Дорога на Браммо была оживлённой, пыльной и грязной. Навоз многочисленных лошадей и скота разлетался под ногами и копытами в разные стороны, не успевая высохнуть на солнце. Но путников это мало волновало, они жарко спорили, хохотали, пили да закусывали по дороге, ведь горячая пора торговли в Браммо гнала их поскорей вперёд прямо под изнуряющее пекло, любезно сопровождавшее и пеших, и всадников всю дорогу.

Мысли о легендарном базаре близ резиденции потентата не давали покоя не только торговцам, но и состоятельным потребителям, желающим закупиться высшего качества товаром на этой ярмарке небывалой роскоши – со всей провинции туда гнали превосходный скот, породистых лошадей, везли лучшее вино, ценные травы и пряности, разворачивали красивейшие игульберские ткани, раскладывали самую редкую и дорогую рыбу и прочие деликатесы. Там же ошивались ищущие найма крестьяне и джинеты, и последних можно было подыскать и на турнире, ради которого в Браммо стекались не меньшие толпы.

Пышное зрелище манило и участников, и зрителей — как простолюдинов, так и знать, в том числе и представителей именитого дворянства, занятых на государственных постах. Нынче на турнире ждали поистине высокого гостя — сам потентат обещался присутствовать и на рыцарском состязании, и на посвящении джинетов. Потому-то пёстрые кавалькады местных помещиков и вельмож, в том числе и обоз кавалера мальпранского ордена бурмистра Черры, со всех копыт и ног спешили в Браммо, роняя навоз.

Показаться на глаза потентату, обожающему оружие, военные состязания и войсковые смотры, щегольнуть видом ярого поклонника турниров да блеснуть в обществе своим мнением эксперта во всех школах фехтования, было делом чести и репутации. Нахваливать саворрскую фехтовальную школу и военные успехи гематопийской армии было козырным финтом всех, кто едва ли отличал школы мальпранскую от немальпранской. Однако предки потентата были родом из Саворры, и сам он всячески благоволил местным обычаям и ремёслам, поэтому всё саворрское считалось первоклассным. В том числе и чистопородные скакуны, гарцующие под сёдлами гантов и с хрустом пробирающиеся по влажной гальке к мосту через Плуву, за которым продолжался тракт на Браммо.

Здесь же у моста и состоялась встреча двух рыцарей, готовых вместе пуститься в дорогу во главе общего обоза. Съехавшись у реки, оба громко и радостно приветствовали друг друга, и тракт огласился их низкими зычными голосами.

— Лестрезо! Моген! – били они друг дружку по плечам да крепко пожимали горячие вспотевшие ладони.

Солнце бросало в реку мириады бликов, так что оба щурились в тени своих шляп и не менее ослепительно улыбались, обнажая на диво здоровые зубы. Оба были уже немолоды, однако и стариками их назвать совсем не поворачивался язык. Дон Моген – высокий, загорелый, длинноволосый брюнет с заметной проседью и в волнистых прядях, и в бороде, и дон Лестрезо – в противоположность ему бритый на затылке и висках, с подбритой бородкой и румяными острыми скулами, — явно наслаждались компанией друг друга и бок о бок двинулись в путь, погрузившись в разговоры да шутки. За ними тащились две телеги, одной из которых правил Пиго, да следовал целый отряд всадников – четыре джинета дона Лестрезо и два оруженосца – Фиаче и Ланцо.

— Славное войско! – хохотнул дон Моген, взглянув на грозных солдат своего приятеля. Все четверо, вздёрнув подбородки, поблескивая новыми пряжками, ножнами, клёпками, дружно следовали за господином и с гордостью демонстрировали на своих нагрудниках красочный герб рыцаря.

— А то, — откликнулся дон Лестрезо, самодовольно ухмыльнувшись и задрав невероятных размеров орлиный нос. – Сейчас на тракте сам знаешь — горячая пора, а проще говоря, бардак — что ни день, то грабёж. Можно попасть в заварушку и посреди бела дня. И это под носом у потентата!

— Неужто не отобьёмся, а, де Диоза? – насмешливо подначивал его дон Моген. – Не раскидаем что ли вдвоём это вздорное дубьё? Как раньше – в руку по булаве и пошла потеха!

— Да только вот мы не вдвоём, де Кареса, — заметил дон Лестрезо, кивнув в сторону оруженосцев. – Поберечь надо щеглов от таких потех, пока не оперятся как следует.

— Совершенная правда. Хотя, к примеру, мой Ланцо, даже не оперившись, стоит четверых.

— Что ж, мой Фиаче сойдёт за пятерых, но что бы тогда поделать с бандой в тридцать три морды? А здесь встречаются и такие.

— Беда! — расхохотался дон Моген. – Помню, под Пагмаром ты и впрямь валил пятерых за раз. Но насчёт Фуринотти ты, конечно, погорячился.

— Как знать, — уклончиво ответил дон Лестрезо, состроив простодушную мину. – Малец весьма талантлив – уж и ловок, и отважен, умел да силён…

— Как насчёт несовершенств?

— Вспыльчив, — покачал головой дон Лестрезо. – Вот уж и впрямь – беда с ним.

— Понимаю. Такие не валят пятерых за раз, — усмехнулся дон Моген. – Но дай ему шанс. Жизнь научит его выдержке.

— Как насчёт твоего? – раздражённо вопросил дон Лестрезо, прищурив раскосые близорукие глаза. Дон Моген довольно крякнул и, обернувшись, с гордостью поглядел на своего ученика.

— Ланцо отличный боец. Главное его достоинство – исключительная манёвренность. Мимо не машет, не суетится, бьёт куда надо. Внимателен, вынослив.

— Как насчёт недостатков?

— Есть у него один недостаток, — протянул дон Моген, — причём весьма серьёзный. Главный его недостаток, — он повысил голос, чтобы оруженосец услышал его, — итак, главный и он же опаснейший из всех недостатков – отсутствие таковых.

— Ха! – развеселился дон Лестрезо. – Вот уж не думал, что ты, Моген, на старости лет ударишься в такое чванство.

— Никакого чванства.

— Твой воспитанник, дескать, само совершенство, и это, дескать, его главный недостаток, — фыркнул дон Лестрезо. – Чему ты учишь юного джинета? Экое зазнайство.

Дон Моген махнул рукой.

— Не понял ты меня. В том-то и проблема, друг мой, что незнание собственных недостатков – опасная слабость. Невидимый враг куда опаснее тех, что явственны перед глазами. Не усмирить и не сдержать неведомое. И хуже всего, когда скрытая угроза таится в тебе самом.

— Понеслось… — проворчал дон Лестрезо, потянувшись к кисету на поясе. – Ох, понеслось лихо. Как же ты допустил такое, Моген, чтобы ученик твой сам с собой не совладал.

— Со своей стороны я сделал всё что мог. Раскрыть себя и заглянуть в своё нутро Ланцо должен суметь самостоятельно, и поскольку небывалая сила его самоконтроля не позволяет обнаружить собственные слабые стороны, пока ему это не удаётся.

— Иными словами, самоконтроль превратился в самодавление.

— Иными словами, самоконтроль даётся ему так хорошо, что он не хочет ослаблять его. Но когда-нибудь ему придётся. Это будет ключом к его победе.

Дон Моген обернулся через плечо и подмигнул Ланцо. Тот улыбался, слушая разговоры донов, и забавлялся негодованием Фиаче, которого отнюдь не веселили толки о достоинствах оруженосцев. Впрочем, Фиаче обращал на них мало внимания, пребывая в радостном возбуждении от начавшегося путешествия и уже предвкушая сражения на роскошном ристалище на глазах потентата и всего цвета мальпранского рыцарства.

Снарядился он в дорогу самым тщательным образом, подобрав подходящие случаю одежды, оружие, броню. Его гнедой саворрский жеребец блистал на солнце начищенными боками, как блистали смолью и кудрявые волосы Фиаче, выбивающиеся из-под шляпы с павлиньим пером. Роскошный дублет гранатового цвета – Фиаче, однако, утверждал, что это был цвет «давленных ягод» — он подпоясал новым кожаным ремнём, на который планировал после турнира привесить свои первые ножны с первым в своей жизни мечом, уже заказанным в Браммо.

Он окунулся в счастливые сборы сразу после того, как с его души свалился довлеющий камень тревоги за исход разговора с доном Лестрезо на тему вынужденной смены их жилья в Браммо. К его полному изумлению, рыцарь отреагировал вполне спокойно и даже обрадовался, выслушав историю своего оруженосца.

— Значит, мальпранский гранд имеет-таки виды на Ланцо Эсперу? Не ожидал, — лениво протянул рыцарь в ответ на речь Фиаче, который так и не придумал ничего лучше, кроме как тем же вечером рассказать дону правду и посвятить своего господина в дела гранда. – Мне думалось, эту историю давно замяли. Впрочем, нам покровительство гранда пойдёт на пользу, благоволить он умеет и делает это с толком. А вот тебе лично, Фиаче, я советовал бы поостеречься и впредь избегать компании его приспешников.

Фиаче, клятвенно пообещав отвязаться от клевретов мальпранского гранда, с лёгким сердцем понёсся домой, где его поджидал чудовищный скандал.

Все слуги сидели вокруг костра во дворе у конюшен под большим навесом, где лежали сухие дрова. В дом, откуда временами раздавался яростный рёв, входить никто не решался. Люди неспешно доедали свой ужин, вполне удавшийся на костре, и коротали вечер за тихими разговорами, ожидая своего молодого господина, который лишь один и мог бы усмирить разразившуюся бурю.

Фиаче прискакал домой только после полуночи, однако ярость капера лишь разгорелась пуще прежнего, когда он заслышал лошадиный топот и резкий, отрывистый голос сына, возмущённого ночными посиделками слуг на заднем дворе. Те поспешили рассказать ему о визите почтаря, доставившего каперу письмо, прочтя которое, тот сначала разрыдался, а после принялся громить весь дом, швырять мебель и сыпать ужасающими проклятиями, напропалую бранясь и богохульствуя. О содержании письма можно было только догадываться, и слуги лишь пожимали плечами. Однако обрывки фраз старого капера навели Фиаче на определённые мысли и он, посмеиваясь и сгорая от любопытства, поспешил в дом.

«Они её угробили! Сломали её! Подонки, грязная шваль!». Фиаче, улыбаясь во весь рот, хищно сновал по дому, тонувшему в глубоком мраке. По своему обыкновению капер приказал слугам запереть все ставни и двери, поэтому в коридорах и на лестницах не было видно ни зги, но Фиаче, отлично выучивший каждый уголок своего огромного, напоминающего корабль дома, прекрасно ориентировался впотьмах, хоть иногда и запинался о поваленную капером мебель.

Отца он обнаружил в своей собственной спальне. В комнате горел камин. Камины пылали практически в каждом помещении, где обитал капер, которому никак не удавалось согреться. Однако сейчас он разжёг камин в спальне сына и уселся на его кровать, злорадно уставившись в огонь. Фиаче, заподозрив неладное, бросился к камину и увидел, как пламя дожирает льняное полотно с искусной вышивкой – солнце на светлом поле. Эту метку принадлежности к банде Подсолнухов Фиаче никогда не носил, но повязал у изголовья кровати словно священное знамя.

Он молча смотрел, как оно догорало, старый капер же хрипло посмеивался, склонившись к огню и опершись ладонями на колени.

— Вот так дела. Ну дела! Горе горькое!

Он закряхтел со смеху и тут же закашлялся, схватившись за левый бок.

— Ты сжёг тряпку, — равнодушно произнёс Фиаче. – Что с того?

— Тряпку? – отец насмешливо фыркнул. – Я думал, это твоё исподнее или исподнее этого твоего Ланцо. Сжёг уж твои грешки, в моём доме не место поганым извращениям. Но ведь каким же ещё может быть сын шлюхи – ясное дело, истинным извращенцем, хворым ублюдком, негожим выкидышем.

Фиаче кивал, прохаживаясь по комнате. Капер неотрывно наблюдал за ним, сощурив горящие недобрыми искрами глаза. Он был на удивление трезв и напряжён как затаившийся пёс, вокруг которого ходил кругами волк.

— Как поживает Ехидна? – почти ласково спросил Фиаче, не поворачивая к отцу головы. – Всё ли хорошо? Здорова ли команда? Как успехи старпома?

Капер в ответ лишь скрипнул зубами.

— Помнится, ты хотел выйти в море, — Фиаче благоговейно сложил на груди ладони. – Полагаю, теперь, когда ты чувствуешь себя недурно, можешь поехать в Румбар, ведь «Морская Ехидна» стоит в гавани и наверняка ждёт не дождётся своего капита…

— Заткнись, сучий потрох! – взревел капер, вскакивая с места. Он метнулся к сыну, но тот, хохоча, увернулся, перемахнул через кровать и бросился вон из спальни. – Они разбили её, ублюдки! Разбили мою Ехидну! – орал, чертыхаясь, старый пират, налетая в темноте на все углы, но упорно преследуя сына. – Мою детку сломали! Мою славную детку! Подонки проломили ей хребет, раздолбали мою прекрасную Ехидну, выродки грязных шкур! Повесить на рее на собственных кишках! Килевать двадцать кругов! Мою Ехидну… мою детку… разбили!! – он остановился перевести дух, схватившись за больной живот. — Чтоб вас черти драли… Чтоб вас… Киль… разбили киль. Конец килю — конец кораблю. Моя прекрасная детка разбита, мертва!

Цепляясь за перила, он спустился в зал.

— Где ты, сын шлюхи, собачье отродье?! – позвал он Фиаче. – Выходи, срамник грязный, хворый выкидыш! Именно с тебя я начну расправу над предателями, покусившимися на самое святое.

— Да здесь я, можешь начинать, — спокойно отвечал Фиаче. Он сидел на краю стола совсем неподалёку от капера, и тот моментально бросился к нему. Однако Фиаче легко увернулся от удара, врезал старому пирату локтем по уху и наподдал пинком под зад, отчего тот с грохотом упал на пол, опрокинув стул. Отец вскочил, рыча, и, едва угадывая очертания сына в темноте, снова бросился на него. Фиаче встретил его крепким ударом в лицо, но бывалый пират удержался на ногах, схватившись за стол.

Фиаче вновь исчез. Отец успел заметить, что он юркнул в коридор, ведущий на веранду, однако сам не бросился вслед за сыном, лишь громогласно прокричал несколько ругательств и тихонько прокрался через соседний зал в купальни, откуда вышел на веранду и свернул в коридор. Он бесшумно приблизился к Фиаче, который пятился к выходу, и быстро ухватил его за шею, так сдавив её локтем, что Фиаче моментально ударила кровь в виски.

— Ну повеселились и хватит, — просипел тот, хватаясь за руку отца.

Он с трудом повернул голову вбок и сделал шаг в сторону. Выскользнув из подмышки отца, он вывернул ему руку и наподдал согнувшемуся каперу коленом в печень. Тот взвыл и упал на четвереньки. Разгорячённый Фиаче принялся ногами охаживать капера, который повалился на пол, вскрикивая от боли.

— Какая досада! – цедил сквозь зубы Фиаче. – Какое горе! Киль разбит, слыхали? Попрощайтесь с кораблём, у которого раздроблен киль. На разбор его. Конец ему. Бесславный конец.

Он нагнулся и ещё раз вмазал пирату кулаком в лицо.

— Да… — протянул он, устроившись на корточках возле поверженного капера, — не стоило тебе сжигать моё полотно. Не стоило вообще прикасаться к моим вещам. Ломать замок в мою комнату. Трогать мой камин. Но знаешь, я не буду горевать по этому поводу, — он улыбнулся и похлопал капера по плечу, — совсем наоборот. У меня сегодня отличное настроение, и даже тебе его не испортить.

Он схватил капера за шиворот, приподнял, перекинул его руку себе через плечо и потащил в зал.

— У меня превосходная идея! Сейчас мы отметим мой скорый отъезд в Браммо. Это самое долгожданное событие в моей жизни, ты ведь не можешь не порадоваться за своего сына.

Он бросил капера в кресло и принялся возиться с камином. Притащив углей из спальни, он быстро развёл огонь. Выудив из-под стола бутылки с вином, пара из которых была непочатой, он выставил их перед капером.

— Ах, я в волнении, — радостно сообщил он отцу, хватая полупустую бутылку. – Только представь, мы с Ланцо выступим на крупнейшем мальпранском турнире, получим право на меч, примем своё первое личное оружие из рук знатнейших рыцарей на глазах у гранда и самого потентата. Все будут рукоплескать нам, но в особенности Ланцо. Да, Ланцо! Все будут им восхищены!

Он схватил капера за сальные волосы, связанные в косицу на затылке, запрокинул ему голову и принялся вливать в глотку вино из бутылки. Капер шумно глотал, плевался, делая вялые попытки высвободиться, но Фиаче всё лил и лил, захлёстывая его лицо и одежду, пока тот не перехватил у него бутылку и не начал пить самостоятельно.

— Все будут рукоплескать и кричать – Ланцо! Ланцо! Да, именно Ланцо. Думаешь, уничтожив тряпку, ты смог меня ранить? Сожги ты хоть весь город – Ланцо тебе из моего сердца не выжечь, — Фиаче вскочил, схватил со стола бутылку и заходил по залу, жестикулируя руками. Изредка он припадал к горлышку и с наслаждением испивал вино. – Ланцо – великий человек! Само совершенство! – провозгласил он. – Святой! Именно он станет величайшим рыцарем Струн, именно он уничтожит демонов, которые поджаривают нас в этом адском мирке!

— Тогда он уничтожит и тебя, — прохрипел отец, закидывая ноги на стол. – Причём тебя в первую очередь, ведь ты истинный демон, отродье Скверны.

— Пускай, — осклабился Фиаче, сверкнув глазами. – Я готов пожертвовать своей жизнью. Лишь ради него, ради его святости, ради его победы и величия. Ради его восхождения! – рычал Фиаче, распаляясь всё больше. — Ради уничтожения этого ада, в котором и демонам нет житья – кругом одна обжигающая пустота и злоба, которая не доставляет ни наслаждения, ни отрады, но лишь вызывает равнодушие ко всему и боль тлеющей души. И когда Ланцо озаряет светом моё гнилое нутро, чувствую я, как сгораю заживо, изнемогая от невыразимой любви и беспомощности, бессилия и неумения жить с такой любовью. Но без его огня мне хуже в сто крат, ведь я пуст! Я пуст! Страшна мне пустота, страшна жизнь без Ланцо, без любви. У меня в нём потреба, понимаешь? Потреба души!

— У тебя нет души.

— Есть! – рявкнул Фиаче. – Я всей душой тебя ненавижу – вот и доказательство. И всей душой тянусь к Ланцо.

— Чем-чем тянешься? Душой? Да ты бы трахнул его, Фиаче, — заметил капер, — но я тебя понимаю. Будь Ехидна человеком, я и сам бы трахнул её. Вот тебе и невыразимая любовь! Я всё предельно ясно выразил, сынок. Человек – зверь, и любая его «потреба души» — не более чем попытка отвлечь мозги от бесконечного траханья всего подряд.

Фиаче расхохотался.

— Да, ты и впрямь зверь! Но у меня любовь другая. Ланцо мой брат. Нет, не брат… слишком легко сказать – брат, да кто угодно может стать братом, подумаешь – какой-то там брат! Ланцо же – мой возлюбленный брат. Ланцо – моя семья, — вдруг осенило Фиаче, — именно – моя семья, он мне и отец, и мать, и сестра, и брат, и сам я. Он не понимает… да и ни к чему ему это понимать, не до того ему, — Фиаче махнул рукой, — но я знаю, он чувствует мою любовь. Она глубока и светла как снег на склонах Пагмара, который я никогда не видел… ведь всю жизнь прожил в этой жаре, в этом проклятом адском котле. Ты, похоже, забыл, что я не человек, — он подмигнул каперу и бросился в соседнее кресло, — я демон!

— Похоже на то, — капер раскашлялся скрипучим смехом, — ведь и мать твоя — самое настоящее отродье Скверны. Когда я встретил её, она притворялась смешливой и бесстрашной авантюристкой. Этакая дерзкая волчица в шкуре добродетели, знаешь ли, — капец потёр пальцами свой лоснящийся красный нос, сморкнулся и продолжал: — а уж красивая была – глаза свернёшь. Зенки чёрные, шевелюра чёрная, а кожа белая, как шкура белухи. Сиськи были такие большие, что ты и двумя руками бы не удержал, щенок. Сначала нос воротила от меня, а как про денежки мои узнала, так раздобрела моментально и давай задом вилять! Совсем с ума свела! Чего не сделаешь ради бабы – женился на ней. Пообещала любить да верность хранить, причём в паршивой церкви, всё как полагается у богомольных паразитов – если поп увидит да услышит, как вы клянётесь, так то считается браком. И какова цена всем этим церковным обещаниям? Мешка навоза они не стоят. Как ранили меня и стал я больным да сухопутным, так и поугасла любовь-то бабья. Снова нос воротить начала. Не мил я ей стал, видишь ли! Переехали в Мальпру, в эту проклятую жарищу, а ведь мне по сердцу всегда был один Румбар. Тяжко мне здесь без моря и плевал я на это целебное тепло юга! Чёрта с два оно целебное! – капер смачно сплюнул. – И вот оно нутро-то бабье — пока был здоров да занят, нравился ей. Как осел на месте, чтобы зализать бока, — нос воротит! Прячется! Ну тут уж, голубушка, деваться-то некуда. Поклялась – терпи, долг свой выполняй да честь держи. И что же ты думаешь? Домой раз прихожу – а её и след простыл. Жалкая сучья душонка, предательское нутро. Сбежала, глупая шлюха, прихватив кое-какое золотишко. Да и чёрт бы драл её. Тебя хоть, щенка моего, оставила, хватило ума. Знала ведь, что иначе из-под земли её достал бы, а может, и прибил бы. Да точно прибил бы.

Фиаче лениво повернул к отцу голову и как бы между прочим произнёс:

— Если ты ещё раз назовёшь мою мать шлюхой, я перебью о твою голову все бутылки, какие найду в зале.

Пират загоготал.

— Да ты бы и прикончил меня с радостью, щенок. Но что-то тебе мешает. То ли просто душонка твоя трусливая, то ли яйца не отрастил ещё.

— Мне ничто не мешает. Но Ланцо бы не одобрил этот поступок.

— Ланцо! – раздражённо гаркнул капер. – Ланцо, Ланцо, Ланцо! Здорово помешался ты, приятель, на своём дружке.

— Я должен быть его достоин, должен быть достоин дружбы с ним, — пробормотал уже изрядно напившийся Фиаче. – Должно мне достойно… достойно…

— Достоин? Ты же мразь. Чего ты там можешь быть достоин?

— Пусть я мразь и демон, но я перережу всех, до кого смогу дотянуться, чтобы мой ангел вознёсся и обрёл могущество. Чтобы истинное добро и справедливость восторжествовали. Ведь так оно правильно, так должно быть. Мой ангел, вперёд! – заорал он, воздев бутылку.

— Ангел? Как всё запущено, — укоризненно покачал головой капер, с трудом поднимаясь на ноги. — Запомни, совершенно не важно, чего ты достоин – ты можешь делать что хочешь, брать всё, что хочешь, в том числе и этого твоего Ланцо. Ты отменный бандит, Фиаче – наглый, жестокий подонок. У-ух, какая разбойничья морда, — капер похлопал его по щеке и потрепал за подбородок. – Рваный рот, дикие глаза. Дикая, непокорная рожа. Мой щенок!

Фиаче отдёрнул лицо, а капер хрипло закаркал натужным смехом, ухватив его за волосы.

— Ну а Ланцо твой – типичный политик, — продолжал он, глядя сыну в глаза, — лицемерный святоша, стремящийся к власти, чтобы вершить свои порядки и правосудие. А что есть правосудие? Кто есть самый правильный судия, сынок? Я скажу тебе – всего лишь тот, кто скакнул выше всех. У кого власть – у того и правда. У кого власть – тот и мораль выдумывает. Ведь кто ему возразит? Жалкие муравьи, копошащиеся у него под ногами? Кто наверху, тот и решает жить им или умереть, топтать их ногами или посылать работать, жечь их или кинуть им мяса кусок. И мурашкам этим всё равно кто он таков, лишь бы умел держать их под контролем как надзиратель, – а быть им может кто угодно. Бездельник, живодёр, даже простой дровокол. Надо лишь скакнуть повыше, — капер отпустил Фиаче, схватил со стола очередную бутылку и плюхнулся на пол у его кресла. Он обнял сына за ногу и запричитал пьяным басом: – А ты был бы славным пиратом, Фиаче! На что тебе сдался этот полоумный лицемер с безумными амбициями? На что губить свою жизнь, угождая чужой гордыне? Скажи, ну неужели ты готов пресмыкаться и притворяться, только чтобы твой дружок не погнал тебя прочь, не скривил бы губы, глядя на тебя? На настоящего тебя! Ведь ты, сын шлюхи, славный бандит, славный пират – на моей Ехидне ты избороздил бы самые страшные моря, добыл бы неслыханное богатство и славу самого матёрого волчары на Майо Гра.

Старик с хриплым рыком прочистил горло и отпил из бутылки. Он надолго замолчал, изредка шумно глотая вино и делая вид, будто увлечён своим пьянством, но Фиаче понял, что отец плачет.

— Эй, — он пнул капера свободной ногой, — эй ты, я съезжу в Румбар и куплю тебе новый корабль. Слышишь?

— Заткнись! – неожиданно рявкнул старый пират, отталкивая ноги Фиаче. – Новый корабль? Ах ты паскуда, безмозглый щенок! Новый корабль?! Новый корабль! Бестолковый сын шлюхи, как ты смеешь?

Капер вновь попытался выругаться, но язык его стал заплетаться, и он повалился на пол, бессвязно бормоча и похрюкивая сопливым носом.

Скрипнула входная дверь – в дом робко заглянул лакей старого ганта. Он прокрался в зал с камином и бесшумно заскользил вдоль стены, отыскивая глазами своего господина.

— Иди сюда, — позвал его Фиаче. – Помоги-ка дотащить его до кровати.

Лакей обнаружил старого ганта за креслом – закрыв глаза, тот сонно причмокивал малиновыми губами да изредка порыкивал как сытый хряк.

Взвалив капера себе на плечи, Фиаче со слугой притащили его в спальню и бросили на кровать. Там было темно и душно, камин угас и в его чёрной пасти лишь помигивали румяные угольки. Лакей принялся возиться с дровами, чтобы вновь развести огонь, как всегда требовал того больной гант. Фиаче стянул с отца башмаки и некогда роскошный бархатный дублет, нынче заляпанный вином и сажей.

— Дышать нечем, — проворчал он, утирая пот со лба. В камине взвился огонь, стало ещё жарче. – Он же так задохнётся здесь.

— Я всегда на ночь приоткрываю дверь, господин, — сказал слуга, — чтоб тянуло-потягивало сквозняки.

Фиаче вяло кивнул и устало поднялся на ноги. Он подошёл к роскошному камину, сияющему янтарными отблесками. На мощной мраморной полке над ним горделиво возвышалась большая деревянная модель «Морской Ехидны» — полная копия корабля, которая обошлась каперу в громадную сумму. Это была пузатая трёхмачтовая каракка, исполненная в мельчайших подробностях – помимо накрахмаленных парусов, застывших словно под напором ветра, были там и крошечные ванты, и кранцы, и марсовые площадки, и блестящий якорь.

Фиаче аккуратно снял корабль с подставки и повертел в руках.

— Умоляю, — прошептал слуга, — будьте осторожны! Господин никому не дозволяет ни касаться, ни даже смотреть на этот корабль!

— Хорошо! – шёпотом ответил ему Фиаче. Он провёл рукой по злополучному килю, щёлкнул ногтем по бушприту.

— Осторожнее, сеньор Фиаче! – зашипел лакей, потянувшись к кораблю. – Молю!

— Я и так предельно осторожен, — пожал плечами Фиаче и с этими словами со всего размаху швырнул «Морскую Ехидну» в камин. Слуга издал надсадный вопль, зажав себе ладонью рот. Он отступил на два шага и в панике схватился за резную опору балдахина кровати.

Корабль моментально загорелся. Паруса вспыхнули, сломанные мачты быстро обуглились. Каракка почернела – огонь впечатляюще охватил её борта, и она горела, словно поверженное после абордажа судно.

— Что вы наделали… — с трудом выдавил из себя лакей капера. – Сеньор Фиаче… что же вы…

— Ничего особенного, — невозмутимо ответил ему Фиаче. – Отцу необходимо освежиться. Потеря Ехидны совершенно его доконала. Это должно предельно освежить его, не правда ли? Ни к чему ему эти болезненные воспоминания.

 

Путешествуя по тракту в компании рыцарей и Ланцо, Фиаче не мог скрывать своей радости. Он весь светился счастьем, был свеж лицом, румян и весел, а глядя на Ланцо, и вовсе в душе захлёбывался восхищением. Было ему совершенно непонятно, отчего окружающие не испытывают такой отрады при виде Ланцо, а преспокойно едут себе дальше, словно бы не замечая его необыкновенной красоты.

Вслух, однако, говорил он довольно небрежно да протяжно и старался блеснуть остроумием, чтобы развлечь Ланцо, поэтому без конца пародировал рыцарей и критиковал случайных попутчиков, будь то обоз болтливых торговцев или ватага громко гогочущих всадников, оставляющих после себя удушающий винный шлейф.

Ланцо потешался над Фиаче, стараясь не отставать от него по части ироничных наблюдений за незадачливыми путниками, которым чертовски докучала жара, оводы, собственные дети, и, разумеется, шумные компании, с гиканьем скачущие по тракту. В лучшем случае те быстро исчезали из виду, но бывало, и сбавляли ход, растянувшись толпой на весь тракт.

Выглядел Ланцо и впрямь великолепно. И вовсе не только Фиаче, но и многие из их случайных попутчиков бросали на него любопытные взгляды, перешёптывались и часто оборачивались, обгоняя обоз. Сменив простую рабочую одежду на довольно скромное, но добротное и элегантное воинское облачение, Ланцо по-настоящему переменился обликом и как никогда в жизни напоминал знатного господина, а многие и вовсе вслух отмечали, как сильно казался он абсолютной копией своего могущественного отца.

Не было на нём шляпы — под ярым солнцем диковинно блистали золотом его кудри, ослепляя взгляд всякому зрителю. Но сам он не щурил глаз, прикрытых тенью густых как у лошади ресниц.

Не было на нём бархата и кружевных оборок — лишь простой поддоспешный дублет тёмно-зелёного цвета с блестящими медными застёжками – такой подарок преподнесла сыну Чиела перед самым отъездом в Браммо. Она давно уже потихоньку шила его в самые ранние утренние часы и изо всех сил старалась изготовить для сына прочное и достаточно представительное платье, чтобы тот достойно мог явить себя всему свету. В результате кропотливого труда матери Ланцо получил прекрасно скроенную, идеально сидящую по фигуре одежду и комментарий дона Могена, который заявил, что ему ещё ни разу не доводилось увидеть вещь столь элегантную и практичную одновременно.

В глазах Чиелы стояли слёзы. Приодевшийся в поддоспешник Ланцо выглядел совсем зрелым и возмужалым, и, хотя на лице его не было ни малейшего намёка на усы или бороду, смотрелся он весьма солидно и даже грозно. Фиаче, который, как и абсолютное большинство его сверстников, в то время уже щеголял невзрачной щетиной, всегда дивился его по-детски гладкому лицу.

Сам Ланцо, примерив обновку, пришёл в восторг от собственного вида. Ему немедленно захотелось вскочить на коня и выезжать в Браммо немедленно. В отличии от здоровенных поддоспешников дона Могена, который жаловал Ланцо свою старую одежду для тренировок, облегающий тело крой нового дублета, мягкая прочная ткань, прекрасно обрисовывающая широкоплечий торс, вселяли в него такой комфорт и уверенность, что он торжественно прошёлся по комнате, подтянувшись и распрямив плечи, словно уже состоявшийся победитель турнира.

— В этом дублете я дойду до самой Арцеи, — объявил он матери. – Похоже, перевидает он множество боёв и приключений, и в нём же я выйду на главное турнирное ристалище Риакорды. Благодарю тебя, мама, и прости, что так надолго оставляю тебя, — добавил он, с нежностью пожимая ей руки.

— За меня не волнуйся, — откликнулась Чиела, орошая слезами тот самый дублет. – Ты оставляешь меня в безопасности и довольстве, я прекрасно привыкаю на новом месте, мне всё здесь нравится, — она поёжилась в объятиях сына, утирая глаза. – Поэтому я буду покойно и терпеливо ждать вестей. Уверена, молва о тебе вскорости прокатится по всей Мальпре, но и ты сам пиши мне при первой возможности.

— Обязательно напишу тебе из Браммо, мама.

— Я уже слышу, как все кругом только о тебе и говорят – о твоей доблести, твоих делах и победах. Ты станешь знаменитым, Ланцо, станешь великим, — твёрдо сказала Чиела, схватив его за щёки. – Божье провидение подарило тебя миру. А значит, должно именно тебе творить великие дела. Да, великие! Судьбоносные! Для всех, для Гематопии, для всего Гоё!

Ланцо посмеивался над пророчествами матери, ни в чём, однако, ей не возражая.

— И когда он увидит тебя, — продолжала Чиела, — такого великолепного, такого юного да схожего с ним, при том во всём лучшего нежели он сам… о, как же глаза его загорятся! Как сердце забьётся! Как вздрогнет он, вспыхнет его лицо, кровь застучит в жилах. Вскочит он с места, не веря своим глазам, ахнув от восторга и счастья. Бросится он к тебе, расталкивая слуг и солдат, расправит руки, чтобы принять в объятия и обласкать… но натолкнётся лишь на холодную стену, гранитную плиту, надгробие его самомнения.

Она рассмеялась, безрадостно, но торжествующе, точно усталый тореадор над поверженным быком. Воинственно вздёрнув подбородок, она глядела в лицо сына. Тот же не перебивал её ни словом, сразу догадавшись, о ком она повела речь, и что «он» был никем иным как его отцом, грандом Мальпры. Слышал он эти речи далеко не впервые и знал наизусть каждое слово из тирад, которые выдавала мать в порыве мстительных мечтаний о встрече гранда и сына на ристалище. Именно там, по её убеждению, на глазах у всех поражённый отец бросится к сыну на грудь, чтобы возрыдать от счастья воссоединения, ну а тот непременно оттолкнёт его, окатив ледяной волной презрения.

— «Сын мой! Сын мой!» — возопит он. Но, вежливо отстранившись, ты учтиво склонишь голову перед ним, — продолжала Чиела. — «Сеньор» — скажешь ты, — «да будет вам известно, что моё имя Ланцо Эспера, Эс-пе-ра», — отчеканила по слогам Чиела, — «я сирота, таким пребываю, таким и пребуду, ибо не знаю своего отца, волей же его был рождён своей несчастной матерью у ворот монастыря на пыльной дороге». С этими словами сделаешь ты два шага назад, по-прежнему почтительно склоняясь, и поднимешь на него холодный взгляд незнакомца, неподкупного и гордого. Он же, взглянув в глаза твои словно в зеркало, созданное по воле божьей в наказание самовлюблённому гордецу, дрогнет и умолкнет, поражённый и уязвлённый в самое сердце.

Она взмахнула рукой, глядя куда-то в сторону, где, очевидно, представлялся ей несчастный униженный гранд, и удовлетворённо выдохнула. После этой инсценировки набожная Чиела начала осенять себя священным знаменем, а также провела растопыренными пальцами и перед лицом Ланцо. Тот послушно склонил голову, слушая её благословения.

— Храни тебя Бог, да восславит тебя священная Лира Пяти Струн, — Чиела поцеловала сына в лоб и добавила шёпотом: — и пусть каждая Струна прозвучит для тебя.

— И пусть каждый услышит, — отозвался Ланцо.

Чиела оправила его одежду, проверила застёжки, пояс, обошла сына со всех сторон и довольно закивала, убедившись, что на Ланцо нет ни единой незалатанной дыры или расползшегося шва.

Провожая сына во двор, где уже ожидал его верхом дон Моген, Чиела хмурилась и поджимала губы, чтобы не обронить больше ни слова о злополучном гранде.

— Помни же, — не выдержала она на крыльце, тронув сына за рукав, — помни о клятве. Не подавай руки мальпранскому гранду! Гони его прочь!

— Я всегда помню, мама.

Ланцо в последний раз поцеловал мать в щёку и выбежал во двор. Пиго уже взобрался на облучок и готовился тронуться с места, громко раздавая последние указания полнотелому усатому сторожу, который настежь распахнул ворота и теперь возился с одной из створок, чтобы та не захлопнулась до отъезда хозяина. Дон Моген наворачивал круги по двору, похлопывая по шее своего нового саврасого коня, которому уже не терпелось отправиться в путь. Его могучий конь редкой игреневой масти был привязан к телеге Пиго и следовал за ней налегке, поскольку ценных турнирных лошадей было принято беречь от повседневных бытовых тягот.

Ланцо также приобрёл себе коня, вложив в эту покупку все накопленные для этой цели деньги. Событие это было для него совершенно особенным, ведь то был его первый личный конь, и именно ему в будущем предстояло стать настоящим рыцарским конём, носить на себе рыцаря Струн, да не абы какого, а могущественного борца с великанами. Поэтому Ланцо подошёл к делу особенно тщательно и в течение месяца прочесал все окрестные конюшни, присматриваясь к каждому тяжеловозу.

Случилась же судьбоносная встреча всадника и верного коня на ежегодной черрийской лошадиной ярмарке. Обойдя все загоны с десятками разномастных лошадей, Ланцо в компании своих верных бандитов набрёл на большой загон с крупными тяжеловозными породами, вокруг которого толпился народ. В дальнем углу загона мирно пасся на редкость здоровенный рыжий коняга — им почему-то совершенно никто не интересовался, и он лениво бродил где хотел, не тревожимый конюхами. Те беспрестанно подводили его собратьев к изгороди с покупателями, живо обсуждающими лошадиные достоинства.

Ланцо, зацепивший глазом необычный огненный окрас коня, обошёл загон и защёлкал языком, привлекая внимание рыжего гиганта. Тот поднял голову и, навострив уши, повернулся к Ланцо.

— Хорош! — воскликнул Ланцо, любуясь мощным мосластым телом, лоснящейся шерстью какого-то сумасшедшего рыжего оттенка и уверенной ровной поступью.

— Хотите посмотреть коня? – раздался бодрый шепелявый голос. — Уверяю, молодой господин, это прекрасный экземпляр! Цена феноменальная, ниже не найти, конь почти задаром!

Откуда ни возьмись выскочил маленький плотный человечек с рыжими, как шкура коня, усами и довольно облезлой шевелюрой.

— Покажите мне коня, — потребовал Ланцо.

— Попробую, — сказал конюх, почесав в затылке. — Но будьте готовы, молодой господин, пожаловать до него самостоятельно.

Ланцо удивлённо переглядывался со своими спутниками, пока продавец подбирался к коню, который весьма настороженно отреагировал на его приближение и сразу довольно потешно попятился от него боком. Уцепившись за недоуздок, конюх потянул коня к изгороди, бодро клича и щёлкая языком, но тот резко вскинул голову, вырвался и вдруг уселся на зад как собака.

— Ах ты чёрт окаянный! – гаркнул конюх, всплеснув руками, на что конь клацнул зубами у самого его носа. – Ну кто тебя купит такого паршивца!

Ланцо захохотал, а один из его людей заметил:

— Больная кляча-то.

— Вот видите, какой чертяка! – крикнул конюх, отпрыгнув от коня. – Коли вам он приглянулся, пожалуйте к нему сами. А не хотите, так и чёрт с ним! Имеются и получше.

Всё ещё смеясь, Ланцо перелез через изгородь и подошёл к коню.

— Что с ним такое? – поинтересовался он у продавца.

— Своенравный хулиган он, вот что с ним такое, — проворчал тот. — Водится за ним такой изъян. И не выбить, не высечь это проклятое упрямство из него. Не туп он, ой не туп. Да слишком много у него этого ума-то. Уж секли его, секли, учили, учили… — он махнул на коня рукой и постучал себе по лбу. – А ум-то не выбивается. Всё бестолку. Сколько его ни бей, а он всё равно как есть — своевольный дикарь, душа его ослиная!

— Вот, значит, как, — сказал Ланцо, обходя сидящего коня, — своевольный. Своевольный конь. Сколько ни бей, а он всё равно своевольный. Любопытно.

Продавец ухватил коня за морду и заголил ему зубы, демонстрируя Ланцо крепкое лошадиное здоровье и товарный вид рыжего гиганта. После чего Ланцо оценил и копыта, и здоровую шерсть, и крепкий волос. Осмотр сидящего коня выглядел престранно и до того потешно, что все спутники Ланцо покатывались со смеху.

— Ланцо, бросай его, – кричали бандиты. – Бестолковая скотина. Шибко осрамит ненароком!

— Я его беру, — объявил златовласый их главарь.

В ответ ему раздался недовольный галдёж, но Ланцо, нисколько не смущаясь, тут же справился о цене. Продавец, пожав плечами, назвал сумму и заломил, по мнению Ланцо, не слишком много, но отнюдь не «феноменально мало», как то было обещано вначале.

Рыжий, склонив голову, с любопытством следил за Ланцо своим огромным влажным глазом. Тот взлохматил его гриву, похлопал по шее, почесал макушку да, присвистнув, потянул за недоуздок, однако конь не торопился вставать, вальяжно развалив задние ноги и упершись передними копытами в землю. Ланцо протянул коню морковь, которую вручил ему конюх, но рыжий, попытавшись ухватить её зубами, всё же не двинулся с места, и таким образом его выманить не удалось. Тогда Ланцо уселся на общипанную траву напротив коня и водрузил морковь себе на макушку. Рыжий настороженно уставился на человека с морковью на голове и некоторое время недоверчиво принюхивался к нему, шлёпая губами и поводя ушами. В конце концов, он потянулся мордой к голове Ланцо, осторожно подобрал морковь и тут же с хрустом слопал, после чего вновь исследовал губами волосы своего нового хозяина, и, видимо, нашёл их весьма приятными на вкус, поскольку не преминул пожевать их, вымочив в обильной тягучей слюне.

Ланцо, смеясь, вскочил на ноги и отошёл в сторону. Конь задвигался и резво поднялся, всклубив пыль из-под копыт. Он последовал за Ланцо и, настигнув его волосы, не преминул снова измочалить их, продемонстрировав, что это он, рыжий конь, выбрал этого вкусного человека себе в хозяева, но никак не наоборот. Ланцо беспрепятственно взял его за недоуздок и подвёл к конюху, который с завистливой неодобрительностью наблюдал за ним, сунув руки в глубокие карманы пыльных штанов, где лежали ещё две большущие моркови.

— Как его зовут? – поинтересовался Ланцо.

— Золотой Подсолнух, — ответил конюх.

Ланцо громко рассмеялся.

— Вот видите! – прокричал он своим бандитам. – Он же свой, а вы его совсем заругали. Подсолнухи своих не бросают!

— И впрямь как подсолнух! – воскликнул один мальчишка, повиснув на изгороди. – И за Ланцо ходит, глядите!

Конь и вправду потянулся к новому хозяину, опять польстившись на его волосы. Бандиты радостно заулюлюкали и принялись нахваливать коня, неожиданно для себя вступившего в их братство.

— Но я буду звать тебя Жарком, — Ланцо похлопал коня по шее и тот выпустил изо рта его мокрую шевелюру, покрытую липкой слюной.

Именно на своём Жарке и отправился Ланцо в путь до Браммо. Бандиты его долго шли за ним по улице, провожая до тракта. Ланцо не оборачивался, но знал, что за ним по пятам тихонько следовали те, кто искренне желал ему удачи. И на самой окраине города он вдруг поднял вверх кулак – тотчас в ответ на этот жест со всех сторон раздался оглушительный свист. Так бандиты прощались со своим славным главарём.

 

Переполненные постоялые дворы во встречных деревнях вовсе не добавляли путешествию привлекательности, поэтому было решено на ночь обустраиваться у местных помещиков, причём преимущественно своими силами по речным берегам, чтобы не упустить возможность всласть порыбачить. Мальпранские ганты гостеприимно привечали рыцарей, позволяя располагаться на своей территории с желаемым комфортом.

Так дон Моген и дон Лестрезо выудили целую дюжину форелей в Кобре – притоке Плувы. И Пиго в компании прочей прислуги пришлось начищать рыбу к ужину.

В начале пути Ланцо коротал время в неизменной компании Фиаче, исследуя окрестности. В прибрежных рощах было душно и сладко от прелой зелени, но вечерами прохлада сгоняла жар в реку, и ко всему прочему веяло запахом тины на скользких камнях.

Днём Ланцо с наслаждением вдыхал горячий тяжёлый воздух, аромат пыльных трав, примятых копытами и колёсами телег, при этом наполняя грудь не томительным жаром, но духом путешествий и перемен. Вечером он с радостью бродил по студёной отмели реки или топтал тёплый ил озёр. Впервые он покинул родной город и уехал из дома так далеко и надолго, поэтому с непривычки скрупулёзно изучал мальпранские местности, которые оказались довольно однообразными.

Фиаче, наблюдавшего за тем, как Ланцо задумчиво разглядывает деревенские пейзажи, всё время подмывало спросить, не видит ли он поблизости великанов или ещё каких демонов. Но в умиротворяющей тиши их рыболовецких привалов говорить о таких страшных вещах вслух он избегал, особенно если поблизости болтался Пиго, который ужасно боялся подобных разговоров и непременно начинал ругаться, божиться, охать и причитать.

Ланцо же не видел великанов наяву, но видел во снах – ярких, живых, мучительно реалистичных и пугающих его своей навязчивостью. Раз за разом снилось ему одно и то же, и он метался по постели, бормоча лишь одно слово: «уши! уши!». С каждой ночью, проведённой в пути, он спал всё хуже, просыпался множество раз за ночь и лежал, разверзнув слипающиеся глаза, пытаясь противиться неприятному сну. Один раз он даже посреди ночи искупался в реке, чтобы согнать дрёму. Но когда он всё же решался вздремнуть, то вновь вязнул в странном кошмаре, выбраться из которого становилось всё сложнее. Он с большим трудом просыпался по утрам и в конце концов так осоловел, что, на удивление своих спутников, по дороге чуть не засыпал в седле. Ему было трудно дышать, бодрствование приносило ему всё большую боль, и Ланцо, сообразив, что его одолевает какая-то странная хворь, и испугавшись, что так он мог бы заснуть и навечно, решил покончить с мучительными кошмарами раз и навсегда.

Он проваливался в странные видения, в которых вновь и вновь являлся ему великан с языком-мечом, преподнёсший уши Эппы. Во сне царила удивительно тёмная беззвёздная ночь, над городом одиноко горела луна, круглая, жёлтая, будто нарисованная на бархатном полотне неба. Она не золотила шпили и отполированные перила храма Святого Пера, из которого выбирался великан. Храм был тёмен и глух. Он представлял собой часть целого комплекса зданий, вокруг которого образовался один из самых приличных кварталов Черры. Храм был совсем не велик, но довольно высок и красив – конусовидные крыши с символом струн на верхушках рвались вверх точно копья, стрельчатые окна были застеклены витражами. Прямо перед храмом была вымощена небольшая площадь, а с левого бока к нему прижался мужской монастырь, в котором был также обустроен и детский приют.

Выбравшись из храма, великан тут же разваливался на куски, и люди вперемешку с грязью катились прочь в разные стороны. Ланцо приметил среди них и отца Дуча, который, вывалившись из червивого, пыльного великаньего брюха, лихо скакал в монастырь, высоко подпрыгивая, будто саранча, и сохраняя при этом совершенное спокойствие.

Великан распадался обильными косматыми волнами насекомых, которые устремлялись в разные стороны и покрывали крыльцо храма, всю площадь и самого Ланцо. С немым криком он валился наземь, панически стряхивая с себя живые останки великана. Муравьи облепляли его целиком, нагло исследуя и ощупывая своими лапками и усиками те места, откуда вытащить их было невозможно. Вокруг Ланцо толпился любопытный народ, но никто не спешил ему на помощь – люди разглядывали его, некоторые даже бесцеремонно ощупывали, как муравьи, словно желая убедиться, настоящий ли он, из плоти и крови ли создан.

Насекомые медленно, но упорно тащили Ланцо к дверям храма, у которых вновь собирался воедино великан с ядовитым языком-мечом. Ланцо отчаянно сопротивлялся, брыкался, цеплялся стёртыми пальцами о неровную каменную кладку площади, но муравьиные потоки неумолимо влекли его к храму. Ему не хватало воздуха, он задыхался во сне и метался по постели, хватаясь за горло и живот и пытаясь отыскать в себе силы продолжить сопротивляться муравьиному плену и ужасающей участи быть погребённым в утробе великана, где бесились грязные голые тела самого разнообразного люда. Но силы таяли вместе с дыханием, и полностью теряя сознание, он проваливался в глубокую дрёму, тёмную, тягучую, абсолютно пустую, из которой какое-то время спустя он был способен вынырнуть в реальную жизнь.

Вновь пережив страшное сновидение, Ланцо проснулся посреди ночи и, тяжко переводя дыхание, принялся в очередной раз обдумывать варианты выхода из своей неизменной позиции, когда он представал перед разваливающимся великаном. Но тот распадался столь стремительно, столь большими и быстрыми волнами, что избежать их казалось невозможным. Однако в этот раз Ланцо осознал важную вещь, которая и сдвинула его с мёртвой точки в нелёгком деле. Глубокую дрёму, в которой он оказывался в самый страшный миг сна, насылал он на себя самостоятельно. Выручая себя этой пропастью, в которой можно было спрятаться и защититься от ужаса, происходящего во сне, он спасал себя и от сна вечного, который мог бы наступить в реальности от потрясения и боли.

Решив испробовать дрёму в нужный момент, Ланцо вновь улёгся и сомкнул веки. Сон накатил довольно быстро и вот он снова предстал перед великаном, выбирающимся из тёмных недр храма. Тот выпрастывал своё сыпучее тело, обмотанное кожаным тряпьём, ухватившись за дверные косяки тонкими белыми пальцами. На ступенях крыльца великан по своему обыкновению разорвался на куски и устремился своими останками в разные стороны. Ланцо же поспешил отвернуться от него и зажмурился, проваливаясь в своеобразный сон во сне. На какое-то время он увяз в абсолютном мраке и поплыл куда-то в бесконечную глубь. Очнувшись, он обнаружил себя неподалёку от храма на ступенях монастыря. На площади бесновались внутренности великана – люди, муравьи и земляные черви, Ланцо же был чист и цел, и наблюдал за происходящим из-за колоннады монастыря. Вскоре мимо него пронёсся отец Дуч, с грохотом распахнув входные двери – точно сайгак рванул он к храму и впечатался во вновь сливающееся тело великана. Когда Ланцо увидел, как великан на крыльце окончательно сплотился и вооружился ядовитым языком-мечом, то решил выйти из укрытия и предстать перед ним.

Великан, разверзая свою земляную пасть, уже вертел головой, пытаясь отыскать Ланцо, и когда тот вышел на тёмную пустую площадь, указал на него своим влажным пористым мечом. Ланцо, решивший, что тот его атакует, бросился в сторону и вновь на мгновение нырнул в спасительный мрак. Быстро очнувшись, он обнаружил, что его опять отнесло к монастырю, великан же оставался на своём месте в той же позе. Потеряв Ланцо из виду, он завертел головой, и снова Ланцо выбежал из своего укрытия. Не дожидаясь каких-либо действий великана, Ланцо на бегу закрыл глаза, и распахнув их, увидел, что оказался прямиком под ногами гиганта. Переносясь из одной точки площади в другую, Ланцо молниеносно обследовал окрестности, великан же медленно бродил туда-сюда, безуспешно пытаясь уследить за его передвижениями.

Под его ногами на крыльце храма Ланцо удалось приметить блестящие чёрные пятна. Тут же на ступенях валялся острый кухонный нож, сверкающий влажным лезвием – то была кровь. Ланцо внезапно понял, что обнаружил место, где Эппа отсекла уши и лишила себя слуха. Он дотронулся до кармана – уши были там, надёжно обмотанные тряпицей. Зажав их в руке, Ланцо окунулся в дрёму как можно глубже, пытаясь разглядеть за мраком то, чего желал, и вскоре крепко уснул в своём же сне. Приснившееся ему сновидение было несколько мутным, точно отражение в покрытом ряской пруду, но он вполне отчётливо обнаружил себя на том же самом месте, на крыльце храма Святого Пера. Великана нигде не было видно, вокруг не сновали муравьи, не было ни крови, ни ножа, исчезли из его кулака и уши. Обернувшись на шорох у входа в мужской монастырь, Ланцо увидел, как из-за колонны показался чей-то зыбкий тёмный силуэт. Это была Эппа…

Пока Ланцо крепко спал в шатре, укрывшись дорожным плащом, дон Моген коротал время у костра, покуривая трубку. Рядом с ним клевал носом Пиго. В лагере царила тишина. Однако вскоре в шатре зашуршал плащом Фиаче, которого посреди ночи погнала к реке естественная надобность.

Освежившись, он вернулся в лагерь, где всё ещё пахло жаренной рыбой, и плюхнулся у костра рядом с доном.

— Не спится? – спросил тот.

— Славно спится, — мотнул головой Фиаче. – Но уж больно у вас тут уютно. Может, распить винца, почтенный дон? У меня всё с собой.

— Не откажусь, молодой гант, угощайте! – пробормотал дон, зажав зубами трубку.

Фиаче полез в шатёр в поисках сумки, где была припасена в дорогу пара бутылок вина, одна из которых уже пустовала – её он втихаря разделил с Ланцо. Радостный трепет ожидания предстоящего турнира всё не отпускал его, и он уже чуть не наяву видел себя в компании Ланцо среди победителей с мечом у бедра под градом оваций. Сейчас же ему захотелось вот так по-братски, за здорово живёшь выпить с рыцарем словно бы на равных. С доном Лестрезо он не посмел бы завести подобный разговор, но дон Моген, при том, что не был его учителем, к тому же не был излишне строг и надменен.

— Ишь ты, компанейский какой, — тихо рассмеялся ему вслед дон Моген.

— Сопляк, — презрительно бросил Пиго. – С какой стати вы должны пить с ним?

— Ты слишком критичен к молодому ганту, — заметил дон Моген.

— Вся эта семейка Фуринотти ненормальная! – прошипел Пиго. – Вы же знакомы с папашей. Наверняка знаете, какого он характера. Он же сумасшедший! Бесноватый мужлан, записавшийся в богачи. Ненавижу пиратов, почтенный дон! Прямо до одури боюсь их, — Пиго постучал кулаком по груди, — ведь то натуральные головорезы. Открыто чванятся награбленным и прутся до высшего свету, где позволяют себе быть накоротке с благородными людьми вроде вас. Это же настоящие разбойники!

— Разбойники потентата, — уточнил дон Моген.

— Не важно! Разбойник он буде чей угодно, сути своей не продаст. А раз потентатовский, то тем паче погано, ведь всё-то ему простят! Милостив государь к рукоприкладщине своих добытчиков, которые ему карманы набивают, всем известно, — зашелестел он, низко склонившись к рыцарю, точно заговорщик. Дон Моген рассмеялся.

— Значит, по-твоему сын пошёл по стопам отца?

— Хуже того, — совсем понизил голос Пиго, — думается мне, что и превзошёл его. Я кое-что слышал от мясника, а его зять знаком с деверем золовки своей кузины, а он-то женат на дочери лакея старого Фуринотти. Так он такого порассказал, почтенный дон! Ох как беснуются черти в этом поместье, друг друга жрут прямо! Аж клочья летят!

Дон Моген отвесил ему оплеуху.

— Опять слухи собираешь! – строго прервал он своего лакея.

— То не слухи, — обиженно проворчал Пиго, потирая щёку. – То правда. Каждая собака знает, что Фуринотти бросила жена и умчалась в неизвестном направлении. А сбежала она от страшных побоев, это тоже на слуху, так сказать, у каждого, кто уши имеет. А Фиаче этот тогда был мал, лет пяти. И уехала она прямо на его глазах, а он бежал за повозкой и орал, пока слуги не догнали его и не утащили в дом. И там у него был настоящий припадок, а когда воротился гант и узнал про всё это, так исколотил мальчишку, в гневе сорвавшись, чуть дух не выпустил. И колотил его лет до десяти, так сказать, регулярно, как упражнение. Что уж нормального могло вырасти на таком воспитании, почтенный дон?

— Умолкни, — махнул рукой рыцарь. – Где же наш молодой Фуринотти потерялся со своим вином? – громче добавил он, оглядываясь. – Передумал что ли.

В ту же минуту из шатра выбрался Фиаче с бутылкой в руке. Он слышал каждое слово и дожидался окончания этого разговора, притаившись у выхода.

— Еле нашёл впотьмах, — весело сказал он, вручая бутылку дону Могену. Тот довольно кивнул и моментально откупорил вино. Пиго насуплено молчал, глядя в огонь. Впрочем, лицо его немного просветлело, когда Фиаче протянул бутылку и ему, отпив в свою очередь.

Рыцарь с наслаждением причмокнул, сделав продолжительный глоток.

— Отменное, отменное! Мальпранские вина всё же по праву самые лучшие. Какая великолепная сомерра! Совсем неплохо для ада, — добавил он, хохотнув, — своя прелесть, однако, есть и в аду. Удастся ли изведать в раю таких сочных, густых удовольствий как табак и вино – вопрос.

Пиго встрепенулся.

— Дон, неужели вы и впрямь думаете, что мы живем в аду и всё такое.

— Какие причины в этом сомневаться?

— Вы поймите, — устало вздохнул Пиго, качая головой, — я конечно верю Ланцо, этот не соврёт – особенность у него такая, — Пиго покрутил пальцем у виска. – Но не кажется ли вам, что вся эта нечисть могла бы ему и просто примерещиться?

Дон Моген покачал головой.

— Я так не думаю. А думаю я вот что – не ему мерещится, но нам с вами. Мерещится, будто жизнь идёт своим чередом да каждый человек живёт своим умом.

— А как же оно тогда?

— Как по мне, так именно великаны шевелят народными мозгами. И каждый сам себе разумная личность ровно до тех пор, пока не врастает в великанье тело, а врастают все.

— И мы?

— И мы.

— И даже вы?

— И я, друг мой, уж я ничем не лучше остальных.

— И Ланцо?

Дон Моген задумчиво хмыкнул.

— Ланцо научился убегать от великанов. Однако вечно убегать он не сможет, и понимая это, решил бороться с ними.

— Но как? – всплеснул руками Пиго. – Как бороться с нечистью? Кем он там себя возомнил? Ангелом небесным? И вообще, почтенный дон, вы, кажется, забыли и вовсе упомянуть Господа нашего – вот уж всем великанам великан. Вот кто народными мозгами ворочает.

— Именно, — подмигнул ему рыцарь. – И я сгораю от нетерпения и любопытства, когда же Ланцо встретится с ним и расскажет нам об этом. Согласись, Пиго, это чрезвычайно важно и чертовски увлекательно.

— Увлекательно? – прищурился лакей. — Все эти увлекательные разговорчики не от бога, дон. Скверной попахивают. Ад, великаны… не ляпните, ради бога, где-нибудь в обществе — это особенно касается вас, Фуринотти. А то жизнь и впрямь покажется вам адом, коль придётся объясняться перед трибуналом священной канцелярии.

— Да у тебя опять поджилки трясутся, — ухмыльнулся Фиаче. – А насчёт меня не беспокойся, я не мелю языком попусту.

— Да я не за вас вовсе переживаю, — вздёрнул нос Пиго, — а за него, за Ланцо нашего. Светлая, добрая голова, а всё окунается в какой-то ад.

— Эта голова хочет возглавить восстание в аду. Полный переворот! Свергнуть великанов, истребить демонов!

— О-ой! – протянул Пиго, схватившись за голову. — Восстание в аду ведёт лишь к ещё большему аду, господин Фуринотти. Ну свергнет он великанов, дальше-то что?

— Дальше? – Фиаче задумался. – Я как-то не спрашивал.

— Вот как. Не спрашивал он, — закивал Пиго. – А вы чем, простите ради бога, живёте вообще, молодой человек? У вас существует какая-нибудь позиция относительно своего будущего?

— Позиция? Моя позиция ясней ясного, — заявил Фиаче. – Будущее моё – в Арцее. Основная задача – попасть туда, а там будь что будет.

— Ясная позиция, ничего не скажешь. То есть вы просто тащитесь за Ланцо, якобы навстречу своему будущему, но на деле-то просто подвякиваете ему, потакая фантазиям своего кумира.

— Это не фантазии, — резко перебил его Фиаче.

— Ну да бог с ним, не фантазии, — согласился Пиго. — Божьей волей, стало быть, Ланцо мелет такое. А уж не выходит ли с этого, что юродивый он просто-напросто, и все его речи надобно истолковывать не прямо, но своеобразно. Да уж и не место ли ему тогда, в самом деле, при каком-нибудь монастыре, где обретаются люди, понимающие в таких делах?

— К понимающему в таких делах мы и движемся – к арцейскому Оракулу, — напомнил ему Фиаче, сурово сдвинув брови. – И уж кто юродивый, так точно не Ланцо.

— Бог с ним, не юродивый, — согласился Пиго. – Всё-то вы знаете про него. Каков он, куда и с кем идёт, чем живёт. А вы сам-то? Вы сам-то по себе кто таков? Без Ланцо, без этих его банд, турниров и чертей. Ведь вы человек обеспеченный, вам бы в школе учиться, умнеть, науки постигать, а не мечом махать, — Пиго сокрушённо покачал головой. – Махали бы лучше смычком. Играете ведь на виоле, вот и играли бы, толку вышло бы больше. А то играете в бесполезную войну, а пользы от таких игр не прибавляется.

Фиаче с возмущением в лице выслушивал, как его распекает Пиго. Совершенно не ожидая такого потока нравоучений, он лишь оторопело возражал ему, ещё не сообразив, стоило ли изрядно разозлиться на старого слугу или же махнуть на его отповеди рукой.

— От смычковых премудростей пользы не больше, — сказал он, пожав плечами, — музыка вообще занятие довольно бестолковое и расслабляющее, я бы даже сказал — ослабляющее, хоть и, безусловно, приятное. Иными словами, обычное беспутство. Упорные занятия же вообще расхолаживают чем-либо заниматься кроме музыки, что, разумеется, натуральная трата времени и мозгов, — он усмехнулся, наблюдая, как недоумённо вытянулось лицо Пиго. – И если я, военный, и буду окунаться в беспутные грешки, то лишь по временам, чтобы потешить душу отупляющими удовольствиями – вином, музыкой, женщинами. Но мозги, — Фиаче постучал по виску, — надо содержать в холоде и строгости, в дисциплине и порядке.

— Зачем же вам мозги? – поинтересовался Пиго.

— Да хотя бы затем, чтобы оставаться человеком, а не куском великаньего мяса.

— А вы уже крепко уверовали в великанов, как я посмотрю, — протянул Пиго, насмешливо прищурившись.

— Если я во что и уверовал, то лишь в Ланцо, — строго сказал Фиаче, сверкнув глазами, — и последую за ним куда угодно.

— Тьфу, глупость какая! – не вытерпел Пиго. – Этот вообще не соображает что делает, но вы-то, почтенный дон, вы-то! Неужто развлечения ради во всём этом участвуете?

Дон Моген, похохатывающий всё это время над их перебранкой, вдруг посерьёзнел и бросил на Пиго ясный, не мигающий взгляд, который означал, очевидно, глубокую уверенность в собственном решении.

— Я равнодушен к праздным, пустопорожним шатаниям за необыкновенными людьми дабы потешить себя забавой. Это удел бестолковых слабаков, Пиго, кому как не тебе знать, что я не из таких.

Пиго виновато поджал губы.

— Простите, дон, я вспомнил, как вы сказали, что вам любопытно и…

— Конечно любопытно, ведь произошедшее с Ланцо просто не может быть   безынтересным. Но не думаешь же ты, что я словно зевака ограничился простым любопытством? – Пиго замотал головой. – То-то и оно. Слушай и запоминай, Пиго – ты знаешь, Ланцо давно уже стал намного ближе мне, чем простой ученик. Но дело не в приязни, не в привязанности. Я чувствую большую ответственность за него, ведь наставляю и направляю удивительного, непростого человека, который уже обладает силой духа, свойственной лишь посвящённым рыцарям Струн. И посему я не покину его.

К тому же имеются и другие немаловажные причины. Во-первых, — дон Моген поднял вверх указательный палец, — человек, случайно оказавшийся в аду, не должен быть один. Я помогу ему либо разрушить этот ад, либо вылезти из него. Во-вторых, ты конечно помнишь зиму двадцать четвёртого года, когда я провалил попытки на отборочном турнире в Риакорде – за посвящение в рыцари Струн ведётся борьба настолько серьёзная и безжалостная, что мне, юнцу, полному легкомыслия, амбиций и самомнения, было немудрено вылететь на самом раннем этапе. Но тогда многое взыграло во мне. Я был уязвлён и унижен, и отчаянно искал возможность хоть как-то приблизиться к элитной гематопийской гвардии, чтобы доказать самому себе, насколько я непрост да исключителен. Мне казалось, я обладаю какой-то необычайной удачей, меня в конце концов заметят, и я всё же смогу претендовать на почётный пост гемагвардейца.

Однако вскоре я убедился, насколько сложна иерархия при дворе потентата, насколько широко распростёрлось церковное правление, и насколько тщетны попытки пробиться в орден Пяти Струн со стороны. Я был никем. Я ничего из себя не представлял и не имел никакой ценности для Оракула, для ордена. Им нужны лучшие, уникальные, выдающиеся личности, избранные воины великой силы. Недаром ведь гемагвардейцев Пяти Струн боятся во всём Малом мире, а, возможно, и во всём Гоё.

Так вот, друзья мои. Перед нами, — дон Моген указал бутылкой в сторону шатра, — перед нами человек, обладающий не только выдающимися качествами, но и несомненным магическим даром. И поскольку стремления ведут его именно на ристалище Риакорды, возможно, нам выпадает удивительная честь и редкостная удача лично поучаствовать в восхождении истинного рыцаря Струн – живой легенды, рыцаря-колдуна, великого воина! Только представьте силу, которую он обретёт после благословения Оракула – главного приза для победителя Зимнего турнира.

Фиаче слушал дона Могена с живейшим интересом, но Пиго уныло вздыхал, ковыряя прутиком землю.

— Я думал, позади уже всё это – оракулы, чудеса, колдуны, — сказал он. – Сколько лет прошло… Ведь у вас теперь спокойная жизнь с трактиром и огородами. Вот и баба приличная в дом заявилась, ажно сама прибежала к вам в руки, причём та самая, к которой вы неровно дышите уже не первый год. Бери да живи. Но вот всё по новой, почтенный дон, всё заново. А ведь вы уже не мальчик, а я и того пуще одряхлел.

— Пиго, я слишком близок к воплощению своих самых заветных чаяний, чтобы посвятить остаток жизни огородам. Встреча Ланцо и Оракула видится мне эпохально значимой, ведь если он разовьёт дар прорицателя, то будет считаться одной из самых веских фигур государства.

— Но вы же разочаровались в риакордовских выкрутасах.

— Я начинаю излечиваться от этой отверженности и равнодушия. И мне нравится, Пиго, мне нравится!

— Взбесился на старости лет, — буркнул себе под нос Пиго.

Позади них зашелестел полог шатра и оттуда вывалился сонный Ланцо, путаясь в длинной рубахе.

— Фиаче? Фиаче? – звал он в полной растерянности.

— Я здесь! – вскочил тот. – Что случилось? Что с тобой?

Он бросился к Ланцо, подхватил его под руки и помог подняться. Притащив его к костру, он усадил его рядом с рыцарем, и они все втроём вопросительно уставились на совершенно обескураженного и всклокоченного Ланцо.

— Я знаю! – тяжело дыша, выпалил тот. – Я знаю кто это сделал! С Эппой…

— Вроде она сама, — пожал плечами Фиаче.

— Нет, не уши, Фиаче, не уши. Я знаю, кто надругался над ней.

Фиаче переглянулся с доном Могеном.

— Откуда ты узнал? – спросил рыцарь.

— Я видел. Видел во сне. Я следил за великаном, я знаю, как всё было, — все молчали, поэтому Ланцо продолжал: — Он давно преследовал её, он говорил ей о своей любви и том, что божье провидение свело их вместе, и любовь их благословлена на небесах. Он обманул её, потому как не искал её любви, но искал утоления своей похоти. И когда ему надоело ждать, он опоил и изнасиловал её. Это был отец Дуч.

— Эта мразь?! – гаркнул Фиаче. – Я так и знал, что его давно надо было прирезать! Чего я только ждал!

— Не шумите, гант! Вы всех тут перебудите! – шикнул на него дон Моген. – И всё это ты видел во сне? – обратился он к Ланцо.

— Именно так, почтенный дон, — ответил тот. — Я видел его. Видел, как он растекался по великаньему телу – тягучий и податливый как смола. Видел, как его сводила с ума похоть, и как великаны давали ему силу и уверенность, отнюдь его не усмиряя, но оправдывая. Я вспомнил слова Эппы, сказанные ею, когда я пришёл к ней в последний раз – «Я не скажу тебе имени его, Ланцо. Не хочу я, чтобы ты обрёк себя на погибель, не твоё это дело. Теперь он сполна получил моё тело, и взяв его один раз, сможет заработать на нём ещё. Церковь учит нас подражанию. Подражанию чужому горю, чужому отчаянию, чужой боли – люди должны лишь подражать, и они охотно покупают такие «примеры для подражания». Теперь я – такой пример. Меня продали, Ланцо, на рынке святости». И тогда я увидел, как один великан терзает её, а другой отрезает ей уши отравленным мечом-языком. Отец Дуч таился в них обоих. Он зверски рычал, извиваясь в теле вооружённого великана, и бесновался в экстазе в пучине брюха великана, который свисал с небес в гигантской висельной петле. Тело того великана было сплошь дерьмо – вязкое и блестящее, вместо ладоней – навеки сросшиеся в кулак белые пальцы со сбитыми костяшками. Кулак был и вместо головы, он угрожающе вращался и грозил кувыркающимся в его теле людям. Все они ужасно кричали. Это было насилие — дерьмо в нём так плотно смешалось с людьми, что было трудно разобрать лицо человеческое, но отца Дуча я узнал.

Ланцо осёкся и замолчал, встревоженно уставившись в огонь.

— Что я вам говорил, — тихо произнёс дон Моген, сунув в рот свою трубку. Он набил её табаком и потянулся к костру за угольком, подставив жару своё чеканное бровастое лицо. Хоть он и хмурился, рассказ Ланцо, казалось, вовсе его не взволновал, чего не сказать было о Фиаче. Тот ёрзал, ударяя кулаком в ладонь, пыхтел под нос проклятия и гневно озирался, словно в кустах у реки мог бы притаиться отец Дуч.

— Вот же гадюка! – цедил он, покусывая нижнюю губу большими как у кролика передними зубами. – Помойная стервятина. Ну погоди у меня… — он шмякнул кулаком в ладонь. – Я до тебя доберусь, святоша. Ох за всё ответишь! За всё!

Он даже позабыл изумиться тому факту, что Ланцо разузнал подробности преступления в собственном сне, где снова видел великанов, одного страшней другого. Зато за всех присутствующих изумлялся и трепетал Пиго – он взирал на Ланцо круглыми как пуговицы глазами, в которых отражался весь костёр целиком, и беззвучно шевелил бледным безгубым ртом, не решаясь вслух произнести назревшие вопросы.

— Что делать, дон? – спросил Ланцо, дождавшись, когда рыцарь раскурит трубку.

— Спать ложиться, — невозмутимо ответил тот.

— Спать?..

— Именно. Выспаться надо перед дорогой.

— А что же делать… с ним?

— С кем? Со священником? А ничего. Ничего ты поделать не можешь. Сам понимаешь – сон есть сон.

— Присниться может что угодно, — горячо поддакнул Пиго. – Не забивай себе голову!

— Но я знаю, что это правда! – воскликнул Ланцо, заглядывая рыцарю в лицо. – Мне не примерещилось! Во сне я сам решал куда мне идти, что делать и на что смотреть… Я не первую ночь уже расследую во сне это дело.

— Ты управляешь своими снами? – дон Моген крякнул и покачал головой. – С каждым разом всё диковинней и загадочней с тобой, Ланцо… Я допускаю, что это правда, однако, ты же прекрасно понимаешь, что у тебя нет никаких реальных доказательств против этого человека.

— Но, может, мне вернуться и…

— Вернуться в шатёр и лечь спать, — отрезал рыцарь. – Завтра видно будет. На свежую голову и мысли свежие приходят, — он потрепал Ланцо по плечу и строго взглянул на Фиаче. Тот закивал и тотчас подхватил Ланцо под руку.

— Пошли, ляжем. Светает уж скоро. С этим подлецом потом разберёмся.

Он повёл спотыкающегося Ланцо в шатёр, а дон Моген остался докуривать трубку.

— Во даёт, — протянул рыцарь им вслед, выпуская облако дыма. – Во даёт! Он самый настоящий ясновидец, Пиго.

— Тьфу! – сплюнул лакей. – Чертовщина какая.

Уложив Ланцо на импровизированную постель, состоящую из набитого травой плаща да мешка с крупой в качестве подушки, Фиаче хотел, было, укрыть его пледом, но Ланцо вдруг перехватил его руку и горячо прошептал ему в лицо:

— Тебя, Фиаче, я уберегу от великанов. Даю тебе слово. Ни один из них не тронет тебя.

— Вот и славно, — отозвался Фиаче, натягивая на него плед. – Но это всё потом, а сейчас тебе надо отдохнуть. И желательно без снов. Буду отгонять их от тебя как комаров. Спи.

Дождавшись, когда Ланцо наконец мерно засопел, Фиаче откатился на своё место и, отвернувшись к стенке, зажмурил глаза. В шатре попахивало потом, давленной травой, табаком, рыбой и кислым дыханием. Джинеты дона Лестрезо храпели дружным хором, удивительно попадая в унисон. Сам рыцарь беспрестанно чесался во сне – комаров в шатре было полным-полно.

Сначала Фиаче тяжело дышал от негодования, вспоминая отвратительного ему всем своим существом отца Дуча и перебирая в голове варианты мести за поступок, что тот совершил. Ему не было дела до страданий Эппы, терзали его лишь переживания Ланцо, как терзало его всё, что доставляло его побратиму беспокойство. Однако вскоре мысли его обратились к Пиго и его словам, резанувшим Фиаче по сердцу своей суровой правдивостью.

«И уехала она прямо на его глазах, а он бежал за повозкой и орал, пока слуги не догнали его и не утащили в дом».

Он хорошо помнил детали. Помнил пышную юбку матери, маячившую перед его носом, — он ходил за ней по всему дому. Даже не ходил – гонялся, ибо в доме царила страшная суматоха, и госпожа Фуринотти собиралась в ужасной спешке, поторапливая прислугу, таскавшую вещи в повозку. Помнил он и повозку — запряжённую двойкой лошадей крытую телегу, не слишком роскошную на вид, а проще говоря – ветхую развалюху. Помнил свои робкие тихие попытки выяснить у матери, куда они так спешно собираются и отчего же няня не пакует и его вещи.

На улице у распахнутой хлипкой дверцы повозки мать внезапно опустилась на землю, вовсе не заботясь о чистоте платья, и встала перед Фиаче на колени. Его испугал этот порыв, но ещё больше испугало её лицо – то самое, каким он и запомнил его на всю жизнь: бледное, мокрое, полное стыда и страдания. Она заговорила и говорила долго, схватив сына ладонями за щёки. Но Фиаче не запомнил практически ничего из её сбивчивой речи, кроме ласково дрожавшего полушёпота – «мой маленький Фиаче», повторяемого матерью через каждое слово.

Полушёпот резко сменился рыданием. По лицу Фиаче хлестнула юбка, хлопнула дверца повозки, щёлкнул кнут, затопали лошади… Со стоном скрипнули колёса, и повозка тронулась. Сам он ухватился за ступеньку и поспешил за повозкой, стремясь запрыгнуть на неё и забраться внутрь через окно, чтобы ещё раз выслушать мать и вникнуть в то, что она рассказывала ему. Но лошади уже бежали, а повозка покатилась весьма быстро, прыгая на ухабах, поэтому Фиаче, уже уцепившийся за оконный проём, сорвался наземь, и, резво вскочив, тотчас припустил следом.

Мать ускользнула у него из рук, но он, отчаянно желая слушать и слушать её, словно намеренно не понимая ни слова из сказанного, отказываясь понимать её бегство, мчался следом. Прорезавшийся крик его срывался от сбившегося дыхания и накативших слёз. Ему помнилось, как он пытался громко и веско заорать, но получался лишь сиплый, истеричный визг.

Крепкие руки лакея ганта схватили его и поволокли в дом, не особенно церемонясь. Фиаче, ослабев от потрясения, даже не пытался вырваться, лишь продолжал перебирать ногами в воздухе. Дома он бросился в комнату матери и забрался в её кресло, где просидел до самого возвращения отца.

Мебель, разбросанные в спешке личные вещи матери, да и сам он казались ему покинутыми, забытыми руинами. И в эти руины никто не собирался возвращаться, как никто не собирался и забирать их отсюда – они должны были лежать именно здесь, всегда, как полагалось. И огромная синяя юбка, маячившая перед глазами, бледное лицо, печальные глаза, душистые длинные волосы и тонкие длинные пальцы нежных ладоней стали теперь чем-то чужим и далёким, отобранным у него. Украденным.

Фиаче перевернулся на другой бок. Утерев пальцем слезу, прокатившуюся по носу, он снова зажмурился, стараясь избавиться от тяжких мыслей, но сон не шёл, а шла лишь печаль да тревога, отчего сердце его учащённо забилось, и сам он завозился на своём месте как беспокойный больной пёс.

В конце концов он подполз к Ланцо и прислушался к его дыханию. Ланцо крепко спал, повернувшись к Фиаче спиной, и мерно, тихо сопел, полностью расслабившись и вытянув руки. Фиаче опёрся на локоть и осторожно заглянул через его плечо, силясь разглядеть и его лицо, однако впотьмах не увидел ничего кроме очертаний подбородка.

Тихо опустившись головой на подушку Ланцо, Фиаче коснулся лицом его золотых волос. Они были густыми и щекотными, и пахли вспотевшим телом и костром. Фиаче осторожно провёл по ним ладонью и вновь медленно и глубоко вдохнул их аромат. Сердце его защемило от чувства родного духа и тепла. Ему тут же захотелось вскочить, обнажив какой-нибудь громадный меч, и разогнать прочь от Ланцо каких-нибудь врагов, да хоть всех существующих великанов, демонов, любую нечисть.

Почувствовав, что проваливается в сон, Фиаче тронул рукой волосы Ланцо в последний раз, прошептал «Спасибо» и откатился на своё место, где вскоре и уснул.

 

 

Следующая глава

Предыдущая глава