Утро выдалось туманным и серым. Туман стелился повсюду, окутав и клуатр, и огороды, заглянул даже в церковь. Монахи пели глухо, простуженный настоятель еле слышно бормотал, едва раскрывая рот. Великан не показывался. Сам Ланцо клевал носом и чуть не проспал утреню на церковной скамье.

Днём небо оставалось таким же затянутым и напряжённым, словно готовилось пролиться дождём, однако сегодня Ланцо мало интересовался погодой и ожидал вовсе не дождя, а Фиаче – уж этот-то ни за что не пропустил бы день рождения своего побратима и без сомнений намеревался поздравить его.

Фиаче и впрямь заявился незадолго до трапезы, которую Ланцо в этот раз пропустил, поскольку Фиаче, и прежде никогда не навещавший его с пустыми руками, нынче притащил целую корзину праздничных деликатесов.

Он вывалил их на лавку в переговорном зале и принялся подсовывать Ланцо лакомые куски, при том с большим пренебрежением высказываясь о монастырской пище, которую, по его словам, было «и собакам не скормить», хотя сам он ни разу не пробовал местной еды.

Ланцо, опасаясь обидеть Фиаче, угощался всем, что тот предлагал — пригубливал вино, отщипывал по кусочку от каждого пирога, ковырял жареные голубиные тушки и аккуратно зачерпывал кончиком языка рубленую спаржу с икрой.

До самого вечера так просидели они. Уже зажгли свечи, а Фиаче всё весело уписывал еду за обе щёки, успевая при этом бойко рассказывать о жизни в мальпранской столице, и прерывался только чтобы поиграть на виоле, которую совершенно неожиданно притащил с собой в монастырь. Играл он недурно, и Ланцо с большим удовольствием прослушал всё, что тот умел исполнять, а по завершении наградил его бурными аплодисментами.

— Где же ты её раздобыл? — поинтересовался он в очередной раз, заметив, что Фиаче обошёл молчанием этот вопрос. Тот неопределённо пожал плечами.

— У одного музыканта.

— Крепко же он доверяет тебе, — усмехнулся Ланцо, разглядывая великолепную виолу с резными колками и позолоченным кантом по верхней деке. — Она ужасно дорогая.

— У него не было выбора, — фыркнул Фиаче, — он просто не смог мне отказать. Меня в Браммо уже каждая собака знает — отличная репутация бежит впереди меня!

— И то верно.

Оглядывая Фиаче с ног до головы, Ланцо не мог не отметить его изысканного туалета по последней столичной моде. Хоть одежда его не была особенно роскошной, была она, однако, совсем новой и чистой, из чего Ланцо заключил, что надевал он её именно ради визитов в монастырь. Поверх зелёного дублета, простёганного вышитыми голубыми и белыми цветами, Фиаче носил безрукавный колет из светлой кожи с узорчатым тиснением, короткий и приталенный. Тёмные штаны его были облегающими лишь до колен, выше они несколько топорщились и скрывали бёдра в замысловатых складках. Из-под короткого чёрного плаща, наброшенного на плечи, выглядывала внушительная рукоять меча с вычурным навершием в форме цветка, украшенная яркой ляпис-лазурью. Небольшими синими камнями был украшен и его скромный чёрный берет, и брошь на плече, удерживающая плащ, и перчатки. Волосы его больше буйно не вились кудрявой шапкой, но были тщательно расчёсаны и убраны за уши, чтобы показать стремление к модной в столице длине до плеча.

Словом, Фиаче выглядел как придворный, пренебрегающий принятой в высшем обществе броской, кричащей роскошью туалета то ли из соображений набожности, то ли скромности, то ли бедности, а может, и стыда. Решительно отвергнув первые три предположения, Ланцо остановился на стыде и внимательно посмотрел на Фиаче.

— Может, расскажешь? – попросил он приятеля. – Какие свершаешь подвиги, да какие радости жизни вкушаешь ты в Браммо? Ведь твоя репутация не могла взяться из ниоткуда.

Фиаче бросил на него осторожный взгляд, но глаза Ланцо смеялись, да и сам он еле сдерживался, чтобы не прыснуть. Фиаче пожал плечами.

— Какого чёрта, Фиаче? – не выдержал Ланцо. – Ты бережёшь меня словно куму на сносях! Что с тобой такое?

— А как же иначе? – воскликнул тот. – Глянь на себя – ведь ты же теперь натуральный монах. Тебе ли слушать подробности моих похождений, «радостей жизни»? Для тебя, полагаю, это не такие уж и радости, к такому ты не склонен, а, честно говоря, я и вовсе опасаюсь, чтобы ты бог весть чего не подумал обо мне.

Фиаче покраснел и отвернулся. Ланцо рассмеялся.

— Ах вот в чём дело. Ты успел записать меня в монахи, глядя на мою рясу, и боишься задеть мои чувства роскошными одеждами. Неужто думаешь, что если я увижу тебя в наряде, который ты подобрал себе согласно своим вкусам, то мигом примусь порицать и стыдить тебя?

— Конечно же не будешь, не таков ты, — покачал головой Фиаче. – Но определённые выводы обо мне сделаешь.

— Я делаю вывод, что ты не доверяешь мне.

— Это не так! – Фиаче вскочил и всплеснул руками. – Это я боюсь потерять твоё доверие! Ведь если ты будешь знать обо всех моих пресловутых «радостях жизни», которые без сомнения посчитаешь попросту пороками, и небезосновательно, надо сказать… то потеряешь всякое ко мне уважение. А оказаться недостойным твоей компании для меня хуже смерти.

— Но что же такого постыдного ты совершил, какие ужасные преступления? – допытывался Ланцо. – Спёр виолу?

Фиаче неопределённо махнул рукой.

— Пожирал младенцев.

— Неужели. И как оно?

— Очень увлекательно. Однако же… что, если бы и пожирал? Уж этого ты бы точно не стерпел. Или… стерпел бы? – Фиаче испытующе уставился на него. – Что же для тебя является ужасным преступлением? Какова грань между ужасным и терпимым?

— Ты хочешь знать? – Ланцо встал и шагнул к нему.

— Хочу! – выдохнул ему в лицо Фиаче.

— Хорошо, я скажу тебе.

— Вот и скажи, — Фиаче с вызовом воззрился на него.

— Быть великаном – вот преступление.

— Как это – быть великаном? Врастать в его тело?

— Нет, быть частицей титана-чудовища – не преступление, это слабость, слепота, недуг. Муравей не преступник, истинное преступление может свершить только муравейник. Пожрать младенца одному муравью не под силу. Вот целая армия муравьёв с успехом свершит это дело. Когда человек мнит себя безнаказанным чудовищем, имеющим право хитростью или силой погружать в себя людей, заниматься любого рода людоедством, — это и есть истинный порок.

— Я не людоед, — на всякий случай уточнил Фиаче.

— Под этим словом я подразумеваю любое злонамеренное насилие над беспомощным человеком.

— Знаешь, давеча я всего лишь переспал с тремя шлюхами, — задумчиво проговорил Фиаче, — но теперь, после всех твоих слов, сомневаюсь, уж не было ли и это своего рода заковыристым насилием.

— Ты говорил с ними?

— О да, — с досадой засопел Фиаче. – Лежит одна, смотрит на меня и вдруг говорит: ну и щербатый же ты. Я спрашиваю, как это понимать? Ну у тебя щёлка, говорит, вот тут между передних зубов, щербатый ты. Зубы, видишь ли, плохие, ей, видишь ли, такое не по вкусу, лежит и нос морщит. И как-то неохотно начала, хотя под конец разошлась и ничего, понравилось вроде, даже спасибо сказала. Правда, пока я трудился над ней что есть сил, она ковыряла в носу. А вторая? Едва закончили, вскочила и засобиралась. Останься, говорю, побудь со мной. Но нет, заявляет: мне на работу пора, за прилавок. Я говорю: я думал, ты шлюха! А она мне так удивлённо: а я думала, ты – шлюха!

Ланцо захохотал, запрокинув голову.

— Ты погоди, там и похлеще была, — угрюмо буркнул Фиаче. – Так вот и говорю ей: я сержант и гант, а работница эта мне выдаёт: как это мешает тебе быть шлюхой? Думаешь, все шлюхи только тем и занимаются, что валяются по койкам, — спрашивает, — ан нет, дорогуша, люди работают. Кто шьёт, кто за скотиной ходит, кто зелень выращивает, кто каши варит в корчмах, а кто и мечами машет. И ушла довольная, а я так и не понял, кто из нас двоих остался в шлюхах.

— А она молодец, — хохотнул Ланцо.

— Безусловно, — закивал Фиаче, — такие акробатические таланты в постели заслуживают уважения. Я, пожалуй, снова её разыщу.

— Ты говорил, была ещё одна?

— Да, была, — совсем безрадостно сказал Фиаче. – Не поверишь – богата, знатна, ходит с целой оравой джинетов, а уж какая красавица… у меня слов не хватит описать её как есть. Я почти не дыша ходил за ней, всё любовался: волосы золотые, длинные, волнистые, глаза синие, а кожа, кожа какая! Гладкая как простынь шёлковая. И уж когда она обратила на меня внимание, я почти дар речи потерял. И начал я красиво, по всем полагающимся правилам. Ухаживал, как только мог, и так ей, и сяк. Цветы ей, виола, стихи. А мог бы не утруждаться, потому как она сама мне быстро предложила сойтись, пригласила к себе, довольно бойко принялась заигрывать, и что бы ты думал? Со всей дури шлёпнула меня по заднице.

— Что сделала?!

— Шлёпнула! – всплеснул руками Фиаче. – И принялась нахваливать мой зад, шибко он ей понравился. Всё время норовила врезать мне по мягкому месту или даже укусить. Но это, однако, не самое примечательное в ней. После того, как мне, наконец, удалось свершить то, за чем я забрался к ней в спальню через балкон, и, надо сказать, совершенно не зря, поскольку таких великолепных скачек у меня отродясь не бывало, я был практически изгнан взашей, да с напутствием, чтоб прекратил таскаться за нею повсюду – на это, мол, дурно смотрят. Но вовсе не потому, что она особенно берегла свою честь, о нет. Вдумайся, Ланцо, — она заявила, что на улице нам лучше вместе не появляться, ведь у неё золотые волосы, а я «черногривый», и на такое дурно смотрят. Черногривый! Каково, а? Дурно смотрят, знаешь ли.

Ланцо хмуро молчал. Фиаче прошёлся по залу, возмущённо жестикулируя руками.

— И вот что я тебе скажу – приглядевшись, понимаешь, что у них у всех в Браммо есть такой заскок, а точнее мания заискивать перед златовласыми. Те действительно, в общем-то, задают тон, и стараются держаться друг дружки, женятся на себе подобных и всё в таком роде, а причина проста – за подобный союз платят огромные деньги, и никто иной как твой папаша, уж чем не способ разбогатеть? Не найти златовласого брамманца среди нищих – я поискал. То удел, видать, одних «черногривых».

Ланцо, слушая его, вновь почувствовал тошноту. Была ли она вызвана подпорченной по дороге в монастырь икрой, или тому виной были накатившие в памяти мерзостные ощущения от осмотра его головы перед тусклым зеркалом в ратуше, — Ланцо о том не задумывался. Он подошёл к Фиаче и крепко обнял его за плечи.

— Знаешь, я конечно не стану расточать похвалы твоему заду…

— Ты мог бы попробовать. Я бы даже разрешил укусить. Хочешь? Угощайся. Говорят, это нечто необыкновенное.

— Фиаче, — смеясь продолжал Ланцо, — пусть говорят, что хотят. Пусть смотрят дурно на что угодно – дурь из глаз чужих не вывести. Я знаю тебя как прекрасного человека и самого дорого моему сердцу друга. И если ещё раз кто-нибудь назовёт тебя черногривым, клянусь Пятью Струнами, я побреюсь на лысо.

— Не вздумай! – возмутился Фиаче. – К тому же, в сущности, я не настолько уж прекрасный человек, чтобы ради меня совершать членовредительство. Горько это осознавать, но ещё горше обманывать тебя, пытаясь казаться лучше, чем я есть на самом деле.

— Так исповедуйся мне, сын мой, — нараспев проговорил Ланцо, усаживая Фиаче на скамью. – Чем не повод?

— Ты всё не веришь мне, — покачал головой Фиаче. – Однако, чем больше копится во мне пороков, тем тяжелее мне скрывать их от тебя. Твоё разочарование будет для меня подобно смертной казни, но осознание того, что тебе приходится любить не меня самого, но некую прослойку лжи между нами, невыносимо жжёт мне сердце.

Исповедь моя тебе придётся не по нраву. Ведь ты вовсе не монах, ты не порос сухим равнодушием, не заперся в клетке от всего мира, от меня. О, это мне удивительно! Ты, человек проницательный, видящий то, чего не видят другие, одним словом – ясновидящий, не замечаешь, сколь недостоин я твоей компании и как нагло продолжаю пользоваться твоею избирательной слепотой.

Вся та кишащая насекомыми да великанами адская каша, которую ты распробовал, всё то пугающее, ненавистное тобою месиво из плоти и духа, весь этот суп – ведь это жизнь моя, моя стихия. Я живу в ней без страха и мучений, и не бегу из неё, ибо жизнь в этом аду вполне привычна мне, я не испытываю стремлений вырваться куда-то вовне, где, вероятно, существование куда как благопристойней. Осознавая всю порочность человеческого бытия в аду и всю смехотворность попыток противостоять этой порочности, я не бегу от неё, я не отказываюсь от неё, ведь честно признаю, что я — самая мякоть всей этой гнуси, что любые мои попытки встать на путь благочестия — нелепы и тщетны, и что бы ни делал я, не удастся мне изменить свою природу. Невыносимо прожить всю жизнь в притворстве, зажмурив глаза, невыносимо и смешно лгать самому себе и тебе, посему исповедуюсь в грехах своих, которых я стыжусь лишь перед тобой. Лишь ты имеешь право судить меня, лишь перед тобой я каюсь.

По душе мне ублажать и питать свою плоть всеми доступными человеческими благами. Я люблю свою плоть столь же глубоко, сколь глубоко моё равнодушие к плоти чужой. Чужие мучения не трогают моего сердца. Как часто присутствовал я на чужих дуэлях с весьма скверным исходом! Как часто и сам терзал противника! Душа моя, однако же, не дрогнула ни разу при виде истекающего кровью неудачника. Возможно, притупляет чувства хмельное забытьё, какому отдаюсь я с тою обязательной регулярностью, с какой омываю тело от дорожной пыли после долгой скачки. Возможно, сжигает чувства мучительная страсть к пороку – осознавая довольно низкую стоимость своей жизни, я эту самую жизнь неизбывно люблю.

Живя в аду, я принимаю адские муки как вполне естественные жизненные обстоятельства, как обязательную часть общего адского пейзажа, и я даже благодарен Скверне за мучения, ибо без них я не выучился бы мучить сам – деяние безусловно приятное всякому человеческому существу, но главное — без них я не обрёл, не заслужил бы тебя.

О ты! Ты противостоишь всему, что мне присуще. Ты враг моих родных великанов, в которых так сладостно я предаюсь своим естественным, любимым порокам. И ты же — главный мой порок, ты то, ради чего я готов попрать всё на свете. Потеряю ли я свою плоть, утрачу ли жизнь — пусть так. Значит, такова плата за право стоять у твоего плеча, у плеча единственного человека, который подарил мне солнечный свет и осветил мою жизнь так, что я увидел сам себя.

Я лгал тебе, шпионил за тобой, докладывал твоему отцу обо всех значимых в твоей жизни событиях, рассказывал ему о наших сборищах на рынке — ведь это его рынок, и кто-то должен был отчитываться о положении дел. А дела поначалу были скверные, и банда ополоумевшего Граве доставляла немало хлопот гранду, посему его убийство было лишь вопросом времени, и ты даже сделал проклятому Граве честь, вызвав на дуэль, иначе его просто прирезали бы как собаку да сгноили в Помоище.

Да, мы тебя дурили, морочили тебе голову — я и черрийский бурмистр, он тоже всё знал, потому и боялся тебя как огня. Но, отдавая дань своей природе адского отродья, я стал двойным ренегатом и докладывал гранду далеко не всю правду, уделяя больше внимания бытовой суете и многое утаивая о твоей личности. Гранд ничего не знал о твоём стремлении попасть в орден рыцарей Струн, и разумеется, не знал он ни о великанах, ни о твоих потрясающих талантах. Об этом состоялся наш последний разговор, произошедший аккурат после твоего отъезда в монастырь. На ристалище меня поймали мои старые знакомцы, наезжавшие временами в Черру, чтобы лично справиться о тебе. Настойчиво, почти под локти меня потащили в этот дряхлый замок Фольчер, который, надо сказать, изнутри довольно уныл и грязен, поскольку полон солдатни да палачей, хотя не удивительно — ведь там тюрьма, сам знаешь. Не простаивать же бестолку таким хоромам.

Меня отвели, впрочем, не в допросную, но в зал с камином и даже ковром — верх фольчерской роскоши. Там уже ожидал меня гранд Вольфорте и настроение было у него паршивое. Ожидал он меня не один, с ним болтался его кошмарный сынок по имени Ферзо с удивительно злобной рожей, слава богу он всё время молчал, лишь с ненавистью буровил меня глазами. Когда я вошёл, гранд отшвырнул в сторону свою мантию, заходил взад-вперёд по залу и так слышно заскрежетал зубами, что меня мороз продрал по коже.

«Фуринотти, вы знали!» — обрушился он на меня, едва конвой удалился. – «Вы всё знали и умолчали. Скрыли от меня правду о Ланцо, хотя именно правда от вас и требовалась!»

«Но я ни разу не солгал вам, гранд-сеньор», — отвечал я, низко склонившись перед ним, — «не лгал я, когда рассказывал о жизни Ланцо. Пусть правда была и не полной, но всё же правдой быть она не перестала…»

Гранд схватил меня одной рукой за грудки и поднял с пола.

«Вы, Фуринотти», — возмущённо задышал он мне в лицо, — «вы ничего не рассказывали о самой важной и необыкновенной стороне жизни Ланцо. Вы скрыли это от меня. Вас наняли лишь для того, чтобы подготовить меня к встрече с сыном, я должен был произвести на него впечатление человека, который знает и понимает его. В итоге мы встретились словно чужие люди. Почему вы не рассказывали ничего о его стремлениях и… особенностях? Почему?»

Глаза его буквально пронзали меня насквозь, громадные, влажные, дикие. Я что-то промямлил.

«Я согласился следить за Ланцо и докладывать вам только из тех соображений, что лучше пусть это буду я, чем какой-то прощелыга, которого я не сдержусь и исколочу. Или убью» — уверенно добавил я. Гранд отпустил меня. Он устало рухнул в кресло и схватил со стола полупустой кубок. Залпом осушив его, он спросил:

«Вы мне не доверяете?»

«Я боюсь вас, гранд-сеньор» — отвечал я. – «Но ещё больше боюсь предать Ланцо».

«Вы так любите его?»

«Да, гранд-сеньор».

Он решительно встал и подобрал с пола мантию. Небрежно швырнув её в мою сторону, да так неожиданно, что я еле успел сгрести её в охапку, он быстро двинулся прочь из зала, махнув мне рукой, чтобы я проследовал за ним и его сынком, который словно собачка припустил за папашей.

«Собирайтесь, Фуринотти», — на ходу сказал он мне, будто мне было что здесь собирать, — «едем в замок Мальфорте. Сегодня запланирован приём в честь Ланцо, нет смысла его отменять. Отныне вы при дворе. Покои в замке вам предоставят».

Означало это примерно следующее: «вас будут подавать мне на обед ежедневно». И действительно, мне надлежало регулярно показываться на глаза гранду и подолгу вести беседы о тебе, отвечая на его расспросы. Я юлил, как только мог, и держу пари, гранд понял немногое из моих пространных объяснений и теперь считает, что я просто-напросто амбициозный, но сентиментальный болван.

Мне же до сих пор приходится жить в Мальфорте, и, великий боже, что это за место! Замок этот не самый большой, но всё же внушительный, довольно протяжённый. Построен он на одинокой горе в окружении хвойного леса, да так высоко, что с самой верхней башни можно охватить взглядом три деревни близ Браммо, и даже сам город, теряющийся в дымке среди взгорий. Это очень старый замок, очевидно, он застал ещё те времена, когда Браммо именовался Фольчером и воевал с фоллонийцами. Изначально он был обычной крепостью, которую постоянно достраивали и перестраивали, пока она не превратилась в просторное удобное жилище, ловкое возведённое среди леса и скал так, что прямо посреди двора растут громадные лиственницы, всюду густая блестящая трава, среди которой и гуляют, и едят, и даже спят. Деревья и камень, всё вперемешку! И среди всей этой сказки скачут многочисленные дети гранда – он буквально помешан на детях, и они подолгу торчат в Мальфорте, гостят месяцами со своими мамками, кормилицами, няньками – кто из них кто трудно судить, потому что беременеют там и няньки, и, судя по всему, вообще все, кто мало-мальски златовлас. Слава богу, я хоть черногривый, господь миловал.

Тем не менее детские лужайки не мешают гранду устраивать у себя такие бодрые пирушки, что с них едва ли уползаешь живым. В Мальфорте трудно не наступить на ребёнка и на чью-нибудь блевотину – детскую или гантскую, поскольку при так называемом дворе гранда постоянно ошиваются ганты всех мастей – купцы, пираты, мусорщики, богатеи каких свет не видывал, и все стараются соблюдать сложнейший этикет, который вполне удаётся дворянам вроде почтенных донов, окружающих гранда, но для неповоротливых скудоумных толстосумов оказывается слишком уж вычурным. Однако им милостиво дозволяют торчать в гостиных залах, пока гранд не погонит их на охоту или ещё куда. Сам он окружает себя исключительно благородными дворянами, которые готовы соблюдать очередь, стаскивать шляпы в точно назначенный час, иметь лошадей масти на тон темнее коня гранда, топорщить кружева у горла максимально похоже на лепестки белого пиона, ты ведь знаешь, символ дома Вольфорте — белый пион. Они так себя и называют – пионами гранда.

На приёме в твою честь этих пионов собралось предостаточно, и конечно там присутствовало твоё семейство — если не всё целиком, то большей частью точно. Братцы твои не слишком на тебя походят, честно говоря, вы с грандом одни такие близнецы.

Пир закатили в большом круглом зале с каменной лирой на потолке. Зал уставили столами вкруговую, а в центре расхаживали музыканты да какие-то плясуны, которым кидали деньги или объедки. Упивались там до самой ночи, и надо сказать, весьма недурно да как следует – под конец, когда приличные дамы разошлись, откуда-то повылазили сочного вида девки, а плясуны за плату могли оказать какую душе угодно услугу, и, видит бог, сеньоры пионы отлично этим пользовались. Я насилу вырвался оттуда под предлогом встречи с доном Лестрезо. Мне хотелось посоветоваться с ним о своём положении до того, как я перееду в замок Мальфорте. Три часа я ехал до ратуши, хорошо, со мною отправили какого-то болтливого джинета, который не пил вовсе за весь вечер, вероятно занимая свой рот неуёмным трёпом.

Дон Лестрезо встретил меня с большим радушием и вылил мне на голову ведро ледяной воды, желая протрезвить, хоть я и не был так уж пьян. Ну а Пиго так усердно ему помогал, что я вообще еле жив остался. Им конечно нужны были подробности, и конечно же они их не порадовали. Но стоит ли удивляться? Вполне ожидаемо твой дон Моген надулся как винный бурдюк, а Пиго ворчал и причитал так долго и упорно, что и святой бы не выдержал, посему мы с доном Лестрезо поскорей ретировались оттуда. Наутро я под руководством дона перебрался в замок, и за всё это время не видал тех двоих ни разу.

Вчера гранд неожиданно покинул Браммо, отправившись в Саворру в сопровождении не менее сотни рыцарей. И что-то подсказывает мне, Ланцо, что мы с ним обязательно встретимся по пути в Арцею. К тому же Арцея расположена на самом севере Беласкона, а в Беласконе проживает добрый полк твоей родни. Держу пари, все они присоединятся к тебе по дороге.

Вот так обстоят дела в нашем родном аду, — добавил Фиаче, вздохнув. – Что скажешь, святой отец?

Он искоса взглянул на Ланцо и увидел в его лице живейший интерес к своему рассказу. Некоторое время Ланцо молчал, изучая физиономию Фиаче, пылающую стыдом на щеках так рьяно, что его смуглый рдеющий лик в свете свечей стал совершенно коричневым.

— А что же дон Моген? – вдруг спросил Ланцо. – Так и живёт в ратуше?

Фиаче развёл руками.

— Гранд позволил ему жить там, и даже хотел предоставить ему комнату в Мальфорте, однако де Кареса съехал и был таков. Вероятно, вернулся в Черру. А что ему теперь здесь делать? Сопровождать тебя в Арцею отныне ему нет нужды. Жить в Браммо на свои деньги весьма затратно. Скорее всего он уехал вслед за доном Лестрезо.

— Может быть, он живёт на постоялом дворе, — предположил Ланцо.

— Чёрт его знает, где он живёт! — раздражённо воскликнул Фиаче. – Какая разница где болтается этот старикан? Неужели тебя волнует только это? Из всего мною сказанного…

— Из всего тобою сказанного у меня сложилось впечатление, — продолжил за него Ланцо, — что тебе столичная жизнь пришлась по вкусу. Тебе нравится здесь, нравится Браммо, нравится находиться при дворе Вольфорте де Мальпра.

— Здесь недурно, — смущённо ответил Фиаче. – Но что насчёт рынка и моего обмана…

— А что до меня, — перебил его Ланцо, — то впереди меня ждут непростые цели, мудрёные цели, я и сам не знаю, чем это всё обернётся.

— Наши цели менялись уже тысячу раз! – воскликнул Фиаче. – И как бы вновь они не поменялись.

— Я тоже этого боюсь, — кивнул Ланцо, — и совсем не хочу, чтобы и ты постоянно мучился неопределённостью из-за меня.

— Погоди-ка, — разинул рот Фиаче, — ты что, меня гонишь? Я так и знал! О я так и знал, что это случится! Ты меня гонишь! Моя откровенность оказала мне злую услугу!

— Ничего подобного! – возмущённо перебивал его Ланцо. – Да послушай же! Потентат написал мне письмо. От него веет какой-то бедой, хоть и содержит оно лишь горячие похвалы да фантазии. Я не знаю как сложится моя жизнь в Арцее, но уже предчувствую, что это сложное и злое место. Среди самых высокопоставленных лиц империи не выйдет постоянно веселиться на пирушках, тискать девушек, драться на дуэлях и уплетать икру, Фиаче. И я бы хотел, чтобы ты жил как тебе нравится, а не тащился за мной в логово самых опасных пауков во всём Гоё.

— Я думал, ты хочешь уберечь меня от великанов.

— Так и есть. Но уберечь и засунуть в каземат не одно и то же. Не хочу я быть твоим тюремщиком, а иного способа я не знаю. Но я обязательно выясню, что надо делать.

— Послушай, — Фиаче оценивающе посмотрел на него, — я думаю, это всё оттого, что ты девственник.

— Чего?!

— Да-да, эта твоя тревожность вся оттуда. От тебя всегда веяло какой-то беспорочной чистотой, и это нагоняет тревогу и отпугивает женщин. Серьёзно, тебе не помешало бы заняться любовью, ну хоть раз в жизни.

Ланцо с минуту глядел на него, широко раскрыв глаза, а затем громко рассмеялся.

— Беспорочной чистотой? У меня просто не было времени на пороки, милый Фиаче. Я умудрился прозевать их всех и не успел привыкнуть к ним. А что касается любви… — он потянулся к бутылке с вином на полу у скамьи, — могу заняться ею прямо сейчас. Гляди.

С этими словами он отсалютовал бутылкой и сделал глубокий глоток.

— Вино как щетина на нежной щеке ангела, — следом процитировал он дона Нурина. — Лёгкая небритость не свойственна небожителям. Она слишком соблазнительна. Но в том-то весь смысл сравнения — мы опорочим святость обыденной человеческой телесностью, и оттого станет она притягательна и желанна, как рассекреченная формула, которая прикрывалась столь тошнотворной праведностью.

— Не знаю, что это было, — задумчиво произнёс Фиаче, почёсывая обросший подбородок, — но, пожалуй, так и быть, засчитаю тебе как успешную попытку.

В это время дон Моген де Кареса неспешно подъезжал к монастырю. Конь его лениво шагал по дороге, не понукаемый хозяином, который, судя по всему, не испытывал никакого восторга от предстоящего посещения обители «земных ангелов».

Дон Моген был хмур. На его застывшем в угрюмой гримасе лице лежала тень от сурово сведённых массивных бровей, под которыми притаился отнюдь не холодный, но выражающий глубокую безрадостную задумчивость взгляд.

Дон Моген много курил в дороге, но под конец пути совершенно позабыл о давно потухшей трубке и по привычке мусолил её во рту, всё поглядывая вперёд промеж ушей коня, словно вёл счёт шагам животного, оставшимся до монастыря.

Он впервые проезжал здесь и поначалу сам перед собой оправдывал свою медлительность тем, что просто-напросто страшился заплутать, хотя наезженная дорога совершенно определённо вела в одну сторону. Когда же по обочинам поползли заборы, огораживающие поля, загоны и грядки, а впереди замаячила из-за леса колокольня монастыря, дон Моген, пытаясь оттянуть неизбежный момент прибытия, заехал в какое-то хозяйство, чтобы испить молока да попросить огоньку для своего курева.

Так, покачиваясь в седле да дымя трубкой, он наконец подъехал к воротам монастыря, где был встречен доном Сарруже. Оба рыцаря обменялись пристальными взглядами и сдержанными приветствиями, после чего дон Моген представился и был без лишних разговоров допущен в монастырь.

Однако он вовсе не поспешил на встречу со своим воспитанником, и сперва направился в церковь, где уселся в самом тёмном углу и крепко задумался, глядя на громадную Лиру на стене, отделанной затейливой лепниной.

С присущей ему строгой невозмутимостью рыцарь уставился прямо перед собой и, казалось, проводил время в серьёзных, истовых молитвах, однако на самом деле мысли его тяжело ворочались в голове, старательно огибая неугодное и стыдное ему, и он долго сидел, рассеянно подумывая то о том, что захватил мало табаку, то о впечатляющей наружности дона Сарруже, то о своём коне, которого он оставил на заднем дворе.

Вечерело. Тени в церкви сгущались, пасмурный день не заглядывал в окошки мягким таинственным светом, но сонно уходил на покой, предоставив церковь монаху, который бродил у стен и зажигал свечи, расставленные на каменных выступах.

Дон Моген в его присутствии немного взбодрился и поспешил стряхнуть с раздумий неопределённость, мужественно столкнувшись с постыдной ему мыслью, что от встречи с Ланцо его удерживал лишь страх – позорный, горестный суеверный страх.

«Как встретит меня это… существо?» — невольно подумалось ему. Войдя в самый монастырь, будучи разделённым с Ланцо теперь лишь несколькими стенами, он боялся даже в мыслях назвать его по имени. Таинственная сверхъестественность, поглотившая всё естество его ученика, упорно заставляла его сомневаться в человеческой природе Ланцо. С какой безрассудной лёгкостью тот заявил о себе всему миру, выпростав на всеобщее обозрение столь интимное и сокровенное, тайное даже от учителя и наставника. С какой сверхъестественной дерзостью, столь не свойственной его скромной натуре, с каким мистическим бесстрашием, поразительной уверенностью вознёсся он к гематопийскому правителю, словно делая ему одолжение, словно и впрямь являя собою чудо господне, благословенного ангела небесного.

Он взлетел над ристалищем столь неколебимо и победоносно, оставляя за спиной всю прошлую жизнь, прежних друзей и родных, что немыслимо было надеяться на его возвращение к обычным обязанностям, разговорам, урокам… С первых мгновений его полёта дон Моген понял, что Ланцо неотвратимо отдалился от него, и теперь, что бы ни случилось, он не мог бы помочь своему ученику ни в какой беде, а дон Моген явственно почуял беду.

Сначала он обмирал от страха, что Ланцо мог грозить трибунал по обвинению в колдовстве, а, следовательно, ждали его и мучительные пытки, а то и казнь. Однако присутствие Сольвера быстро отрезвило его – гранд не допустил бы подобной участи своего сына, и если Ланцо и мог грозить трибунал, то лишь местный, мальпранский, наверняка весь наперечёт состоящий из кумов да сватов Сольвера. Однако потом дон встревожился из-за самого мальпранского гранда – Сольвер Вольфорте вовсе не отличался смиренным нравом и терпимостью к причудливым выходкам, и бог знает, как мог воспринять подобные полёты сына. Но больше всего дон беспокоился о том, какое впечатление произвёл Ланцо на Галеатти Неконтано, известного своим напором и мёртвой хваткой – если уж потентат во что-то вцепился, то неизбежно получал в своё владение.

Однако Ланцо будто на то и рассчитывал, презрев разумные советы, которыми мог бы помочь ему рыцарь, и безмолвно покинул учителя как бестолковый балласт, который с тоскливым упорством тянул его по намеченному пути. Да и Ланцо ли то был? Дон Моген растерянно покачал головой. Ланцо ли провернул этот манёвр, или же сущность его была безвозвратно исковеркана прорезавшейся в нём магической гениальностью, пьянящим могуществом, уничтожившим прежнюю его личность? Овладело ли им забвение или ненависть?

Дону не удалось встретиться с ним после турнира. Торжественная церемония вручения мечей и грамот окончилась масштабным выступлением барабанщиков и дудочников, и в грохочущей толчее дон Моген успел лишь краем глаза увидеть, как Ланцо в сопровождении рыцарей Струн и нескольких золотоволосых всадников покидает замок Фольчер. Бросившись вслед за ним, он столкнулся с конвоем, оповестившим его о том, что по приказу потентата по дороге в монастырь к Ланцо запрещено было приближаться любой живой душе. Услыхав про монастырь, рыцарь вскипел и неотступно поскакал вслед за процессией, однако его догнал и удержал дон Лестрезо, успевший разузнать подробности случившегося на балконе. Оба они поехали обратно на ристалище и долго искали Фиаче среди зрителей и по всем местным кабакам и сеновалам, однако молодой гант бесследно пропал.

Объявился он той же ночью. Заявившись в ратушу вдрызг пьяным, он едва цедил слова, но дон Лестрезо, мигом догадавшись о том, в чьей компании его воспитанник провёл остаток дня, строго допросил Фиаче, не чураясь ни пощёчин, ни холодной воды, и тот в конце концов выложил рыцарям всё произошедшее с Ланцо накануне и состоявшийся нынче разговор с грандом Вольфорте, который поспешил призвать к себе наперсника своего летающего сына и весь вечер срывал на нём свою надсаду.

Не узнав из рассказов Фиаче ничего вразумительного о причинах резкой отстранённости Ланцо, дон Моген впал в тяжёлую задумчивость и несколько дней провёл в размышлениях о судьбе своего воспитанника, терзаясь самыми скверными предположениями вперемешку с самыми тёплыми воспоминаниями.

Его достойнейший ученик, ладный, послушный и усердный юноша в один миг преобразился в мистическое существо, фаворита гематопийского повелителя, какую-то самостоятельную единицу, восставшую, взлетевшую против всего мира. Или же всё это произошло отнюдь не в одно мгновение, но тянулось и преображалось долгое время на глазах учителя, который, будучи ослеплённым чаяниями о героическом будущем своего воспитанника, даже не заметил его страданий. «Я болен» — так сказал Ланцо, по словам Фиаче. Неужели он, Моген, не замечал его недуга раньше?

Он знал Ланцо неизбывно добрым и светлым душой, отважным сердцем, сострадательным и необычайно проницательным, и в тайне считал его даже гениальным, но гениальность эта была в его понимании этакой рыцарской, доблестной, трудолюбивой и опрятной. Он не видел в нём надломленного гения, мучимого, обжигаемого искрами своего дара. Для него Ланцо был идеальным кандидатом в рыцари Струн, чей орден испрашивал человеческую гениальность в качестве входной платы. И поскольку собственной гениальности в течение всей жизни дон Моген в себе так и не нащупал, обнаружив великие задатки в своём ученике, он преисполнился гранитной уверенности в том, что тот как раз и является главным его чаянием, главным его достижением, единственным его даром.

И одарённый сим чудесным воспитанником, дон Моген принялся развивать его таланты с таким пристрастием, как если бы они были его собственными.

Искренняя благодарность мальчика, его безмерное уважение к учителю подкупали рыцаря и ложились ему на сердце благостным теплом. И дон не боялся признаться себе, что сильно привязался к мальчику и полюбил его, ведь любить его было легко. Ланцо обращался к нему с неизменным почтением, соблюдая весь необходимый этикет и дистанцию, но в его ясных честных глазах всегда отчётливо читалось ответное чувство. И дон Моген всегда был уверен, что любые возникшие на жизненном пути трудности Ланцо непременно обсудит с ним, своим учителем, ведущим его по стезе доблести и великих свершений, по стезе, подобающей ему. Ему, Ланцо, и ему, Могену.

«Во что он превратился?» — думал рыцарь, медленно выходя из церкви в клуатр. «Исказился ли он? Или остался так же светел и прекрасен. Затуманился ли взгляд горделивым высокомерием, загорелся ли диким магическим огнём? Или остался мягок и проницателен.

Но может ли остаться мягким и светлым человек, осознавший ад вокруг себя? Может ли остаться ладным и скромным человек, осознавший свою неслыханную мощь? Может ли человек, взлетевший над землёй, придавать хоть сколько-нибудь важное значение копошащимся на земле в мирской суете ничтожным насекомым?

Каким же взглядом окинет он меня? Блеснёт огнями своей магической тайны из-под грозно сдвинутых бровей?

Хитро завращает зрачками, не мигая уставится, широко разверзнув веки, потемневшими, мутными, страшными глазами?»

Атакуя сам себя вопросами, дон Моген свернул в коридор, чтобы отыскать келью Ланцо, номер которой подсказал ему служка. Подходя к ней, он твердил полушёпотом обрывок фразы, который никак не мог окончить, но который и в своей краткости был весьма красноречив:

— Каков бы ни был. Каков бы ни был…

Однако келья оказалась приоткрыта и пуста. В ней было темно, смутным пятном белела лишь смятая постель. Дон Моген испытал некоторое облегчение и притворил дверь. Он вновь направился в клуатр, надеясь отыскать там служку и отправить его на поиски Ланцо. Но и вечерний сад был пуст. Рыцарь прошёлся по дорожкам меж клумбами, не видя цветов, но отчётливо видя перед собой отстраненную, сверкающую глазами гримасу своего ученика, которая потрясала его в воображении.

Неужели стал он тем самым Разрушителем ада, который в нём, очевидно, разрастался, и которого он, Моген, и попросил Ланцо не сдерживать в себе…

Нет сомнений, что Ланцо возненавидел его за этот совет. В этом всё дело. Он, Моген, не отнёсся с должной серьёзностью к его «болезни», он дал пагубный совет. И провалился как наставник. Его ученик был ранен, он нуждался в нём.

И теперь, он, конечно, разозлился за столь долгое отсутствие учителя и почувствовал себя брошенным. Винить ли его за холодный приём?

«С чего я взял, что его гениальность подтолкнёт его к славе? Она подталкивает его к могиле. Он жил в аду, оставаясь ангелом, в то время как я оставался лишь обычным грешником, мнящим себя достойным давать советы тому, кто нуждается лишь в опоре».

Так рассуждал дон Моген, бесцельно обходя галерею клуатра. Его внимание привлёк свет в витражном окне переговорного зала, и рыцарь зашагал к его дверям, уверенный, что Ланцо был именно там. Приблизившись, он вдруг услышал гортанный, гогочущий смех, почти крик. «Фуринотти!» — дон Моген остановился и прислушался. До него донёсся звонкий и возбуждённый голос Ланцо, который, очевидно, снова сказал что-то смешное, поскольку Фиаче снова рассмеялся. Дон Моген вздрогнул и схватился за медную ручку двери, желая поскорее распахнуть её и покончить со всеми своими страхами.

Почти ворвавшись в зал, он застал Ланцо и Фиаче сидящими на скамье посреди объедков и винных бутылок. Тут же на скамье лежала виола, на полу валялись пустая корзина и смычок. Фиаче вальяжно развалился, забросив ногу на ногу, и широко улыбался, глядя на Ланцо и при этом ковыряя в зубах веточкой от винограда. Ланцо сидел спиной к вошедшему дону, и тот сперва увидел только его длинное светлое одеяние, казавшееся янтарно-жёлтым в ярком сиянии огромного напольного подсвечника с пятью свечами, да блестящие волосы, волнами спадавшие на плечи.

Фиаче первым взглянул на рыцаря и заулыбался ещё шире. Ланцо тотчас обернулся и встретился глазами с доном, застывшим в дверях.

— Учитель!

Этот радостный возглас большой тёплой стрелой вонзился в сердце дона, который с изумлением воззрился на лучистый улыбчивый лик своего ученика, в чьих ясных глазах блестели лишь огоньки свечей. Он был слишком уж румян, но в том не было ничего удивительного – в зале разило вином, валялись бутылки, и было очевидно, что Фиаче, который, как известно, умел с толком развлекаться, слегка опоил друга.

— Здравствуй, Ланцо, — спокойно произнёс дон Моген в ответ на его восклицание, в душе всколыхнувшись смесью отрады и удивления. Ланцо практически никогда не называл его учителем, обращение «почтенный дон» употреблялось им с большей охотой, поскольку подчёркивало его уважение к наставнику.

Ланцо вскочил. Сделав пару шагов, он вежливо склонил голову. Вяло приподнялся и Фиаче, поклонившись дону. Тот прикрыл дверь, вошёл в зал и, шагнув навстречу Ланцо, крепко обнял его левой рукой, прижав к груди.

— Ну здравствуй, здравствуй, — пробормотал он ему на ухо. – Как твоё житьё здесь, не тяготит?

— О нет, здесь ничего, почтенный дон, — весело отвечал Ланцо, взглянув ему в лицо. – Очень даже ничего.

Он улыбался во весь рот и бледный, суровый дон Моген не сдержал ответной улыбки.

— Прими пожелания здоровья и долгих лет жизни в день твоего рождения.

— Благодарю вас! И присаживайтесь, дон, присоединяйтесь — Фиаче устроил здесь настоящий пир.

— Пир в монастыре? Такое мог выдумать только молодой гант Фуринотти, — усмехнулся дон Моген. На глазах его почему-то вот-вот готовы были выступить слёзы.

— Это первейшее место, где необходимы пиры, — с видом знатока отвечал Фиаче. – Разогнать местное уныние сам бог велел.

Ланцо рассмеялся.

Дон Моген внимательно смотрел на своего ученика, радующегося их счастливой встрече, и не находил ни единой приметы исковерканной сущности, ни единой черты мистического величия. Это был всё тот же Ланцо, к которому он привык, хотя было в нём нечто такое, что всё же задевало струны беспокойства в душе дона. Именно сегодня, в день своего восемнадцатилетия, Ланцо вдруг показался ему сущим ребёнком. Лишь дети способны так беспечно и бесхитростно смеяться в аду, в самой преисподней, населённой чудовищами и демонами. Им помогает в этом спасительная неискушённость, однако Ланцо нельзя было назвать неискушённым, скорее наоборот – он будто обладал великим знанием, как сберечь в себе бесценное детское чувство простой человеческой радости.

Дон Моген шумно вздохнул и устало опустился на скамью.

— Где вы сейчас живёте, дон? – спросил Ланцо, усаживаясь рядом.

— Близ Браммо в имении ганта Санти Тьери. Это мой старинный друг, — пояснил дон Моген.

— Мы останавливались там, — припомнил Фиаче.

— Верно. Сеньор Тьери передаёт тебе горячий привет, Ланцо, и принимает живейшее участие в сборах.

— В сборах?

— Я собираю обоз в дорогу. Ехать нам придётся через всю страну, и большие удобные повозки будут просто необходимы в пути.

— Так вы едете с нами? – обрадовался Ланцо.

— Разумеется я еду с вами, — отозвался дон Моген, с прищуром взглянув на него. – А ты уже начал сомневаться?

— Честно говоря, мне показалось, что вы решили держаться от меня подальше, — отвечал ему Ланцо, — и трудно было винить вас за это. К тому же в этом году вы совершенно не собирались на север. А теперь вам и вовсе нет нужды сопровождать меня, поскольку еду я не на турнир, а по личному приглашению Галеатти Неконтано, которого мне удалось заинтересовать своими… выкрутасами.

— И ты подумал, что я брошу тебя из-за каких-то выкрутасов? – дон Моген строго посмотрел на Ланцо. – Ты подумал, что я словно капризная девица махнул рукой со скуки и отправился восвояси, обделённый турнирами? Ты подумал, что я перепугался потентата и отдал ему тебя на растерзание? Тебя с твоими выкрутасами, причудами и вывертами? Так знай же – каков бы ни был ты, всегда останешься моим воспитанником.

— Простите меня, почтенный дон, — сказал Ланцо, склоняя голову. – Простите мне мои слова и… выкрутасы.

— И ты меня прости, — смягчился дон Моген. – Я и правда испугался. Тебя и за тебя. Я должен был приехать раньше, но каждый день придумывал себе отговорки.

— И меня простите тоже, — всхлипнул Фиаче, утирая слезу, — так, хоть за компанию.

— И всё же, Ланцо, почему ты мне ничего не рассказал? — спросил дон Моген. Тот усмехнулся и пожал плечами.

— Вы непременно стали бы меня отговаривать от моего плана привлечь внимание Галеатти Неконтано.

— Непременно стал бы. Опаснейший план. Ты слишком юн и неопытен, чтобы брататься с Неконтано.

— Что вы имеете против потентата? — поинтересовался Фиаче.

— Против потентата? — медленно повторил дон Моген. — Ничего против него я не имею. Скажу лишь как есть — он хитёр и жесток, необычайно честолюбив и могуществен. Он имеет привычку подпускать к себе и губить. Слышали о войне с Даяном? Давным-давно Неконтано заключил мир с даянским царём и распахнул двери Гематопии ради прочных отношений, приглашая даянцев ко двору, раздаривая им земли, равно как и отсылая в Даян собственных дворян, которые скупали тамошние замки как пироги с голубятиной. Он прекрасно знал, что даянская религия не признаёт гемцев правоверными, и что даянцы называют гемцев не иначе как «червивым комом нечестивцев». Однако торговать с «нечестивцами» религия им позволяла, поэтому даянцы замечательно прижились здесь, и торговля в Малом мире процветала, не смотря ни на войны с Ньолой, ни на мор, ни на саворрские пожары и засухи. Неконтано позволял им селиться в городах, позволял разводить фермы. Позволял строить даянские церкви. Зачем? Чтобы жечь их. Нынче даянская религия объявлена вне закона, все её приверженцы признаны еретиками. Их жгут на кострах, вырезают их деревни, всё их имущество переходит потентату. Но даянцы не остаются в долгу и обрушиваются на мирных гемцев, осевших в Даяне. Нужен повод для войны с Даяном — вот же он. И гемские доны уже стягиваются в Даян, размахивая символом Пяти Струн.

На Едином международном священном соборе, где заседают предстоятели церквей Малого мира, потентат ходатайствовал о вмешательстве в конфликт на территории Даяна и испрашивал благословения Собора на священный поход. Благословение он, разумеется, получил, хотя плевать на него хотел. Ведь потентат гематопийский советуется с самим Оракулом, а уж его святейшество пользуется неоспоримым авторитетом, хотя его никто никогда в глаза не видел, кроме Неконтано и рыцарей Струн, разумеется.

Фиаче почесал лоб и сказал:

— Я всегда представлял себе Оракула седым ветхим старцем с худыми костлявыми руками, дрожащими пальцами и пронзительными чёрными глазищами, которыми он впивается в человека и подчиняет своей воле.

— Ланцо скоро узнает это наверняка, — изрёк дон Моген.

— Вы боитесь Галеатти Неконтано, и в то же время всегда мечтали стать одним из его гвардейцев, — задумчиво проговорил Ланцо. – И одобряли и мои стремления на ристалище Зимнего турнира.

— Неконтано ловкий политик и талантливый полководец, — отозвался дон Моген, – он отличный стратег, добросовестный военачальник. Служить ему – честь. Однако, — строго добавил он, — достигать блестящих успехов ему помогают отнюдь не столь же блестящие личные качества. Чтобы держать в железном кулаке Гематопийскую империю, нужно прежде всего сжимать железным кулаком собственное сердце.

— Мне он показался весьма остроумным и страстным человеком, — сказал Ланцо.

— Будь осторожен, — покачал головой дон Моген, — поскольку он таков и есть. Одно дело служить своему королю, и совсем другое – запасть ему в сердце. Отныне ты в его руках. Полагаю, он вне себя от радости, ведь мало того, что твои таланты вызывают в нём зверское любопытство и восторг, к тому же ты сын Вольфорте де Мальпра, а каждый знает, как Неконтано мечтает прищучить своенравного и харизматичного мальпранского гранда, имеющего немалую популярность в народе из-за своих денежных благодеяний.

— Знали бы в народе о том, что он же их и грабит, — процедил себе под нос Фиаче. – Харизматичный покровитель мальпранских бандитов…

— Он написал мне письмо, — признался Ланцо. Дон Моген насторожился.

— Что в нём было?

— Он написал о том, как сильно полюбил меня и мечтает полетать со мною над землёй.

— Полюбил? – пробормотал рыцарь. – Вот как? Галеатти Неконтано кого-то полюбил? Я скорей поверю, что он съел на обед собственный меч. Полюбил. Сам понимаешь, какая бездна смысла скрывается за сим словом. Полюбил как своего шута? Как свою добычу? – дон Моген развёл руками. – Любовь так или иначе толкает человека на поступки. Буде это любовь благочестивая — толкает на честные поступки, буде это любовь хищника — толкает к атаке и преследованию. Хоть я сам мало знаю о любви, и даже не знаю, как называется моя любовь к тебе – люблю тебя не так отстранённо как ученика, но и не так ревниво как сына, — всё же советую тебе держаться подальше от некоторых разночтений любви.

Ланцо рассеянно кивал, слушая его. Фиаче перебирал пальцами струны виолы и что-то мурлыкал себе под нос. Когда дон Моген умолк, он провозгласил:

— Мы прибудем в Арцею к зиме, друзья! Я надеюсь, холода остудят хищные страсти, и судьба наша будет вершиться на свежую голову.

И он запел, аккомпанируя себе на виоле:

 

Снежинки падают, как души в ад,

Сугробы белые огнём горят.

Покровом мертвенным укрывши сад,

Снежинки падают, как души в ад.

 

Судьбой злосчастною застынет лёд

И смолкнут шорохи, и боль пройдёт.

Порой ненастною тревожит страх

И боль приходится скрывать во льдах.

 

В мороз блистающий, вскружив полёт,

С тобою встретимся и боль пройдёт.

Я безнадежною судьбою рад

С тобой отправиться в наш снежный сад.

В наш снежный ад.

Наш нежный ад.

 

На другой день после полуденной службы Ланцо отправился на свои ежедневные беседы с настоятелем. Нынче комиссия ожидала его в церкви, и он поспешил туда через клуатр, не встретив ни единой живой души по дороге. В монастыре царило необычайное затишье, и Ланцо удивлённо озирался, пытаясь зацепить взглядом кого-нибудь из братьев или хотя бы служку. Фиаче, который ночью, основательно напившись, преподнёс монастырю щедрое пожертвование, всё ещё отсыпался в своей келье, а дон Моген, не пожелавший удобных покоев, довольствовался койкой в странноприимном доме и тоже, по-видимому, ещё спал.

У двери в церковь Ланцо наткнулся на художника, который в почтительном страхе попятился к стене, пропуская его вперёд. В лице живописца мелькал столь неподдельный ужас, губы и растопыренные пальцы его столь явственно тряслись, когда он принялся осенять себя знаком Пяти Струн, что у Ланцо по спине пробежались мурашки.

Толкнув дверь, он поспешил войти в церковь, опасливо оборачиваясь на художника, который, однако, не последовал за ним.

В церкви было прохладно и светло. В солнечных лучах, падающих из окон под самым потолком, клубилась сизая пыль, оседающая на плечи собравшихся монахов.

Настоятель как обычно приветствовал Ланцо улыбкой с высокого амвона и дружелюбно поманил его ладонью. Тут же за амвоном на возвышении располагалась кафедра, почётные сиденья которой были заняты представителем священной канцелярии и приором. Внизу у лестницы на амвон словно стражи стояли рослые плечистые монахи. Пара могучих монахов караулила вход в церковь и ещё пара перетаптывалась у двери, в которую вошёл Ланцо.

Подивившись и позабавившись этой незамысловатой охране, Ланцо хотел, было, поинтересоваться у настоятеля о причинах таких серьёзных мер, как вдруг заметил на кафедре какого-то златовласого незнакомца, выделяющегося среди присутствующих прежде всего невероятно роскошными одеждами и непринуждённой манерой держаться. Он прохаживался по площадке амвона, заложив руки за спину, и оценивающе озирался вокруг. Столь же оценивающе он взглянул и на Ланцо, и тот мигом догадался, что столкнулся с собственным братом – у всех отпрысков Сольвера были заметны в лицах схожие черты.

Молодой мужчина с короткой золотистой бородкой и волнистыми волосами до плеч был безукоризненно элегантен и статен, облачён в пышный дублет из чёрного бархата, усыпанный жемчугом, и короткий чёрный плащ, расшитый золотыми цветами. Стройный торс его стягивал длиннополый колет цвета слоновой кости, украшенный золотым кантом.

Сей молодой господин замер на балкончике амвона, опершись на балюстраду ладонью, увитой перстнями, и пристально уставился на Ланцо. Тот вежливо поклонился, однако господин не удостоил его ни кивком, ни словом. Вместо него обратился к Ланцо настоятель.

— Позвольте представить вам сеньора пресептера Ферзо Вольфорте де Мальпра.

Второй сын гранда искоса метнул на настоятеля пренебрежительный взгляд, словно тот представил его недостаточно учтиво, и вновь сверху вниз впился глазами в Ланцо. Тот подошёл ближе и приветствовал брата, задрав голову.

— Доброго дня, сеньор пресептер.

— Кто ты? – перебил его Ферзо Вольфорте. – Кто же ты? – повторил он в ответ на недоумённый взгляд Ланцо.

— Ланцо Эспера, сеньор.

— Разве?

Ферзо неспешно зашагал по амвону. Приор и священник из канцелярии беспокойно заёрзали на своих местах, настоятель прокашлялся.

— Не утруждайтесь, святой отец, — сказал Ферзо, — я сам поясню суть дела. Итак, — обратился он снова к Ланцо, — ты утверждаешь, что ты – Ланцо Эспера?

— Совершенно верно, сеньор, — отвечал Ланцо, внимательно следя за его передвижениями.

— Я допускаю, что ты и сам не в курсе о своём истинном происхождении, — задумчиво проговорил Ферзо, — хотя вполне вероятно и то, что ты, демоническое существо, сознательно дуришь окружающих. Как поделка, результат ведьмовского рукоделия, ты, должно быть, насквозь пропитан ложью и зломыслием.

— Простите, сеньор пресептер, — пробормотал изумлённый Ланцо, — но я не понимаю, чем я…

— Тшш, — вскинул ладонь Ферзо, — меньше слов.

Он медленно спустился с лестницы и подошёл к Ланцо. В полной тишине обойдя его кругом и придирчиво оглядев со всех сторон, он вплотную приблизился к его лицу, и Ланцо даже уловил его дыхание. К своему удивлению, он обнаружил, что Ферзо Вольфорте сильно волновался. Сердце его колотилось, большие синие глаза были широко распахнуты, губы дрожали, рука судорожно сжималась на рукояти меча.

— Весьма неплохо, — небрежно бросил Ферзо, резко отстранившись, — как талантливо! Ты вылитый мой отец. Точная копия Сольвера Вольфорте в молодости. До чего доходит ведьмовское рукоделие, господа! – воскликнул он, повернувшись к молчаливым священникам, испуганно наблюдающим за этой сценой. – Я не удивлён, что гранд был совершенно покорён этим произведением демонического искусства. Вылепленное из сырца человеческой плоти, это существо поражает своей естественностью.

— На его теле не было обнаружено ни швов, ни порезов, ни пятен, сеньор Вольфорте, — осторожно вставил настоятель.

— Разумеется, — ответил Ферзо. – Поделка должна быть безупречна. Если бы я не взялся за расследование, никто никогда не нашёл бы в нём ничего демонического.

— Простите, сеньор пресептер, — вежливо, но громко сказал Ланцо, — я не понимаю почему вы называете меня ведьмовской поделкой, но смею вас заверить, что я – человек и был рождён матерью от отца.

— Вот как? – напряжённо усмехнулся Ферзо. – Чем же ты сможешь это доказать? Ты, летающее существо, повторяющее облик моего отца.

— У него имеется пупок, — подал голос приор, утирая платком вспотевший лоб, — из всех конечностей течёт чистая красная кровь.

— Это ни о чём не говорит, у сырца мог быть пупок. При колдовских обрядах тело могли наполнить свиной кровью именно через него.

— Я человек, сеньор! – воскликнул Ланцо. – Сын мужчины и женщины!

— Хм, — Ферзо покачал головой, — неужели ты столь низкого происхождения?

— Что вы имеете в виду?

— Признайся же, что ты есть демоническое отродье, скверный дух, облечённый плотью при помощи ведьмовского искусства.

— Я отрицаю это.

— Простите, сеньор пресептер, — пробормотал настоятель, — но есть ли у вас основания подозревать его?

— Предостаточно, — самодовольно ответствовал Ферзо. – Как я уже сказал, я решил взять расследование в свои руки, чтобы выяснить всю подноготную этого существа, выдающего себя за члена нашей семьи. И если тот факт, что он летает, все кругом объясняют божественным благословением, то как же объяснить тот факт, что его мать не рожала его?

Ферзо закусил нижнюю губу и улыбнулся, наслаждаясь эффектом, который оказали на присутствующих его слова. Он отвернулся от Ланцо и двинулся на амвон, медленно шагая по лестнице в такт своим словам:

— Да-да, святые отцы, его мать Чиела Эспера, эта бесплодная мужичка. Первое, что пришло мне на ум – навестить монастырь, где, по слухам, она и родила. Действительно, монахини подтвердили, что обнаружили у ворот женщину с новорождённым младенцем. Однако не странно ли, что своими криками, а едва ли женщина может рожать в полной тишине, она не потревожила в ночи даже привратницу? Не странно ли, что постучалась сама, да и держалась на ногах весьма твёрдо? Не странно ли при всём этом, что не было у неё и молока, равно как и родовой крови? Монахини рассказали, что она чувствовала себя прекрасно, никто её не осматривал, а подобное рождение младенца вообще посчитали божьим чудом. Сплошные чудеса приключаются с этим человеком! – усмехнулся Ферзо, указав на Ланцо. – В ту ночь во всей округе не родился ни один младенец, ей не у кого было красть его. Посему я тотчас отправился к этой якобы-матери, чтобы расспросить её обо всём лично.

— Что? – Ланцо бросился к нему, но громадные монахи преградили ему путь на амвон. – Ты говорил с нею?

— Обратите внимание, как он забеспокоился, — Ферзо обернулся и указал на Ланцо пальцем. Хмурые священники на амвоне недоверчиво переглядывались друг с другом и косились на Ланцо, который с ужасом в лице взирал на Ферзо. – Задёргался как угорь на противне. Вот так раскрывается истина.

Ферзо забрался на амвон и уселся в центральное кресло на кафедре.

— Да, я говорил с нею, — продолжал он. — Однако мне быстро надоело выслушивать лживые истеричные вопли. Посему Чиелу Эсперу отвезли на допрос, где двое докторов в присутствии святого отца провели осмотр и пришли к единогласному заключению, — Ферзо оглядел всех присутствующих и отчеканил: — она вообще никогда никого не рожала.

Ланцо остолбенел, кровь моментально схлынула с его щёк. Его сердце застучало так быстро и громко, словно било где-то над его головой, а не в груди, и ему казалось, гром этот был слышен всем в церковном зале.

— Чиела Эспера бесплодна как фоллонийская степь, — констатировал Ферзо. – Гранд не ошибся, когда вышвырнул её вон. Разумеется, её беременность была вымышленной, она скиталась по всей Мальпре, спасаясь от позора, и окуналась в позор всё сильнее как последняя шлюха. Под пытками она призналась, что спланировала обман и намеренно изводила гранда, упиваясь местью. Однако остаётся один вопрос, — Ферзо подался вперёд и вдруг гаркнул что есть духу: — откуда взялся ребёнок? – он вскочил и указал на Ланцо пальцем. – Кто ты такой? Откуда ты взялся? Чиела так и не смогла объяснить, где она раздобыла младенца, да ещё и точную копию мальпранского гранда. Как её ни пытали, не смогли выбить признание ни в воровстве, ни в колдовстве. Всё твердила она про черрийское Помоище, где, вероятно, и проводила свои обряды, поклоняясь Скверне. Уж там ей самое место.

Церковь огласил раскатистый рёв.

— Что ты сделал с моей матерью?!

Ланцо сорвался с места, и монахи с огромным трудом удержали его, оттягивая от амвона. На помощь им подоспели остальные охранники, и в конце концов всем вместе им удалось скрутить Ланцо.

— Что ты с ней сделал, мерзавец?!

Покраснев от натуги, Ланцо силился вырваться, но ему заломили руки и врезали под дых, поэтому он застонал и опустился на колени.

— Что ты сделал… что ты с ней сделал?

— Что я сделал? – переспросил Ферзо, раздражённо бросаясь в кресло. – Казнил, разумеется, лживую ведьму. Её связали и затолкали в самую гущу её обожаемого Помоища.

У Ланцо перед глазами замигали искры, тотчас брызнули слёзы. Он сидел на полу, опустив голову, и смотрел на каменные плиты, темнеющие под крупными солёными каплями.

— Мама… — беззвучно шевельнул он губами.

— Тебя ждёт похожая участь, — заметил Ферзо. – Обратите внимание, святые отцы, как поникло это существо, лишившись своего кукловода. Женщины коварны! Как далеко может завести женская ненависть, сколько горя приносят их жалкие надуманные обиды и презренные увёртки. Напрасно страдал гранд, напрасно страдает даже это убогое существо. Из-за бесплодной безродной шлюхи чуть не произошёл политический скандал. Мальпранский гранд одурачен и опозорен! Гематопийский потентат, очевидно, не преминул бы воспользоваться этим, однако ему не суждено вновь встретиться со своим летающим шутом. Род Вольфорте де Мальпра будет очищен от скверны, от грязи и бесчестья. Лжецам, самозванцам, мошенникам место в кандалах, но ведьмам, колдунам и демоническим чучелам место в огне. И на помойке.

— Полагаю, дело необходимо решить быстро, — сухо сказал настоятель. – Надо немедленно увести его отсюда, он оскверняет церковь своим присутствием.

— Вы правы, святой отец, — согласился Ферзо. – Но не будем забывать о двух верзилах, живущих у вас в амбаре, которым велено приглядывать за этим чучелом. Жаль, на пытки нет времени, мне бы очень хотелось послушать, что нам может рассказать это отродье.

— Отведём его в библиотеку! – выпалил, вскакивая, приор. – В книгохранилище его никто не услышит. Там нет окон, а стены толстые и…

— И что мы там будем с ним делать? – возмущённо прошипел настоятель. – Его быстро хватятся и станут искать.

— Так этот мальчик всё-таки еретик? Колдун? – очнулся ветхий священник из канцелярии. Он затряс головой, силясь разглядеть окружающих подслеповатыми глазами, и сполз с кресла. Ферзо заботливо обнял его за плечи и вернул на место.

— Отдыхайте, святой отец, я обо всём позабочусь.

Настоятель опасливо глянул на Ланцо, который вдруг шумно задышал, задрожал всем телом и поднял голову.

— Убийца! – проревел Ланцо. – Гнусный убийца! Ты мучил и жестоко убил безвинную слабую женщину, грязный подонок.

— Как это безвинную? Чиела Эспера была осуждена городским советом как ведьма и заговорщица против гранда, и лично бурмистр подписал приговор – пытки до умерщвления, — отвечал ему Ферзо. – Палач пытал её, а после отвёз на местное Помоище. Я специально попросил его доставить её туда ещё живой, ведь она столько твердила о нём. И я великодушно позволил ведьме умереть там, среди смрада и скверны.

— Ты пожалеешь об этом, — хрипло проговорил Ланцо. – Ты пожалеешь, обещаю! Пожалеешь… Ах мама! — он заплакал, обратив залитый слезами взгляд к высокому каменному потолку. – Ах мама, прости меня. Прости же меня. Я люблю тебя. Прости меня.

— Надо уводить его, — засуетился приор. – Что вы предлагаете, сеньор Вольфорте?

— Отведите его в кладовую, — сказал Ферзо. – Хватите его по голове, засуньте в пивную бочку и запечатайте её. Затем нагрузите телегу разнообразным добром – бочками с вином, пивом, свежим мясом, выделанными кожами, корзинами с фруктами, травами. Я вывезу эти дары из монастыря, включая бочку с нашим дорогим другом, не вызвав подозрений у тех двоих рыцарей, что ошиваются у ворот и проверяют каждую пробегающую мышь. А уж дальше судьбу этого существа предоставьте мне.

— Как вы изобретательны, сеньор! – восхитился приор.

— Вот только рыцари Струн будут обыскивать монастырь, — мрачно изрёк настоятель, — вызовут солдат и камня на камне здесь не оставят, пока не выяснят, куда подевался этот, — он кивнул в сторону Ланцо.

— Уверяю вас, они будут весьма нежны с вами, — усмехнулся Ферзо. – Святым отцам нечего опасаться рыцарей Струн, их орден чтит мальпранских священников, и они не смогут причинить вам вреда. А что до нашего друга, так вы легко сможете объяснить им куда он подевался. Он просто улетел! – и Ферзо весело засмеялся, хлопнув приора по мясистому плечу. Приор с присвистом захрюкал ему в ответ, а настоятель встревоженно вздохнул, выдавив из себя кислую улыбку. С раздражением слушал он, как Ланцо стенал и молился, совершенно не обращая внимания на их разговор.

— О мама, о бедная моя мама! – говорил Ланцо. – Всеми покинутая, одинокая и бессильная была ты раздавлена горем, замучена палачами, растерзана Помоищем. Неужели нашёл тебя скрюченный, неужели выскоблил он тебя из твоей мучительной могилы, неужели всё закончилось вот так, в скверне и гнуси… Бедная моя мама! Терзаемая демонами, молила ты о спасении, но не явился никто, ведь нет в аду ни спасителя, ни ангелов его. Выскоблили тебя, бедная испуганная душа, и вновь скитаешься ты в адских дебрях, мучительно ища пристанища среди слепленных в ком человеческих тел. Молю тебя, Господи, забери её отсюда! Забери же! Забери её, Господи, прочь!

Слышишь ли ты меня, творец кошмарного ада, господин иллюзий? Боль наша – страшная иллюзия, страдания наши – иллюзия, смерть наша – иллюзия. На том держится наш мир, а стало быть и мир наш иллюзорен и суть есть ад. Выдуманный тобою, всевышним творцом, ад. Ведь если же мир этот реален и реальны боль, страдания и смерть, то тогда нереален и иллюзорен становишься ты сам! Ты не существуешь, поскольку реальный Бог всемогущ, всеведущ, вездесущ и благ.

Если ты не можешь избавить мир от страданий, тогда ты не всемогущ, если не знаешь о страданиях, тогда ты не всеведущ, если ты не можешь попасть в ад, тогда ты не вездесущ, ну а если ты попросту этого не хочешь, тогда ты не благ. Тогда ты не благ! – кричал Ланцо что есть мочи. — Ты не благ!

— Верно, — услышал он хриплый придушенный голос. Пыльной волной он прокатился по церкви и обдал Ланцо могильным холодом. – Не благ он.

На глазах Ланцо вокруг монахов и Ферзо всклубилась плотным облаком пыль, и они слиплись в единый землистый ком, из которого выпросталось жёсткое, угловатое тело, прикрытое кожаным рубищем. Громадный череп из человеческих тел вперемешку с землёй поглотил всех присутствующих монахов, в том числе и тех, что держали Ланцо. Вместо них его тело теперь сжимала холодная костяная длань, несгибаемая и несокрушимая. В другой длани великан держал ядовитый меч-язык, которым готовился вот-вот взмахнуть и отсечь Ланцо голову. Но вместо этого он поднёс Ланцо ближе к своей страшной землистой пасти и просипел:

— Не благ он, дитя. Но он и не должен быть благ. Он справедлив. Все эти иллюзии необходимы, чтобы сознание души могло созреть. Только истинно светлый дух распознаёт иллюзии и принимает страдания с любовью и благодарностью, тем самым удостаиваясь чести получить божью милость. Господь любит только лучших.

Великан рассмеялся. Ланцо смотрел в недра этой говорящей могилы, где то и дело мелькали лица монахов, и с ужасом наблюдал, как из неё выползают полчища муравьёв.

— Ты думаешь, ты особенный? — продолжал великан. — Думаешь, ты способен избежать обыкновенной человеческой судьбы? Неужели решил ты, что не станешь частью великого? Но на это способен лишь тот, кто сам является великим. Таков ли ты? Или же ты обыкновенный жалкий человечишко, ничтожный муравьишка, возомнивший себя борцом за свободу? Так кто же ты?

Муравьи поползли по великаньей руке и быстро обступили Ланцо плотной массой.

— Кто ты, не зачатый отцом, не рождённый матерью? — продолжал великан, — Неужели позабыл? Твой ясный ум стал совершенно ленив и крайне труслив. Ты знаешь о себе всё, но так боишься вспомнить, что предаёшься губительной немощи, столь свойственной человеческой личине, укрывшей тебя.

Вспомни же, ясновидец. Вспомни всё. Чтобы понять насколько ты нынче жалок и ничтожен, вспомни же, кто ты таков.

Муравьи разом бросились на Ланцо и быстро поглотили собой всё его тело.

Тот извивался и громко мычал, стиснув губы, пока вдруг не провалился в чёрную дрёму, освоенную им ещё в своих снах.

Он сразу же очнулся и обнаружил, что лежит ничком на церковном потолке. Великан задрал голову, царапнув по стене символом Пяти Струн, торчащим из его макушки, и тут же ловко вспрыгнул на потолок вслед за Ланцо. Оставив за собой плотный земляной шлейф, он окончательно погрузил церковь в удушающее серое облако.

Ланцо вскочил и бросился в сторону, увёртываясь от ядовитого меча, которым взмахнул великан у самого его носа. Запутавшись в рясе, он упал и разбил себе бровь о потолочную лепнину. Великан хрипло рассмеялся и вновь заговорил:

— Если муравья отнести от муравейника за сотню миль, он в отчаянии бросится искать свой родной дом и умрёт в пути в единственном стремлении вернуться в пропахшее родным дерьмом лоно муравейника. Таков и ты, Ланцо. Ты жадно ищешь своё Помоище. В какой же оно стороне? Где же оно?

— Я не муравей! — вскричал Ланцо, сдирая с себя рясу и соскакивая на стену, где висела громадная Лира. — Не муравей!

— Значит, ты муравейник, — развёл руками великан.

— Вот уж нет!

— Вспомни же кто ты.

Ланцо зажмурился и снова провалился в чёрную дрёму.

— Люди, — услышал он приглушённый голос великана, — люди имеют способность забывать. Это спасает их от ужасов пережитого, от страшного осознания первого вздоха. Но ты вспомнишь всё.

Ланцо распахнул глаза, но не увидел перед собой ни зги. Его окружал непроглядный мрак, густой, горячий и словно замешанный с чудовищным плотным зловонием. И смесь эта вскоре стала столь сжатой, осязаемой и напряжённой, что забилась волнами агонии, стремясь разорваться на куски. Нескончаемую пронзительную боль приносила эта пульсация горячей свербящей раны, кромсающей саму себя. Невозможно было выбраться оттуда невредимым, не имела эта ловушка выхода, как не имела и смысла, и была лишь пыткой, в которой рождалось чудовище.

И не за что было ухватиться, чтобы вырваться из этой трясины – снаружи давила лишь тяжкая злоба, словно безжалостный кулак топтавшая любые попытки облечься материей смысла. Так бессмысленное чудовище росло и билось во мраке, тщетно пытаясь убить себя ещё до своего рождения.

Сквозь собственные стоны и надсадные крики Ланцо мало-помалу начал различать чей-то горестный плач. Был он полон стыда и тоски по утраченной любви. И образ этой вожделенной любви был столь различим и прекрасен, столь чистой и живой силою был он наделён, что Ланцо тут же ухватился за него, впился духом и всем своим мраком, опрометью устремился в него, вырываясь из своей мучительной тщеты в мучительную жизнь.

Первый вздох изодрал ему лёгкие. В нос ударил тяжёлый смрад гниения. По лицу поползли черви, муравьи забегали по его конечностям. И Ланцо смеялся, ибо для него всё это было наполнено смыслом. Смеха, однако, не получалось, вместо этого у него выходили резкие взвизгивания, которые он с досады принялся повторять громче и громче.

Резкий шорох раздался над его головой. Чьи-то руки разорвали мрак перед лицом Ланцо и в глаза ему ударил лунный свет. Множество запахов обонял он — кроме знакомого ему уже смрада Помоища различал он и запах воды, и запах земли, и тонкий аромат зарослей можжевельника. Почувствовал он и запах человеческого тела, после чего взмыл вверх и очутился лицом к лицу с матерью своей Чиелой.

Страшная ночь царила на Державной помойке. Среди мусорных куч бродил скрюченный, копаясь в помоях и выискивая червей, которых складывал себе на голову. Мимо тлеющих костров шатаясь шагал великан-кулак, упрямо дёргая верёвку на шее, точно бык на поводу. У берега реки на мелководье стоял великан с ядовитым мечом, осыпая землёй речную заводь. Он опирался на свой меч, из которого по воде распространялся жгучий шипящий яд, и наблюдал за Чиелой, которая окропляла водой Ланцо. Как только Чиела закончила омовение младенца, великан громко гаркнул сиплым коротким смехом, до того внезапным и громким, что Ланцо от испуга потерял сознание и тут же вновь провалился в чёрную дрёму.

Очнулся он в церкви. Великан держал его за вытянутую руку, точно котёнка за лапку, и смеялся ему в лицо, обдавая землистой пылью. Ланцо закашлялся и отчаянно забился, силясь вырваться из великаньей хватки, однако тот цепко стиснул его в кулак, сжав по рукам и ногам.

Великан шагал по церковному потолку вдоль окон, смотрящих в клуатр, и оттуда сквозь землистую пелену мигали ослепительные проблески солнца.

— Вот и вспомнил ты всё что нужно, — сказал великан. — И теперь, разумеется, переосмыслил происходящее. Глупая шлюха, которая впустила тебя в этот мир, мертва. Очередь за тобой. Теперь ты не будешь возражать против смерти, ведь понимаешь, что твоя жизнь была ошибкой. Ты выбрался, уцепившись за мечтания первой попавшейся шлюхи, — в том проявилась твоя незрелость. Ты не дозрел, посему отправляйся обратно и вызревай положенный срок.

— Я против смерти, – тихо отвечал ему Ланцо. – И умирать не стану.

— Почему же?

— У меня остались неотложные дела, — так же тихо продолжал Ланцо. – Я собирался уничтожить каждого великана в этом аду.

— Ты должен уничтожать людей, а не великанов, сын Скверны! – взревел великан.

— Что я должен делать — никто мне не указ, — Ланцо бросил на великана исподлобья недобрый взгляд, — и если захочу, я разнесу ваш душный ад на мелкие куски.

Великан рассмеялся.

— Но зачем? Чем ад так провинился перед тобой, сын Скверны?

— В аду нет смысла, — усмехнулся Ланцо, — и как любая бессмыслица не должен ли он быть мною уничтожен?

— Ради торжества смысла, — насмешливо подытожил великан.

— Именно.

— Ты – уничтожитель, — сказал великан, ещё крепче сжав Ланцо в кулаке, — и как любому уничтожителю место тебе на бойне. Твоя ненависть и грозный пыл хороши в борьбе, но не принесут плодов созидания. Даже если ты разрушишь ад, тебе не построить рая, уничтожитель. Таковым тебя зачала Скверна этого мира, таковым ты и останешься.

С этими словами великан быстро зашагал по потолку к самому широкому окну, ведущему в клуатр. Он высунулся из него по пояс и воздел над головой руку, сжимающую Ланцо. Тот глянул вниз – под ним распростёрлось ослепительное небо, безумно синее, укутанное рваными облаками, с белым яростным солнцем прямиком под ногами Ланцо. Над головой его темнела крыша галереи да зеленел клуатр, посреди которого расположился живописец с мольбертом.

Великан вперился в Ланцо своими пустыми глазницами, из которых выползали муравьи, и презрительно рассмеялся, роняя комья земли вперемешку с червями в небесную пропасть.

— Ты никчёмен, — сказал он, встряхнув Ланцо. — В этой человеческой личине ты ничтожно слаб передо мной. Не тебе тягаться с демонами ада, не тебе грозить Скверне, жалкий прах.

— Пусть прах, но не жалкий, — отвечал Ланцо. – Путешествие из праха в прах наполнено болью, при том рождает сердца, полные любви. Ты сам назвал мне великий смысл существования – используя прах, почувствовать душу, часть единого духа мироздания.

— У тебя нет души, — великан тяжко и злобно уронил эти слова вслед Ланцо, которого изо всех сил швырнул вниз, в глубину небес.

— Да, — прошептал Ланцо, с бешеной скоростью уносясь в слепящий воздушный океан. – Я вспомнил. У меня нет души.

 

Он падал, неловко кружась в воздухе, и весь мир вертелся у него перед глазами. Он не был способен нащупать никаких твёрдых поверхностей, как-либо остановить своё ужасное падение, и потому нёсся навстречу яростному белому светилу, задыхаясь от ледяного ветра.

Гнев клокотал в нём всё сильнее, наполняя тело мучительной горячей вибрацией. Ланцо не сдерживался и сила била в нём ключом, отзываясь во всём теле тягостной болью. Ему разрывало спину. Кости крошились, расползалась плоть, лопалась кожа. Горестно рыча в страшном страдании, Ланцо хватался за шею и плечи. Он чувствовал, как из его спины с треском вырываются мощные упругие стебли, питаясь его кровью и утолщаясь. Выпроставшись наружу массивными древесными стволами, отростки раскинулись длинными, хлёсткими ветвями, обросшими громадными можжевеловыми иголками-перьями, изумрудно-зелёными, гладкими и густыми. Взмахнув этими древесным крыльями, Ланцо кувыркнулся в воздухе и остановился в своём падении, спланировав в сторону в воздушном потоке.

Он тяжело дышал и дрожал всем телом, крепко стиснув себя руками. Мокрое от крови и слёз лицо его блестело в лучах солнца, разящего безо всяких преград – Ланцо летел над облаками, глядя на далёкую разноцветную землю, по которой ползли грандиозные белые буруны, отбрасывающие на крохотные поля и леса длинные тёмные тени. Его била дрожь от холода, он летел, едва не теряя сознание, изредка широко взмахивая своими новообретёнными крылами.

Эти два можжевеловых древа грациозно изогнулись для удобства полёта и напоминали раскидистые крылья орла, с лёгкостью планирующего на своих мощных парусах в бескрайнем снежно-голубом небесном море. Ланцо вспомнил непринуждённый полёт птицы, несущей на крыльях гладкое подтянутое тело, и тоже сомкнул и подобрал свои израненные ладонью великана, бессильно болтающиеся ноги.

Вытянувшись, прижав к груди руки, он с силой оттолкнулся крыльями от воздуха и стремительно полетел вперёд.

Внизу под ним проплывал пёстрый холмистый Браммо, похожий с высоты на пирог с черешней. Неподалёку посреди тёмных лесов сверкала голубой лентой Плува. Ланцо слегка набрал высоту и быстро полетел на юго-запад, в сторону родной Черры.

С каждым взмахом крыльев он летел всё быстрей и легче, чувствуя себя всё сильней и крепче. Сам себе казался он незнакомым, непривычны были ему чувства, дающие силы свершать этот дивный полёт. Не сдерживая себя ни в чём, нёсся Ланцо в сторону родного края, подгоняемый бурливой яростью, жаждой отмщения и невыносимо горьким отчаянием. Он быстро добрался до Черры и ураганом пронёсся над городом, опрокинув ветром несколько торговых палаток.

Прилетев на Помоище, Ланцо неловко опустился на ближайшую лысую сосну, в которую в прошлом году ударила молния, сложил за спиной крылья и, тяжко дыша да сверкая глазами, обозрел громадные зловонные кучи. Тихий дым тлеющих костров застилал ему зрение, он ничего не мог разглядеть и лишь бессильно озирался по сторонам.

— Ты! — гневно и властно вскричал он. — Ко мне, бесполезная тварь!

Из оврага тотчас показалась пальцеобразная голова скрюченного, заляпанная раздавленными червями. Он выпростал из мусора руки-жерди и, разгребая перед собой помои, медленно двинулся в сторону Ланцо.

— Покажи мне! — велел Ланцо. — Покажи мне её. Я знаю, ты выскоблил здесь. Покажи мне это место сейчас же!

Скрюченный покорно поворотился и побрёл прочь, высоко задирая ноги и перешагивая костры. Он остановился посреди помойных просторов, наклонился над зловонной взрыхленной ямой, упёршись руками в гнилую кучу, и изо всех сил начал биться головой о грязь, загребая её под себя и разбрызгивая во все стороны. Вскоре среди отбросов показалось тело. Чиела была крепко связана по рукам и ногам, одежда на ней была изорвана, и её израненное нагое тело предстало перед Ланцо во всём своём ужасающем облике. Она была вся изъедена крысами, пальцы её были обглоданы, живот прогрызен — из кровавых прорех торчали кишки, они шевелились, поскольку в утробе её всё ещё пировали крысы. Объеденный нос, порванные губы и глаза обезобразили её прекрасное некогда лицо, облепленное нынче насекомыми. Лишь золотые волосы остались нетронутыми и блистали теперь на солнце, как и при жизни Чиелы.

Ланцо отвернулся, дрогнувшей рукой уцепившись за обгорелый сосновый ствол, и зарыдал, ухватив лицо пятернёй.

С горечью обратив к покойнице взгляд, он сжал побелевшие губы и медленно расправил крылья. Спланировав вниз к телу, Ланцо ногой отпихнул скрюченного и тот покорно качнулся в сторону, после чего побрёл прочь. Ланцо же опустился перед телом на колени и протянул руки, чтобы вытащить его из зловонной ямы, как когда-то Чиела вытащила его самого.

Подняв тело на руки, он взлетел и приземлился прямо в реку, очутившись по пояс в холодной воде. Высоко подняв над рекой свои громадные зелёные крылья, он некоторое время смотрел на изувеченный труп матери, а затем осторожно опустил его в воду. Река моментально ухватила тело своими стремительными потоками и вырвала его из рук Ланцо, унося прочь.

— Уплывай, мама.

Бледный грязный труп нырнул в чёрную глубь Плувы и поплыл в сторону Фоллонии. Ланцо мрачно смотрел ему вслед.

— Плыви прочь, мама. Пусть речные воды омоют и очистят твоё тело. И пусть уплывёт оно далеко отсюда, очень далеко.

С этими словами он взмахнул крыльями, всплеснув водой, и поднялся ввысь над рекой. Быстро набрав скорость, Ланцо полетел в Черру и вихрем ворвался в город, всколыхнув все флаги, гирлянды цветов и сохнущее бельё, что встретилось по пути. Покружив над яркими черепичными крышами и шпилями, Ланцо медленно опустился на Знаменную площадь. По пути он сорвал то самое громадное знамя, венчающее фонтан, и сбросил его наземь.

Стоя на своём привычном месте, на краю чаши фонтана, Ланцо обозревал шумный рынок, людей, которые так же, как и всегда бубнили и копошились среди разнообразных товаров, и, казалось, ничто в мире не могло бы унять их безмятежной мирской суеты.

Люди, однако, в ужасе косились на разверзнувшего крылья полуголого Ланцо на фонтане и начали собираться в толпы, опасаясь всё же близко подходить к нему. Но ему не было до них дела.

Он весь лучился золотистым сиянием, и ни кровь, ни грязь не пятнали его ангельского облика. Его древесные крылья благоухали можжевеловой свежестью, на них всё время вырастали новые иголки-перья, заменяя собою утерянные в полёте. И сам он благоухал естественным человеческим ароматом – влажной кожей, нагретыми на солнце волосами, тёплой кровью, глубоким горячим дыханием. Его рельефная грудь бурно вздымалась от бьющегося в ней гнева, стройные, жилистые ноги и руки напряглись, сжались кулаки. Он сорвал с себя изодранное монашеское исподнее и свободно обмотался верёвкой, набросив на плечо край гематопийского знамени, лежащего тяжёлой грудой на земле.

Лицо его расплылось в улыбке, едва увидел он, как отовсюду устремляются к нему верные ему Подсолнухи. Со всех ног спешили они к своему великолепному предводителю, окружали его и наперебой протягивали ему руки, чтобы пожал он их или прижал к своей груди. И каждый, кого касался Ланцо, с безмолвной покорностью и огнём в глазах подобно речному притоку впадал в его тело, и оно росло. Ширились плечи, удлинялись ноги и руки, росли и крылья его. С каждым «подсолнухом», вросшим в его грандиозное тело, Ланцо становился всё выше, всё сильнее, и в конце концов вознёсся над площадью настоящим гигантом, чьё нагое тело подобно короткому плащу прикрывало лишь гематопийское знамя.

Когда ни одного Подсолнуха не осталось подле него, Ланцо осторожно взмахнул крыльями и взлетел, обдав толпу на площади можжевеловым ветром. Недолго летел он над городом и довольно скоро опустился на площадь перед храмом Святого Пера. Отовсюду сбегался народ поглазеть на невиданное чудо, из храма вместе со служками и прихожанами выбежал и отец Дуч, отчаянно осеняя себя и всех вокруг дрожащей ладонью.

— Ланцо! Ты ли это? Сын мой, Ланцо! – в ужасе выдыхал он слова. – Что же с тобою сталось! Ланцо, дитя моё!..

Ланцо же сразу опустился перед ним на колени, высоко воздев крылья, чтобы они не помешали никому вокруг. Он медленно склонился над оробелым священником и поцеловал его в лоб. После этого действа, ошеломившего и отца Дуча, и окружающих, Ланцо неспешно отстранился, встал и плавно взмахнул крыльями, устремившись ввысь.

Отец Дуч, почувствовавший на своём челе прикосновение больших тёплых губ Ланцо, поначалу благоговейно улыбался, прижав пятерню к груди. Однако тут же лицо его исказилось от нестерпимой муки, он громко застонал, покраснел, потом зарычал и начал, давясь, блевать кровью. Люди окружили его, монахи схватили падающего священника под руки. Отец Дуч мотал головой и горько плакал, вцепившись ногтями в щёки, и вскоре выплюнул на площадь собственный окровавленный язык, толстый и взбухший, отгрызенный им с великим трудом.

— Демон! Чудовище! – кричали люди вслед Ланцо. Они плевались и потрясали кулаками, проклиная его, осеняли себя священным знаменем и сыпали в адрес Ланцо чудовищной бранью.

Отца Дуча унесли в монастырский лазарет. Язык его был тотчас подхвачен какой-то голодной собакой, которая, рыча и никого к себе не подпуская, в один присест проглотила его и была такова. Толпившиеся на площади горожане, увидав, что глазеть здесь больше не на что, начали разбредаться и разносить весть об искалеченном священнике по всему городу.

А Ланцо быстро набрал высоту и скорость и уже нёсся над облаками в сторону Браммо, обратно в свой монастырь.

Великана он увидал ещё издалека. Тот сильно вырос и теперь возвышался даже над крышей церкви. Он шагал по клуатру, совершенно, казалось, не мешая художнику, который невозмутимо продолжал писать свою картину – прекрасный сад настоятеля.

Ланцо принялся кружить над монастырём, и художник заметил его длинную тень, падающую на залитый солнцем клуатр. Заметил его и великан. Сипло расхохотавшись, он указал на Ланцо мечом и изверг из пасти протяжный рык.

— О великий! – вскричал он. – Великий, почти меня насилием! И тогда наступит твоя истинная человеческая смерть!

Ланцо не отвечал ему.

Он быстро спланировал к колокольне, ухватил рукой длинный шпиль с символом Пяти Струн и легко обломил его. Вооружившись таким образом, он бросился вниз, в клуатр, и со всего размаху рубанул шпилем по великану. Он отбил его меч и одним махом снёс глинистый череп с золотых, обёрнутых кожей, великановых плеч. Рассыпаясь в прах, череп с диким визгом и хохотом кричал ему:

— О великий! Великий созрел! Созрел! Он мёртв!

Не договорив, череп распался. Ветром сдуло и рубище великана, и ядовитый меч, и конечности, и землю с червями и муравьями. Остались лишь люди.

Клуатр был усеян обезглавленными телами. Кровь била фонтаном из перерубленных шей и заливала прекрасный сад. Среди забрызганных кровью белых пионов лежала златокудрая голова Ферзо, в подсолнухах раскинулось тело настоятеля, которому снесло не только голову, но частью и плечи. Изувеченные монахи лежали в траве и в галерее, кто-то упал у колодца, а кто-то у ног художника, молча наблюдающего за бойней в монастыре. Не отрываясь от работы, он выбрал другую кисть и затем потянулся в свой короб за склянкой с красной краской. За его спиной из колодца выпростались длинные цепкие руки, а следом показалась и мокрая голова скрюченного, которого привлекли свежие трупы.

Оглядывая кровавый сад, Ланцо застыл на крыше церкви с влажным покрасневшим шпилем в руке. Он тяжело и сбивчиво дышал, крылья его трепетали, дрожало и сердце его, беспокойно колеблясь в груди.

С заднего двора до него донёсся истошный вопль. Он обернулся и увидел внизу у амбара обоих рыцарей Струн, дона Могена и Фиаче, в полном отчаянии взиравших на него. Кругом было полно народу, к монастырю со всех ног спешили братья-монахи. Фиаче снова что-то крикнул, бурно взмахнув руками, и бросился к церкви, но его удержал дон Моген. Между ними завязалась потасовка, однако рыцарь так и не выпустил Фиаче, вдобавок на помощь ему подоспел дон Сарруже и вместе они схватили ганта по рукам и ногам. Фиаче яростно брыкался и орал, но Ланцо не разобрал ни слова – прямо у его уха грянул колокол. Он вздрогнул и широко расправил крылья.

Тревожно зазвонила колокольня, оповещая всю округу о происшествии в монастыре. Ланцо, взглянув на обломанный шпиль в своей руке, сжал его покрепче и взмыл ввысь над монастырём.

Он быстро полетел на север, широко и свободно взмахивая громадными словно корабельные паруса крылами.

 

 

Следующая глава

Предыдущая глава