Пиго качал головой и раздражённо вздыхал, усердно работая челюстями да облизывая жирные солёные пальцы. Его сосед по столу был в прекрасном расположении духа и смачно уписывал рыбу, с причмокиванием вгрызаясь в жёсткую просоленную тушку здоровенным, обожжённым солью и перцем ртом. Третий сотрапезник, самый молодой из всех, лениво посасывал рыбий хвост, привалившись на стол и подперев голову рукой. Его больше интересовал шумный людный зал, где между столов сновали весёлые девицы, нежели тоскливое рыбно-пивное заседание сварливых лакеев.

Пиго порой ловил его взгляд и разражался брюзжанием, демонстративно отмахиваясь от остального зала питейной как от неуместной, неприличной и совершенно лишней части заведения.

— Да этим всё лишь бы бесноваться, — бубнил он, косясь на посетителей, шумно выпивающих за соседними столами. — Если отдыхать – то до обморока, если пить – то до чёртиков, если повздорить – то до мордобоя, а если с бабой закрутить – то до оголтелого разврату на глазах у всех. Пропащий сброд.

Пиго снова покачал головой, потрясая растрёпанными седыми волосами. Он схватил огромную кружку и запрокинул голову, чтобы допить из неё пиво, оставшееся на донышке.

— Аж прёт придурь, — громко объявил он в ответ на грохот и последующий за ним громовой хохот где-то в глубине зала. – Вот это всё столичные закидоны. Мол, в столице всё можно, здешний народ-де только и делает, что кутит да блюёт, а работать-то и не надо, а зачем? – развёл руками Пиго, хлопая глазами. — Целыми днями веселье, целыми днями праздник. А значит, можно и вести себя как свинья, чтобы, так сказать, не отставать от столичных. Так и рассуждают натуральные болваны, а таких тут целое ристалище собралось. Оцет хлещут мимо рта, а потом гадят под лавками.

— Оцет-то здесь не подают, — протянул его тучный сосед, не отрываясь от рыбы. – Пиво только.

— Вот уж хоть на том спасибо, — закивал Пиго. – Видал я оцтом упитых до смерти, ничего человеческого не остаётся в таких. Это же отрава натуральная — винный уксус, вода да чашка вина на бочку для вкуса. Тьфу!

— Ну не скажи, — так же тягуче возразил его сосед, — у меня мужик знакомый оцет хлещет вёдрами уже лет семь, не меньше, и ничегошеньки ему не делается. А попробуй так вино хлестать или пиво – сдохнешь к чертям.

— А хлестать вообще ничего не надо, — назидательно изрёк Пиго, оборачиваясь к третьему застольнику, скучающе отдирающему щепку от разлезшейся столешницы. – Хлещут свиньи помойные, а наше дело благородное – соблюдать донов, людей достойных, почтенных да важных, на коих вся сила гемская и зиждется. Мы с вами, можно сказать, её и соблюдаем – всю гордость гемскую, держим лицо её. А как же? Просто буквально и держим. Кто дона бреет да стрижёт? Кто прорехи латает да жрать подносит, чтоб с голодухи не помер? А то так и помрёт с достоинством, если не подать услужливо, сам не потянется за краюхой – не благородно это.

— Неужто твой такой привереда? – удивился толстяк.

— Мой — нет, но знавал таких вот, — махнул рукой Пиго. – За ними как за детьми малыми ходить надо, некоторым и зад подтирать требуется, бог свидетель. Но это ладно, это ничего. Подумаешь. Достоинство не в заднице, выронить его оттуда не получится. Равно как и потерять в ней, тронувши. Достоинство в смелости, — Пиго поднял вверх палец и серьёзно посмотрел на него, словно там и находилось то самое достоинство. Толстяк тоже воззрился на его палец и перестал жевать. Третий приподнялся со стола и с интересом взглянул на Пиго. – Уж кому-кому, а мне известно, что такое смелость. Я всю жизнь провёл на службе у своего. Смолоду хожу за ним, десять лет всего в нас разницы. Уж где мой только не бывал – и на войне бывал по колено в смерти, и в пустыне с голодухи подыхал, а всегда выходил бодряком, всегда бородищу вверх задирал, да глядел из-под век с прищуром так – плохо старается жизнь, мол, никак до смерти ей меня не довести. Сам весь битый-перебитый, латы мяты-исцарапаны, копьё сломано, обмочившись даже – по секрету скажу, а держится-то прямо, гордо – мол, ну и что с того? Вот она смелость – не сломаться! Вот оно мужество – не загодя перед сражением геройски трясти мечом и яйцами, а после не спиться, не сдаться, каким бы исход ни был. При этом у нас денег-то шибко не было и нет, как-то в руки не идут что ли, не любят они дона, а думаю я, что попросту ему и не надобны, и рад он тому, что имеет, хотя, честно говоря, несправедливо всё это, братцы, а проще говоря – свинство, как человек заслужил, а не получил. А при том ещё и жизнелюб он страшный, а уж какой бабник, здесь я просто со счёта сбился! Нет, чтоб остепениться, жить да радоваться, так всё как мальчик бегает. А я и говорю – дитя малое, о жизни никакого понятия, одна борьба.

Пиго остановился, чтобы перевести дух, и хотел, было, отпить из своей кружки, но вспомнил, что пиво закончилось. Он обернулся и присвистнул какой-то девчонке у стойки, махнув рукой. Та вскоре явилась за пустыми кружками.

— Твой бывалый, — согласился толстяк. – А мой молодой ещё, турнирная птица.

— Мой тоже бывалый, — поспешил вставить слово третий собеседник, — от дона Могена уж точно не отстаёт. И по части достоинств и уж точно по бабской части.

— Женатый человек, — укоризненно зацокал Пиго. – Нашёл чем гордиться, Фагус.

— Что с того? – вскинул голову Фагус. – Женатый – не значит раб в кандалах. Мужчина он и есть мужчина, свободный, любви полный.

— Бесстыдством он полный.

— Ты не путай. Бесстыдство это когда хватаешь, не глядя. А дон Лестрезо выбирает с пристрастием, не абы кого, нужна ему такая, знаешь, девчонка нежная, как варёная морковочка, которую протыкаешь вилочкой, — мечтательно проговорил Фагус.

— Не знаю, — буркнул Пиго, — вилками не ем и вам не советую. Понахватались у хозяев всяческой белиберды. Что дону полагается, простого мужика глумит. Морковочка! Тьфу, прости господи, лютый срам. Держите свои варёные морковочки при себе.

— А дон меня потому к себе и взял, что молодой да понимаю в девках толк, — Фагус приосанился и подмигнул девице, которая аккуратно поставила на стол перед ними три кружки пива. Уходя, та фыркнула, но всё же улыбнулась.

— Вы все там стоите друг дружку, что дон, что ты, что Фуринотти. Впрочем, вы-то ладно, кобели, а этот… — Пиго махнул рукой. – Пиратское отродье. Как яблоня не родит мандаринов, так и пираты плодят сплошь одних выродков. Вчера видали, что было?

— Видали, — закивал толстяк, довольно выдыхая после глубокого глотка из кружки, — весьма неплохо для выродка заслужить главную награду турнира.

— Боевой сукин сын, — согласился Фагус. – Мне нравится Фуринотти. Парень что надо, хваткий, разудалый, себе цену знает. Девки на него вешаются. Одно слово – ухарь! И силён, дон его хвалит.

— В силе — все его достоинства, — развёл руками Пиго. – А сам по себе чванливый фигляр. Ваш дон не нахваливать его должен, а распекать за безобразное поведение. Вчера на ристалище орал как ненормальный перед каждым туром – «Ланцо! Смотри на меня! Смотри, Ланцо! Посвящаю эту победу тебе, Ланцо!». И рычит, и глазищами блещет, а толпа орёт вслед за ним. Бардак учинил, а сам рад – всех перемесил там, отвёл душу, всё буйство своё выпустил. Хотя вообще-то, по уму, наносить увечья – прямое нарушенье правил. Ланцо, наверняка, со стыда там чуть не сгорел.

— Да он ржал громче всех, орал «давай!» и кулаком бил об изгородь, — гоготнул Фагус.

Толстяк засмеялся, потянувшись за последней рыбкой на жестяном подносе.

— Фуринотти там всех порвал, — гордо продолжал Фагус. – Это было зрелище! Держу пари, здесь отродясь такого не видали. Эх, — вздохнул он мечтательно, — хотел бы и я так… пойти в джинеты что ли?

— Да куда тебе? – удивился Пиго. – Видал ведь, как нужно вкалывать. Уж не знаю как там ваш Фуринотти, но наш Ланцо пахал как проклятый четыре года, чтобы всему обучиться. А ещё на хлеб надо зарабатывать успевать. Да и потом – что хорошего быть при оружии? Вечно всем должен – поди туда-то и умри там-то. А не пойдёшь и не умрёшь – трус и ничтожество. Вечно придётся мечом махать, жить в постоянных тренировках, постоянно болтаться на турнирах, наниматься сеньорам, в буквальном смысле биться, чтобы прокормиться, а это знаешь, не всегда будут удачные удары – тебе хватит пропустить парочку и останешься без пальцев, зубов или уха. Ну в лучшем случае нос сломают или палец на ноге. А в худшем… можешь и на войну попасть. И вот там… всякое может быть. Ведь у тебя мать имеется. Знаешь, ты-то помрёшь припеваючи, да и чёрт с тобой, а вот как люди живут, потерявшие близких на войне? С вырванным куском от сердца живут в нищете и одиночестве, надеясь до конца жизни всё же вырыдать это горе, да не вырыдается. Видал я таких. И вот зачем всё это? Зачем, я вас спрашиваю? Так вот наше дело лакейское уж до чего отрадное да важное — ведь то и мир в дому, и польза людям. Героев-то кругом полным-полно, куда ни плюнь, все герои, мастера мордобоя, а хорошего слугу днём с огнём не сыщешь.

Где-то снаружи прогремел радостный рёв толпы. Послышался грохот и топот множества ног. Страшный шум не умолкал, но Пиго на этот раз не рассердился на это значительное неудобство, нарушающее уют их междусобойчика. Он схватил свою простецкую деревянную кружку с пивом, бросил на стол несколько монет и принялся торопливо выпрастывать ноги из-под лавки.

— Всё, наш пошёл, — взволнованно буркнул он остальным.

Те поспешили за ним, прихватив и свои кружки. Прочие посетители пивной тоже потянулись к выходу. Кто приносил в питейную свою кружку, с удовольствием тащил её, наполненную тёмным пенным пивом, с собою на ристалище, чтобы уловить двойное наслаждение — и зрелищем, и питьём.

Они выбрались прямиком в проход между трибунами, грохочущими над ними столь рьяно, что с деревянного потолка сыпалась пыль. К выходу на ристалище спешили люди, и Пиго с компанией вклинились в общий поток.

Они притулились у изгороди, прижимая к груди заветные кружки, уже подмочившие им рубахи. Со всех сторон орал и толкался народ. Было душно и скользко, сильно пахло кислой брагой. Пиго и сотоварищи не разговаривали друг с другом – всё равно не услыхали бы ни слова в звенящем гвалте на ристалище, а то были овации, адресованные бойцу, только что вышедшему на арену.

Огромная прямоугольная арена была разделена на тринадцать секторов. В самом начале турнира в двенадцати из них одновременно бились оруженосцы – то был первый отборочный тур, в котором выходили в лидеры те, кто попадал во второй, а затем в финал, где определялись победители, которым вручали мечи и грамоты. Однако то был ещё не конец, желающие бойцы вступали в борьбу за звание чемпиона турнира, а уж ему сулилась немалая награда – золото, кубок со стола гранда, а также приглашения на службу от весьма влиятельных людей в Браммо, которые были не прочь заиметь себе умелого солдата.

Решающий финальный бой проходил в центральном тринадцатом секторе. Оба бойца уже стояли друг перед другом в ожидании, когда судьи объявят начало боя. Судьи, однако, не торопились. Они прохаживались по ристалищу, помахивая пёстрыми жезлами с красными флажками, и поглядывали на ложу, где восседали почётные гости состязаний.

Те возвышались над ареной на балконе, увешанном знамёнами. Гордо развевалось громадное яркое знамя потентата – красное солнце с пятью лучами на синем поле, рядом с ним, словно соперничая в красоте и эффектных хлопках на ветру, колыхалось знамя мальпранского гранда – пять золотисто-белых полос на красном поле. Оба они сидели рядом друг с другом, разные как день и ночь, величественные каждый по-своему, окружённые свитой – нельзя было и решить, чья же необыкновенней.

Потентат гематопийский Галеатти Неконтано де Саворра, поджарый, подвижный, одетый по своему обыкновению по-солдатски сдержанно да в чёрный тон, тем не менее блистал жемчугами и бриллиантами на воротнике и манжетах, вдобавок через плечо его была переброшена шитая золотом лента. По левую руку от него сидела пара грандов, сопровождающая его с Арцеи, и священник в сутане винного цвета, позади толпились приближённые – несколько рыцарей, пара капитанов у лестницы, писари, оруженосец и четыре пажа. Но главным образом, несомненно, выделялись из толпы рыцари Струн, знаменитые гемагвардейцы. Были они неслыханно высокого роста, словно настоящие великаны — вдвое выше обычного человека, а потому и обширный навес над балконом был выстроен, исходя из их комфорта. Каждый из них был закован в воронёную сталь – полный доспех с гербом потентата на кирасе, каждый был вооружён до зубов, имел ножи, мечи, копьё – всё столь же громадное, под стать своему росту. У каждого был в подчинении солдатский отряд – те уже, к досаде потентата, на балкон не влезли и толпились внизу, поблескивая оружием. Сам Галеатти Неконтано был возбуждён и в нетерпении ёрзал в кресле, облокачиваясь о ляжки то правым, то левым локтем. Глаза его, устремлённые на ристалище, блестели, он облизывал губы, ещё хранящие сладость вина, но мучила его не жажда горячительного напитка, но жажда военного зрелища, красивого боя.

Гранд Сольвер Вольфорте искоса посматривал на него со скрываемым, но всё же порой заметным высокомерием, и имел довольно покровительственный вид, поскольку сидел расслаблено и так покойно, будто вокруг не ревела толпа, но музицировали менестрели. Обращая взгляд на ристалище, Сольвер расцветал гордостью и не сдерживал улыбку, которую адресовал, конечно же, Ланцо. Тот, правда, не видел издалека сияющее лицо гранда, зато видела публика, глазеющая на правительственную ложу чуть ли не больше, чем на арену.

Среди зрителей были и дон Моген с доном Лестрезо. Им было хорошо заметно, что особое расположение гранда к бойцу в зелёном дублете подогревало толпу горячо поддерживать последнего вдобавок к усилиям Фиаче, который в компании каких-то своих новообретённых приятелей и поклонников бешено орал, колотя по ограде кружками и чем придётся, взывая к Ланцо по имени. Народ охотно вторил ему, и к великому удовольствию Сольвера всё ристалище приветствовало его сына, будто тот уже победил на турнире.

Впрочем, Сольвер нисколько не сомневался, что Ланцо победит, поэтому приготовил особые подарки чемпиону, которые хранились внизу на первом этаже ложи под конвоем и неусыпным приглядом распорядителя. Сольвер по этому случаю облачился в поистине блистательный короткий наряд белого цвета с вышитыми бирюзой птицами – в каждом узоре угадывался коршун, символ Браммо. На плечи его был наброшен пышный шуршащий шёлк – красный в бело-золотистую полоску, он ниспадал на пол, где сидел паж, ответственный за полы одежд гранда. Золотые волосы сеньора были тщательно расчёсаны и убраны волнистой гривой за спину.

Вокруг Сольвера также толпилась его свита, которая несколько отличалась от привычной. Не было в ложе его солдат, советников, придворных. Ложа сияла золотом. Не было подле гранда никого, кто не имел бы шевелюры как у него – созвал он к себе своё многочисленное семейство и оно окружало своего главу как львиный прайд патриаршего самца. Множество юношей и девушек, несколько мужчин и женщин и даже детей пристроились под крылом у Сольвера – как на подбор все статные, стройные, облачённые в белое и красное. Как и у отца, в лицах всех отпрысков и их матерей разом сосредоточилось столько достоинства, что дону Могену показалось, будто они нарочно позируют какому-то живописцу, припрятанному в толпе. Мягкостью и некоторой усталостью во взгляде отличалась лишь законная супруга гранда, восседавшая по правую руку от него. Она была так бледна и воздушна, так легки и тонки были её длинные волнистые волосы, пушистой копной витавшие из-под тяжёлых украшений, что, казалось, только наряд и удерживал её от дуновений ветра, пытающегося подхватить эту золотую былинку. Как и все, облачённая в белое, она была увита жемчугами и хрусталём, и вся лучилась на солнце, точно и сама была драгоценным камнем. Сложив худые белые руки на коленях, она застыла подле мужа, равнодушно глядя на ристалище бледно-голубыми как лёд глазами. Да и вся она напоминала дону Могену тающую сосульку, что золотится в весенней солнечной капели.

Он тут же вспомнил Чиелу – крепко сбитую, большегрудую, с полными, мягкими руками, румяную, пышущую здоровьем и красотой. Его остро ужалило чувство ревности к великолепному гранду, он сразу представил, как тот шарил руками по её телу, шептал на ухо и целовал в шею, и как она, обнажённая, предстала перед ним, и он, обнажённый, предстал перед нею и гладил её по золотистым как мёд волосам, и склонял её, и нависал над нею, и как радостно она отдавалась ему, и как сладостно занимались они любовью… и не раз, и не два. А вон и сын их, которого воспитывал-то он, Моген. Не просто муштровал, но всегда относился к Ланцо с особой теплотой, да и тот всегда тянулся к нему. И это именно он, Моген, имеет право сейчас улыбаться с такой гордостью в лице, глядя на триумф Ланцо.

Дон Моген через силу усмехнулся, испытав чувство превосходства, но в то же время почувствовав себя ослом. Проклиная поселившиеся в душе противоречия, он вернулся к мыслям о прекрасной Чиеле, которая ко всем своим достоинствам была ещё и мужественна, ведь какой отвагой нужно обладать, чтобы дать отворот-поворот самому гранду, столь блистательному и могущественному мужу? Дон Моген восхищался Чиелой и на время забыл о ревности, уступив в сердце сочувствию бледной, уже немолодой гранд-сеньоре, вынужденной делить мужа с целой армией цветущих любовниц и привечать десятки его внебрачных детей, на которых он тратил колоссальные деньги, устраивая их будущее. Что было у неё на уме мало кто знал, ибо гранд-сеньора была крайне скупа на слова и поступки, беспрекословно подчиняясь мужу, однако взгляд её мог сказать достаточно. В отличие от всего остального семейства никакого превосходства и восторженной гордости не сосредотачивала она в своём лице, и, казалось, мыслями была далеко от ристалища, на котором очутилась будто бы случайно.

Сие сборище, блистательное, точно сонм ангелов, спустившийся в ложу, очевидно, было призвано привлечь внимание Ланцо, и дон Моген заметил, что он и впрямь постоянно глядел на балкон. Гранд хотел продемонстрировать сыну величие их грандиозного клана, на который и сам никак не мог налюбоваться, и Ланцо, без сомнения, заметил эту пёструю толпу. Но заметил он также и потентата со свитой и, хоть этого и не было заметно из-за расстояния и шлема, скрывающего глаза Ланцо, смотрел он преимущественно именно в их сторону.

Рыцари Струн поразили его. Прежде он никогда не видел их, и теперь не мог не думать о том, насколько странно и страшно выглядели они, гигантские люди в гигантских доспехах, чьи мечи в длину вполне могли сравниться с ростом самого Ланцо. Думал он и о том, что вскоре и сам станет таким же, подвергнется преображению, и тело его исказится и увеличится настолько, что прежняя одежда станет ему мала. Что же будет с органами, с кожей, костями? И где взять новый комплект одежды? Хотя бы исподнее… Раньше он думал об этом как-то вскользь, но теперь, внезапно увидав вживую исполинских гемагвардейцев, несколько забеспокоился.

Вот они, прямо перед ним. Воины, чью суть правил Оракул. Благословение его совершенствует лишь то, что ты имеешь, что взрастил в себе сам и сделал силой своей. Воистину велико могущество Оракула, творящего из людей сверхлюдей.

Раздался резкий окрик, вверх взметнулся флажок судьи.

Ланцо словно очнулся от забытья. Продолжая поглядывать на рыцарей Струн, он двинулся вперёд.

Они огромны, но в сравнении с великанами всё же столь малы. Хватит ли мощи рыцаря Струн, чтобы противостоять хотя бы одному из них? Действительно ли сущность их неподвластна притяжению великанов, как он это себе представлял?

Ланцо обнажил меч и оглядел трибуны. Людская масса поплыла, будто размытый волной песчаный замок, и потянулась в разные стороны, сливаясь в исполинские фигуры великанов. Они восседали на трибунах, столь громадные, что заслоняли собою небосвод, столь бурлящие людьми, что повсеместно растекались телами и грязью – ристалище утопало в нечистотах. Под ногами Ланцо сновали муравьи. Они выползали из трещин в пыльной земле и бежали дрожащими потоками с трибун, где расположился великан с ядовитым языком-мечом. Скрюченного нигде не было видно, но Ланцо знал, что он бродит где-то поблизости. Тут же был и великан-кулак с петлёй на шее, который точно за поводок был привязан к небесам в неведомых облачных далях. В ложе развалился кроваволикий великан с каменным торсом. Ланцо поискал глазами рыцарей Струн, но те куда-то пропали, — судя по всему их засосало в тело кулака поблизости и теперь они, очевидно, вращались там вместе с остальными. Ланцо тяжело вздохнул.

Он, наконец, обратил внимание на своего противника. Тот был разгневан и уязвлён предпочтением публики, и уже как следует распалился для боя, в котором намеревался задать Ланцо хорошую трёпку. Высокий подвижный парень в жёлтом одеянии, длиннорукий и с длинными стройными ногами, к тому же блистательно показавший себя на арене, уже стоял перед Ланцо в позиции и был готов мастерски повергнуть его на глазах у потентата, рыцарей и всего честного народа, который так ратовал за глупого выскочку в зелёном.

Ланцо выставил вперёд правую ногу, ухватил рукоять двумя руками и занёс меч, уложив его на левое плечо. Вокруг обоих противников дрожала тёмным крапом земля – муравьи образовали хоровод и бежали по кругу, взяв бойцов в плотное кольцо. Оба одновременно пошли в атаку. Ланцо скакнул навстречу сопернику, и оба их размашистых удара с лязгом встретились.

Они сходились и расходились, стараясь как можно искусней извернуться и сохранить дистанцию после столкновения. Ланцо негромко сам с собою бормотал под звон ударов и шарканье шагов на пыльной земле. Ему почудилось, что вокруг него закрутились не только муравьи, но и сумрачный, призрачный лес. Он возник внезапно и бесшумно. Им поросло ристалище, сокрылись спутанными ветвями трибуны, даже башен замка стало не видать за деревьями. Соперники бились теперь посреди туманной чащи, и Ланцо, чувствуя затылком холодок и догадываясь о приближении нового великана, рассказывал о нём вслух всё, что знал и видел. Словно заклинание твердил он себе под нос всю правду о нём, надеясь защититься таким образом от внезапной угрозы. Противник его решил, что тот молится, и где-то там во вспотевших и душных недрах своего шлема усмехнулся его набожности и упованию.

— За сараями, за постройками деревянными, квадратными, — шептал Ланцо, — без сомнения рукою человеческой сложенными — ибо лишь человеку нужны углы прямые — яма прячется в траве сухая, буреломом серым заваленная, паутиной затянутая. В ней гремит под корягой шершней гнездо шевелимое, тревожное, злое, как плохо скрываемый гнев безумца, вооружённого острым ножом. Скрывают его травы сухие, равнодушные, до которых нет дела никому, прибитые ветром, мятые зверем, оттого на всё согласные, потому и таят в себе гиблое, червивое, мельтешащее жало.

Там, где травы по шею, смерть притаилась. Ядовитая кровь пробегает по жилке — стынет в травинке и распускается целым букетом белоснежных цветов на кончике. Тронешь — сгоришь. Порубишь лезвием — криком кричит одинокая выпь: не трожь душных зарослей смерти! Не губи красоту самородной взаимогибели!

Голым олень пробирается в чаще. Хлещут его ядовитые травы по трепетной, беззащитной, сырой плоти. За тонкие стволы он руками цепляется, измождённой грудью к земле пригибается. Ветвистыми рогами в стороны крутит такими замшевыми, замшелыми, облезлыми, прелыми. Куда обернётся, там не стой, иначе быстро подберётся к тебе олень, через мягкие брёвна грибные перескочит и прилезет, в глаза смотреть, рогом тереть. Рог тот страшный, тупой да закругленный на конце, шершавый да царапчатый. А глаз лютый, ибо боль в нём беснуется грязная, безумная. Боль лишённого шкуры, красного, как язык, и блестящего. Содрана кожа его, и на липкое, как варенье, мясо липнет иголка сосновая, лист осиновый, сучок рябиновый, папоротник кудрявый да мошка мелкая, острая, словно стружка стальная.

Голый олень весь покрыт насекомыми и страстно ощупывает руками тело своё, принося ещё большую боль. Коснёшься и ты его – закричит страшным рёвом олень. Беги же прочь! Беги, пока кричит он, поводя рогами, пока стонет среди влажных мхов, зарешёченных ветвями. Иначе настигнет тебя он сырыми как почва глазами, из которых жала торчат, и заглядит до смерти душу твою. Беги же. Иначе обнимет он тебя и прижмёт к своей груди, испытав боль столь мучительную, что не сдержит крика и завоет словно фагот в мшистом туманном лесу. И разбудит! О вдруг он разбудит в той яме, где шершни гнездятся, отторгающего. То извечный выкидыш, сломленный в страдании настолько, что ломает всё кругом.

Горе! – пробудился отторгающий. Восстаёт он из ямы, в недрах которой столь травянисто и глухо, что и дна её не видать. Дна и нету – паутина одна и мошка бесконечная бесится там, где когда-то земля была. Вокруг замерли ядовитые травы высотою в три роста человеческих с белыми цветами и тонконогими пауками в сонных соцветиях. Все они глядят на отторгающего, покинувшего свою душную яму. Шершни звенят словно рой дрянных скрипок – то его голова, неумолчно гремящая как погремок, вытянутая точно птичий клюв. Но то вовсе не клюв, а чёрное жало, торчащее из тщедушного тулова, сморщенного да истощённого свисающими в кожаных мешках опухолями в брюхе. Нет лица у него, но сам собою он весь и есть лицо – глаза ему не нужны, зато нужна пасть кожистая, распахнутая в брюхе, где болтаются невиданные органы его, несчастные и дряблые точно лохмотья иссохших кишок.

Вместо ладоней растут у него из рук косматые пауки. Цепляясь ими за огрызки старых заборов, выпростал отторгающий свои мосластые ноги-жерди из ямы, длинные как стволы осиновые. Выпрямился во весь рост и головою крутит, жалом поводит, ищет, ищет того, кто посмел выть и стенать от горя своего. Грудь позади, а спина впереди – так и пошёл по лесу рыскать, коленками назад прогибается, но шагает, старается. И вдруг как понесётся скоренько, точно ошалев, – так быстро, что мгновенно пропадает из виду, так тихо, что не дрогнет и листок.

Спешит к человечьему жилью, ищет голого оленя. Пауками-дланями стены гладит бревенчатые, посеревшие, сухие, к окошкам наклоняется и осторожно нос туда свой суёт, жалом в стеклину постукивает. Чу! А дом-то заброшенный. Смотрит на отторгающего в окошко лишь темнота несчастная, да в ней позабытая и покинутая всеми комнатушка, где на полу валяется лишь пыльная шапка. Не там! Не там забился в угол от него олень, потирая израненное тело о занозистые стены избы. Но отторгающий уже не отстанет, но облапает все дома, пока не найдёт его и не нанижет на жало своё, впрыснув в несчастную скользкую плоть горячую тугую струю яда, кричащую точно разгневанный мясник. Кричит струя, бьёт прямо в брюхо, сжигает нутро. Пробивает жало насквозь обезумевшего от страха оленя и уносит прочь.

Вот он шагает, спотыкаясь неуклюжими ступнями. Вот он явился взглянуть на народ, отторгающий голого оленя. Суёт пауков своих в толпу и сдирает покров с неё косматый, сырой. То шкура оленья, и чем больше сдирает, тем больше и шкура – в неё оборачивается отторгающий словно в мантию. На жале его труп олений болтается, рогами безжизненно качая. Отторгли его, как исторглась из тела и жизнь его, бьющая отнюдь не ключом, но кулаками по спине твоей.

Ланцо замолчал и опустил меч. Лес растворился в солнечном мареве ристалища.

Его противник ходил чуть поодаль, пошатываясь, опустив голову и оружие, и тяжело дышал. Рядом, высоко подняв флажок, что-то кричал судья, по другую сторону ристалища ему вторили герольды. Трибуны ликовали, со всех сторон раздавался свист и стук кружек о перила, а когда судья умолк, то народ, не выдержав, взревел, приветствуя победителя. Гранд радостно рукоплескал, его семейство тоже било в ладоши, не жалея сил. Потентат, одобрительно кивая, не отставал от всеобщих оваций и поглядывал на Сольвера, выжидая возможность поделиться с ним своими впечатлениями. В конце концов, когда всеобщее ликование начало стихать, и люди всласть налюбовались Ланцо, чью руку многократно воздевал во все стороны судья, Галеатти Неконтано поспешил выразить хозяину турнира и собственные восторги.

— Хорош, — сообщил он Сольверу, косясь на Ланцо.

— Действительно, мой сеньор, — откликнулся тот. – Я рад, что вы получили удовольствие от зрелища.

Галеатти хмыкнул, расслабившись в кресле.

— Получил. Ваш сын показал красивый бой. Не ожидал увидеть столь блистательное саворрское фехтование здесь, — выделил он последнее слово. Гранд делано улыбнулся. – Кто его учитель?

— Дон Моген де Кареса, он саворрец.

— Де Кареса, как же! Славный род, — потентат обернулся к своим советникам, те согласно закивали.

— Ах де Кареса!

— Его отец был бурмистром Каресы, нынче его место занял старший сын.

— Вы увидите его завтра на рыцарском турнире, — раздражённо пообещал гранд, которому надоели разговоры о доне Могене. Он глядел, как Ланцо в сопровождении судьи движется к их ложе.

Подведя победителя к балкону, судья кратко переговорил с ним, и Ланцо, передав ему оружие, принялся расстёгивать шлем. Он стащил его с головы, изумляя окружающих своим обликом, и даже потентат приподнял бровь, глядя на него.

Гранд поднялся. Ланцо в свою очередь опустился на одно колено, прижав шлем к груди. Задрав голову, он смотрел на потентата, который с интересом наблюдал за ним. Они встретились взглядами, и тут потентат удивился ещё больше, заметив в глазах Ланцо некий немой вопрос, обращённый именно к нему, Галеатти Неконтано.

Потентат, гадая, отчего победитель вовсе не выглядел довольным и гордым, но напротив, был встревожен и озадачен, устроился в кресле поудобнее, опершись на локоть, чтобы попутно заслушать речь Сольвера. Тот, дождавшись тишины, взял слово и обратился к Ланцо.

— Ланцо Эспера Вольфорте де Мальпра, — во всеуслышание нарёк он его своей фамилией, — возрадовавший наши глаза своим мастерством, а сердца блистательной победой, прими заслуженные восторг и благодарность, а также звание чемпиона Фольчерского ристалища. И здесь, в стенах замка Фольчер, займи почётное место победителя на церемонии награждения, которую я объявляю открытой!

В ответ на речь гранда со всех сторон раздались рукоплескания, а Ланцо краем глаза заметил, что позади него выстроились все новоявленные джинеты, заслужившие на турнире право на меч.

— Поднимись, чемпион, — велел Сольвер. Судья указал Ланцо жезлом на центральное место посреди вереницы джинетов, которые образовали за его спиной полукруг.

Ланцо положил на землю шлем и медленно встал с колен. Выпрямившись, он застыл, не дыша, и внимательно взглянул на балконный парапет, у которого стоял гранд. Расправив в стороны руки, словно бы для широких объятий, Ланцо подпрыгнул и, к полному изумлению окружающих, завис в воздухе. Он начал медленно подниматься вверх, к балкону, не сводя взгляд с парапета.

Сольвер обеспокоенно уставился на взлетающего Ланцо, не говоря ни слова, как и потерявшие дар речи зрители и джинеты внизу на ристалище. Все молча наблюдали, как Ланцо поднимался ввысь, и каждый пытался определить, есть ли в этом нечто необычайное, либо этот фокус являлся частью турнирного представления.

Дон Моген смотрел на то, что проделывал Ланцо, сильно напрягшись и до того покраснев, словно тот выдал всему свету некий его собственный сокровенный секрет, и пребывал он в этом оцепенении до тех пор, пока по рядам не прокатились протяжные вздохи дам, потрясённых полётом чемпиона. Люди повскакивали с мест и стремительно потянулись ближе к ограде, чтобы получше рассмотреть происходящее у балкона. Возникла давка, особенно нетерпеливые и взволнованные лезли по лавкам, путаясь в юбках дам и ножнах господ. Дон Моген не тронулся с места, однако поискал глазами Фиаче, который также остался стоять неподалёку, с мечтательной улыбкой взирая на Ланцо, уже поравнявшегося с балконом своим подбородком. «Он знает!» — промелькнула мысль в голове дона. – «Они это спланировали».

Потентат с восторгом глядел на то, как чемпион взмывает к нему на балкон точно птица. Он весь подался вперёд и махнул рукою своим приближённым, приказывая тем самым никому не трогаться с места, что особенно оскорбительно воспринял священник, намеревавшийся в возмущении и страхе вскочить и каким-нибудь образом остановить этот полёт, чтобы оборвать либо морок, либо наглый хитроумный фокус.

Ланцо же на самом деле не взлетал, но нацелил стопы на парапет, медленно переворачивая для себя плоскость, чтобы обрести опору. Однако, чтобы это походило на полёт, он проделывал всё столь неторопливо и плавно, что всем казалось, будто он парит в воздухе, слегка подогнув ноги.

— Ах, ангел, настоящий ангел божий! – вскричала какая-то дама на балконе.

Ланцо, блистая золотом волос, ножнами и доспехами — на самом деле довольно потёртыми тренировочными наплечниками, наручами и наколенниками, — и впрямь походил на сверхъестественное существо, воспарившее к стопам правителей. Священник так и не рискнул что-либо предпринять и в молчаливом потрясении остолбенел на своём месте, как и окружающая его знать. Могучие рыцари Струн в недоумении приподнимали шлемы, чтобы взглянуть на маленького человека, который уже возвышался над перилами балкона, касаясь парапета носами башмаков.

— Как вы это делаете? – возбуждённо вскричал потентат, бросившись к Ланцо. Они встретились лицом к лицу.

— Ланцо! – больше с возмущением, чем с изумлением воскликнул Сольвер.

— Отвезите меня к Оракулу, — произнёс Ланцо, глядя в глаза Галеатти Неконтано. Он поставил, было, на перила ногу, но тут же на него нацелились гигантские пики рыцарей Струн.

— К Оракулу? – повторил Галеатти, оглядев Ланцо с ног до головы. Он вдруг от души рассмеялся. Сольвер в бешенстве сверкнул глазами.

— Уберите прочь копья от моего сына! – приказал он рыцарям Струн. Те не шелохнулись.

— Погодите, Вольфорте, — поднял ладонь Галеатти. – На что вам Оракул, юный джинет? – обратился он к Ланцо.

— Я хочу совладать со своей силой, альтезгранд-сеньор, — отвечал тот.

— Силой, – повторил потентат. – Какого же рода силой вы обладаете?

Ланцо слегка опешил и помедлил с ответом. От постоянной балансировки на стыке двух плоскостей у него закружилась голова, он покачнулся и взмахнул руками точно крыльями.

— Ланцо! – снова вскричал Сольвер. Он с силой отпихнул копьё ближайшего рыцаря и ухватил сына за руку. – Иди сюда.

Он затянул Ланцо на балкон и обнял за плечи. Оттеснив женщин и детей, к ним тут же подобрались старшие сыновья Сольвера и окружили отца и Ланцо, грозно ухватив за рукояти покоящиеся в ножнах мечи.

— Великой, — громко произнёс Ланцо, обернувшись к потентату. – Я обладаю великой священной силой.

— Вот как? – отозвался тот. Он приказал рыцарям отступить и вместо них потентата окружили его советники. Задумчиво потирая подбородок, Неконтано с горящим в глазах любопытством разглядывал златовласое семейство.

— Колдун, еретик! – срывающимся голосом возопил священник, подскочив, наконец, со своего кресла. Он указал пальцем на Ланцо, выставив перед своим лицом разверстую пятерню второй руки. – Еретик, смеющий называть своё кощунственное колдовство священной силой! Не благословлённый Оракулом не может обладать подобной силой. Сие, что мы видим, есть лишь еретические потуги хитрецов, мнящих себя чудотворцами.

— Называть своего сына еретиком я не позволю, святой отец, — сурово произнёс Сольвер. – Пусть вы представитель Высокой церкви Арцеи и личный духовник потентата, но выдвигать подобные обвинения против моего сына у вас нет права.

— Тогда у кого же оно имеется? – изумился священник. – И уж вы-то явно слишком много на себя берёте прав, Сольвер Вольфорте, — палец священника повернулся в сторону гранда, — вы и так перечите каждому слову из Риакорды, теперь вы уже готовы пойти против Гемской церкви?

— Высокая арцейская церковь сама идёт против Гемской церкви, сосредотачивая в своих руках уже не столько контроль над духовенством, — парировал гранд, оттесняя Ланцо за спину, – сколько контроль над потентатом. Не слишком ли она стала высока, что уже видит под своими ногами не только весь прочий народ, но и императорскую власть?

Священник потерял дар речи от столь неожиданных и резких высказываний гранда, но сам потентат лишь снова рассмеялся.

— Право, Вольфорте, это самый впечатляющий турнир из всех, что мне довелось посетить за последние несколько лет. Что уж лично вы пуститесь хлестаться, пусть не мечом на ристалище, но языком с моим духовником, я никак не мог предположить.

Ланцо вынырнул из-за плеча Сольвера и бросился на колено перед Галеатти.

— Альтезгранд-сеньор, дозвольте объясниться с вами, — говорил он быстро и громко, словно боясь, что его не услышат посреди всех этих разговоров на повышенных тонах. Прежде он ни разу не обращался к столь высокопоставленным людям и теперь взволнованно собирал в кучу разбегающиеся мысли и слова, пытаясь чётко изъясняться. – Отец не имеет отношения к моей силе и ничего не знал о ней до этого момента. Я же никак не связан с колдунами, еретиками и им подобными, и обретаю силу столь же неожиданно для себя, как и для всех остальных. Она приносит мне боль и пугает меня. Я не могу предсказать, как она проявится в следующий раз, мне необходим наставник, который научил бы меня, как овладеть ею во всей полноте, контролировать и использовать. Мне необходим арцейский Оракул, дозвольте мне встретиться с ним, великий сеньор! Я же обещаю служить вам как прикажете.

Он умолк. Не дождавшись продолжения, потентат поманил его пальцем и Ланцо поднялся с колен.

— Послушайте, Вольфорте, — обратился Галеатти к Сольверу, веско хлопнув Ланцо по плечу широкой ладонью, — какой замечательный молодой человек. И он очень мне по душе. А ведь как же похож на вас! — потентат потряс Ланцо за плечо. – Что ж, когда он присягнёт мне, думаю, всех нас не будет покидать ощущение, что вы лично служите моим гемагвардейцем.

Он рассмеялся собственной шутке, но больше всего его смешило, как потемнело лицо Сольвера.

— Простите, мой сеньор, но его присяга стоит под большим вопросом, — сдержанно и вежливо ответил гранд потентату, — сейчас рано делать какие-либо выводы о судьбе Ланцо, ведь он только прибыл к мальпранскому двору и ещё совершенно не сориентировался…

— Да он сам прилетел ко мне в руки! — перебил его Галеатти. — Думаю, он замечательно во всём ориентируется, Вольфорте. Вы его, право, совершенно недооцениваете. Ваш сын прекрасный боец, но главное — он летает, чёрт побери! Простите, святой отец, — мимолётом бросил он через плечо в сторону священника. — Неужели вы думаете, я упущу его?

— Конечно же нет, мой сеньор, — заскрипел зубами гранд, — но что вы теперь собираетесь делать?

— Возьму Ланцо с собой в Арцею, оттуда я и буду решать его судьбу лично и, разумеется, представлю его Оракулу. Молодой человек сам выразил такое желание, не забывайте, — добавил он, любуясь напряжённой гримасой Сольвера.

— Боюсь, мой сеньор, это невозможно, — растянувши рот в вежливой улыбке, ответил тот, — Ланцо – ученик дона Могена де Каресы, а по мальпранской традиции ученику не дозволительно покидать учителя до окончания намеченного срока.

— Не проблема, де Кареса едет с нами.

— Также прошу заметить, мой сеньор, что Ланцо неразлучен со своим побратимом гантом Фиаче Фуринотти.

— Не важно, возьмём и Фуринотти, и ещё хоть чёрта с рогами, простите святой отец, — снова обернулся он к священнику, который всё хотел вставить слово, да не смел перебивать императора и стоял с красным лицом, подёргивая бровью от нетерпения.

— К тому же, — словно расцветая, продолжал гранд, — я уже назначил Ланцо пресептером фоллонийских границ, подписанные бумаги лежат в моём хранилище. А значит, он должен ехать в столицу в сопровождении охраны и своих секретарей, которых назначаю я, гранд мальпранский, лично. Поскольку в столицу по вашему приглашению он прибудет как пресептер, ему в Риакорде полагается отдельный кабинет и, поскольку Ланцо сын гранда, пусть и внебрачный, ему полагается и место при дворе с правом стоять у трона среди грандов не ниже пятой ступени.

Воцарилось молчание. Потентат задумчиво хмыкнул.

— А вы важная птица, мой юный друг, — обратился он к Ланцо, — я-то думал, вы обыкновенный джинет-бастард. А вы, оказывается, сеньор пресептер.

Ланцо стоял в растерянности, не имея ни малейшего представления, как следует реагировать на столь молниеносную карьеру, и, хоть и догадывался, что документов о его назначении не существует вовсе, с гневным изумлением взирал на гранда.

— Не волнуйтесь, — заговорщицки проговорил потентат, — я прекрасно вижу, что ваш папаша пытается взять меня в оборот. Полагаю, он даже не удивится и порадуется, когда услышит, что я согласен потерпеть при дворе кучку унылых мальпранских политиков, лишь бы заполучить себе настоящего летающего рыцаря.

Сольвер и впрямь растянулся в благодарной улыбке и склонил голову. Священник же, наконец, выбрал удобный момент и протиснулся вперёд.

— Альтезгранд-сеньор, позвольте выразить свой протест, — серьёзно и торжественно произнёс он, смахнув со вспотевшего лица капли влаги.

— Что стряслось, святой отец? – с деланой тревогой обратился к нему потентат. – Выражайте же!

— Альтезгранд-сеньор, мне жаль вас разочаровывать, — сухо сказал священник, — но по приезду в Арцею этот так называемый летающий рыцарь Ланцо Эспера Вольфорте де Мальпра будет немедленно обвинён в ереси и колдовстве, схвачен и допрошен. Вам известно, что проявления священной силы возможны лишь в Риакорде под присмотром Оракула, а всё, что демонстрируется за её пределами, является преступлением против Высокой арцейской церкви, пренебрежением божественного благословения Струн — ересью!

— Отец Сант-Флан, побойтесь Бога, – усмехнулся потентат.

— Очень боюсь, альтезгранд-сеньор, — чопорно произнёс священник. – Посему Ланцо Эспера не сможет сопровождать вас в Арцею, а должен быть немедленно помещён под стражу и должен предстать перед местным трибуналом священной канцелярии. К тому же не стоит давать пустых обещаний, мой сеньор, ведь вам известны порядки Оракула – он принимает лишь избранных мастеров и героев, для этого и был учреждён Зимний турнир, чтобы уважить его святость. Никто не вправе врываться к нему когда вздумается, никому не позволительно заявиться к нему вот так запросто, тем более какому-то еретику. И ваша протекция здесь не сыграет роли, ведь это дело церкви, и решаться оно будет беспристрастно, поскольку речь идёт об опаснейшем из преступлений – ереси.

— О чём я и говорил, —  Сольвер многозначительно взглянул на священника. Тот разверз сморщенные губы, из которых в сторону гранда должны были посыпаться укоры, но его опередил Галеатти.

— Полагаете, мне следует пренебречь советами и предостережениями отца Сант-Флана? — спросил он Сольвера. Тот немедля склонил голову.

— Не мне вам указывать, мой сеньор.

— Вы мой гранд — голос гематопийской власти всего юга. Так уж нашепчите свои соображения по этому поводу на ухо мне, обладателю этой власти. Я жду мудрый совет от своего советника.

Потентат требовательно уставился на Сольвера. Тот вежливо кивнул ему и заговорил, нисколько, однако, не сомневаясь, что Галеатти Неконтано уже всё решил и поступит исключительно по-своему.

— Ситуация складывается непростая, мой сеньор, — начал Сольвер. — Безусловно, столь внезапный и удивительный… взлёт моего сына, — он метнул взгляд в сторону Ланцо, — привлечёт внимание не только местной общественности, но и всего столичного двора, церкви и, разумеется, священной канцелярии, а также может обсуждаться не только в правительстве, но и на Едином международном священном соборе, где любое упоминание ереси вызывает перетолки и скандалы. Словом, об этом узнают все, — Сольвер напряжённо улыбнулся, — и пока одни будут обсуждать ваш моральный облик, поскольку вы приближаете к себе еретика, другие будут гадать, каковы ваши замыслы, поскольку вы со всяческими поблажками приближаете к себе бастарда Вольфорте де Мальпра. Смею предположить, государь, — продолжал он сухим деловым тоном, словно не говорил с потентатом лицом к лицу, но диктовал сей текст секретарю, — смею предположить, что скандал и трения с его святейшеством председателем священного собора никоим образом вами нежелательны и принесут одни проблемы, особенно в конце года, когда у вас запланирована встреча с даянским царём. Однако, — добавил он, холодно улыбнувшись и с лёгкой укоризной взглянув на отца Сант-Флана, — смею предположить и то, что вы не потерпите вмешательства церкви в свои личные дела.

— Личные дела! – влажно причмокивая ртом, возмущённо повторил отец Сант-Флан. — Увлечение государя трюкачом-еретиком, вторжение на правительственный ковёр нового фаворита, домогательства до святейшего Оракула, прямо скажем, касаются не только альтезгранд-сеньора, и вы прекрасно это знаете.

— И всё же, — невозмутимо продолжил Сольвер, — что касается двора, там разберутся без вас, святой отец, как и без прочих святых отцов, ибо дела придворные — мирская суета, не мне вам напоминать, что грешно служителям церкви придавать ей сколь бы то ни было важное значение. Переходя к дальнейшему, хочу напомнить вам, что святейший Оракул всегда самостоятельно принимал решения кого ему привечать, кого — нет. Если вы решили взять и его под контроль, то совершенно напрасно, ибо он никогда никому не подчинялся, не подчинится и в этот раз, особенно Высокой арцейской церкви, — Сольвер покачал головой, — иными словами, Оракулу вы не указ и будете вынуждены согласиться с любым его решением. Что касается ереси… – Сольвер вдруг рассмеялся. – Мой сын всю жизнь провёл в труде и заботах, при том не пренебрегая и духовным ростом – более усердного, скромного и богобоязненного человека трудно себе представить. Я в подробностях осведомлён, как он проводил каждый день своей жизни, я наблюдал за ним и опекал долгие годы, имея в его окружении предостаточно верных, заинтересованных… охранников.

Сольвер встретился с Ланцо глазами и поймал его усталый, угрюмый взгляд. Слушая отца, Ланцо ощущал невероятное раздражение и скуку от его долгих речей, которые хоть и были призваны защитить его, казались ему чуть ли не пасквильными. Гранд, по его мнению, придавал ему до смешного преувеличенное, едва не государственное значение, что особенно подчёркивалось перепалкой с отцом Сант-Фланом, которую Сольвер подогревал очевидно нарочно. И что уж совсем возмущало Ланцо, гранд описывал сына как святого, не преминув упомянуть о толпах доносчиков, следящих за оным. Обвинения в ереси для Ланцо не были неожиданностью, однако он надеялся на защиту со стороны заинтересованного потентата, которого он изо всех сил и небезуспешно попытался заинтриговать и увлечь.

Галеатти, развлечения ради пожелавший выслушать советы гранда, попутно являющегося отцом виновника всех споров, явно забавлялся происходящим и нарочно не снимал ладони с плеча напрягшегося Ланцо, что вызывало возмущение и досаду Сольвера, который усмотрел в этом обнявшемся дуэте враждебный себе альянс.

— И, если уж Ланцо предстанет перед трибуналом священной канцелярии, — вдохновенно продолжал гранд, — я не премину лично явиться и выступить в качестве свидетеля его совершенной праведности. С полным чистосердечием я смогу заявить, что мой сын не был уличён ни в изучении, ни в практике, ни даже в разговорах еретического толка, и с полной уверенностью смогу поручиться за него. Я не упоминаю о многочисленных свидетелях помимо меня, ведь, думаю, моего слова будет вполне достаточно. Но если комиссии вздумается вести расследование дальше, то вскоре они соберут такое количество свидетельств о его благочестивых поступках и речах, что вопрос встанет уже о том, по чьей беспросветной глупости этот праведник предстал перед трибуналом и обвиняется в ереси? Неужели виной всему дарованное небесами благословение, позволяющее ему отрывать ноги от земли подобно ангелу? С каких пор еретическая искусность стала столь богоподобна? – страстно вопрошал Сольвер, воздевая руки к небу и потрясая своими массивными шелками. – Взгляните же на него! – он указал ладонью на сына и взгляды всех присутствующих вновь вонзились в Ланцо. – Взгляните на моего возлюбленного сына! С первого же взгляда ясно всякому, что сей богоизбранный юноша невиновен и являет нам чудо истинного благословения праведника! – с неторопливым достоинством гранд разверз объятия и, улыбаясь, призвал сына к себе: — Воистину счастлив я называть себя твоим отцом и счастлив вновь воссоединиться с тобою, Ланцо.

Ланцо нехотя подался вперёд. Выскользнув из-под руки Галеатти Неконтано, он каким-то деревянным шагом двинулся навстречу Сольверу, не имея совершенно никакой возможности воспротивиться этому «воссоединению». Потентат, заметив его скованность и почувствовав некоторое сопротивление притяжению донельзя возвышенного гранда, довольно ухмыльнулся и даже чуть подтолкнул Ланцо в спину.

Ланцо был в ужасе. Сквозь царящий в изрядно уставшем сознании туман он нащупал мысль о матери, которая, без сомнения, рыдала бы при виде этого зрелища. Устыдившись собственной беспомощности, он ощущал себя кожаным мячом, которым перебрасываются капризные дети, и чувствовал, как сквозь сильную досаду в нём прорезалось всё ещё непривычное ему чувство гнева, пугающее его своей непокорностью, дикостью и какой-то первобытной напористостью, колотящей кулаком в грудь. Так, с сильным сердцебиением, он вновь припал к можжевеловой груди гранда и краем глаза заметил, как все вокруг радостно всколыхнулись – под это зрелище, да после возвышенных речей Сольвера окружающим очень хотелось рукоплескать и ликовать, и хоть приходилось тактично сдерживаться, всё же большинство присутствующих предовольно улыбались. Однако всеобщее возбуждение немного охладил Галеатти, который, казалось, вовсе не был растроган выступлением своего советника и лишь деловито осведомился:

— Так что вы предлагаете, Вольфорте?

Сольвер, твёрдо решивший не отпускать от себя Ланцо, застыл с ним под крылом, гордо вскинув голову и демонстрируя всем их фамильное сходство. Он слегка изогнул свой красивый рот в довольно надменной полуулыбке и сказал:

— Несмотря на абсолютную несостоятельность и смехотворность подозрений против Ланцо, должно помнить нам также и об абсолютной бескостности двора и всего столичного общества, которое моментально размякнет от слухов и домыслов как ломоть хлеба в молоке. Как повелось уже среди гематопийцев, чьи умонастроения устремлены преимущественно на север, к расчётливой и при том прожорливой столице империи, — вести о неурожаях, восстаниях, даже кровопролитных побоищах не вызывают у народа столько пересудов и трезвона, сколько вызывают грязные слухи о персоне, особенно о выдающейся, цветущей персоне, ибо поливать помоями светлую голову обычно куда зрелищнее, нежели видавшую некие грязи башку. Всё это напоминает… — Сольвер помедлил, словно бы с трудом подбирая сравнение, — поведение безнадёжно больного, для которого суетные житейские, порой интимные мелочи обретают громадное значение и вызывают обострённый интерес, в то время как никакие мировые процессы и народные движения уже не имеют какого-то принципиального значения, уступая значению символическому, а как известно, всё символическое балансирует на грани воображаемого.

— Весьма интересно, — сухо похвалил потентат, — но ближе к сути.

— Все эти нездоровые настроения могут питать почву неприязни к положению Ланцо, а значит, и к вам, мой сеньор, — подытожил Сольвер, — ваша репутация может пострадать из-за перетолков и недомыслия среди вашего окружения. И как любая болезнь, проблема эта требует лекарственного, целительного решения. Нелепый страх перед надуманной ересью нужно лечить совершенно подлинными и документально оформленными свидетельствами о полной невиновности и чистоте праведника. Посему я предлагаю, — добавил он громче, чтобы все его слышали, — предлагаю определить Ланцо в монастырь, где он сможет прожить год в молитвах и терпении, проявляя сдержанность, стойкость и благочестие. По прошествии года воздержания от подобных… полётов, он будет волен повторить сие чудо, и если ему это удастся, то с полным на то правом он сможет отправиться в Арцею на встречу с Оракулом, и ни единой живой душе более не удастся упрекнуть его в ереси, а вас, мой сеньор, в безрассудстве.

Ланцо слушал его, затаив дыхание. Последние слова гранда прогремели над ним словно лезвия карающих мечей – он даже зажмурился, услыхав слово «монастырь». Ему сразу вспомнились речи дяди Парио, также мечтавшего упечь в монастырские стены своего племянника, правда исходя из брезгливости к нему. Гранд же стремился таковой изоляцией уберечь сына и оградить его от опасных пересудов, и Ланцо не мог про себя не отметить универсальность этого «лекарства» от подпорченной репутации. Сонное бормотание престарелых монахов, скудный рацион, жёсткая постель да беспрестанный монотонный труд должны были каким-то образом влиять на моральный облик послушников, и, вероятно, влияли, ведь этот способ принудительного саморазвития был очень популярен среди всех слоёв населения, что способствовало небывалому росту количества монастырей по всей Гематопии.

Однако пугал Ланцо не сам факт проживания в одинокой келье без права наслаждения вольной жизнью во всей её полноте. Его ужасал громадный срок этого заточения. Целый год… Год упущенного времени! Целая вечность. Что могло бы произойти за этот период, трудно было себе представить, ибо Ланцо осознавал, что его самообладание стало терять для него былую прелесть, и каждый раз, сбрасывая оковы с внутренних стремлений к силе, он отдавался силе с безрассудной страстью. Пытаясь совладать с нею своим хрупким телом, он испытывал боль, ощущая при том и небывалый прилив решимости и мужества, что восхищало его, однако в своих попытках определённо пребывал он на грани безумия, что страшно его пугало.

К его великому облегчению, потентат также не пришёл в восторг от предложения своего гранда. Приподняв брови, Галеатти покачал головой и недоумённо переспросил:

— Целый год? Вы шутите, Вольфорте, — заточить это юное дарование в монастырь на год ради того, чтобы избежать досужих сплетен, это не просто перебор, но, прямо скажем, преступление. Я даю ему месяц, — объявил он. – Одного месяца будет вполне достаточно, чтобы составить нужные документы и рекомендательные письма от монастырского настоятеля и мальпранской священной канцелярии. Через тридцать дней Ланцо покинет Браммо и отправится в Арцею.

— Месяц? – в свою очередь переспросил Сольвер ледяным тоном. – Вы полагаете, что этого достаточно?

— Как я уже сказал — вполне, — отвечал потентат, подойдя к нему почти вплотную. – Увидев нужные документы, его святейшество епископ арцейский моментально растает и воспылает благочестивой любовью к нашему юному другу, и ему будет совершенно наплевать, сколько тот просидел в монастыре – год или три дня. Документы творят чудеса ещё почище тех, кто благословлён Господом нашим.

Галеатти улыбнулся и заговорщицки подмигнул Ланцо, который заметно воспрянул духом и шумно выдохнул, предчувствуя скорое разрешение напряжённой обстановки, сгрудившейся вокруг него. Сольвер, однако, сжал его плечо и намеревался в очередной раз возразить потентату, но тот властно поднял руку и остановил своего гранда, не дав тому сказать и слова.

— Я прекрасно понимаю, почему вы вознамерились продержать здесь Ланцо целый год, а там, может, и другой, и следующий, — сказал Галеатти, насмешливо оглядывая Сольвера и его семейство. – Вы думаете, я не знаю, как глубоко вы здесь пустили корни, неистребимый вы наш? Думаете, я не знаю, что ваши многочисленные родственники просочились уже повсюду и с комфортом расположились на выгодных постах в самых разных структурах, и уж наверняка один из отцов ваших любовниц является настоятелем какого-нибудь роскошного монастыря, в котором Ланцо мог бы жить в своё удовольствие, прямо скажем, ни в чём себе не отказывая, однако ж под вашим могучим орлиным крылом и приглядом, ну и, разумеется, скованный цепкими когтями, — он указал на побелевшие пальцы Сольвера, сжимающие плечо Ланцо. – За сим благодарю вас за совет, и частично я всё же последую ему, ибо он не лишён окончательно здравого смысла, однако прошу вас — больше ни слова, Вольфорте, — он многозначительно взглянул на своего гранда, словно поставив жирную току в их разговоре. – Что касается вас, отец Сант-Флан, — обернулся к священнику Галеатти, — позвольте спросить, вы удовлетворены моим решением?

— Я буду удовлетворён, мой сеньор, лишь увидев соответствующие документы, — сухо отвечал ему Сант-Флан, – те документы, в которых будут перечислены процедуры исследования духовных истоков и устоев молодого человека. До той поры воздержусь от каких-либо высказываний касательно его персоны.

— О чём я и говорил, — с довольной гримасой произнёс потентат, — документы растопят любой лёд, даже ваше окоченелое сердце, святой отец. Хотя вы с радостью упекли бы Ланцо в монастырь на несколько лет, пока я вовсе не забыл бы о нём. Однако я знаю, кто совершенно точно одобряет моё решение, — он взглянул на Ланцо – тот и впрямь растянулся в улыбке.

Ланцо словно протрезвел и теперь, глядя на уверенного, невозмутимого и осанистого потентата, который, словно акула, гибко и величаво рассекал любые несогласия своих могущественных приближённых, испытывал перед ним благоговейный восторг и благодарность. Ему хотелось смеяться, он вспотел и зарумянился, глаза его сверкали, как сверкали и тёмные проницательные глаза Галеатти, с прищуром изучающего своего нового фаворита.

— Неплохо, неплохо, — одобрительно пробормотал Галеатти, любуясь безыскусной радостью солнечно-прекрасного мальпранца и всё больше уверяясь в своём решении заполучить себе в холодную Арцею эту чудесную частицу по-настоящему волшебного жаркого юга. – Совсем другое дело, юный Ланцо. Ваш настрой меня радует. Впрочем, сегодня вы не единожды обрадовали и приятно удивили меня. Позвольте и мне кое-чем развлечь и обнадёжить вас.

Он развернулся и двинулся к балкону, поманив Ланцо рукой. Тот сейчас же бросился за ним, даже не заметив, как довольно грубо вырвал своё плечо из хватки Сольвера. Выглянув с балкона, оба они увидели огромные толпы, по-прежнему волнующиеся вокруг ристалища. Приметив облокотившегося о перила потентата в компании загадочного летающего чемпиона, народ зашумел – люди радовались, и не мудрено, ведь явная благосклонность правителя к новоиспечённому джинету, демонстрирующему небывалые чудеса, обещала множество дивных зрелищ и крайне интересных событий, посему мальпранцы поспешили заранее возликовать в предвкушении последующих развлечений.

— Большой замок, не так ли? – сказал потентат, взмахнув ладонью. – Фольчер – один из самых древних и крупных замков Мальпры, вы знали об этом, друг мой?

— Да, альтезгранд-сеньор, — ответил Ланцо, с восторгом оглядывая трибуны, высокие стены и башни. Потентат кивнул и усмехнулся.

— Однако только представьте – Риакорда в десятки раз больше Фольчера. Это огромная крепость, это замок-скала, это ристалище-поле, это стены-утёсы. И глядя вниз с самой высокой башни, невозможно увидать дна пропасти, разверзшейся у подножия Риакорды. Ветер свищет и бешено треплет знамёна, вокруг же лишь посеребренные снегом грандиозные горы, исполинские громады, в которые словно вросла Риакорда, которые словно бы продолжают стены её – величайшей, высочайшей крепости мира.

Ланцо слушал и слушал его, позабыв о Фольчере и о шумных толпах внизу, не обращая внимания ни на Сольвера, ни на перетаптывающихся под балконом джинетов. Он смотрел на Галеатти и весь благоговел, трепетал и обмирал, затаив дыхание. Речи правителя о небывалых высотах, с которых можно было взглянуть на мир, вскружили ему голову. Он не мог представить дивных горных пейзажей, не мог вообразить вкус жгучего, раздирающего грудь горного воздуха, не мог прочувствовать сполна всю мощь той колоссальной твердыни, но так возжелал этого, что сердце его учащённо забилось, словно торопясь отмерить положенное количество ударов до дня отбытия из Браммо.

Галеатти Неконтано совершенно покорил его. Он был невысок ростом и худощав – когда-то он был, вероятно, даже болезненно худощав, однако натруженные жилистые руки, безупречная осанка, уверенная стать выдавали в нём человека сильного и ловкого, приверженца огромного труда и сильной воли. Худым лицом Галеатти немного напоминал Фиаче, и это только ещё больше роднило его с Ланцо, который мысленно уже присягал ему на верность.

Все эти разговоры о Риакорде не на шутку взволновали Ланцо также и потому, что путь к чертогам святейшего Оракула лежал именно через неё – невозможно было попасть туда иными дорогами, кроме как проникнув за громадные стены, нависшие над пропастью. Ланцо очень хотелось расспросить потентата и о чертогах, и о самом Оракуле, но он не смел допытывать правителя и слушал его, надеясь, что тот упомянет об этом сам. Галеатти, однако, повернул мыслью совершенно в иную сторону. Окончив увлечённо расписывать северные красоты природы, по которым соскучился и сам, он взял страстную речь о гематопийской гвардии, постоянно сравнивая её мужество и стойкость со скалистыми стенами Риакорды, и горячо излагал свои суждения о несравненном величии Гематопийской империи, достигнутом то ли исключительной доблестью и силой её солдат, то ли божьим благословением, то ли всем вместе взятым.

Он сгрёб Ланцо в охапку и, яро сверкая глазами, разливался ему в лицо пылкими речами, при этом взмахивая перед его носом ладонью, указующей на невидимые войска, поля сражений, горные пропасти и арцейские улицы, выложенные белым камнем.

— Я покажу тебе Арцею! – жарко шептал он. – Крытую чёрным, застывшую в красном, текущую белыми венами дорог. Покажу Арцею с высоты птичьего полёта, с высоты стен Риакорды. Ты предстанешь перед самой глубокой пропастью, взглянешь вниз и встретишься с ветром, что один лишь и обитает в её скалистых недрах. И не убоишься, как и я не ведаю страха перед столь грандиозным простором. И ступишь ты на край стены и оттолкнёшься ногами от её гранитной и неподъёмной мощи. И взлетишь ты подобно птице, овеваемый ветром, могучим и непокорным господином ущелий. И понесёшься над пропастью, над горными склонами, над горными пиками, рыдая от жгучего ветра и счастья, исполняя мечту всякого человека, глядящего с высоты на беспомощный, маленький и житейский, как муравейник, мир, жаждущего воспарить над ним подобно орлу, могучему и непобедимому господину небес и тверди. Глядя на это, я не смогу сдержать слёз, дорогой Ланцо. Я жажду увидеть это! Вооружившись копьём со знаменем Неконтано де Саворра, ты воспаришь к небесам… о да, станешь ты моим знаменосцем, ангелом-знаменосцем, воином, разящим праведным огнём, воспевающим славу величайшей империи мира. Нам покорятся богатейшие края, славнейшие княжества, сильнейшие державы. Ты вознесёшь моё знамя так высоко, как никто не смел прежде и мечтать, — Галеатти уставился на Ланцо то ли азартно, то ли насмешливо. Во всяком случае он широко зубоскалил, и Ланцо, который также улыбался ему в лицо, обнаружил вдруг, что Галеатти, как бы иронично ни относился к собственным мечтательным речам, испытывал смущение и некую робкую надежду. Рассказав Ланцо о своих чаяниях, он словно бы выдал некий зазорный секрет, неведомый больше никому, и Ланцо поразился такому внезапному доверию. – Я доверяю тебе, — вдруг озвучил его мысли Галеатти. — Взгляни на свои руки, — он расправил его широкую натруженную ладонь. – Они достаточно сильны, чтобы выдержать кое-что потяжелее меча. На краю пропасти я вложу свою ладонь в твою, и ты повлечёшь меня за собою в пространство. Ты покажешь мне Арцею. Покажешь с высоты птичьего полёта. Покажешь выше. Покажешь, как выглядит мир глазами орла, глазами бога.

Ланцо был не в силах ответить ему и лишь склонил голову. Галеатти же радостно рассмеялся и лихо потрепал его по макушке, беспорядочно взлохматив золотые локоны.

— Дорогой мой летун, — довольно будничным тоном заговорил потентат, — я отправляюсь в Арцею послезавтра, и весь месяц, что проведёшь ты в монастыре, я проведу в дороге. Не мешкая, отправляйся вслед за мною, как только получишь на руки все документы. Можешь взять с собой кого угодно, однако позволь мне навязать тебе компанию верных стражей, которые будут охранять тебя весь срок твоего заточения и пути. Поверь, они не доставят тебе хлопот, скорее наоборот, избавят от лишних тревог и докучливых доброхотов, — Галеатти подмигнул ему и обернулся. Ланцо проследил за его взглядом и ахнул от радостной неожиданности. Галеатти самодовольно усмехнулся, заметив, какое впечатление произвёл его жест. – Да, я приставлю к тебе двоих рыцарей Струн, они сопроводят тебя от дверей монастыря до моего трона.

— Благодарю вас, мой сеньор, — выпалил Ланцо, поспешно опускаясь на одно колено. Галеатти похлопал его по щеке и потребовал, чтобы он немедленно поднялся.

— Ну а сейчас, — сказал потентат, — полагаю, необходимо возобновить начатое и довести прерванную церемонию чествования новоиспечённых джинетов до конца.

— Безусловно, мой сеньор.

— Но прежде чем расстаться, дорогой летун, мне бы хотелось ещё раз полюбоваться на твой полёт.

— Как пожелаете, мой сеньор, — ответствовал Ланцо, с поклоном пожимая протянутую правителем ладонь. Сжав её покрепче, он встал на цыпочки и медленно поднялся в воздух, слегка потянув потентата за руку.

— Браво, летающий рыцарь, браво! – с восторгом вскричал Галеатти, оторвавшись носами сапог от пола. Едва Ланцо выпустил его, он бросился рукоплескать, а вслед за ним и весь балкон, и все ближайшие трибуны.

Ланцо же вначале приземлился на балконные перила, затем с силой оттолкнулся от них и высоко подпрыгнул над ристалищем, всколыхнув государственные знамёна. Под бурные овации он медленно пролетел вдоль трибун по левую сторону от балкона до башни, сорвал свисающий с её окна флажок с гербом Неконтано и вернулся к балкону, воздев тряпицу над головой. Он вручил флажок потентату, после чего медленно опустился на ристалище – ровно на то место, откуда и взлетал, и где всё ещё лежал его шлем.

Галеатти сжал флажок в кулаке и уселся на место. На лицо его наползла тень усталости. Скрыла она и блеск в глазах, и горячий румянец, остудила азарт, погасила извечную усмешку. Точно опылённый пчелою цветок, он на несколько мгновений даже поник, попытавшись прийти в себя. Бывалый солдат Галеатти Неконтано был утомлён. К тому же, осознавая, что он сможет вновь встретиться с Ланцо не ранее, чем через два месяца, Галеатти уже заранее почувствовал скуку. Он внимательно следил за церемонией вручения мечей, не выпуская из рук флажок и вознамерившись не расставаться с ним до самой Арцеи как с частицей истинного божьего благословения.

Сольвер же, всё это время полыхавший целой бурей чувств, многие из которых были весьма далеки от праведных, отнюдь не остыл, опустившись в своё кресло. Щёки его горели сухим жаром, губы сжались добела. Едва разверзнув их, он процедил своему лакею еле слышные слова, после которых тот немедля куда-то умчался.

— Фуринотти ко мне, живо.

 

 

Следующая глава

Предыдущая глава