эппа мёрзла ночами, кутаясь в своё тряпьё, а на такой страшной высоте царила настоящая стужа, и теперь Эппа сильно тосковала о накидке и куртке, оставленных на берегу Серура.

Ланцо чувствовал, как она дрожала всем телом у него в ладони, и потому начал плавно снижаться к реке.

— Видишь холмы? – снова обратился он к Эппе, глядя на север. — Туда уводит тракт на Каресу. Прямиком за холмами стоит замок одного даянского князя, деревня вокруг него, разумеется, также населена преимущественно даянцами. Замок осаждён, поскольку потентату донесли, что в нём укрывается сам даянский царевич. Чтобы заполучить его, потентат призвал самых хитрых своих грандов, дабы те уболтали царского отпрыска сдаться. Разумеется, там присутствует и Сольвер Вольфорте, известный своей находчивостью и красноречием. Но он, как и все прочие, в переговорах своих потерпел неудачу — царевич остался непреклонен и твёрдо настроен обороняться.

— Против гематопийских грандов? — покачала головой Эппа. — Он покойник.

— Да, это так, — согласился Ланцо. — Если замок будут штурмовать, он погибнет, как и все прочие даянцы, кто укрылся за его стенами. А таковых немало, и долго им не продержаться на одной колодезной воде.

— Отчего же он не сдастся?

— Он нужен Галеатти Неконтано. Тот сможет использовать его в своих интересах как угодно. Может женить на своей дочери, может запросить за него колоссальный выкуп, выдвинуть требования, которые поставят на колени весь Даян, а ведь тот только недавно очнулся и со всей серьёзностью вступил в войну. Никто до сих пор не знал, где скрывался царевич, и когда выяснилось, что он застрял в Гематопии прямо под носом у потентата, тот на радостях сам попытался вступить в переговоры, однако царевич лично выстрелил в его посла из арбалета и хоть и угодил в землю, однако ясно дал понять, что легко его не возьмёшь. Расчёт потентата урезонить пылкого пятнадцатилетнего гордеца не удался, к тому же царевич, как и всякий даянец, страдает излишней самоуверенностью и высокомерием, и если уж сам Галеатти Неконтано потерпел поражение, грандам он живым не дастся.

— Бедняга, — откликнулась Эппа, — искромсают его там в этой молотилке за компанию с остальными ни в чём не повинными людьми.

— Этого не будет, — отвечал ей Ланцо, — я унесу его оттуда.

— Неужели? — просияла Эппа, с радостью наблюдавшая, как Ланцо приземляется на пригорке у реки. — Куда же ты его доставишь?

— К Галеатти Неконтано.

Эппа раскрыла от удивления рот.

— Как!

Ланцо осторожно опустил её на землю, и она задрала голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Как так — к Неконтано? Но почему?

— Потому что мой господин так пожелал.

— Какой же он тебе господин? Ты могучий крылатый великан, а он… он же просто спесивый коротышка!

Эппа сплюнула и топнула ногой. Ланцо громко рассмеялся. Но тут же резко осёкся и сказал:

— Галеатти Неконтано — дух, благословлённый Оракулом на правление людьми. Как человек я несомненно почитаю его как своего господина.

— Да кто же таков этот Оракул? — спросила Эппа, всплеснув руками. — И скверно правит, надо сказать, этот благословлённый им дух. Голод и разруха кругом. Империя велика, да велика и неразбериха в ней во всех концах.

— Нельзя править людьми да так, чтоб не скверно, — откликнулся Ланцо, устало вытянувшись на пригорке. — Любой благословлённый правитель так или иначе благословлён на своё падение. Оно неминуемо, оно приближается к Галеатти Неконтано.

Ланцо закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Ты, вероятно, голодна, — добавил он. — Я припас для тебя немного еды. Глянь за кустом. А мне необходимо увидеть сон.

И едва договорив, Ланцо моментально погрузился в дрёму. То, что он назвал кустом, было несколькими торчащими из земли кривыми стволами, начисто лишёнными ветвей. За некогда пышным кустом облепихи в нелепой коленопреклонённой позе лежала оленья туша. Рога, как и передние ноги, были переломаны. Казалось, олень со всего размаху бросился биться лбом об землю. Эппа быстро догадалась, что тот упал с ужасной высоты.

— Батюшки… — пробормотала она, устало потирая лицо, — такого и врагу не пожелаешь.

В овраге на больших острых камнях развалился разбитый в щепы дубовый ствол – его, по-видимому, постигла та же участь, что и оленя. Эппа устроилась тут же у оврага, не без труда соорудив костёр и ужин.

Ночью от реки пополз жуткий холод. Дымная пелена сгущалась, воздух становился всё более едким, горьким. Больно было вздохнуть, и Эппа неистово кашляла, завернувшись в своё тряпьё на нехитром ложе среди камней. Костёр не грел её, дымный туман не давал уснуть, и хоть она еле могла шевелиться от усталости, не могла она и лежать на месте, и всё время ворочалась да тряслась от холода.

Кругом царила тихая тьма. Мерные всплески Серура по чёрным скользким камням Эппа не слышала. Зато отчётливо слышала она мерные вздохи спящего Ланцо, возлежавшего на пригорке точно нагромождение скал. Горизонт за рекой вдруг вспыхнул рыжим заревом. Эппа, сообразив, что глядит на север, горько усмехнулась – то забрезжило не светило, но горнило адской печи пожара.

Сырая стужа в конце концов вынудила её вылезти из своего каменного гнезда и погнала туда, где спал Ланцо. Эппа, припомнив тепло его груди да предположив, что Ланцо не стал бы возражать, решила пригреться прямиком у его обширного тела. Он лежал на пригорке, положив голову на вершину холма и распластав крылья по его склонам. Эппа крадучись прошлась вокруг правого крыла и тихонько тронула его рукой – оно было шершавым и прохладным, как и всякое зеленеющее дерево, полное соками жизни. Можжевеловые «перья» были прямыми, жёсткими и заострёнными точно кинжалы, но в то же время трепетали как живые, как самые обыкновенные иглы можжевельника, и Эппе на миг даже почудились меж ними большие круглые ягоды.

Она взобралась на холм и принялась пробираться к Ланцо через густой ворох золотых волос, беспорядочно рассыпавшихся вокруг его головы. Вскарабкавшись к нему на плечо, Эппа некоторое время оглядывала его, как оглядывают обычно незнакомые места, впервые встретившиеся на пути. Тело его вздымалось, дыхание тёплым ветром вырывалось из ноздрей. Он совершенно по-человечески облизывал губы во сне, подрагивал веками, сопел носом. И Эппу внезапно мороз продрал по коже, ибо почудилось ей, что это вовсе не Ланцо возрос до невероятных размеров, но она сама стала ничтожной букашкой, жалким муравьём, взобравшимся на тело самого обыкновенного человека, кажущегося таким великим и значительным исполином, чуть ли не богом. И в то же время этот причмокивающий во сне «бог» был уязвим и беззащитен, и никакие великие знания и умения, никакие его таланты не могли сделать его менее хрупким.

Сон его нельзя было назвать безмятежным. Ланцо временами вертел головой да кривил губы гримасой страдания, и Эппа не без жалости погладила его по плечу.

Сначала она решила улечься в ямке между ключицами — там было тепло и очень мягко, однако обнаружила более удачный вариант — левая ладонь Ланцо покоилась на его груди и, забравшись под неё, можно было уютно устроиться на ночлег прямо как в настоящей пещере. Исполнив задуманное, Эппа и впрямь ощутила себя словно в потаённом гроте. Она быстро согрелась и вскоре перестала дрожать и ворочаться. Тихо притаившись, замерев как мышка, она закрыла глаза и прислушалась.

Шумное дыхание Ланцо напоминало ей раскатистый шелест морского прибоя. Давно забытый звук из детства теперь явился в её памяти столь живо, что Эппа почти ощутила своим закоптелым обонянием холодный, немного кислый из-за водорослей аромат морских волн. Западное румбарское побережье, усыпанное пёстрым песком, цветной галькой, огромными раковинами и омываемое бирюзовыми водами морей Майо Гра всегда казалось ей какой-то далёкой, выдуманной сказочной страной, в которой можно побывать лишь во сне. И собственное детство, проведённое на солнечном побережье, ей казалось сном, и будто в страшном сновидении погибли от заразы её многочисленные родные, которых будто и вовсе никогда не было на свете. И будто не было сиротского приюта, тяжкой работы и нищеты, словно не было никаких плетей и истязаний за дерзость и неповиновение стражам городского порядка. Должно быть, это была чья-то чужая жизнь или же выдуманная кем-то страшная история – полузабытая, неприглядная, стыдная. Давно стёртая временем… Словно навеяны кошмаром были воспоминания о страшных днях, проведённых на улице в полном беспамятстве, где каждый делал с нею, что хотел. Словно выдуманным был день, когда она из последних сил приползла к церкви, решив умереть на её ступенях. Словно никогда и не было людей, выходящих со службы и переступающих через неё. Будто и не кричала она им обрывки выдуманной ею молитвы, больше напоминающей плач по утраченной жизни. Милостыня и тряпьё, которым поделились монашки, спасли словно чью-то чужую жизнь, вовсе не её.

Было ли всё это наваждением или случилось с нею на самом деле? Прожила ли она всю ту жизнь или же всегда была оглохшей нищенкой, юродивой, живущей на подаяние?

Эппа не могла дать точного ответа. Запах моря растаял в удушающем дыму. Для неё существовала сейчас лишь гиблая горящая пустыня да громадное, мощное, словно колокол, сердце, чьё биение она ощущала всем своим крохотным телом.

Проснулась она от прикосновения. Кто-то гладил её по щеке, и Эппа, сквозь сон припомнившая где и с кем находится, поспешно разлепила глаза.

Ночь сменилась тоскливой серой хмарью. Вероятно, приближался полдень, ветер сдувал с берега утреннюю речную сырость, а заодно и гнал прочь наползший дым. Эппа, проморгавшись, к своему великому удивлению обнаружила, что никакой пещеры над нею нет, и обширные телесные просторы Ланцо и вовсе пропали. Ощупав своё ложе и оглядевшись, она растерянно ахнула и окончательно проснулась.

— Ты маленький! – воскликнула она. – Ты снова маленький!

— Да, — рассмеялся Ланцо ей в лицо. – Как-будто бы.

Он лежал под ней, закинув левую руку за голову и гладил её другой рукой по волосам.

— Я не хотел тебя будить, но у меня есть кое-какие дела.

— Почему ты уменьшился?! – Эппа, не веря своим глазам ощупывала его плечи и грудь. Ланцо, вернувшийся к своим прежним размерам, теперь казался ей непривычно крохотным.

— Я не уменьшился, — возразил он. – Это дрёма. Морок. Тебе лишь кажется, Эппа. Я лишь кажусь тебе.

— Ничего не понимаю… — Эппа встревоженно уставилась на него. – Кажется? Я что, сплю?

— О нет! Это я сплю.

— Похоже, у меня стало плохо с головой из-за дыма. Я, наверное, окончательно спятила.

— Эппа, я тебе уже говорил – ты вовсе не сумасшедшая.

— И ты единственный, кто говорил мне это.

Она внимательно посмотрела на него. Вот настоящее отродье зла, — подумала она, — пожелавшее стать человеком, чтобы спастись в забытье от своей мучительной уродливой тьмы.

Красота, в которой это отродье расцвело, поражала и безумно привлекала. Был этот человек не просто пригож лицом, телом и умом, не просто очарователен и пленителен. Он казался родным. Он пах и звучал так знакомо, и словно первая любовь пробуждал давно забытый сладостный трепет. И в то же время будил в душе нечто глубоко потайное, столь сокровенное, тёмное, какой-то столь свято хранимый личный секрет, что казалось невозможным раскрыть его кому бы то ни было. Лишь ему.

Эппа дрожащими руками обхватила его лицо. Оно виделось ей настолько прекрасным, что у неё захватило дух. Оно было ясным и свежим и восхищало расцветшей упругой молодостью, и Эппа вдруг поняла, что впервые в жизни осязает и познаёт человеческую молодость – никогда прежде ей не приходило в голову, что подобная красота может быть осязаема, столь тепла и отзывчива, и вообще досягаема. Никогда прежде ни один человек не казался ей столь близким и желанным.

Несмотря на промозглую погоду и наготу тело Ланцо было тёплым. Лицо его блестело от влаги, золотые волосы спутались в горелой траве, но ничуть не померкли. В его дивных синих глазах Эппа увидела собственное отражение. С колотящимся сердцем она склонилась к его лицу и сомкнула свои губы на его губах. Ланцо ответил на её поцелуй и прижал её к себе. Эппа почувствовала, будто тысяча рук обняли её, словно припечатав к телу Ланцо, и она ощутила каждый дюйм его тела. У неё закружилась голова, по телу забегала кровь и в конце концов начался лёгкий жар. Ей не хотелось обнажаться перед ним, не хотелось отдаться ему, мысль о совокуплении с ним казалась ей чудовищной, уродливой пошлостью. Хотелось ей лишь медленно погружаться в него как в тёплую трясину, срастись с ним в одно целое, получить от него силы и красоты, не оскверняя его примитивным грубым влечением. И желание это напугало её.

Эппа оборвала их поцелуй, длящийся, казалось, целую вечность, и Ланцо тут же отпустил её. Эппа отпрянула от него и уселась неподалёку на склоне холма, кутаясь в свою шаль от холода, внезапно окатившего её и вмиг стряхнувшего странное жаркое наваждение.

— Ты сказал, у тебя есть какое-то дело, — еле слышно пробормотала она. – Куда ты собрался?

— Мне надо увидеться с Фиаче, — ответил Ланцо, поднимаясь на ноги. Он затянул на поясе верёвки, обмотался знаменем, превратившимся в неимоверно длинное полотнище, и принялся потягиваться и разминать перед полётом затёкшие крылья.

— Лети голышом. Ни к чему тебе эта гигантская простынь, — заметила Эппа, указывая на знамя.

— Ну как же, я ведь знаменосец, — отвечал ей Ланцо. – Знаменосец потентата Гематопийской империи.

— Действительно, — пробормотала Эппа, почесав голову. – И не поспоришь.

Некоторое время она задумчиво смотрела, как он машет руками и подпрыгивает, потряхивая крыльями, словно недавно оперившийся птенец. Горячее желание сочетаться с ним, которое она испытывала несколько мгновений назад, теперь сменилось нежностью и какой-то материнской тревогой. Она любовалась им и находила его всё таким же прекрасным и удивительным созданием, как и раньше, и его в буквальном смысле душевный недостаток всё так же будил в ней жалость, сочувствие и некую боязнь, дополненную трепетом перед его потрясающим могуществом. Однако всё же он при том казался ей очень хрупким и потерянным, и ей отчаянно хотелось как-то по-особенному утешить и уберечь его.

— Так ты решил с ним встретиться? – завела она разговор о Фиаче.

— Не могу иначе, — едва отдышавшись, отозвался Ланцо. – Я должен.

— Фиаче Фуринотти — человек пылкий, порывистый, — покачала головой Эппа. – Его частенько штормит от волнения, и, боюсь, разговор у вас выйдет нелёгкий.

— Должен же я объясниться с ним.

— Объяснишься, а что потом?

Ланцо взобрался на вершину холма и прищурившись оглядел окрестности.

— Потом я вернусь за тобой, Эппа, и мы отправимся за царевичем.

Эппа рассмеялась.

— Ты думаешь, он так легко отпустит тебя, наивное дитя?

— Ему придётся это сделать.

— Он будет жестоко страдать, ведь он наглядеться на тебя не может.

— Глядит он не на меня, — возразил Ланцо, — он видит только то, что хочет видеть. Что ищет, то и находит, любуется своими фантазиями. Но с этим самообманом необходимо покончить.

— Что ж ты, вот так вот бросишь его?

— Я обещал уберечь Фиаче от великанов, поэтому вынужден оставить его, хоть и самому мне от того горше горького.

Ланцо взмахнул крыльями и резко взмыл ввысь, хлестнув Эппу порывом ветра. Он быстро набрал высоту и полетел на запад, к румбарским трактам, которыми пользовались путники в объезд горящих степей. Он видел, как по дорогам, петляющим между плешивыми лесами и скалистыми холмами, тянулись обозы, брели паломники да шагали войска, устремлённые в охваченный войной Даян на поиски добычи, денег да милостей потентата – так обогащал своё население гематопийский император, не жалевший для своих подданных никаких дипломатических отношений.

В горах, где Серур бросался с глубокого обрыва величавым, ревущим водопадом, Ланцо заметил несколько поисковых отрядов. Солдаты осматривали утёсы, горные уступы и вообще постоянно озирали небо, поэтому Ланцо поспешил скрыться в неприступных пещерах за водопадом, где и просидел до темноты.

Фиаче он приметил сразу. Тот продвигался на север, уводя за собою отряд джинетов дона Нурина. Он поступил в сержанты к рыцарю безо всякого восторга, но с большой решимостью, поскольку те намеревались искать Ланцо по всей Гематопии. Едва только они ступили в Саворру, полыхающую на востоке, как Фиаче заметил Ланцо, промелькнувшего в дымном небе. Не выдав своего открытия ни одной живой душе, включая даже дона Могена, присоединившегося к поисковой группе, Фиаче горячо соглашался с доном Лестрезо, предлагавшим поскорее покинуть гиблые земли и сразу направиться на запад. Они огибали степи, признавая тщетными поиски посреди едкого пожарища, и двигались к Фиерским утёсам — священной земле, привлекающей толпы паломников. Пять вершин, выступающих из всей гряды, отождествляли с Пятью Струнами, а потому многие ударялись в горное отшельничество, дабы предаваться духовному очищению среди прекрасных озёр и цветущих лугов румбарских гор. Дон Лестрезо высказывал предположение, что и Ланцо мог скрываться там же среди крутых скал — потайных мест для него в горах было предостаточно. Вторую поисковую группу они направили на восток к саворрскому Пурпурному хребту, однако едва ли там можно было затаиться — местность та была голой и оживлённой, изрытой шахтами и утыканной постами с внушительным военным гарнизоном, приглядывающим за даянскими границами.

Посему хмурый Фиаче бесцельно вёл свой отряд на север, не утруждая себя даже притворными усилиями в поисках Ланцо. С ним ехали и дон Моген с Пиго, для которых не была секретом грызущая его сердце печаль, столь тщательно скрываемая им под маской мрачного хладнокровия. Фиаче был молчалив и угрюм, он пуще прежнего осунулся, скулы на лице его обострились. Ехал он на рыжем коне Ланцо, отказываясь от любой другой лошади, одет был в наилучшие одежды, имел при себе дорогие доспехи и целый арсенал оружия, который таскал за ним какой-то джинет. Он начал много курить и, бывало, целыми днями дымил трубкой на пару с доном Могеном.

Рыцарь был глубоко опечален и взволнован происшествием в монастыре. Вновь вернулись к нему прежние страхи в отношении Ланцо, вновь покусывала его мужественное сердце суеверность, да точила червём его страдающую душу вина за всё произошедшее. Вести о судьбе Чиелы подарили ему множество седых волос. Переживая её смерть, он дал волю слезам и оплакивал свою несбывшуюся любовь в компании Пиго, которому хватило благоразумия надолго прикусить язык и не разглагольствовать о происшедшем, пока его хозяин не отгоревал самые тяжкие свои печали.

Дон Моген немедленно присоединился к поисковой группе рыцарей Струн, и постоянно подгонял их побыстрее выступать, опасаясь, что поиски стражей священной канцелярии могли увенчаться успехом. Церковь объявила на Ланцо настоящую охоту, и целые отряды арбалетчиков прочёсывали саворрские и мальпранские окрестности в надежде подстрелить эту крупную птицу, за которую полагалась невероятно высокая награда. Однако ни рыцари Струн, ни дон Моген, ни Фиаче почти не сомневались, что Ланцо покинул Мальпру, и сейчас в полной растерянности прячется, пытаясь совладать с собой.

Притаившийся за водопадом Ланцо успел даже подремать в сырой пещере, засиженной какими-то бесстрашными птицами, попадающими в своё убежище сквозь ледяные струи гремящей воды.

К вечеру, лишь только стемнело, он выбрался из укрытия и полетел низко над рекой вверх по течению, полагая, что Фиаче со своим отрядом уже перебрался на другой берег. Именно на берегу Серура Ланцо и увидел мигающие огни костров лагеря Фиаче. Он бесшумно порхнул в сторону и приземлился у тихой заводи, в которой дремали какие-то огромные длинноногие птицы. Вытянув шеи, они застыли словно обрубки деревьев среди заболоченной травы, и Ланцо какое-то время тоже не двигался, сложив за спиной крылья, — он прислушивался к отдалённым голосам и ждал, когда наступит полная тишина. В конце концов солдаты угомонились и легли спать, и Ланцо, не мешкая, отправился пешком через лес прямиком к лагерю.

Сквозь чёрный лес уютным золотистым светом маячили костры, у которых спали солдаты. У самого большого костра сидели без сна три человека. Подкравшись ближе, Ланцо разглядел лица Фиаче, дона Могена и Пиго. Сердце его забилось от радости, но и заныло от горечи. Ему страстно захотелось вырваться из кустов и броситься к ним, к своим родным, по которым он успел так сильно соскучиться в своём изгнании. Но он оставался во мраке и лишь тоскливо взирал на них, прислушиваясь к разговору.

Те вели свои обычные ежевечерние беседы. Перед тем как улечься, они всегда сиживали втроём вокруг костра, чтобы перекинуться парой слов всё об одном и том же – о судьбе Ланцо да о собственном грядущем.

— Вот как же угораздило, — как обычно вздыхая бормотал Пиго, вороша дрова в костре, — угораздило в такие несчастья. Живёшь, никого не трогаешь, сам никому не должен и с других не просишь, ровней ровного устроился, всё как полагается человеку доброму да честному, заслужившему уж такие сякие милости судьбы. А тебя затягивает в самую что ни на есть страшную чертовщину. И ладно бы демоны с великанами, пережить это можно, как выяснилось. А как пережить погибель тех, кто успел к тебе природниться, о ком переживаешь пуще, чем за себя? Одно злополучие кругом. А сердце, изнеженное безмятежной жизнью, еле справляется с такими потрясениями. В иные лихие времена, когда кипящая кровь омывает сердце, и оно грубеет будто варёное, куда как легче терпеть боль от ран своих да чужих.

Собеседники его молча курили, глядя в огонь.

— И вот опять война — продолжал Пиго, — опять призывают потешить себя смертоубийством. И глупцы говорят – угрозы империи нет, война, дескать, проклятая — наступательная, захватническая, наглая. А я скажу так – есть угроза и немалая. Ежели иной дон войной себя вовремя не потешит, то как есть заржавеет да поломается. А ведь на нём стоит вся Гематопия, вся сила гемская держится. Жить по-другому не умеют. Одна борьба на уме. Не найдёт на стороне – устроит войну в своём же дому. На поле брани вся наша духовность, а что за его пределами – какой-то сонный вздор, едва ли понимаемый и крестьянами, и даже самими монахами. Как ещё себя защитить? Всё просто — хлестаться со всем миром. Авось за сим сложным занятием все скорби-то и позабудутся.

— Может, позабудутся, а может, и не позабудутся, — откликнулся дон Моген. – Не думаешь ли ты, Пиго, что воевать идут, себя жалея?

— Отчего бы нет, — вздохнул старый лакей. — Чтобы вымыть руки, нужно загрязнить воду. Так же и с совестью — чтоб очистить её, нужно погубить кого-нибудь.

— Впрочем, лучше бы забылись, — продолжал дон Моген, не слушая его. — Бывает, вспомнить о несчастье горше, чем пережить его.

— Потентат заставит забыть, — закивал Пиго. – Этот сможет, этот сумеет. Позабудешь и имя своё в мясорубках, которые устраивает этот душегуб.

Фиаче медленно перевёл на него взгляд.

— Галеатти Неконтано прекрасный полководец и умный стратег, — сказал он. Ланцо вздрогнул, услыхав его голос – низкий, тягучий, надменный. Совсем чужой, вовсе непохожий на прежний его весёлый и живой щебет. – К тому же он советуется во всём с Оракулом – мудрейшим святым на Гоё. Так возможно ли называть его душегубом?

— Называй как хочешь, а суть не меняется – жестокость и смерть с ним об руку ходят. Дурная компания для предводителя народа.

— А кто же должен людям предводительствовать, сам господь бог? – вопросил Фиаче, потирая свой небритый острый подбородок. – Кто же этот предводитель, угодивший всем? Честный, но хитроумный, милосердный, но и справедливый, мудрый, но при том и дерзкий, сильный, да не слишком, угодивший всем и каждому, но стойко стоящий на своих позициях, принципиальный, но лояльный, — Фиаче задумчиво выпустил облако дыма. – Одним словом – ангел небесный.

— Знаем мы одного такого ангела, — проворчал Пиго. – Уж лучше, действительно, без ангелов. И напрасно ищем мы его, чую, что напрасно.

— Совершенно напрасно, — согласился Фиаче.

— Тогда чего же ради таскаемся за ним по гемским землям?

— Рыцари Струн ещё долго будут искать его. По приказу потентата они должны доставить Ланцо в Арцею. Церковники тоже долго ещё не оставят его в покое. Я хочу убедиться, что никто из них никогда не сможет заполучить его.

— Едва ли это возможно, — изрёк дон Моген. – Теперь Ланцо окончательно оторвался от мира. Он недосягаем. А если кому-нибудь и посчастливиться наткнуться на него – от его руки тот и найдёт свою смерть. То, что с ним произошло, в восторженном порыве можно было бы назвать высоким искусством перевоплощения, однако, оглядываясь на моральные устои, нельзя не признать эти манёвры бесовскими и бесчестными.

Услыхав эти сказанные с горечью слова, Ланцо вздрогнул и опустил голову. Ему захотелось броситься перед учителем на колени и, обняв его за ноги, рассказать обо всём, повиниться, чтобы вновь вернуть его расположение. Но он не шелохнулся во тьме.

— Так что же мы всё ходим и ходим, всё ищем да ищем его? – подал голос Пиго. – Видит бог, жальче жалкого мне, что с нашим мальчишкой приключилась такая беда. Однако ж и боюсь его немало. И жаль мне времени, затраченного на эти бестолковые скитания. Немолод я уже совсем. Да и вы, дон, сдаёте потихоньку. Бог с ним, с Ланцо.

— Я и не собираюсь искать его вечно, — ответил дон Моген. – После того как мы выйдем на румбарский тракт, я направлюсь в Даян.

— Чует сердце моё, не вернуться нам с этой войны, — вздохнул Пиго. – Это уж последняя война, дон, на какой вам доведётся побывать.

— Там видно будет.

Вид у рыцаря был совершенно безрадостный. Пиго понимающе закивал.

— Вот она жизнь-то вся. Вся как на ладони. Ни тепла, ни семьи. Одни войны с огородами, бестолковщина одна. Но с другой стороны — плохо ли жили? Вдвоём-то. Ничего ведь, весело было. Не скучно, главное.

Лакей по-отечески обнял своего рыцаря и грустно заметил:

— Так и помрём вместе в этой мясорубке.

— Пиго, что так мрачно? – пожурил его хозяин.

— Так и помрём вместе в этой мясорубке, — весело отозвался Пиго и рассмеялся, похлопывая рыцаря по плечу. Рассмеялся и дон Моген, напустив кругом табачного дыму. Фиаче искоса поглядывал на них и молчал до тех пор, пока Пиго не выудил из кармана апельсин и не принялся с аппетитом уписывать его. Фиаче фыркнул, поднялся и заявил лакею:

— Смотреть, как ты гложешь апельсин, совершенно невыносимо. Заставлять слушать эти звуки так просто бесчеловечно.

И он решительно направился к своей лежанке неподалёку. Пиго вместо ответа махнул на него рукой и продолжил свой поздний ужин, изредка прерываясь на беседу со своим доном.

Ланцо с тоской проводил взглядом Фиаче. Он надеялся застать того в одиночестве, и, вероятно, Фиаче и впрямь засиделся бы у костра до поздней ночи, если бы не апельсин Пиго. Молодой гант не выносил, когда в его присутствии кто-либо чавкал или хоть как-нибудь звучно вкушал пищу. На пирушки и лично на Ланцо эта нетерпимость удивительным образом не распространялась.

Поскольку Фиаче довольно быстро провалился в тяжёлый тревожный сон, Ланцо развернулся и тихо побрёл на берег, отложив их свидание на раннее утро.

Во влажном прохладном лесу рассвет задался туманным и хмурым. Костровой добросовестно поддерживал огонь во всех вверенных ему кострах, а потому в лагере было довольно тепло. Фиаче, пробудившийся спозаранку по зову естественной нужды, решил даже прогуляться у воды, чтобы освежиться.

Берег лесного Серура был каменистым. Меж большими валунами под ногами хрустела галька, сквозь неё пробивались пучками травы и скромные, крохотные цветы. Река сонно и безмятежно протекала мимо лесных зарослей, не подозревая, что вскоре её ожидает сокрушительное падение с обрыва, которое многие находят величественным и прекрасным. Фиаче также нашёл эти места очаровательными, полными скромной прелести и покоя. Он ни о чём не думал, шагая по берегу и глядя на речную воду, откуда полз холодный туман.

Внезапно Фиаче замер. Туман всколыхнулся и прямо перед собой он увидел Ланцо, застывшего на большом плоском камне. Ланцо был босым, бледным, он был замотан в драное, подпаленное по краям знамя, отросшие волосы его сияли словно сами собой, озаряя в тумане его прекрасное лицо точно нимб. Крылья его были расправлены и неподвижны, как и сам он, явившийся на пути Фиаче подобно дивной статуе древнего лесного божества.

Фиаче, увидав его, покачнулся и, нащупав возле себя валун, медленно, осторожно присел на него. Он опёрся локтями о колени, уронил в ладони лицо и вдруг горько разрыдался. Пока он плакал, Ланцо не шелохнулся, глядя как Фиаче слезами смывает с себя нажитую за всё это время надсаду. Когда тот наконец принялся утирать мокрое лицо рукавом, Ланцо бесшумно подошёл и опустился перед ним на колени. Взяв влажную от слёз руку Фиаче, он прижал её к своей щеке, а после к губам.

— Как… как я могу тебе помочь? – с трудом проговорил Фиаче. – Скажи, что мне сделать?

Ланцо молча покачал головой. Новые дорожки слёз скользнули по щекам Фиаче. Он оглядел его крылья, протянул дрожащую руку и легонько погладил их.

— Они очень красивые. Они нравятся мне.

Ланцо улыбнулся и тоже протянул руку, нежно дотронувшись до щеки Фиаче. Этот жест настолько растрогал молодого ганта, что поначалу он опешил и оробел, но мгновение спустя он уже прижимал ладонь Ланцо к своим щекам и осыпал её поцелуями.

— Что с тобою? Что с тобою случилось, Ланцо? – бормотал он, не сводя взгляда с родных синих глаз. Ланцо наконец подал голос.

— Я вспомнил кто я.

— И кто же?

— У меня нет души.

— Ну и что? Что с того?

В лице Фиаче читалось полное непонимание и отчаяние, и Ланцо, сперва позабавившись этим наивным вопросом, тяжко вздохнул.

— Так скажи мне – кто же ты? – допытывался Фиаче. – Ангел? Демон? Колдун? Призрак? Мне всё равно, – он покачал головой. – Но если для тебя это важно – скажи мне, кто ты.

— Человек, у которого нет души. Скверный человек. Сын Скверны.

— Ну и что? – повторил Фиаче. – А я знал, — вдруг заявил он. – Я так и знал, что ты необычный, что ты ненормальный, раз побратался со мною. Знал и радовался. Всё это ничего не меняет.

Ланцо рассмеялся. Увидев его улыбку, Фиаче и сам попробовал осклабиться, однако ничего не вышло и он лишь страдальчески скривился. Прекрасно чувствуя, к чему всё идёт, Фиаче вновь заплакал.

— Возьми меня с собой, прошу.

Ланцо покачал головой.

— О боже. Боже мой! – Фиаче вновь уронил голову на руки. На этот раз устало и обречённо.

— Фиаче, — заговорил Ланцо. – Мне трудно описать словами, как глубока моя к тебе благодарность и велика любовь. Ты был и остаёшься моим другом, любимым и единственным. Человеком, который раскрыл мне отраду жизни, отраду человеческого тепла. Я сдержу своё обещание. Я уберегу тебя от великанов, моих братьев, послушных моему слову. Отныне ни один из них не властен над тобой. Ни один из них не подойдёт к тебе, не тронет тебя. Включая даже самого страшного из них. Пока ты сам его не призовёшь – он не явится к тебе.

— Боже мой, ты сущее дитя! – горько усмехнулся Фиаче. – Тебя самого нужно оберегать. Так позволь же мне сделать это. Я помогу тебе, я сделаю всё, что потребуется!

— Я не могу остаться с тобой, Фиаче, — опять покачал головой Ланцо. — Я разрушитель. Таково моё предназначение, в этом моя сила. И я должен направить её, ибо если я этого не сделаю, произойдёт катастрофа.

— Куда же ты её направишь? – пробормотал Фиаче, мигая влажными глазами. Ланцо улыбнулся.

— Туда, где нет тебя.

Он привстал и поцеловал Фиаче в щёку. Тот сжал губы. Его словно вдруг осенило, и он с надеждой взглянул на Ланцо, усаживая его обратно.

— Если проблема всего лишь в отсутствии души, то есть простое решение — возьми мою, – он распростёр перед Ланцо ладони, словно в них его душа и покоилась. – Только и всего. Бери же! Она мне не нужна!

Ланцо озадаченно на него посмотрел. На миг в его глазах блеснул странный огонёк, какой бывает промелькнёт у погибающего от жажды при виде миража в пустыне. Вздохнув, Ланцо покачал головой.

— Бери, бери же! – не унимался Фиаче, протягивая ему свои ладони. – Как её достать? Как это делается? Давай же, наколдуй что-нибудь.

Ланцо не отвечал ему ни слова, лишь гладил по щеке, и Фиаче бессильно и горестно уронил руки на колени.

— Если ты не знаешь, как это делается, – прошептал он, с трудом проглотив комок в горле, – тогда я призываю самое ужасное отродье Скверны! Я призываю дьявола! Кто как не он сумеет нам помочь… Пусть же он явится за моей душой, пусть он извлечёт её из меня. Я призываю дьявола! Приди, нечистый! – шептал он исступлённо, обратив свои глаза к небу. — Явись же, дьявол, явись!

— Я уже здесь, — сказал Ланцо.

Фиаче медленно опустил на него взгляд и вяло протянул ему свои руки, еле слышно произнося одними губами:

— Она мне не нужна…

— Нужна.

Ланцо сомкнул его разверстые пальцы и крепко сжал его кулаки.

— Я расскажу тебе о своей душе, — сказал он, присаживаясь рядом. Он обнял Фиаче и склонил его голову себе на грудь. — Я прорастаю корнями в самую глубь земли. Корни мои оплетают Гоё подобно грибнице. Каждая пролитая капля человеческой крови питает корни мои. Она сочится по ним сквозь бездыханные тяжкие недра в чёрную глубь. Она стекает в озеро крови, заполняющее сердце Гоё. Столь горячо это озеро, что даже сквозь тяжкую плоть Гоё можно почувствовать его тепло. Приложи руку к земле. Она бьётся, пульсирует под твоей ладонью. В том кипящем парною кровью озере — моя душа.

— Скверна… — произнёс побледневший как полотно Фиаче.

— Да, Скверна. И я забыл о ней. Я получил великий дар человеческий – забвение. Рождаясь, человек забывает о своём духовном происхождении. Он не понимает где находится, не понимает зачем вообще существует. Перебирая варианты, человек ранит себя и в то же время наслаждается этой игрой. Жизнь в забвении дивна, как дивный сон. Если в течение жизни человек пробудится и вспомнит о едином духе, частью которого является его душа, испытает он великий страх, но и великое блаженство, поскольку ему откроется знание, как после смерти вновь вернуться в мир человеческий.

— И ты вспомнил…

— И я вспомнил, — улыбнулся Ланцо, — вспомнил, кто я, но не испытал ни страха, ни блаженства.

— Но что же испытал?

— Ты хочешь знать, что испытывает человек, когда узнаёт, что он демон-разрушитель? – некоторое время Ланцо молчал. — Горе.

— Горе…

— Да, мой милый Фиаче. Горе. Всеведущий ограничен, всезрящий слеп, всемогущий ничтожен. Я никогда не познаю смерти, но человеческая жизнь моя окончена. Я вижу слишком многое, но увы — не глазами. Я вынужден губить мир, который безумно полюбил.

Фиаче долго ничего не отвечал ему. Он совсем притих и, казалось, вовсе потерял сознание. Отстранив Фиаче от своей груди, Ланцо взглянул в его глаза и не увидел в них ни страха, ни даже робости. Лишь смертельная усталость налила его взгляд. Искры в глазах Фиаче потухли, он весь поник и теперь обречённо смотрел на Ланцо, ожидая его слов будто неумолимого приговора.

— Прощай, друг мой.

Фиаче не смог сказать ему в ответ ни слова. Он изо всех сил сжал ладони Ланцо, словно пытаясь насытиться его рукопожатием на всю оставшуюся жизнь.

Ланцо поднялся, бережно выскользнув из его хватки. Он расправил крылья и высоко воздел их, затмевая ворвавшиеся в утро первые ослепительные лучи солнца, восходящего из-за леса. Склонившись над Фиаче, он тронул его лоб губами и подарил ему долгий тёплый поцелуй. Это было нежное прощальное благословение, милость совершенно иного рода, нежели тот поцелуй, что был подарен отцу Дучу. Фиаче, почувствовав его тепло, надолго замер, страшась потерять эти последние искры нежной приязни Ланцо, которой он дорожил всю жизнь.

Не шелохнувшись наблюдал Фиаче, как Ланцо медленно взлетал над рекою, мерно взмахивая большими крылами словно журавль, и сияя словно утренняя звезда, непокорная солнцу. Ланцо высоко поднялся над лесом и полетел прочь, оставляя на берегу в одиночестве человека, получившего величайший дар, какой только видел этот мир.

 

 

Следующая глава

Предыдущая глава