Глава 10. Время пришло

 

Солнечное морозное утро радостно вострубило над деревней начало нового рабочего дня и ворвалось в грудь Абби дразнящим ароматом труда — горячими печами, пахучим скотом, сигаретным дымом да смолистым хвойным душком.

Он шёл по улице, сунув руку в карман, и глазел по сторонам. Он взрыхлял снег, помахивая тростью, и старался не сильно припадать на неё, будто носил её исключительно ради важного вида. Встречные здоровались с ним, словно были сто лет знакомы, он отвечал им тем же, почти не удивляясь. Чего, собственно, удивляться? К чему долгие расшаркивания, осторожные и угрюмые экивоки, неловкие попытки прощупать натуру? Ведь он такой же человек, как и все здесь. Да, как и все. Абби с предовольным видом расхаживал по урочищу и разглядывал местное население.

— Здорово, красый.

— О, какой красый, здоров.

— Эй ты, красый, как там тебя, что новенького?

— Вон и красый ладриец чешет куда-то. Уж больно деловой.

Абби ухмылялся и жал всем руки. Новое прозвище ему безумно нравилось. Рыжий. Что, он, собственно, не рыжий что ли? Пусть это донельзя простецки, но неужто он профессор литературы, выдумывать себе эпитеты?

Да, рыжий, и других таких нет. Поди поищи. Где ж такую красоту ещё найдёшь?

— Тебя как звать-то?

— Абинур Тан… Абби.

— Здоров, Абби, здоров.

Он прохаживался от двора к двору, пока не набрёл на то, что искал.

В цеху было безлюдно. Абби приоткрыл дверь и заглянул внутрь — там царила полная тишина. Он вошёл и медленно побрёл по помещению, осматривая нехитрое оборудование и складские резервуары. Пол был каменным, искорябанные чем-то дорожки вели в разные стороны. Свернув налево, Абби попал в кирпичную пристройку — там он обнаружил громадную печь и пустые стеллажи.

Он продолжил путь в поисках склада и, в конце концов, обнаружил его. Кирпичи выстроились мощными, как замковые зубцы, рядами. На них углём были намалёваны какие-то обозначения. Абби медленно шагал от ряда к ряду и изучал чуть ли не каждый кирпич. Он осматривал их со всех сторон, поглаживал рукой, стучал, приблизившись ухом, скрёб ногтем, даже нюхал.

— Что скажешь?

Абби резко обернулся. В дверях, опершись о косяк да почёсывая плечо, стоял мужик.

— Ну, что скажешь? Хороши? — усмехнулся он, указав на свои кирпичи.

— Хороши. Но можно и лучше.

Мужик удивился.

— Вот как?

Он, забавляясь и изображая сосредоточенность, уставился на Абби.

— А ты, видать, эксперт? – шутливо поинтересовался он.

— Я — нет, но кое-что знаю. Даже много знаю.

— Вот как, — мужик тихо рассмеялся себе в усы, — ты на каком звене работал-то, красый?

— На сортировке и очистке сырья.

Мужик покивал головой.

— В сырье, стало быть, понимаешь.

— Не только. Знаю весь процесс.

— Вот как.

Мужик поманил его рукой. Они вышли на улицу и уселись на крыльце. Мужик протянул Абби сигарету и тот осторожно двумя пальцами взял её.

— Подкури-ка, — он сунул Абби свой всё ещё дымящийся окурок. Тот быстро сообразил, чего от него хотят, и принялся втягивать в себя дым.

— Видишь ли, красый… как тебя звать? Видишь ли, Абби, здесь работы сейчас нет. Кирпича в достатке, спроса нет. Я покамест занимаюсь другим делом.

— Чем? — с трудом выдавил из себя Абби, выдохнув облако горького дыма.

Мужик, кряхтя, полез в карман. Он вынул какой-то камешек бурого цвета и повертел в руках.

— Знаешь, что это?

Абби помотал головой.

— Болотная руда.

— Вы добываете железо?

— Моё дело – строить горны. И рабочих у меня хватает, а там где не хватает, ты, извини уж, не годишься – не вывезешь.

Абби кивнул и вздохнул, выпустив длинную струю дыма. Он смотрел на снег у себя под ногами, куда плавно опускался пепел.

— Но что касается огнеупорного кирпича… — неуверенно продолжил его новый знакомец. Абби поднял голову. – Тут есть проблемы, и раз ты такой знаток, то, может, и подсобишь.

— Подсоблю, — быстро ответил Абби.

— Говоришь, можешь лучше? Что ж, пробуй. Раз ты сырьё знаешь, стало быть, можешь улучшить качество.

— Могу, — тут же ответил Абби.

— А кварцевый кирпич знаешь?

— Знаю.

— Шамотный знаешь?

— Знаю.

Мужик хмыкнул и закивал.

— Это ты удачно зашёл, Абби, — он протянул ему руку. – Я Утли, но все зовут меня Утал.

— Это как река?

— Ага. Пошли-ка в цех, всё покажу тебе. Да сам порасскажешь что знаешь.

Они с Уталом провозились до самой темноты. Абби, запустив руки в глину, почувствовал внезапно столь щемящую радость, что на миг забыл где находится. Вот она, вязкая, тяжелая, жирнющая. Нужно будет грамотно отощать… А запах! Абби глубоко вздохнул. Ему захотелось тут же приняться за дело и сидеть здесь сутками, не прерываясь на еду и сон. Однако Утал пустился в долгие рассказы о своём производстве и Абби, заслушавшись, проторчал с ним в цеху до ужина.

К концу дня Абби обуревал такой сильный голод, что настроение у него испортилось. Нехотя он набросил на себя телогрейку, собравшись в обратный путь к баракам, пожал хозяину руку и побрёл к выходу, сильно припадая на трость. Утал смерил его взглядом и фыркнул.

— Куда это ты собрался? – окликнул он Абби. – Я иду сейчас на Кухню, к Марлану. Пошли-ка со мной, красый. Выпьем да сожрём чего-нибудь.

Абби не стал возражать и вскоре они вместе зашагали по улицам. Вид у Абби был ещё более важный, чем утром – в компании Утала, пропахши сигаретным дымом, запачкавши руки глиной, он ощущал себя самым почётным трудягой на деревне и старался вышагивать так же степенно и уверенно как Утал, ведя с ним неторопливую беседу об их совместном ремесле.

Очутившись на Кухне Марлана, он, однако, слегка стушевался. Это и впрямь была кухня – у большой печи и громадного высокого стола возился сам хозяин дома, гремя тарелками да постоянно приоткрывая крышку кастрюли, откуда вырывался пар. Пахло горячей стряпнёй, куревом и прокисшими мыльными тряпками. Ко всему прочему добавлялся тонкий, резкий, чуть фруктовый запах спирта. За длинными столами вдоль стен на лавках сидели люди. Они ели, выпивали и курили, не забывая между делом вступать в общий хор усталого бормотанья. Запотевшие окна покрылись красивой узорчатой изморозью, совершенно сказочно искрящейся в свете свечей, озарявшем так же и хмурые покрасневшие лица посетителей Кухни.

Когда вошёл Абби, разговоры поутихли, и некоторое время все поглядывали на него. Пока он шёл к столу вслед за Уталом, его провожали глазами, изредка приветствуя кивками. Вероятно, слухи о нём за сутки расползлись по всему урочищу, местные сделали о нём свои выводы и теперь были рады всласть пообсуждать этого славного на вид рыжего бродягу, который заявился сюда вообще-то с намерением уничтожить деревню и всех ее жителей, но по пути внезапно передумал. Абби вздохнул. Теперь-то уж не видать ему здесь ни уважения, ни спокойной жизни. Кому понравится такой сосед? Неудавшийся мститель-убийца жалкого вида, калека, грозивший тростью всем на свете как злобный полоумный старикашка. Он, вероятно, просто струсил. Что бы там ни говорил доминус, все конечно решили, что он трус и приспособленец. Абби мечтал, чтобы в Кухню ворвался Гави и вдохновенной речью просветил всех, отчего же так случилось и как Абби удалось перебороть свою ненависть. Чтобы все знали. Люди должны знать о нём всё! Сам Абби не мог насобирать ни столько слов, ни столько смелости и уселся за столом, низко опустив голову, сосредоточившись на своих грязных ногтях.

— Налей-ка нам, Марлан, по кружечке, — прогремел Утал и весело шарахнул по столу кулаком, да так, что Абби подскочил на месте. Марлан, высокий тощий старик, сложил влажные красные губы в причудливо кривой усмешке и спросил:

— Взял себе нового работника? Не многовато тебе?

— Взял? Да это он меня взял, — громко рассмеялся Утал, оглядывая зал, откуда также раздались смешки, хоть в том, по мнению Абби, не было положительно ничего смешного. – Хоть силёнок маловато, но зато ума палата, — продолжал он нахваливать Абби.

Абби, довольно редко слышавший комплименты в адрес своих умственных способностей, недоверчиво уставился на Утала, подозревая, что над ним насмехаются.

— Дело отлично знает, отлично, — уверял Утал. – Фастарский кирпич знает наизусть, так что скоро у нас будут не печи, а загляденье.

Марлан одобрительно закивал и завозился с посудой возле небольшой бочки в углу. Вскоре он поставил перед ними две полные какого-то напитка кружки.

— Ваше здоровье, — и Утал принялся с удовольствием попивать да смаковать, подмигивая Абби. Тот кивнул и тоже взял свою кружку. К его радости это оказался какой-то крепкий алкоголь и вскоре Абби с Уталом на пару распивали недурную наливку да закусывали печёной картошкой, макая её в водянистый соус, в котором плавал крупным кусками лук да поблескивал жир.

— Где ж охотники? Что-то ни одного не видать? – обратился к Марлану Утал, удивлённо оглядывая зал. – Тихо у тебя сегодня.

— Наверняка сидят там у себя, — отмахнулся повар, — вот и пусть сидят. Тишины да покою от них, знаешь ли, иногда хочется.

Абби тоже подумывал о том, что давно не видел Гави, и ему не терпелось расспросить его об охоте. Однако после выпивки его очень быстро повело с непривычки, алкоголь ударил ему в голову, и Абби резко стало очень весело. Ему ужасно хотелось хохотать и хлопать кого-то по плечу, что он и делал, сидя за столом в какой-то большой компании, моментально собравшейся вокруг него. Все и рады были послушать, что нёс набравшийся Абби, покрасневший как наливка, которую он только что выпил. Он сидел во главе стола и громко рассказывал об их путешествии через лес да о себе самом, наслаждаясь неподдельным вниманием, с которым все кругом слушали его. После рассказа о победе над сколопендрой, все зашумели и дружно выпили ещё. Потом ещё.

Абби отшвырнул трость в угол и взобрался на лавку.

— Я ничего не забыл! – объявил он своим собутыльникам, еле поворачивая язык. — Я всё помню. Всё! Всю боль помню. И все пакости. И теперь… теперь я расскажу вам о них, чтобы всеее знали, чтобы знал весь мир. Я пришёл сюда жить, а не… ненавидеть. Никому не удастся меня испортить. Я хочу мира и я буду делать мир. Даже если… — он покачнулся, — даже если сломаю обе ноги. Нееет! Это всё равно меня не испортит. И я не собираааюсь унижаться ни перед кем, — он зачем-то указал пальцем вверх. — Я не собираюсь становиться паршивым. Я не паршивый!

— Не паршивый, не паршивый ты, — раздались голоса.

— Ничего не надо забывать! Зло не надо прощать! — продолжал Абби, хватая кружку, на дне которой плескалась жидкость. — И молчать не надо! Надо рассказывать, — он заглянул в кружку, улыбнулся ей и опрокинул остатки пойла себе в горло. — А если кто-то тут из вас паршивый спрятался, то он всё равно паршивый. И дела его паршивые, и душа у него паршивая и сам он кусок дерьма, потому что паршивость никуда не делась. А вы как думали? Спрятался тут и нормально? Нееет, не нормально, потому что спрятался значит сдался, значит продолжаешь паршиветь, а значит… и мир тоже паршивится. Из-за тебя!

Он покачнулся и полетел с лавки навзничь, но его подхватили и быстро поставили на пол.

— Так, пошли-ка на улицу, тебе надо покурить на морозце, приятель, — Утал хлопнул его по плечу и потащил к двери.

Они уселись на ступенях и принялись потягивать дым, глядя в сумеречное небо.

— Ох, хорошо же здесь, Утал, — пробормотал Абби, — хорошо же.

— Согласен. Когда не плохо, тогда оно хорошо. А вот когда плохо, так оно не очень, знаешь ли…

— Да, что-то в этом есть.

— Ага.

Некоторое время они сидели в молчании.

— А что ж делать, если не прятаться? — спросил вдруг Утал.

— Спасать мир.

— От чего?

— От себя.

— Как это? В смысле того? — Утал сомкнул пальцы на своей шее, закатил глаза и высунул язык.

— Да нет! — Абби раздражённо махнул рукой. — Гави говорит, если сам ты грязь, то и ныряй поглубже в грязь и чисти, чисти дерьмо, ищи, ищи в этой грязи что-то светлое и рано или поздно ты найдёшь.

— Или не найдёшь.

— Точно найдёшь. Сам видишь, какие кирпичи получаются из грязи. Красивые как буханка хлеба и прочные как железо.

— А как искать-то?

Абби пожал плечами.

— Ну не молчать и не прятаться так точно. А чего молчать-то? Помрёшь вот и помолчишь. А будешь говорить, так и спасёшь кого-нибудь. Авось кто и задумается, стоит ли творить… всякую дрянь.

Утал вздохнул и рассмеялся.

— Хороший человек твой Гави. Но не учёл он того, что бывают люди скверные. Ленивые. Которым ни искать, ни говорить, только прятаться охота.

— Учёл, — возразил Абби. — Гави всё учёл. Надо просто не повиноваться, но не абы как, а по-умному.

— Кому не повиноваться?

— Всему. Лени, например. Ну или там… ненависти. Богу тому же.

— И что, это работает?

Абби закинул руки за голову и прилёг на ступеньки.

— Только это и работает.

Он смотрел на тёмный деревянный козырёк над собой и ему мерещились разные причудливые образы меж сколоченных досок. Словно был это не козырёк, а дыра в небе, и сквозь неё отчётливо видел он небесных жителей, обречённых жить в бесконечной однообразной тьме и никогда не знать светлой и тревожной жизни.

Абби вдруг вспомнилась его бежевая стена. Как он смотрел на неё, упирался в неё глазами и никак не мог продавить взгляд сквозь её непроницаемый бежевый щит.

— Утал!

— Мм?

— Вот если бы я умер…

— Продолжай, — сказал Утал после некоторого молчания.

— Жил бы я здесь да скончался бы тихо-мирно, и люди бы сказали – помер Абинур. При жизни он хорошо чистил глину, а ещё он был добрым. На этом как бы всё… И знаешь что? Меня бы это устроило, мне бы это понравилось.

— Куда ты там помирать собрался, щегол, — проворчал Утал, махнув рукой. – На работу завтра не опоздай. Вроде выпил чуть, а развезло-то тебя…

— Я всю жизнь пил только чай.

— Оно и видно.

— Но я люблю чай.

— Полюбишь и спирт, здесь иначе никак.

— Наверное. Но знаешь, только не в одиночку. Я всегда пил чай один и теперь думаю, что нет ничего хуже, чем пить одному этот ваш спирт. Но я и не буду. Я теперь никогда не буду один.

— Вот это правильный настрой, — одобрил Утал. – Выпивать — так в тёплой компании, спать — так с тёплой бабёнкой. Да и самому не ходить с кирпичной рожей.

Абби промолчал.

— Или тебя бабёнки не интересуют? – ухмыльнулся Утал.

— Очень даже интересуют.

— Это хорошо.

— Но нужно же сначала подружиться.

Утал рассмеялся.

— Подружишься, не боись. Тоже мне, товарищ хахаль.

Утал засмеялся ещё громче. Абби махнул на него рукой и отвернулся. Он улыбался и дышал полной грудью.

 

— Сколько вам лет?

— Не знаю.

— Ну как же так?! – вскричал Экбат, обгоняя Дитя и заглядывая ему в лицо. – Как можно такое не знать? Ну хоть примерно?

— Но я не помню, — принялось оправдываться Дитя, пожимая плечами, — давно уже вылетело из головы. А зачем об этом помнить?

— Ну… чтобы знать.

— Скоро ли смерть? – усмехнулось Дитя.

Экбат тоже усмехнулся и раздражённо махнул рукой.

— Вы правда родились на тридцать второй день осени?

— Правда.

— Это вы помните, — ехидно заметил Экбат.

— Ещё бы не помнить, — улыбнулось Дитя, — это же самый прекрасный день в году.

— Почему?

Дитя остановилось и оглянулось по сторонам, взмахнув руками. Они втроём шли по лесу. Кругом всё было занесено сверкающим снегом.

— Это тот день, когда красота природы сверкает огнём, хоть и увядает, — торжественно объявило Дитя, — необратимо гибнет то, что так упорно расцветало. И гибель его столь прекрасна, сколь и ужасна. Это самый расцвет осени, самый пик её, самый противоречивый день – колебания жары и холода в эту пору возможны с самой большой амплитудой.

— Это можно сказать про любой осенний день, — проворчал Экбат. Дитя и доминус хором рассмеялись.

— Наверное, ты прав! – согласилось Дитя. – Но красиво у меня вышло, не правда ли?

— Красиво, — кивнул доминус. – Осень – ваше любимое время года?

— О да! Осень мягкая и прохладная. Так приятно бродить по палой листве босыми ногами.

— А вам не холодно? – спросил Экбат. – Босиком-то. По земле, по снегу.

— Иногда меня мучает столь сильный жар, что это для меня – истинное спасение, милый Экбат, — Дитя вздохнуло и взглянуло на свои ноги. На нём были тёплые сапоги Джис с высокими голенищами и ремнями, плотно обтягивающими икры. У Джис позаимствовали и нижнее шерстяное трико, которое вполне сгодилось в качестве штанов, а так же два толстых свитера и легкую полотняную куртку.

Они двинулись дальше. Путь их пролегал вглубь леса – доминус и Экбат провожали Дитя домой. Его хорошо накормили и одели, хоть Дитя и сокрушалось по своему дивному наряду, забытому в бане Япогора. Доминус обещал непременно раздобыть его и вернуть. Ткани, крой, мастерство, с которым была пошита эта необычная одежда – всё это давалось местным невероятно тяжело. Люди готовили каждый новый наряд Дитя целый год и обычно дарили ему обновки в день рождения, который являлся главным праздником в году. Тогда же дарили ему и лучшую пищу, и вообще каждый преподносил то, что считал лучшим своим творением за год. Обычно Дитя забирало лишь одежду и немного еды, однако бывали и удивительные исключения. Так у Дитя появился рояль.

— Он был мастером, — рассказывало Дитя по дороге, — настоящим мастером, который знал весь процесс от начала и до конца. Он создавал этот рояль семь лет. Сушил древесину, обтачивал кость, сам обрабатывал металл – только этому он учился год. Сборку производил в лесной чаще среди моих любимых вишен. Я думаю, это было главным детищем всей его жизни.

— Он очень любил вас, — заметил доминус.

— О да, — вздохнуло Дитя. – Мне случилось всего лишь раз обмолвиться, что я мечтаю о музыкальном инструменте, и он тотчас принялся за дело.

— И выбрал самое лёгкое – рояль, — недоумённо проворчал Экбат. — Сбацал бы балалаечку.

Доминус и Дитя рассмеялись.

— Зачем вам вообще музыкальный инструмент? – продолжал Экбат. – Вокруг вас и так всегда музыка. Куда пальцем ткнёте, там и играет. Пожелаете чудо – и вот вам музыка.

— Руки человека творят намного более удивительные вещи, милый Экбат. Созидать самому, прилагая всю глубину своего чувства, силу мышц и безудержный полет фантазии – высшее из всех земных человеческих наслаждений.

— Это истинно так, — горячо согласился доминус.

— Ну… наверное, — пробормотал Экбат, пожав плечами.

— Я мечтаю услышать ваше исполнение, — продолжал доминус. – Ваша импровизация будет настоящим откровением для меня…

— В четыре руки, — перебило его Дитя, — совместная импровизация. Мы сыграем вместе. Как тебе такое?

— Великолепно! Превосходно! – доминус раскраснелся, его глаза сверкали. – С нетерпением буду ждать.

— Долго ждать не придётся, — пообещало Дитя. Слушая их, Экбат раздражённо закатил глаза. Однако всю дорогу с интересом вникал в их беседы, не без удивления наблюдая за доминусом, который был столь бодрым и воодушевлённым, словно шагал не по сугробам в поисках лесного домишки, но по главной улице Фастара в поисках кайола. Его сияющее лицо было постоянно обращено к Дитя, он разглядывал его так, словно шёл рядом с говорящей лошадью и не мог поверить своим глазам. Экбат гадал, не перегрелся ли доминус накануне в бане.

— Мы пришли! – внезапно воскликнуло Дитя и резко прибавило ход.

Поначалу они не заметили ничего походящего на человеческое жильё, однако вскоре впереди в густой чаще замелькали просветы – они вышли к широкой поляне, окруженной со всех сторон стенами леса. Посреди поляны на холме стояла небольшая добротная изба. Перед ней был маленький дворик с нехитрым хозяйством. Чуть ниже по склону торчал какой-то совершенно чудовищный пень. Он был огромным как стол переговоров в Консенсусе. Доминус пораженно уставился на него, пытаясь представить каким было дерево.

— Великолепным, — тихо сказало Дитя. – Это был прекраснейший дуб. Многие дни довелось мне в блаженстве провести под сенью его ветвей. Но однажды в него ударила молния. И его судьба решилась очень быстро. Люди помогли мне заготовить из его останков дров на зиму. Мне не хотелось сжигать его. Казалось, я сжигаю своего друга. Но что было делать? Поэтому дуб был сожжён со всеми полагающимися почестями.

Дитя украдкой взглянуло на Экбата, тревожно вздохнув. Тот вертел головой, оглядывая окрестности, и в нетерпении топтался у пня, мечтая уже войти в дом.

— Однако какая неучтивость! – встрепенулось Дитя. – Добро пожаловать, друзья мои! Вы всегда желанные гости в моём доме. Я немедленно обогрею и накормлю вас.

Дитя поспешило к двери и широко распахнуло её, пропуская вперед доминуса с мальчиком. У крыльца стоял низенький столик, заваленный чищенными от коры ветками и брусками. С козырька свисали какие-то подвески, состоящие из деревянных трубок, которые мелодично перестукивались друг о друга и ловили крохотными отверстиями дуновения ветра. Они были украшены перьями и засушенными цветами. Ими же была сплошь увешана и мощная входная дверь. На пороге лежал яркий плетёный ковёр. Доминус переступил через него, не желая топтать ботинками красивую вещь, Экбат тоже прокрался мимо. Очевидно, ковёр предназначался для босых ног Дитя.

В доме царил полумрак. Это был очень уютный полумрак – свет из маленьких разноцветных окон в толстенных бревенчатых стенах падал на огромную кровать, занимавшую почти всё помещение. Она торжественно стояла посреди дома прямо напротив большой печки. Под одним окном располагался стол, заставленный глиняными мисками и прочим скарбом, там же стоял единственный стул.

— Гостей у меня обычно не бывает, — сконфуженно пояснило Дитя.

Доминус двинулся к кровати, ловко лавируя между многочисленными диковинными подвесками, спускающимися на верёвках с потолка, — повсюду тихо покачивались резные фигурки неведомых животных, украшенные перьями, сухие букеты из цветов, травы, шишки, ветки, ракушки, трахеи, хвосты, зубы, когти, кости, в том числе и человечьи… Это было поистине странное зрелище. Особенно много таких подвесок было над кроватью. Сама кровать напоминала гнездо – в куче разноцветных одеял и подушек, скомканных по кругу, можно было развалиться в любой позе и напропалую спать. Как в настоящем гнезде, там лежали и перья – они просыпались из корзинки, заполненной целой коллекцией разноцветных птичьих украшений.

— Отпад! – восхищенно воскликнул Экбат, озираясь по сторонам. – Во жуть. Я бы жил в таком доме!

Он повертел в руках череп какой-то птицы, свисающий на веревочке с потолка.

— О, живи, разумеется, — откликнулось Дитя. – Если хочешь, это будет твой дом.

Доминус тайком взглянул на Экбата и помотал головой. Тот кивнул.

— Да ну, — протянул мальчик. – Это я из вежливости. Здесь… темно и холодно.

— Сейчас станет гораздо теплее, — пообещало Дитя, торопливо засовывая в печь щепки. – И светлее… Вот и огниво.

Вскоре в печке весело заплясал огонь. Дитя принялось хлопотать и готовить чай. У него была одна единственная кружка – большая, глиняная, с ручкой, напоминающей ухо, разрисованная какими-то чудными узорами. Поэтому гостям пришлось довольствоваться небольшими пиалами.

— А почему к вам не ходят гости? – поинтересовался Экбат.

— Не хотят, — пожало плечами Дитя. – Немного боятся…

— Чего же здесь страшного?

— Я, — Дитя виновато улыбнулось. У Экбата по спине пробежался холодок. – Это была шутка, милый Экбат. Хотя и не шутка. Большинство людей не в силах оставаться со мной наедине. Они не выносят этого.

Экбат фыркнул.

— Дураки. Вы же хороший.

Дитя грустно усмехнулось.

— Я стараюсь, милый Экбат. Но, видимо, получается не так хорошо, как всем хотелось бы…

Дитя принялось раздеваться у большого сундука. Оттуда оно выудило какой-то неимоверно объемный наряд, напоминающий тёплое шерстяное платье плотной вязки с высоким горлом, с гигантскими широкими рукавами, ниспадающими манжетами до пола. Платье было разноцветным, что считалось роскошью в урочище — тёмно-красный цвет в сочетании с тёмно-синим выглядел истинно по-королевски даже по фастарским меркам. Дитя облачилось в платье прямо поверх льняной рубахи, которую даровала ему Диа. Оно осталось босым и распустило свои волосы, немедленно принявшись расчесывать их деревянным гребнем.

Пока закипала вода, Дитя без умолку трещало, рассказывая о своей уединённой жизни, которая оказалась весьма насыщенной. Помимо блужданий в чаще и занятий музыкой, Дитя увлекалось и нырянием в Утал. Не смотря на то, что течение в нём было очень быстрым, вода — всегда ледяной, а глубины скрывали опасные острые скалы, дело это невероятно занимало Дитя. Трудно было поверить, что этот хрупкий с виду человек мог преодолевать стремительные воды и претерпевать колючий речной холод. Вдобавок Дитя любило время от времени удить там рыбу, что тоже казалось невероятным, пока Дитя не указало на смотанные удочки в углу.

Щели в стенах бревенчатого дома были утыканы сухим мхом. Экбат разглядывал это замысловатое утепление пока пил чай, сидя на кровати. Ему всё больше нравилось здесь, и он дал сам себе слово регулярно навещать Дитя. Варенье у того было великолепное – вишнёвое, без косточек!

Доминус тоже был в восторге от угощения. После чая он вознамерился вымыть посуду, но Дитя наотрез воспротивилось этому и самостоятельно сполоснуло пиалы, чашку и ложки в бадье на крыльце. Тогда доминус предложил принести дров – дровница возле печки почти опустела.

— Там на улице совсем и нет ничего, — Дитя сконфуженно почесало в затылке. – Колоть надо.

— Позвольте мне…

— О нет! — замахало руками Дитя. – Я сейчас, сейчас. Я всё сделаю, вы только никуда не ходите, посидите здесь!

Дитя замотало волосы поясом, быстро сбросило платье и в одной рубахе да трико помчалось на улицу.

— Ты бы всё же сходил, — посоветовал доминусу Экбат. – Она, поди, и топор-то не поднимет, куда уж ей там дрова рубить.

Доминус покачал головой.

— Я там не нужен. Сам погляди.

В окно они увидели, как босоногое Дитя вышло во двор с громадным топором на плече. С неожиданной силой и прытью оно принялось колоть дрова, обрушивая лезвие топора на беззащитные чурбаны. Экбату казалось, Дитя вот-вот устанет и без сил опустится на снег, но то совершенно неутомимо накололо целую гору дров, притащило их в дом и так растопило печь, что всем стало нестерпимо жарко.

— Что ж! – Дитя потёрло ладони. – Гостей полагается развлекать, так ведь? Вы не будете против, если я спою вам?

— Нет-нет! — хором воскликнули доминус и Экбат.

— Спойте, прошу вас, — сказал доминус, — стоит ли скрывать, что мы мечтали и надеялись, что вы осчастливите нас своим дивным голосом.

— Ага, — подтвердил Экбат. – Только что-нибудь весёлое.

Дитя задорно улыбнулось, уперев руки в боки.

— Весёлое? Что ж! Отличный выбор, милый Экбат. Итак, за мной, друзья!

Они вышли на улицу. Доминус и Экбат уселись на крыльце, Дитя же вприпрыжку поскакало к большому пню, начав что-то мурлыкать себе под нос. Вскоре мурлыканье переросло в бравурное громкое пение. Дитя вскочило на пень как на сцену и хлопнуло в ладоши. Со всех сторон, где росли деревья, грянула ритмичная музыка. Кроны качались, словно махали руками, ветки гнулись словно смычки, ну а Дитя запело жизнерадостным мужским голосом бодрую песню, выплясывая при этом на пне какой-то замысловатый танец. Вокруг него взвихрился снег, из лесу поднялись ввысь птицы. В конце концов, волосы Дитя вырвались из причёски и взметнулись вверх, словно щупальца осьминога. Голос его становился всё громче и раскатистей, по лесу неслось его эхо.

Песня была прекрасна. Её звучание рождало в груди ощущение взрыва — хотелось немедленно вскочить и вспыхнуть как факел. Голос Дитя проникал под кожу, окутывал шею, пронизывал грудь и голову.

Экбат сидел, схватившись за виски. Ему казалось, что в его черепной коробке мечутся тысячи птиц, которые пытаются выбраться на волю. Он сдерживал их ладонями и озирался по сторонам, поражаясь разыгравшейся посреди ясного неба буре.

Доминус же пребывал в молитвенной позе и был совершенно погружён в происходящее, будто выступление Дитя было неким таинством, требующим особенного понимания.

Экбат вдруг вскрикнул и схватил его за рукав, указав пальцем в сторону. Из леса выкатилось нечто бурое и подвижное. Вначале его плохо было видно из-за сугробов, но вскоре из снега вынырнул огромный медведь. Дитя тоже приметило его и прекратило пение. Умолкла и музыка.

Медведь встал на задние лапы и издал громогласный утробный рёв. У Экбата от страха отнялись ноги, и он замер, затаив дыхание. Доминус медленно поднялся, подхватив под руку и мальчика, и принялся заталкивать его в дом.

Дитя же, по-видимому, убегать не собиралось, поэтому доминус мысленно прикинул, где лежит топор и какова скорость взбешенного медведя, и начал отходить к дровнице.

Дитя приветливо улыбнулось и махнуло рукой.

— Снова ты! — весело воскликнуло оно. — Здравствуй, господин медведь. А ты всё не спишь. Да пытаешься бросить мне вызов. И вновь напрасно!

Медведь взревел ещё громче, разинув пасть так широко, как только мог, и продемонстрировал свои страшные зубы.

Экбат в ужасе следил за ним, выглядывая из-за двери. В руках у него было горящее полено, которое он вынул из печки. Ему хотелось пойти к Дитя, но он не мог себя заставить.

— Вот как? — усмехнулось Дитя в ответ на медвежий рёв. — Неплохо в этот раз. Но позволь, всё же, напомнить тебе как это делается.

Дитя набрало полную грудь воздуха, шутливо оскалило зубы и издало ответный звериный рёв. Он был столь громким и ужасающим, что Экбат моментально захлопнул дверь, а доминус уронил топор. Лес встрепенулся, птицы, летавшие по небу во время выступления Дитя, с криками бросились врассыпную. Казалось, на поляне бушует разъяренный дракон, выдыхая пламя. Чудовищный рёв Дитя напугал медведя и тот метнулся в сторону леса, признав полное поражение перед могущественным соперником.

— Что ж! — весело вскричало Дитя ему вслед. — Возвращайся вновь и попытай счастья ещё раз, друг мой! Это мой старый знакомец, — пояснило оно доминусу, спрыгивая с пня. — Он часто приходит выразить своё возмущение, думает, что я посягаю на его территорию. Однако сейчас уже холодновато, странно, почему он не залёг – это дурной знак.

— Вы уверены, что вы в безопасности? — спросил доминус, откладывая топор на место. — Он может выскочить внезапно. Вы можете пострадать!

— О нет, Гай. Поверь, лес не причинит мне вреда.

— Я вообще не удивлён, что к вам не ходят гости, — проворчал Экбат, выглядывая из-за двери.

Дитя грустно улыбнулось и пожало плечами.

— Мне так-то тоже пора, а то я опоздаю на работу, — важно сообщил Экбат. — Диа сказала, что я могу приходить в цех после обеда, и я обещал прийти. И отобедать, кстати, она разрешила у неё же.

— Адиафора добрая женщина, — заметил доминус. – Хорошо, что ты подружился с ней. И раз уж дал ей слово, то нам пора в путь.

— Но как нам теперь идти, там бродит этот ужасный медведь.

— Я провожу вас, — вмешалось Дитя. – Но ты, Гай, по-прежнему будь же моим гостем, твоя компания мне очень по душе.

— Хорошо, я вернусь вместе с вами, — улыбнувшись, сказал доминус.

— О, возвращаться вовсе не обязательно!

— Как это?

— Я покажу тебе.

Дитя натянуло сапоги, надело своё тёплое платье и все вместе они двинулись в обратный путь.

— Готов? – спросило Дитя, беря доминуса за руку.

— Готов, — ответил тот, не имея ни малейшего представления к чему надо готовиться.

— Идём, — они шагнули с крыльца и поспешили за Экбатом, деловито шагавшим к лесу.

Поначалу ноги доминуса почему-то вязли в снегу как в зыбучем песке, и он с трудом пробирался по уже утоптанной тропинке, дивясь собственной слабости. Дитя крепко держало его за руку, поэтому доминус не отстал от всех, но продолжал брести, с каждым шагом всё больше чувствуя облегчение и прилив сил. Вскоре он бодро шагал наравне со всеми, пристально глядя по сторонам и высматривая медведя. У кромки леса Дитя вновь тронуло его за рукав.

— Оглянись.

Доминус обернулся и остолбенел. На крыльце дома он увидел Дитя и самого себя, смотрящих им вслед.

— Помаши.

Доминус вяло потряс рукой.

— Помаши и ты.

Он снова поднял руку.

— Да не ты, а ты! – рассмеялось Дитя. Доминус, который стоял на крыльце, помахал в ответ.

— Старайся слушать лишь меня, — обратилось к нему Дитя у кромки леса. Оно тронуло пальцами его лоб. – Сосредоточься на мне.

— Хорошо.

— Идём скорее, пока Экбат не начал оглядываться.

Они поспешили в лес. Доминус постоянно оборачивался и осматривал свои руки и ноги, проверяя на месте ли его тело, настоящее ли оно. Вскоре доминус и Дитя, оставшиеся на крыльце, скрылись в доме, и он в какой-то мере испытал облегчение, вновь почувствовав себя целостным.

Войдя в дом, доминус притворил дверь и устало привалился к ней спиной.

— Слабость скоро пройдёт, — сказало Дитя, усаживаясь на край кровати. – Ты прекрасно справляешься.

Доминус тоже поплёлся к кровати и упал на колени у ног Дитя. Он молча уставился на него, не мигая, и осторожно взял его ладони. Сложив их у Дитя на коленях, он припал к ним лбом. Дитя погладило его по голове.

— Гай. Не откажи мне в дерзновенной просьбе.

— Что угодно, — откликнулся доминус.

— Поиграй со мной.

Доминус медленно поднял голову.

— Во что же?

Дитя низко наклонилось к нему и сунуло руки под кровать. Оно с грохотом выдвинуло какой-то пыльный ящик, полный деревянный брусков.

— В блоки! – в глазах его стояли слёзы радости.

— О… о, разумеется. Давайте играть! – выпалил доминус.

— Сегодня самый счастливый день в моей жизни! – воскликнуло Дитя, хватая ящик и бросаясь на улицу.

Они уселись на крыльце, Дитя вывалило блоки на пол.

— Итак, правила такие – строим башню, по очереди ставим блоки друг на друга. Чей ход обрушит башню, тот и проиграл.

— Понял, — улыбнулся доминус.

— Поехали! – Дитя азартно потёрло руки и поставило первый блок.

Нехитрые правила компенсировались сложностью форм блоков. Многие из них были неустойчивыми и угловатыми, и выстроить высокую башню из них было довольно проблематично.

Они по очереди выигрывали друг у друга, и каждую свою победу Дитя знаменовало звонким дельфиньим кличем. В самый разгар игры Дитя вдруг поинтересовалось:

— Не хочешь заняться иной игрой?

— Даже не знаю, — пожал плечами доминус, осторожно отпуская установленный им блок, — и эта очень хороша. Может, сперва закончим её?

— Эту мы прерывать не будем, — пообещало Дитя. – Но мне так страстно хочется доставить тебе наслаждение!

Доминус промолчал, сосредоточенно оглядывая башню.

— Ну так что, идём? – спросило Дитя, медленно убирая пальцы от поставленного им блока.

— Куда же? – доминус всё не отрывал глаз от башни.

— К роялю, куда же ещё! – весело воскликнуло Дитя, взмахнув руками и чуть не уронив конструкцию.

Доминус кивнул и усмехнулся. Потом он рассмеялся и, в конце концов, захохотал. Он хлопнул себя по коленям и встал.

— Эх, Гай, — сказало Дитя, приобнимая его за плечи, — нельзя же быть таким испорченным.

Доминус хотел возразить, но Дитя вдруг посерьёзнело и стиснуло его покрепче.

— Сейчас может быть немного больно. Но это быстро пройдёт. До рояля далеко и обычным шагом мы будем тащиться целую вечность. Поэтому мы пойдём не по пути, но по времени. Помни, мы не просто «где», мы ещё и «когда».

Доминус кивнул.

— Повторяй за мной, — Дитя сделало широкий шаг и занесло вторую ногу. Доминус, влекомый им, шагнул и замер, ожидая дальнейших указаний. – Смотри прямо вперёд и шагни на десять минут.

Дитя опустило ногу, доминус тут же повторил за ним. Лес стал приближаться, они же словно и не двигались. Лес всё притягивался к ним и разворачивался подобно тоннелю, пока они завершали свой шаг.

— Теперь убери их, — произнесло Дитя медленно и гулко, будто из бочки.

Доминус оглянулся и увидел, что позади него через лес и поляну до самого дома выстроилась целая армия доминусов, ошеломленно застывших с задранной ногой.

— Сосредоточься ими всеми на себе сейчас, — Дитя похлопало его по груди. Доминус кивнул и зажмурился. Он весь напрягся и принялся сжимать и разжимать кисти рук. – Можешь расслабиться, у тебя получилось. Теперь шагни на тридцать минут… Теперь снова убери их. Если их не убрать, ты не сможешь добраться до цели, ты застрянешь, поскольку будешь изнурён и потерян.

Они сделали пять шагов, пока не достигли рояля. Доминус без сил повалился в снег. Он дышал тяжело и часто, будто взмыленная лошадь. Лицо его было красным, руки дрожали, к тому же сильно болело в груди. Дитя опустилось рядом и погладило его по щеке.

— Ты великолепно справился. Ты был идеален. И сейчас тебе станет легче. Ты почистил за собой, посему быстро придёшь в норму.

Вскоре доминус и впрямь отдышался и успокоился. Боль отступила, и он смог подняться, с удивлением оглядывая уже знакомые места. Голые черные вишни на снегу напоминали мраморный узор – даже зимой эти места были красивы и действительно дарили вдохновение, хотелось немедленно огласить эти места музыкой.

Дитя указало на камень, любезно приглашая доминуса присесть за клавиши. Они устроились рядом, и Дитя подняло крышку рояля. Без лишних слов оно опустило руки на клавиатуру, и рояль печально вздохнул под его пальцами. Словно мягкие хлопья снега, поднимающиеся с земли, музыка окутывала их обоих. Громадная снежная масса, разделенная на мельчайшие пылинки, овевала и захватывала их.

Доминус глядел на руки Дитя, держа свои ладони на коленях. Очень медленно он поднял их и столь же медленно, но уверенно опустил, возникнув в музыкальном снежном порхании Дитя как порыв ветра. Его пальцы забегали по клавишам. Взвихрилась метель.

Они играли в полном молчании. Вокруг ничего не было видно за плотной завесой снега, беснующегося вокруг них сильнейшей вьюгой. Доминус быстро переставлял руки, подавался корпусом вперёд, запрокидывал голову и вонзался пальцами в рояль вновь и вновь. Дитя же вдруг убрало руки с клавиатуры. Оно встало на камень и легко запрыгнуло на рояль. Скрестив ноги, оно уселось наверху лицом к доминусу и, не отрываясь, смотрело на него. Доминус также глядел прямо в глаза Дитя, не прекращая играть. И чем дольше он всматривался в спокойный, глубокий взгляд Дитя, тем яснее понимал связь между ними, возникшую как родник из-под земли и устремившуюся в него со всей мощью.

«Зачем мы здесь?» — подумал доминус.

«Мы готовимся узреть истину», — осознал он ответ.

«Что даст нам это знание?».

«Ничего».

«Тогда зачем им обладать?»

«Не нужно воспринимать истину как прорыв в сознании. Но как путь непрерывных изменений, лишь следуя которому можно принять и осознать всю глубину истины. Знания сами по себе пусты и бесплодны, если пуст и бесплоден был и путь к ним. Лишь осознав истину в себе самом, можно понять предназначение своего пути».

Ни один мускул на лице Дитя не дрогнул. Неподвижно сидело оно на рояле, глядя на играющего доминуса. Снег поднимался с земли и улетал в мутное серое небо, постепенно оголяя ближайшие заросли.

«Жизнь нужна лишь ради самой жизни» — подумал доминус.

«Да, друг мой. Люди здесь не ради истины, но ради пути к ней. И пройдя этот путь, подходят они к своему концу в этом мире, ибо постижение истины есть конец. Либо, не найдя её, начинают путь новый, всё также полный противоречий».

«Есть ещё третий путь – путь совершенного человека».

«О да. Совершенный человек окончит своё существование лишь вместе с мирозданием. Именно ему удастся постичь величайшую Тайну – Первопричину всего».

«Для этого нужно обладать великой верой и великим разумом».

«Быть совершенным – тяжкая ноша, Гай. Требуется огромная сила, чтобы влачить её. Ибо совершенный человек постигает все истины, проходя нелёгкий путь к каждой из них, и все пути эти лежат через собственное сердце человека».

«И это приносит боль, забыть которую порой невозможно».

«Твоя боль тщетна, если ты не помнишь о ней. Как и вера тщетна, если слепа. Разум защитит твоё сердце».

Дитя улыбнулось и медленно поднялось на ноги. Спрыгнув с рояля, оно протянуло руку доминусу.

— Что ж, Гай, продолжим дивную игру в четыре руки?

— Безусловно! Я только разыгрался.

— Чудесно, — обрадовалось Дитя. – Останемся же здесь. Но и двинемся дальше, я хочу показать тебе одно место – держу пари, ты там ни разу не был.

Доминус кивнул и покрепче уцепился за его руку.

— Помни, — серьёзно напутствовало Дитя, — дыши в лесу, согревайся в доме у огня. Используй мир вокруг себя – распутывай его, раздвигай его. Используй своё сознание – распутывай его, раздвигай его.

— Понял.

— Я постараюсь помедленнее, но и ты не зевай. Поспевай за мной! – Дитя подмигнуло ему и рвануло вперёд.

Мир бешено захлестал вокруг калейдоскопом – одно мгновение длился их путь, однако доминус насилу удержал ладонь Дитя, едва не потерявшись в безумном вихре света и теней.

Они очутились во мраке. Он давил со всех сторон плотной стеной, тяжко было и рукой пошевелить. Доминус с трудом повертел головой – повсюду царила непроглядная холодная тьма.

«Где мы?!» — подумал доминус.

«На дне океана».

«Океана?..».

«Именно. Халедского Белого океана».

Доминус вдруг понял, что они больше не держатся за руки. Дитя не было рядом.

«Где же вы? Где вы?»

Он медленно выставил вперёд руки и принялся ощупывать пространство перед собой.

«Ты напуган тьмой. Но Гай, это не тьма. Подводный мрак не идёт ни в какое сравнение с истинной тьмой, которая столь пуста, что в ней невозможно отыскать ни малейшей искры света. Но ты окружён целым миром. Именно этот мир поможет тебе прозреть даже в самом непроглядном мраке. С его помощью ты почувствуешь и отыщешь то, к чему стремишься».

Доминус брёл по дну, запинаясь обо что-то острое, проваливаясь в каменистые щели и врезаясь в скалы. В ногах у него путались какие-то громадные колючие рыбины, руками он постоянно натыкался на что-то скользкое и подвижное. Пальцами он осязал воду и шёл, словно пытаясь нащупать невидимую нить. Казалось, каждая молекула воды имела значение, каждая частица многоликого океана говорила с ним, и он силился понять пространство и осознать себя его частью. Вскоре он пошёл увереннее, разгоняя мрак ладонями перед собой. В конце концов, он остановился и разверз руки в стороны, словно приоткрывая занавес. В тот же миг мрак окончательно расступился, и он увидел прямо перед собой Дитя, стоящее на песке с большой, прозрачной как стекло рыбиной в руках. Волосы Дитя колыхались словно громадные водоросли, само оно улыбалось и поглаживало рыбу по глянцевому телу.

«Взгляни, какая красавица!»

«Удивительное создание».

Каждый орган рыбы можно было рассмотреть сквозь прозрачные бока. Красные косматые плавники её зыбились в воде как рваный тюль на ветру. Дитя медленно расправило руки, и рыба выпорхнула из его объятий, отправившись восвояси. Доминус, глядя на неё, покачнулся, словно собирался уплыть вслед за ней.

«Что ж. На сегодня достаточно, друг мой. Тебе необходим отдых. Я предлагаю тебе вернуться».

«Вы правы, я чувствую усталость. Что я должен делать?»

Дитя приблизилось к нему и положило одну ладонь на его лоб, другую на грудь.

«Сосредоточься на себе в том месте, куда желаешь попасть. Вернись туда, откуда отправился. Хорошо почисти за собой».

Доминус закрыл глаза. Когда он открыл их, то снова увидел перед собой лицо Дитя. Теперь оно озарялось тёплым светом от печки. Они оба сидели в доме у огня, Дитя держало свои руки на лбу и груди доминуса так же как на дне океана.

Лицо доминуса покрылось испариной. Он тяжело дышал и чувствовал ломоту во всём теле. От головокружения он повалился на пол, и Дитя подхватило его голову, уложив на свои колени.

— Я понимаю, тебя переполняет море впечатлений, — сказало оно. – Ты устал и ошеломлён, оставайся же здесь у меня. Насовсем. Отдохни, выспись как следует, соберись с мыслями.

Доминус помотал головой.

— Простите, я не могу остаться. У меня есть обязательства перед другими, я не могу подвести их.

— Понимаю, — кивнуло Дитя. – Но непременно возвращайся. Я буду ждать тебя.

Отпоив доминуса чаем и накормив его копчёной рыбой, Дитя насобирало ему в дорогу целый баул разнообразной снеди. Казалось, оно опустошило всю свою кладовку. Доминус попробовал отказаться от даров, но увидев обиженное лицо Дитя, поспешил отблагодарить его и принять пищу.

— Вам оно нужнее чем мне, — сказало Дитя, провожая доминуса во дворе. – Там у вас и стар, и млад голодные сидят.

— Благодарю вас, это и впрямь огромная помощь для нас.

Они остановились у большого пня. Доминус крепко пожал руку Дитя.

— Завтра я вернусь.

— Я знаю.

Дитя грустно улыбнулось.

— На этом месте мы расстаёмся. На этом же месте встретимся завтра вновь, — пропело оно.

— Непременно.

— Гай, я всегда буду ждать тебя. В этом ли месте, или ином – ты всегда можешь прийти ко мне. Где бы мы ни были, когда бы мы ни были – мы встретимся вновь.

Доминус склонил голову.

— И я приду.

Дитя поцеловало его в лоб, и доминус отправился в деревню. Он недолго прошёл и обернулся. Дитя уселось на пень и помахало ему рукой. Он помахал в ответ и продолжил свой путь.

Весь оставшийся день доминус провел на заднем дворе Дома Охотника. Он рубил и таскал дрова, отрабатывая за всех их проживание в бараках, и усердно работал до самой темноты, стянув с себя и ватник, и свитер.

Перед тем как отправиться на работу, он заглянул в бараки и накормил Вессаля и Каштана, которые провели весь день у печки. Он так же хотел предложить поесть и Деорсе и вопросительно пнул нары, на которых тот лежал связанный Экбатом словно окорок. Но Деорса лишь расхохотался, и доминус, содрогнувшись, тут же покинул их жилище.

В самый разгар работы доминус услыхал собачий лай и вышел на дорогу, забросив топор на плечо. Каштан, виляя хвостом, вёл Вессаля прямиком к нему.

— Господин Вессаль? – удивился доминус, утирая вспотевший лоб. – Решили всё-таки выбраться вечерком?

— Так и сдуреть, знаете ли, можно за целый день в бараках, — ответил, смеясь, старик, — и я всё-таки не хочу прикидываться ветошью, помозолю уж глаза местным, пусть привыкают.

— Присядьте, — доминус проводил его во двор и усадил на лавку у сарая. – Что вы думаете об этом месте, Ингур?

— Об урочище? Смешанное впечатление. Я бы описал это так – словно кто-то рассказывает мне безумно интересную историю, но у него при этом сильно воняет изо рта.

— Очень точное описание, — рассмеялся доминус.

— И я хочу слушать и слушать – не оторваться. Но меня не покидает тошнотворное чувство, Гай. Я ловлю себя на мысли, что автор этой истории – давно уже мёртв, оттого и смрад. И эта легенда из склепа тем и ценна, что автор её побывал на том свете.

 

После удачной охоты и речи не могло быть о том, чтобы не посидеть тесным братским кружком у костра рядом со сваленной в кучу дичью да не выпить как следует. А уж выпить, закусить и покурить — того навалом было у охотников, проводящих в лесу целый день.

Огонь запалили на славу — и гудел, и трещал он, а щёки обжигал как сто лихих пощёчин. И в тесном мужицком кругу у каждого было горячее красное лицо, а глаза блестели, как блестели и лоснящиеся носы, и жирные от пищи губы. Выпивали очень много, с наслаждением да присмешками — гляди, мол, как я хорош, выпивши, сейчас посыплются шутки из моего дезинфецированного хайла, чистые да отборные, какие всегда рождаются после алкогольных полосканий.

И шутки сыпались, и никто здесь не шутил зло да обидно, скорее всё скатывалось к пошлости, но в том была такая прелесть и азарт, что никому вовсе не могло это надоесть. И покуда шутники лезли из кожи вон, упражняясь в остроумии, остальные жрали что есть сил, дабы не окосеть да не осрамиться перед собратьями. При том все хором ржали и давились пережёванной едой, угорая от костра да срамного юмора.

Дела не обсуждались на таких привалах, сии посиделки носили характер исключительно увеселительный да интимный. Это было также время для взаимных чествований, и мужичьё расточало друг другу горячие комплименты, подробно описывая всем присутствующим кто чем занимался на охоте да как проявил себя. Не принято было нахваливать себя самого. Скромно умолчать о собственных подвигах — это считалось достойным. О других же  добрые слова так и рвались с обожженных выпивкой, перцем да костром губ. Порою доходило и до взаимных объятий, а после и лобзаний, что совсем никого не волновало, поскольку охотники в своём братстве не чурались друг друга ни в чём, а посему делились всем что имели. И поскольку имели немногое, и никто не имел чего-либо в разы больше, нежели остальные, принимали они друг друга равными во всём. И глумления здесь не были возможны ни над кем, ибо к тому не было ни желания, ни повода.

Гави был озадачен и смущён. Хохотал он, впрочем, не тише остальных. А ел за троих, поскольку с самого утра не взял в рот ни крошки. Пил он неохотно — ему не понравился алкоголь ни в каком виде, и сам себе он так же не понравился — проснулись в нём внезапные неуместные хихиканья да жесты, и потому Гави поспешил притормозить с возлияниями, вдобавок его неслабо тошнило от сигаретного дыма. Налегал он на сало и свежий хлеб и смолотил без малого две буханки. И поскольку рот его был всегда занят, говорил он мало, лишь подхахатывал временами, чему и был рад — в сей компании он чувствовал себя индюком среди орлов. Он мало что смыслил в пошлом юморе, хотя шутки оказались недурными и забавляли его, к тому же его робость и нелюбовь к новым знакомствам нисколько не ослабли после нескольких порций отличнейшей наливки. Настойчивые хвальбы Ётала, который сидел под боком и всё хлопал по плечу да тряс жующего Гави, да заглядывал своим предовольным лицом в его сконфуженное лицо, делали только хуже, и Гави лишь кивал да пожимал плечами в ответ на очередные дифирамбы.

Доставалось и собакам – их хвалили, трепали им холки да кидали лакомые куски. Те охотно сжирали подачки и радовались людскому вниманию и ласке. Гави испытывал гордость за своих подопечных, хоть ему и было не по душе ремесло, которым приходилось им заниматься.

Он пожалел, было, что здесь же у костра не сидел с ними Вессаль, который мог бы поучаствовать в любом разговоре, причём сразу в нескольких из них. Впрочем, он тут же усмехнулся, представив степенного старика в обществе разухабистых охотников.

Гави оставил Вессаля одного в бараках и теперь волновался, как бы тот не оголодал да не околел там ненароком, хоть старик и демонстрировал удивительную сноровку, подкладывая дрова в печь. Для этого Гави перетащил в бараки все дрова, какие нашёл снаружи. К тому же доминус обещался раздобыть еды и накормить старика днём, а уж ему можно верить.

В конце концов, Гави совершенно надоело торчать у костра и слушать местное песенное творчество, которым щедро делились с ним охотники. Он задыхался от вони и жары, к тому же был стиснут между двумя дюжими бочинами Ётала и Глита, которые считали своим долгом развлечь и растормошить его и бормотали ему в оба уха какие-то скабрезные истории. Не утерпев, он решительно встал и шагнул за пределы кружка, облегченно вдохнув в себя свежий морозный воздух.

— А вот и первая пробка из бочки, — услышал он вслед. Все засмеялись. – Смотри, всё там не загадь, мне местечко оставь.

— Я, пожалуй, тоже схожу.

— Да и я.

Все заёрзали. Гави забросил за плечи рюкзак, велел собакам оставаться у огня и зашагал в сторону густого сосняка.

— Друг Гавестон, — без малейшей усмешки окликнул Гави Ётал, — смотри, далеко не броди.

Гави с улыбкой кивнул ему и двинулся дальше. «Как будто я могу потеряться. Кецаль мигом отыщет меня».

Он шёл, временами оборачиваясь на хохот да посматривая на костёр и людей вокруг. Невольно он поймал себя на мысли, что они ему нравились. Особенно отсюда, издалека. Слишком уж утомительны. Но он привыкнет. А может, и сам станет таким же.

Гави нахмурился. Было ещё светло, но близились сумерки. Ему хорошо шагалось по свежим хрустким сугробам, хорошо дышалось, но было одиноко и отчего-то совершенно не хотелось звать собак. Хотелось звать кого-то, кто поймёт его полностью и без остатка и сможет вести с ним беседу увлекательную и абсолютно созвучную его мыслям и чувствам. С этой задачей может справиться, пожалуй… один только Глас Божий.

Гави присел на бревно и закрыл глаза.

— А вот и великий спорщик Гавестон Фрельзи! – грянул над его ухом радостный возглас.

От неожиданности Гави дёрнулся в сторону и резко развернулся. У бревна, заложив руки за спину, стояло Дитя, разряженное в пышные красно-синие одежды.

— Вы? Вы здесь? Зачем подкрадываетесь из-за спины? — возмущённо выдохнул Гави.

— Прошу прощения, — сказало Дитя, смутившись, — отчего-то мне показалось, что ты ждёшь именно меня и будешь рад меня видеть.

— Как вы вообще здесь оказались? Где ваш дом?

— Я живу неподалёку. Мне пришло в голову навестить моих любимых охотников, только и всего.

Дитя улыбнулось, пожало плечами и принялось медленно обходить поваленное дерево.

— Кстати, почему это я спорщик, ещё и великий? – припомнил Гави первые слова Дитя.

— Ну как же! Твоё разумное неповиновение нынче у всех на устах.

— Разве?.. – недоверчиво пробормотал Гави.

— О вас все только и говорят, о тебе да Абинуре. Как раз как ты и хотел.

— Откуда вам знать чего и когда я хотел? – ещё больше насторожился Гави.

Дитя вздохнуло.

— Ты прав. Что я могу знать? Я всего лишь сторонний наблюдатель. Люди так сложны, что иногда кажется, будто знаешь человека всю жизнь, но он совсем иной. Ты полагаешь, что знаешь все его чувства и желания, но… он вдруг жертвует ими, расправляется с ними самым безжалостным образом и становится совершенно другим. Удивительная метаморфоза.

Повисло молчание. Дитя остановилось на расстоянии вытянутой руки от Гави и замерло.

— А где же Гай? – поинтересовался Гави, вспомнив о доминусе, спешившем с утра нанести визит Дитя. – Вы встречались?

— О да, он и сейчас со мной, — закивало Дитя.

— Где? В лагере? – Гави завертел головой.

— Нет-нет, он, скажем так, постигает глубины своего сознания и учится выныривать из них обратно.

— Простите, мне сложно вас понять.

— Мне кажется, мы обязательно придём к взаимопониманию, — пообещало Дитя, — ведь художник всегда понимает художника.

— Вы ещё и художник?

— В некотором смысле. Видишь ли, Гавестон, искусство объединяет. Однако при этом искусство – главная причина любых революций. Если человек не может им заниматься, он звереет.

— Интересная мысль.

Они уселись на бревно.

— Да, Гавестон, искусство не только причина, но ещё и двигатель революции. Ведь что за революция без музыки и танцев? Глупая, скучная революция.

Гави рассмеялся.

— Скучная? Плясать и петь во время столь серьезных преобразований не разумно. Это не развлекательный пикник, любой кризис требует самого бесстрастного рассмотрения…

— Я с этим не согласен, Гавестон. Танцевать, петь и творить музыку – лучшее, что умеет человек. Нельзя забывать об этом. Для этого всегда должно быть время и место. Любая революция должна звучать. При этом революция должна вести к тому, что любой человек мог бы заниматься сими прекрасными делами без преград и бичеваний.

— Я и впрямь вас понимаю, — смеясь, отвечал Гави, подняв ладони, — искусство – ваша жизнь, а потому с вашей точки зрения – важнейшая из ценностей. Но многие люди, боюсь, не согласятся с вами, у многих на искусство нет совершенно никаких ресурсов – ни материальных, ни душевных, ни духовных.

— Ну, это смотря что считать искусством, — хитро прищурилось Дитя.

— И как же вы считаете?

Дитя встало и вздохнуло полной грудью. Оно прошлось по взрыхлённому снегу, влача за собой длинные тяжёлые одежды, и Гави невольно задумался о том, как же тяжко ему, очевидно, было пробираться через лес в таком виде. Хоть на этот раз Дитя и было обуто и заплетено.

— Сухо говоря, искусство это умение воплотить фантазию в общедоступной форме с намерением поразить общество. Но так же это путь поиска истины, проходящий через призму чувственной выразительности произведения творца, указующего направление и стезю познания.

Гави закивал.

— И поскольку путь поиска истины, так или иначе, проходят все, — продолжало Дитя, — что, разумеется, даётся тяжело, а порой и вовсе сопряжено с великой болью, люди никогда не перестанут стремиться к искусству и искать встречи с ним, ведь оно даёт ответы, даёт успокоение и надежду. Посему и искусство до́лжно преподносить человеку без всяких тому преград. Мы с тобой, Гавестон, — добавило Дитя, — оба творцы. Мы оба знаем, что искусство забирает часть души и потеря эта невосполнима. Но она не напрасна. Эта жертва позволит тебе жить в сердцах других, и она изменит этот мир навсегда. Ты предлагаешь людям путь, но порой сомневаешься, что кто-нибудь последует ему. Напрасно – таковые будут.

— Вы правы, — ответил Гави, — я часто в себе не уверен. При том, что нисколько не сомневаюсь в верности выбранного пути… Но я боюсь быть неуслышанным, растоптанным, покинутым. Боюсь боли.

— Этот страх понятен. Новые раны поверх старых – мучение. Никто не обязан хотеть быть мучеником.

Дитя взяло его за руку.

— Ты никому не показываешь свои рисунки, — заметило оно.

— Откуда вы знаете про мои рисунки?

— Разумеется, у тебя есть рисунки, — фыркнуло Дитя, разглядывая ладонь Гави, — ведь ты никакой не охотник, ты художник, писатель и философ.

— Я кинолог, — уточнил Гави.

— О да, на этом выросла твоя философия, и это прекрасно. Так ты покажешь мне свои рисунки?

— Почему бы нет.

Он полез в рюкзак и, порывшись в отделении, где лежала его книга, выудил планшет. Он вручил его Дитя и, сунув руки в карманы, отвернулся в сторону. Дитя долго листало планшет, изучая его скетчи и пейзажи, которые он делал во время своего путешествия по лесу в компании Вессаля.

— Художника легко обидеть, — заметило оно. Гави хмуро покосился на него. — Достаточно лишь обмолвиться о предполагаемом несовершенстве линий и в груди художника тотчас оборвётся громадная глыба льда. Но и лесть распознаётся сразу и не вызывает у художника ничего кроме кривой усмешки и затаённой обиды.

Дитя вспрыгнуло на бревно и принялось прохаживаться по нему.

— Позволь же мне со всей искренностью похвалить твои рисунки, — продолжало оно, не отрывая глаз от планшета. — Ты чувствуешь вечное движение природы. То, как ты рисуешь ветер, жару или туман — прекрасно, ибо тебе удаётся нарисовать сам воздух, а это самое сложное и главное в пейзаже. Твои собаки также прекрасны — динамичны и выразительны, они живые и полнокровные… Нарисовать саму жизнь может только истинный художник. В твоём альбоме совсем нет людей, интересно было бы взглянуть… Хотя постой-ка, есть один — этот дракон. Ведь это ты, Гавестон.

Дитя развернуло планшет и показало Гави его старый рисунок, который он постоянно дополнял новыми деталями. Шестикрылый дракон парил в космическом пространстве, устремив морду вперёд и широко распахнув блестящие глаза.

— Ну… наверное. В каком-то смысле. Глаза точно мои, — рассмеялся Гави.

— Просто вылитый. Могучий волшебный дракон, мудрое и доброе существо. Одинокий, но при этом готовый дать столь многое всем людям на свете, весь свой огонь. Это ты, Гавестон.

— Не думал об этом в таком ключе, — пожал плечами Гави, — я всегда думал, что я довольно заурядная личность.

— О, как и я!

— Вы? Не смешите меня.

— Но это правда. Неужели ты думаешь, мне чужд страх одиночества и неуверенность в себе? Грусть и тоска по любви? Ведь я человек, я всё это чувствую, — Дитя покачало головой. – У меня совсем нет друзей. Точнее – не было!

— Но… музыка из ниоткуда! Толпы людей, обожающие вас! – Гави всплеснул руками. – Вы удивительны и окружающий мир склоняется перед вами. Причём не из страха, но огромной любви к вам, разве не так?

Дитя спрыгнуло с бревна и вручило Гави его планшет.

— Так. Но мне не нужно преклонение. Мне нужно чтобы со мной спорили. Кидали в меня снежки. Держали меня за руку.

Гави, возившийся с рюкзаком, вдруг наклонился, набрал в руки снега и запустил огромный снежок в Дитя, угодив прямиком в подбородок.

— Вроде того?

Дитя ахнуло и застыло с открытым ртом, хлопая глазами от неожиданности. Всё его лицо было облеплено снегом. Оно покраснело и намокло и Дитя пальцами стряхивало подтаявший снег со своих щёк.

— О боже, простите, — взмолился Гави, — я перегнул палку. Позвольте, я уберу…

Он натянул на кулак рукав и шагнул к Дитя, но то молниеносно нагнулось, зачерпнув ладонями снега, и запустило в Гави ответным снежком.

— Это битва! – вскричал Гави, отряхивая грудь.

— Не на жизнь, а на смерть!

Гави перемахнул через бревно и принялся оттуда отстреливаться от Дитя, которое довольно метко осыпало его снежными снарядами из-за дерева.

— Как насчёт музыки? – крикнуло Дитя. – Чтоб уж гулять так гулять?

— Ничего не имею против! – высунулся из-за бревна Гави, швырнув свой снежок.

Тут же грянула бодрая ритмичная музыка, и Гави удивленно охнул, снова высовываясь из укрытия.

— А я думал, вы приверженец классики.

— С чего ты взял? Отнюдь, — Дитя кое-как увернулось от его снаряда.

— Думал, современная музыка примитивна для вас. И вы её и не слыхали вовсе…

— Ну почему же. Доводилось слышать.

— Мне казалось у вас слишком утонченный вкус.

Дитя рассмеялось и перевело дух. Они не переставали бросаться снежками ни на миг и руки обоих уже покраснели и начали покалывать.

— Утонченный вкус? – усмехнулось Дитя. — Обычно так говорят в адрес тех, кто не разумеет в музыке ровным счетом ничего. Даже если может отличить игру одного скрипача от другого – вкус здесь не при чём. Гавестон, хороший музыкальный вкус предполагает собой умение находить гармонию и индивидуальность в любом музыкальном направлении, отсеивая крупицы золота из песка, который столь же неоднороден, как и музыкальное жанровое разнообразие.

Убедившись, что Гави больше не кидается снегом, Дитя осторожно выглянуло из-за дерева и прокричало:

— Сдаюсь! Я сдаюсь, Гавестон! Пощады!

Гави выбрался из-за бревна и уселся на него верхом с видом победителя. Дитя опустилось рядом с ним, счастливо улыбаясь.

— Да-да, сегодня определённо лучший день в моей жизни, — проговорило оно.

Откуда-то со стороны лагеря до них донеслись неясные вопли. Музыка заиграла громче. Кто-то снова закричал, послышался шум, треск и громкий собачий лай. Гави вскочил и схватил рюкзак. Дитя мигом побледнело и принялось хватать себя за запястья. Музыка смолкла.

— Что-то случилось, — пробормотал Гави, бросаясь в сторону лагеря. – Прощайте! Ещё увидимся! – крикнул он, оборачиваясь к Дитя. – Только не ходите за мной! Вернитесь в свой дом!

Что могло случиться в его отсутствие? Ведь всё было мирно и спокойно. Гави нёсся обратно по собственным следам, тяжело дыша от страха и тревоги. Снова послышался лай. Гави громко засвистел и принялся призывать своих собак.

Дитя смотрело на удаляющегося Гави и дрожало крупной дрожью. Оно раскрывало рот в безмолвном крике, протягивая руки Гави вслед, словно хотело окликнуть и задержать его. И слова уже готовы были сорваться с губ, но вместо этого Дитя упало на колени и зарыдало посреди леса, уткнувшись в снег.

Издалека Гави заметил в лагере необычайное оживление. Охотники суетились, хватали оружие и зачем-то швырялись тушами добытых животных. Собаки оглушительно лаяли, бросаясь в сторону оврага. Постепенно Гави расслышал истошные вопли Глита, бегущего из-за кустарника, где, очевидно, он созывал тех, кто отошёл освежиться.

— Шатун! Шатун!

Где-то совсем рядом раздался страшный рёв. Гави чуть не упал, споткнувшись о собственные ноги.

— Теско! Кецаль! Уици! – орал он, схватившись за грудь, где бешено колотилось сердце. – Ётал!

Охотники сбились в кучу, выставив перед собой ножи и рогатины. Постепенно они стали расходиться в разные стороны, образуя полукруг. Ётал сдерживал Уици и Теско, крепко ухватив их за ошейники. Те рвались к оврагу, где притаилась угроза, набиравшаяся смелости противостоять страшному лаю. Увидав Гави, Ётал дико заорал ему – назад!!! Охотники замахали Гави руками, чтобы он взял правее и обошёл их с тыла. Гави сразу же бросился в сторону, но тут из оврага проворно и стремительно выскочил медведь. Он заинтересовался одинокой фигурой, бегущей по открытому пространству, и припустил за Гави.

Это был огромный, но ужасно тощий медведь. Морда его была облезлой, как и зад, которым он, судя по всему, неистово чесался о деревья. Лапы были обморожены. Из пасти капала слюна, из глотки рвался хриплый рёв. Это было больное животное, умирающее от голода и холода. Медведь не мог насытиться, он впал в отчаяние и безумие и теперь был готов на всё, чтобы набить живот едой. Он был очень быстр и ретив и прытко нёсся за Гави, который еле бежал, увязнув в снегу ослабшими от ужаса ногами.

Ётал, в отчаянии наблюдавший за манёвром медведя, резко выпустил ошейники и заорал что есть мочи вслед помчавшимся собакам: взять! ату, ату его!

Япогор, изо всех сил сдерживающий Кецаля, тоже выпустил из рук ошейник. Вся ватага охотников ринулась с оружием наперевес вниз со склона.

Это была недолгая погоня. Собаки быстро настигли свою жертву и остервенело впились в шею и лапы медведя. Но было поздно.

Гави сразу понял, что спастись от столь быстро надвигающейся могучей звериной силы ему не удастся. Что ножик, который сжимал он в ослабшей руке, будет совершенно бесполезен, как бесполезен зонтик при горном обвале. Он бросил рюкзак и бежал прочь из последних сил, стараясь выиграть время, стараясь не оглядываться. Он и так ощущал за собой неминуемо настигающую его неистовую лавину, уже слышал хриплое дыхание, треск ветвей и скрежет снега под тяжёлыми скачками медведя.

Мир перед глазами его завертелся. Он забыл обо всём на свете и бежал, как ему казалось, быстрее ветра. Мощный толчок сбил его с ног. В лицо ударил сугроб, сверху же навалилась такая тяжесть, что все кости его затрещали как скорлупа грецкого ореха под ударом молотка. Он не мог закричать, не мог больше и вздохнуть. Он ощутил на затылке своём что-то горячее и мокрое, а после тяжкую давящую боль, словно что-то непоправимо надломившую в нём. На глаза накатил тягучий багровый мрак и развеять его он уже не смог.

Не смог он и увидеть как в ту же секунду его собаки налетели на медведя и принялись трепать его и как взбешёный зверь начал неистово обороняться и кататься по земле, взбивая снег вперемешку с со своими противниками, как он разорвал Уици напополам, как вонзилась в его бочину первая рогатина, а после и вторая, и третья, и как истёк зверь кровью. Не слышал Гави как выли собаки и орали люди. Не почувствовал, как его перевернули, трогали его тело. Подняли, куда-то понесли. Не слышал он, как горестно призывали его по имени, как жалобно скулили собаки, позабывшие зализать свои раны.

Но слышал он чей-то плач, надрывный горький плач. Который становился всё тише и тише, а вскоре и вовсе умолк, заглушённый грохочущим вихрем, повлёкшим Гави куда-то прочь.

 

Стемнело. Стихали голоса людские да шум трудовой, все разбредались по домам, по тёплым углам, чтобы пережить эту ночь в покое и праздности.

Дровница была полна. Доминус присел рядом с Вессалем и принялся неспешно одеваться. Оба молчали. Старик нервничал и вздыхал. Вздыхал и доминус, устав от тяжкого труда.

— Ну наконец-то! — вдруг радостно воскликнул Вессаль, подрываясь с места.

— Что такое?

— Идут, идут! Не слышите?

Доминус недоумённо пожал плечами.

— Увы, не слышу.

Но тут он и вправду различил скрип колёс телеги да шелест многочисленных шагов. Оба они вышли на дорогу, чтобы встретить охотничье шествие.

— Что-то молча бредут, — удивлённо заметил Вессаль. — Неужели охота не задалась? Быть того не может. Целый день псовой охоты не мог пройти впустую. Гави показал им класс, нисколько не сомневаюсь.

— Знаете, Ингур, полагаю, что добычи предостаточно, — пробормотал доминус, вглядываясь в темноту, — на телеге целая гора дичи.

— Ну а что Гави? Гави хоть доволен? — вопрошал старик.

Доминус покачал головой.

— Не вижу Гави. Да темно совсем.

Каштан вдруг встревоженно заскулил.

— Ты что, родной? — заволновался Вессаль, присаживаясь на корточки. — Дай-ка лапу.

Он принялся ощупывать собачьи лапы в поисках гвоздя или занозы. Каштан поскуливал так жалобно и тихо, что почти свистел, а не скулил.

Доминус же пошёл навстречу охотникам, подозрительно всматриваясь в шествие. Мужчины понуро брели, избегая его взгляда и не останавливаясь, будто могли заговорить, лишь достигнув двора. Улыбка медленно сползла с лица доминуса. Он не находил Гави и не досчитывался собак. Кецаль и Теско брели возле телеги, устало высунув языки.

— Где Гавестон? Где же он?

Два угрюмых мужика, влачившие телегу, едва кивнули назад. Доминус растолкал охотников и бросился к телеге, уцепившись за борта.

На дичь была наброшена огромная медвежья шкура. Она торжественно возлежала, свисая лапами с телеги, точно мантия короля. На шкуре лежал бледный Гави, безвольно раскинув руки. В ногах его расположили останки Уици, в изголовье — изодранный рюкзак.

— Что… что случилось? — пробормотал ошеломлённый доминус.

— Медведь, — буркнул идущий рядом охотник.

— Стоять!! — не выдержал доминус, изо всех сил пнув по колесу телеги. — Стоять!

Процессия застыла, все обернулись на него.

— Что с ним произошло? — медленно повторил доминус, зловеще оглядывая каждого охотника.

Вперёд вышел Япогор. Он положил руку на плечо доминуса и тяжко вздохнул.

— Мне жаль, друг Гай. Гавестон погиб. Его задрал шатун. Он выскочил из оврага. Мы не успели за секунду… Гавестон славно себя показал и был лучшим сегодня на лучшей в нашей истории охоте. Шатуны здесь не редкость. Больные твари не могут уснуть по осени из-за худобы да вечного голода. Вероятно это из-за гнилого трупья на деревьях. В них кишат паразиты…

Доминус уже не слушал его. Он схватил Гави за руку и сжал её.

— Гави, Гави…

Он тяжело задышал, сморгнув слёзы.

— Господин Гельветти! Гави! – раздался зов.

Вессаль пробирался сквозь толпу охотников, удивлённо прислушиваясь к тишине.

— Да что случилось? — недоумевая, усмехался старик. — Будто не охота у вас была, а похороны. Гави, хоть ты мне объясни. Гави?

Доминус вышел к нему навстречу и крепко обнял за плечи.

— Ингур, Гави больше нет с нами. Гави погиб.

Вессаль ответил не сразу.

— Ты сказал — погиб? — проговорил он, наконец.

— На него напал медведь, — шумно вздыхая, ответил доминус.

— Мы пытались спасти его, — осторожно пробормотал Ётал, — но не успели, медведь догнал его раньше. Уици погиб, защищая хозяина.

Вессаль долго молчал, застыв на месте. Он протянул вперёд руки, выпустив шлейку Каштана. Доминус подвёл его к телеге, и старик опустил ладони на грудь Гави. Он принялся ощупывать его шею, лицо и волосы.

— Гави. Это ты, Гави, — прошептал он. – Знаешь, я… совершенно не был готов с тобой попрощаться. Так рано попрощаться.

Он в десятый раз проверил его пульс. Погладил по голове. Погладил по руке.

— Но вот настал тот час. И надо нам проститься. Бедный ты мой, бедный… Спи, мой хороший. А как проснёшься, так обязательно увидишь вокруг себя что-то чудесное. Я в это верю.

Ноги его подкосились, и он опустился на снег у колеса телеги. Доминус сел тут же, придержав его под руки.

— Ингур, я рядом.

Вессаль чуть кивнул.

— И я рядом с вами, Гай. Жаль, меня не было рядом с Гави, когда… хотя, что я смог бы сделать? Что я могу? Я немощен и беспомощен перед жизнью и перед смертью, как и все мы. Но Гай, ведь ему было страшно. Перед лицом смерти он был одинок и напуган. И некому было утешить его.

Он снял очки и заплакал. Каштан поднырнул под его руку, сел рядом и положил голову ему на плечо.

 

Посреди бараков разместили сколоченный наспех из лавок постамент. На нём лежало тело Гави.

Было совсем темно. За окном выла метелью ночь. Печное окошко заперли. На столе стояла единственная свеча, которая не могла разогнать барачный мрак, казавшийся теперь зловещим и невыносимо скорбным.

За столом сидел доминус, напротив него — Абби. Вессаль лежал на нарах, отвернувшись к стенке. В ногах его скрутился Каштан.

Было очень тихо. Даже собаки не издавали ни звука. Они лежали возле постамента, на котором покоился их хозяин, но не спали – лишь всё принюхивались.

Экбат забился в самый дальний угол и сидел на голых нарах недалеко от двери. Он беззвучно рыдал, прикусив губу, стараясь даже дышать как можно тише. Это было самое тёмное место в бараках. У Деорсы на нарах и то, как будто бы, было светлее. Деорса сидел на постели, свесив ноги, и смотрел на Экбата. Тот развязал его, но запретил ему подходить, однако Деорса не сводил глаз с мрачного угла в надежде, что мальчик всё же смягчится и бросит жалостливый взгляд. Сам придёт пожалеться.

Но Экбат, съёжившись, сидел на голых досках уже два часа, отвернувшись в угол. Ему было тошно смотреть на странное нагромождение посреди бараков, на странного мёртвого Гави, на печальных собак и скорбные, унылые, мокрые, такие несчастные лица остальных. Особенно Абби, который всегда был таким равнодушным и важничал, будто самый умный… но теперь… теперь он плакал, этот дурацкий Абби-кирпич, плакал и плакал как… как девчонка! Как баба! Глупая плаксивая баба. Просто не стыдясь, не прячась. Сидит за столом при свете, слёзы льёт. Даже доминус так не рыдает. Чего так рыдать-то?

Экбат сморгнул слёзы и тут же утёр их ладонью.

Но хуже всего было смотреть на Ингиона. Он-то, конечно, не обронил ни одной слезы, не вздохнул даже, да и вовсе не взглянул на Гави. А сидел, как ни в чём не бывало. Даже улыбался. Разве так можно? Что за мразь!

Бедный Гави… ему, наверное, было ужасно больно. Всё из-за тупых охотников. Идиоты не смогли спасти бедного Гави. А Гави был лучше них всех. Вот доминус бы смог, он бы всё смог. Если был бы рядом. Или Дитя.

Экбата осенило. Ах, если бы Дитя было рядом! Своим могучим рёвом оно прогнало бы проклятого медведя! Гави бы спасся…

Экбат даже приободрился, словно было ещё не всё потеряно. Он вспоминал доброе Дитя и его чудесные песни, его уютное жилище и невероятно вкусное варенье, и на какое-то время отвлёкся.

Вскоре он понял, что сильно проголодался. Мысли его вновь возвратились к баракам и их зловещей темноте. Экбату казалось просто немыслимым встать и пойти к столу. Попросить поесть!.. Это уж казалось и вовсе невероятным. Там в темноте лежал Гави, такой несчастный и такой мёртвый, что, разумеется, никто не станет есть в его присутствии. Сидеть и чавкать, пока Гави там лежит – убожество…

У Экбата громко заурчало в животе. Он быстро сжал живот обеими руками, словно затыкая ему рот. Только бы никто не услышал! Особенно доминус. Вессаль, судя по всему, спит. Как можно спать, когда здесь такое творится? А ведь Гави был ему другом… Но Вессаль даже почти не плакал. Всё молчал, молчал. Много пил воды, да всё жарко ему было, потом холодно. То одно, то другое, то подай, то принеси. А сейчас завалился и спит себе, как ни в чём не бывало! Даже доминус сидит и плачет. Оно и понятно. Ведь Гави умер… Он хотел спасти всех-всех на свете, а его самого не спас никто. Все оказались такими тупыми слабаками!

Экбат громко всхлипнул. Он осторожно выпрямил ноги и отодвинулся от стены. Всё тело его затекло, вдобавок от двери немилосердно дуло. Голод всё сильней давил на него, рот наполнялся слюной, живот начал слегка побаливать.

— Кэбби, — раздался шёпот, — можно присесть?

— Чего тебе? – недовольно прошептал Экбат, оборачиваясь к Деорсе.

— Я просто посижу рядом, не волнуйся.

— Я не волнуюсь, делай что хочешь, только не лезь ко мне.

Деорса тихо опустился на нары и аккуратно сложил ладони на своих коленях. Экбат насухо вытер щёки и теперь сидел с каменным выражением лица, уставившись в сторону.

— Кэбби.

— Отвали.

— Как прошёл твой день?

— Отвали! Заткнись! – прошипел Экбат, обратив на него яростный взгляд.

— Расскажи о своей работе. Тебе понравилось на лесопилке?

— Не твоё дело! Не твоё собачье дело!

— Ты выглядел таким довольным, когда пришёл с работы. Глаза твои просто сияли. Я никак не возьму в толк, чего ж там может быть такого восхитительного на этой замызганной лесопилке?

— Да это потому что ты дебил, — фыркнул Экбат. – У тебя слишком мало мозгов, чтобы видеть восхитительное.

— Но всё же?

— Какая же ты мразь, — покачал головой Экбат. – Там лежит Гави… а ты лезешь с идиотскими вопросами. Гави был таким умным! Он так много всего знал. А ты просто убожество. Как хорошо, что Дитя с тобой не знакомо, я бы со стыда сгорел за тебя.

— А ты с ним знаком?

— Я-то знаком. Но тебе это не грозит. Мы с ним друзья, — важно заявил Экбат. – Дитя даже приглашало меня пожить в своём доме. И пело мне песни.

— Вот как? – удивился Деорса. – С какой это стати?

— Потому что мы друзья, тупица! Кстати Дитя говорит, что твоя мерзкая рожа – это твоё настоящее лицо, что ты на пороге обличения. И что ты осквернил сам себя.

— Хм, — Деорса с интересом потёр подбородок. — Что ещё говорило Дитя?

Бросая на Деорсу презрительные взгляды, Экбат пересказал ему все речи Дитя, какие только запомнил. Он так же рассказал об их замечательном походе в гости к Дитя, в красках расписал дом, выступление на пне и происшествие с медведем. Деорса был очень сосредоточен. Он весь напрягся и, не отрываясь, глядел на Экбата. Не перебивая ни словом, он выслушал его, после чего долго молчал и всё потирал и потирал свой сморщенный подбородок. «Невероятно, невероятно…» — вдруг зашептал он, — «значит, так и есть… так оно и есть».

— Значит, Гай славно сдружился с этим Дитя и проторчал в его компании целый день? – пробормотал он. – Что ж, это весьма ожидаемо.

— Чего? – недовольно протянул Экбат.

Деорса вдруг широчайше улыбнулся, нахмурив брови.

— Кэбби, ты даже не представляешь, с чем столкнула тебя судьба.

— Да ну? – злобно бросил Экбат. – Отлично представляю. Столкнула почти в яму с дерьмом, но я удержался на краю. Отвали, отвали от меня, мразь!

Он принялся колотить его кулаками. Он бил Деорсу в лицо, в грудь, пинал его ногами, пытаясь сбросить на пол. Тот же всё улыбался, укрываясь от неслабых ударов. В конце концов, он поймал Экбата за запястья и неожиданно сжал их с такой силой, что мальчик чуть не вскрикнул.

— Кэбби, — прошипел Деорса ему в лицо. – Это нелепое Дитя вовсе не простой человек. Он солгал тебе. И ты прекрасно об этом знаешь.

— Заткнись!

— Я тебе удивляюсь, Кэбби. Ты так умён и рассудителен, но поверил в такую очевидную ложь, искупался в целом море лжи! И спокойно принял её. А этому абсурдному и пошлому существу отнюдь не внове лгать, использовать людей, издеваться над людьми, искушать, убивать их!

— Ты больной, — процедил Экбат, пытаясь вырвать руки.

— Не будь тупицей, Кэбби! – Деорса задрожал от негодования. У Экбата по спине пробежались мурашки. Он никогда не видел прежде Деорсу столь свирепым и грубым. – Не разочаровывай меня! – он схватил мальчика за плечи и встряхнул его. – Дитя не человек. Не человек! Неужели ты веришь, что существуют такие певцы, которые подчиняют своим голосом не только целые города, но и животных, но и деревья?! Неужели ты думаешь, что «бесполость» этого уродца совершенно случайна? Чушь! Он вылепил себе тело, в котором ему будет комфортно, потому что, как и души, тела людские для него – грязь, глина, из которой можно воротить всё, что заблагорассудится!

— Я сейчас позову на помощь, — проговорил Экбат, — и Гай убьёт тебя.

— Гай?! – Деорса хрипло со свистом рассмеялся. – Этот лицемер, который солгал тебе уж столько раз, что должен сам себя возненавидеть… но нет! Ему хорошо. Ведь он пресмыкается перед Благодатью и за то она поглаживает его по голове как верного пса. Лжец лжеца голубит. Они все врали тебе, Кэбби. Всегда и во всём. Пытались вылепить из тебя удобного мальчика, который устраивал бы всех. Никто из них не хочет принимать тебя таким какой ты есть. Но лишь я хочу! Лишь я тебе не лгал ни разу. Лишь я тебя люблю беззаветно. И одинаково счастлив и под твоими поцелуями, и под твоими ударами.

Он принялся гладить его по щекам, утирая слёзы.

— Вспомни, как мы были счастливы. Как ты улыбался, как тебе было хорошо. Вспомни, сколько мы всего пережили. Сколько испытаний выпало на нашу долю. Наше счастье было уничтожено. Кем же? Кто повинен в этом? Я думаю, ты знаешь ответ.

— Б-благодать, — еле выговорил Экбат.

— Именно. Это чудовище, именующее себя Гласом Божьим, окутало весь человеческий мир своим гипнотическим дурманом. Но этого ему показалось мало. И тогда оно воплотилось в материальном мире, дабы унижать и насмехаться над страждущими людьми, бегущими от его пыток. Какая изощрённая двойная игра! Ты ведь уже догадался, о ком я говорю? О твоём ненаглядном Дитя. Это он, Глас Божий во плоти! Всемогущий и коварный, медоточивым голосом склоняющий мир в подчинение себе.

Деорса ухватил голову Экбата ладонями и сжал.

— Он убил человека, чтобы войти в его тело. Убийца! Он с самым невинным видом врал людям, он врал тебе! Глядя в глаза, улыбаясь. Лжец! Предатель! Как и Гай, который, разумеется, давно уж догадался о его истинной сущности. Бог знает, что они творили вместе… и к чему всё это приведёт?

Экбат смотрел на него, широко раскрыв глаза. Ему резко стало очень холодно, сильно заболел живот. Он весь трясся и не мог сдвинуться с места, хотя ему отчаянно хотелось убежать вон.

— Я хочу, чтобы ты умер, — прошептал он.

Деорса усмехнулся.

— О нет, теперь-то я не уйду отсюда просто так. Сперва мы кое с кем поквитаемся. Благодать разрушила всю твою жизнь, Кэбби, всё пошло прахом по её вине. Это по её вине я разлагаюсь заживо. По её вине подорвался Абинур. Именно из-за неё святой доминус свихнулся. По её вине погиб этот неудачник Гавестон. По её вине тебе лгут все подряд и презирают тебя настоящего! Неужели ты будешь спокойно это терпеть? Неужели не выступишь против, не отомстишь за себя?

Экбат ничего не отвечал. Он зажмурился и сжал губы.

— Дай же почувствовать этому порочному Дитя свои муки, — продолжал Деорса. — Дай ему понять, что истинное неповиновение это не игра, не развлечение. Это разрушение! Разрушение былого порядка! – Деорса с силой встряхнул его и отпустил. — Не будь недоумком, который глотает любую ложь. Пусть твоё слово услышат. Пусть услышат правду. И дай прочувствовать эту правду. Накажи это Дитя так, как оно того заслуживает. Ты силён и смышлён, не дай себя сломать. Ломай же сам!

Деорса встал и отправился на своё место, оставив Экбата в его тёмном углу одного.

 

Доминус пробудился очень поздно. В окна вовсю било солнце.

По баракам уныло бродили собаки. Вероятно, их мучила жажда – корытце, куда Гави обычно наливал им воду, пустовало ещё со вчерашнего дня.

Доминус медленно встал с кровати, потирая лицо, и тяжко вздохнул. У него болела голова, настроение было по-прежнему подавленным. Он подошёл к постаменту и вновь взглянул на Гави. Лицо того было бледным, какого-то серо-голубого оттенка. Казался он совсем чужим, серьёзным и надменным. И оттого пугающим. И тошно было думать о хлопотах, связанных с его погребением. Человек, который должен был подготовить его к похоронам за холмом у реки, ещё не явился, и ожидание его было тягостным.

Доминус побрёл к столу. Там уже сидел Вессаль и валялся Абби, так и уснувший вчера перед заплывшей свечой. Доминус тронул его за плечо и Абби медленно поднял голову, охнув от боли в затёкшей шее. Вессаль, казалось, не слышал их обоих. Он сидел, опершись подбородком на сцепленные в замок руки. Перед ним на столе лежали очки. Слепыми глазами он смотрел прямо перед собой и очень редко моргал.

Доминус налил собакам воды из бака.

— Где Экбат? – поинтересовался он, обходя бараки.

Абби пожал плечами.

— Может, на лесопилке?

— Может быть…

Доминус вышел на улицу и подозрительно огляделся.

— Ингиона тоже нигде нет, — сообщил он, возвратившись. – Следы обоих уводят в город.

— Опять этот увязался за ним, — мрачно протянул Абби.

— Я сейчас схожу на лесопилку, поищу их.

Доминус быстро полез в корзину с едой, которую даровало ему Дитя. Он вытащил балык копчёной рыбы и немного овощей и разложил продукты на столе.

— Абби, будь добр, помоги Ингуру.

— Разумеется.

— Вот вам мой… ножик. Где мой нож? – доминус хватился ножа, который отобрал у Глита, но тот исчез. Он перерыл все свои вещи, но так и не нашёл пропажу.

— Я возьму у… Гави, — со вздохом сказал Абби.

— Это понятно. Только вот где мой нож?

— Отчего-то мне кажется, когда отыщете Экбата с Деорсой, отыщете и ножик, — подал голос Вессаль.

Доминус сорвался с места. Он бросился вон из бараков и понёсся к лесопилке. Было уже далеко за полдень. Многие отправлялись на обед, и на самой лесопилке он застал рабочих, дружно поглощающих нехитрую пищу прямо в цеху. Никто из них сегодня не видел мальчика, впрочем, как и Деорсу.

 

За ночь знатно намело. Сугробы между деревьями вздымались сверкающими волнами, словно преграждая Экбату путь. Но тот упорно шёл напролом, бороздя ногами рассыпчатый снег.

Ещё издали он заслышал нежное мурлыканье – кто-то напевал себе под нос, выдумывая чудные слова и не менее чудную мелодию. Экбат медленно подходил к домику, в упор глядя на Дитя, которое самозабвенно возилось во дворе со своими поделками. Деревянные трубочки с отверстиями оно подвешивало на веревочках к рамке, и от любого дуновения ветра раздавался мелодичный свист и перестук. В маленькой мисочке Дитя размешивало смолу, на которую приклеивало к трубочкам крохотные засушенные цветы. Тут же стояла глиняная кружка с недопитым чаем, тоже вся обклеенная цветами.

На крыльце дома уже висело несколько таких его творений, поэтому Экбат ещё издалека услышал лёгкие трели, которые наигрывал ветер, колыхавший трубочки. Подойдя к Дитя со спины, мальчик глядел на то, как оно обтирало липкие от смолы пальцы о деревянный столик.

— Здравствуй, милый Экбат, — весело воскликнуло Дитя, обернувшись через плечо. – Смотри, получилось вроде неплохо!

Оно указало на новую рамку. Экбат едва кивнул. Он был страшно бледен и мрачен. Расширенные глаза его моргали редко и резко, губы, казалось, окаменели и не могли пошевелиться.

— Здорово, что ты пришёл, — заметило Дитя, отвернувшись и продолжая возиться с цветами. Множество цветов прилипло к его длинному одеянию и волосам. Повсюду валялись палочки, перья и отрезы тканей – по-видимому, Дитя собиралось творить дальше. – Присоединяйся! Кстати в доме есть варенье, я знаю, ты любишь. Но надо подогреть воды, чтобы сделать чай. Если хочешь, то я… займусь…

Экбат медленно обошёл столик и взглянул на Дитя. Оно дрожащими пальцами перебирало сухие цветы. По щеке его ползла слеза.

— Вы Благодать, верно? – спросил мальчик, буровя Дитя взглядом сверху вниз.

— Экбат, я человек, – тихо ответило Дитя.

— Вы будете врать мне даже сейчас? Врать в лицо? – Экбат сощурил глаза и с презрением посмотрел на него.

— Но я не лгу, я человек.

— Вы всемогущи. Вы способны творить чудеса. Ваш голос по силе ничем не уступает голосу в моей голове. Вы думаете, я тупой?

— О нет, Экбат, ты очень умён, я говорю это со всей искренностью!

— Так какой же человек на такое способен? – процедил Экбат. – Какой же?

Дитя ласково улыбнулось ему.

— Каждый человек.

— Хватит! – хрипло гаркнул Экбат. – Ты лжёшь! Ты издеваешься над людьми! Убиваешь, мучаешь, и нагло лжёшь, что тебе не под силу излечить их. Сколько несчастья ты причинил нам, сколько горя я хлебнул из-за тебя!

Он принялся возбуждённо ходить туда-сюда, не спуская глаз с Дитя. Оно сидело у столика, обняв колени, и печально взирало на ярость мальчика.

— Ты был прав, — продолжал Экбат. — Моей вины не было ни в чём. Во всём виноват ты! Ты один! Твоя мораль искалечила мне жизнь! Мне и Ингиону! Ты хуже всех, ты хуже ётов!

Дитя скорбно опустило голову. На облепленное цветами платье закапали его слёзы.

— Милый Экбат, если бы мне было под силу уберечь тебя от всех этих несчастий, клянусь – ты жил бы в мире и любви до конца своих дней.

— Очередная ложь, — мальчик указал на него пальцем.

— Но я не лгу! – Дитя встало на колени. – Моя любовь к тебе безусловна. Ничто не может заставить меня навредить тебе.

— Я где-то уже это слышал, — проговорил Экбат. – Ты так всех любишь! Но не Ингиона, да? Но только не его!

— Ты ошибаешься. Его тоже.

— Излечи его!

Дитя покачало головой.

— Я не могу.

— Враньё! – заорал Экбат, согнувшись пополам. – Уродское враньё! И сам ты урод, лжец и насильник!

Он выхватил из-за пояса нож. Дитя медленно поднялось на ноги. Губы его дрожали. Экбат лихо перепрыгнул столик, Дитя отпрянуло, выставив вперёд ладони.

— Милый Экбат, подожди одну минуту, умоляю тебя! — сквозь слёзы вскричало оно. Тот, тяжело дыша, замер на месте.

Деревья кругом волновались. Раздавался мелодичный перестук трубочек. Откуда-то со стороны леса послышалась печальная музыка. Тяжко и скорбно опускалась она на поляну, словно массивный вздох. Дитя, закрыв глаза, запело, явив всю силу своего прекрасного голоса. Он разносился повсюду мощными волнами, электризуя воздух. Снег с земли взметнулся искристой пылью, словно от взрыва. Само Дитя развевалось как знамя, застыв на месте и сложив на груди руки.

Я прощаю тебя, я прощаю.

Моя жизнь прервалась словно песня.

Но её допоёте вы вместе.

Я прощаюсь с родимым мне краем.

Бремя истины горько и сложно.

Со слезами я вас оставляю.

Чтобы истина стала возможна,

Я прощаюсь с родимым мне краем.

Время ранит и тело, и душу,

Но грядёт жизнь за смертью иная.

Этой правды тебе не разрушить.

Я прощаю тебя, я проща…

Допеть ему уже не довелось. Экбат изо-всех сил двумя руками вогнал нож ему в солнечное сплетение. Дитя застыло с раскрытым ртом, схватившись за живот. Оно медленно согнулось, тщетно пытаясь вздохнуть. Из глаз его бежали слёзы. Дитя подняло дрожащее от ужаса лицо на Экбата, который угрюмо смотрел на него, отойдя в сторону.

Дитя сделало пару шагов. Из груди его вырвался последний стон. Он был очень тихим, но разнёсся по округе словно мощная взрывная волна. Этот жалобный стон пролетел, казалось, по всему земному шару. Каждый, наверное, услышал его.

— Как больно, — прошептало Дитя.

Его живот промок от крови, с платья на снег падали крупные красные капли.

— Как больно от того… — шептало оно, шагая и шатаясь, — что в этой вселенной нам больше не суждено встретиться. Эта жизнь была единственной возможностью.

Дитя доплелось до большого пня и повалилось на него.

— Я люблю тебя, — произнесло оно, глядя в небо. Некоторое время оно подрагивало и моргало влажными глазами, но вскоре затихло.

Экбат поёжился. Было холодно. Лес кругом как-то по-будничному застыл столбом, потряхивая безжизненными ветвями, с которых сыпался снег. Где-то застучал дятел, да закряхтел глухарь, перебивая какую-то пичугу. Кроны сосен и лиственниц чуть покачивались – то был ветер, деревья больше не пели, но стояли молча и безучастно, словно потеряв к происходящему всякий интерес.

Мальчик огляделся. Повсюду были разбросаны вещи Дитя – поделки, цветы, тряпицы, разрисованные камешки и ракушки, небрежно валялись корытца, из дровницы просыпались дрова, кружка с чаем, недопитым Дитя, опрокинулась в снег. Там же на снегу были видны следы его босых ног. Ветер сдул все сухие цветы со столика, и теперь они перекатывались по сугробам, отчаянно цепляясь за снежинки. Разлетелись и разноцветные перья, которые коллекционировало Дитя. Казалось невероятным, что больше оно не возьмёт в руки свои вещи, не приведёт в порядок свой столик да не нальёт больше чаю в свою странную кружку.

Ветер пробежался по поляне, поскрипел приоткрытой входной дверью и унёсся куда-то на запад, в сторону Ладрии.

На поляне воцарилась немая тишина. Экбат молча глядел на дом Дитя. Сначала он хотел зайти внутрь, но теперь его ноги словно пустили корни и не давали ступить и шагу. Он стоял и слушал тишину, боясь обернуться к большому пню, на котором лежало тело. Рассеянно пиная снег, он засыпал следы крови возле себя. Он оказался в полном одиночестве. Дом этот стал вмиг необитаемым. Вещи внутри – ничьими. Все творения Дитя – бесполезным хламом, его уютная постель – ворохом тряпья. Рамки с трубочками, что прежде пели на ветру, бессмысленно болтались, сипло гремя друг о друга, плетёный коврик на пороге, казалось, и вовсе сплёлся сам собой – чьи же руки могли его касаться? Ведь здесь никого нет. Здесь никто не живёт.

Экбат выдохнул. Он услышал собственное дыхание. Затем услышал собственные мысли. Ко всему прочему позади него раздались тяжёлые скрипучие шаги. Экбат не стал оборачиваться. По медленной и размеренной походке он сразу понял, кто явился на поляну.

Деорса направился прямиком к большому пню. Дитя лежало там, раскинув руки и устремив взгляд в небо. Лицо его было бледным и печальным, из уголка рта проливалась кровь. В крови была вся его одежда. Из живота торжественно рукоятью вверх торчал нож.

— Ну что? – обратился к нему Деорса с деланым сочувствием. – Неприятно, да? Больно, да?

Он ухватил его за подбородок и повертел безжизненную голову.

— Что за лицо! Лицо сопляка-дегенерата, потерявшего всякий стыд.

Деорса влепил Дитя пощёчину. Удар вышел слабым – Деорса потратил много сил на путь до жилища, выслеживая Экбата. Тогда он наступил правой ногой Дитя на грудь и оперся о колено локтем.

— Я вижу, тебе не шибко понравилось, — продолжал он. — На своей шкуре оно чувствуется-то по-другому, верно? Ну как, здорово быть человеком? Понравилось ли тебе закончить жизнь вот так по-человечески? Молчишь? Ну что ж, полагаю, тебе нечего сказать. А я так страстно хотел бы, чтобы ты поделился своими впечатлениями.

Он принялся, прилагая все оставшиеся усилия, топтать грудь Дитя ногой, оставляя грязные мокрые следы на его одежде.

— Уверен, — кряхтя, говорил он, — уверен, тебе было так же приятно давить людей, как мне сейчас плясать на твоём трупе.

Экбат всё стоял у крыльца, не оборачиваясь. Глаза его были затуманены слезами. Он испуганно смотрел в пустоту перед собой, слушая издёвки Деорсы.

— Ингион…

Он раскрывал губы, не в силах произнести ни звука. Обернувшись, он поскорее опустил взгляд. По снегу тянулся до большого пня кровавый след. Экбата жалила головная боль, вдобавок страшно ныл пустой желудок. Он обхватил сам себя руками и, шатаясь, двинулся к пню по этому следу.

— Ингион. Ингион!

Деорса, в конце концов, обратил на него внимание, отвлекшись от тела Дитя.

— Кэбби. Ты молодец, — похвалил он мальчика. – Ты сделал то, чего хотели бы многие. Ты герой, Кэбби. Я горжусь тобой.

Деорса никак не мог отдышаться, утомившись от возни вокруг Дитя.

— Ингион, я его не слышу.

— Кого?

— Голос. Его нет.

Деорса улыбнулся.

— Ты победил его, Кэбби. Заставил заткнуться.

— Ты не понял, — Экбат упал на колени, еще сильнее стиснув сам себя, — ты ничего не понял. Глас Божий. Он замолчал. Его нет. Я не слышу его больше, будто его и не было.

Деорса на миг задумался.

— Верно, — согласился он. – Ты прав! Я не ощущаю Благодати. Она покинула меня.

Он бросился к мальчику и схватил его за плечи.

— Ты изгнал его! Ты изгнал его! – радостно заорал он ему в лицо. – Изгнал Благодать из человеческой головы! Ты смог. Ты сделал это. Ты величайший герой на земле!

— Я… я… — заикаясь, бормотал Экбат. – Я убил бога.

— Он не бог, — весело бросил Деорса. – Не бог! Это просто навязанный голос чужого разума, который пытался вертеть из нас котлеты. Ты же – герой. Ты избавил нас от этого. Слышите? – возопил Деорса, обращаясь невесть к кому. – Слышите, вы все? Мой Кэбби – величайший герой мира!

— Я убил бога, — словно заворожённый твердил Экбат. – Я убил бога.

Он встал, по-прежнему глядя в пустоту.

— Я убил, убил его, убил нашего бога.

Его трясло так сильно, будто било током.

— Гай, — жалобно воззвал он. – Гай… Гай!

— О нет, мой милый, — улыбаясь, покачал головой Деорса, — о нём лучше забудь. Он никогда тебе этого не простит. Вдумайся – ты убил его возлюбленное божество, смысл всей его жизни, того, кому служил он столько лет. Посему не зови его, Кэбби. От греха подальше.

Экбат тяжело задышал, в панике бегая взглядом по осыпанным цветами сугробам. Он сделал пару шагов и с силой вцепился в собственные волосы.

— Я! Убил! Бога! – заорал он так дико, что вороны, сидевшие где-то в далёком сосняке, закаркали в ответ, взметнувшись ввысь. Лицо его покраснело, глаза застилались беспрерывными слезами. Он дёргал головой и бесцельно бродил кругами, сгибаясь пополам от боли в животе.

Его вырвало. Он долго блевал желчью около столика с поделками и никак не мог остановиться. Шатаясь как пьяный, он делал круг, и его вновь выворачивало.

Деорса выдернул нож из Дитя и облизнул его. Встрепенувшись, будто выпил уксуса, он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Теперь я точно знаю, как отметить триумф! – усмехнулся он.

Деорса оседлал тело и вонзил нож в глаз Дитя.

— Не трогай его! – хрипло взревел Экбат. Он тяжело дышал и свирепо глядел на Деорсу, раскинув руки в стороны. – Отойди от него!

— Кэбби, я знаю как придать себе сил и энергии, — с радостным возбуждением сообщил Деорса. – Вот оно лекарство! Ты нашёл его, ты сдержал своё слово. Я отведаю его плоти и излечусь, Кэбби.

— Нет.

Экбат поплёлся к большому пню.

— Нет, Ингион. Ты не тронешь его.

— Но почему? Почему ты против?

— Я убил бога, Ингион.

— Это прекрасно, Кэбби. И я отведаю его обязательно. Я излечусь, и мы с тобой вновь будем счастливы.

Экбат схватил его одной рукой за грудки и долго молча смотрел ему в лицо, обдавая тяжёлым прерывистым дыханием.

— Ты не тронешь его, — повторил он. — Ты сделаешь то, что предлагал мне. Я согласен. Соединимся же навечно. Соединимся, чтобы прожить эту вечность неразделимыми.

Деорса медленно расплылся в улыбке.

— Что ж. Я счастлив, что ты одумался. Где мы сделаем это?

— В лесу на взгорье.

— Идём же немедленно!

Деорса обнял его за плечи, и они двинулись прочь.

Долго брели они в полном молчании, пока к вечеру не достигли взгорья, заросшего кустистым лиственным лесом. Продираясь в темноте сквозь заросли и сугробы, они заблудились. И, в конце концов, очутились у обрыва, внизу которого белели заснеженные кроны громадных сосен.

— Сначала приготовь веревку, — проговорил Экбат, клацая зубами.

Деорса легко распутал узел у себя на животе и размотал канат. Он соорудил петлю и свободным концом повязал веревку вокруг ствола дерева на краю обрыва.

— Ты готов? – обратился он к Экбату. Тот стоял, замерев как истукан, и неотрывно глядел вниз.

Мальчик едва кивнул. Он поднял влажный взгляд к небу. Луна еле светила из-за туч, редкие звёзды мерцали сквозь дыры в чёрных облаках. Здесь царил лютый холод, и над чёрным лесом сверкал дымкой хрустальный мороз. Экбат вновь заплакал, закрыв лицо руками.

— Я хотел бы сейчас быть дома, — рыдая, проговорил он. – Пусть бы все презирали меня, пусть бы я был хоть в клинике, хоть в интернате, хоть в кайоле. Но только не с тобой. Только не с тобой!

Деорса погладил его по голове.

— Не плачь, Кэбби. Ты же понимаешь – только со мной ты и познал счастье. Сейчас мы воссоединимся. Отныне мы всегда будем вместе, ничто нас не разлучит, никто не сможет помешать нашему триумфу, мой герой. Разденься.

Тот начал снимать с себя одежду, трясясь от холода и страха, пока не остался полностью обнажённым.

Деорса взял его руку и поцеловал.

— Увидимся во тьме, счастье моё.

Затем он сунул в рот его указательный палец. Раздался хруст. Экбат истошно закричал. Деорса ухватил зубами второй палец и отодрал его от руки одним движением.

Рёв Экбата был ужасающим. Он потерял рассудок от боли и, не переставая, кричал, пока Деорса постепенно поедал его. С каждым куском его плоти Деорса становился сильнее и настойчивее. Он вгрызался в него, пил кровь взахлёб, с хрустом пережёвывал его уши, смаковал сердце. Долго он делал это. Миновала ночь.

Под утро на краю обрыва образовалась гигантская лужа крови. Посреди неё раскинулись обглоданные человеческие останки. Рядом, забросив руки за голову, в снежно-кровавом месиве лежал Деорса. Он мечтательно смотрел в небо, глаза его сияли. Они стали прежними – здоровыми ясными глазами с чёткими зрачками, яркой радужкой и блестящими чистыми склерами с красными сосудистыми ручейками. Сердце его бешено стучало, грудь бурно вздымалась.

— Человек, торжествуй! – изрёк он, обращаясь к небу. – Ты покорил этот мир.

Он встал и направился к краю обрыва. Набросив на шею петлю, он смотрел, как над лесом восходит солнце.

— Наступает новый день. Новая эра. Восход и триумф человека.

С этими словами он шагнул с обрыва. Веревка натянулась струной. Деорса бился о скалы как рыба, выловленная удильщиком из реки, пока не посинел от натуги и не умер.

 

Доминус что было сил мчался по лесу. Следы Экбата и Деорсы, ведущие к дому Дитя, были уже заметены снегом. Очевидно, они проходили здесь несколько часов назад. За это время могло произойти всё что угодно… Доминус в отчаянии ещё прибавил  ходу, пока, наконец, не понял, что бежать быстрее он просто не в состоянии.

Вдруг его осенило. Он уверенно продолжил путь, пытаясь собраться и сконцентрироваться, и когда на пути его возник небольшой овражек, он лихо перепрыгнул его, но очутился уже не на другом его краю, а на поляне у дома Дитя. Не успев отдышаться, он бросился к пню, на котором лежало тело. Дитя уже слегка припорошил снег, но окровавленный живот его багровел как распущенный цветок.

Доминус опустился на колени и взял руку Дитя. Его лицо дрожало, сам он был напряжён и взведён как курок, но не мог ни заплакать, ни закричать, ни сказать и слова.

Он осторожно погладил Дитя по голове и провёл рукой по его лицу, прикрывая единственный глаз. Он аккуратно выдернул свой нож из глаза, обезображенного Деорсой, и отшвырнул его в сторону.

«На этом месте мы расстаёмся. На этом же месте встретимся завтра вновь».

Доминус не мог оторвать взгляд от Дитя, словно ждал от него какого-то чуда. Но это было обыкновенное тело мёртвого человека. Прекрасное даже в смерти, даже под слоем снега и грязи. И теперь единственное, что можно было сделать, единственное, что оставалось покойнику — прощание и похороны. Как бы Дитя желало поступить со своим телом? Предать его какому-либо особенному ритуалу или же захоронить самым обычным образом?

Доминус прижал его холодную руку к своей щеке. Он не находил ответов в мыслях своих и ощутил тоску и одиночество. Он долго ещё сидел у пня, предаваясь печали и сжимая безвольную руку. И раздвигая пологи воспоминаний о Дитя, он наткнулся на его историю о дубе, от которого остался этот пень.

«Мне не хотелось сжигать его. Казалось, я сжигаю своего друга. Но что было делать? Поэтому дуб был сожжён со всеми полагающимися почестями».

Доминус грустно улыбнулся. Он кивнул и осторожно подхватил тело Дитя на руки. Оно оказалось неожиданно очень тяжёлым. Не почти невесомым, как в ту ночь, когда он нёс его в дом Адиафоры.

Доминус отнёс тело в дом и положил на кровать. Он аккуратно раздел его, обтёр влажной тканью раны и облачил в какой-то потрясающий наряд из тончайшего некрашеного льна с белой вышивкой. Волосы его он расчесал во всю длину и уложил у плеч волнами. Затем он сорвал с потолка все сухие цветы какие были в комнате и усыпал ими Дитя, поместив в пустую глазницу целую горсть.

Все вещи Дитя с улицы доминус перетащил в дом. Затем он начисто прибрал в комнате, подмёл пол, аккуратно расставил на столе посуду, поставил там же ящик с игрой в блоки.

В руки Дитя он вложил его поделки. После чего надолго замер у его изголовья.

Ему казалось бессмысленным произносить какие-либо слова, поэтому он просто поцеловал Дитя в лоб и привычным жестом начертал на нём пальцем символ Четырёх Сущностей.

После этого он двинулся к печке в поисках огнива. Он обнаружил его за печной заслонкой и когда передвинул её, заметил написанное на ней с другой стороны угольком послание:

«Гай, прощаясь со своей дивной жизнью, я не могу не печалиться. Ибо моя жизнь есть ответственность перед миром. Я есть мир, как и мир есть я. И угаснув, не отрину я единой с ним сути, но угаснет навеки и голос мой, и не услышит мир его отныне. И печалится моё человеческое сердце от того, что не смогу я дарить больше любовь и радость тем, кто был счастлив принять их. Но отрадно мне, что способен ты почувствовать мою любовь и после моей смерти. И сердце твоё хоть и ранено, но всё же полно жизни и рвения и приведёт тебя туда, где ты отыщешь истину. П.С. дорогой друг, я дарю тебе свой рояль и чувствую настоящий восторг при мысли о том, как ты будешь играть на нём и каждый, кто услышит твою музыку, навек позабудет о лютой ненависти».

Доминус улыбнулся и поставил заслонку на место. Он ещё раз оглядел нарядную чистую комнату, тело покойного Дитя и отправился на улицу за дровами.

Через час дом пылал. Доминус стоял на пне и долго глядел на ревущее пламя и громадный столб дыма, уносящийся на восток.

Устав созерцать горячее пожарище, он повернулся к лесу. Стиснув кулаки, он шагнул с пня. Мир исказился гигантским прямоугольным тоннелем. Расстояние было огромным, но доминус решительно преодолел его, не оставив за собой ни следа.

Он повалился на горячий каменный пол и какое-то время не двигался с места. Подняв голову, он прищурился и заслонил глаза ладонью. Залитая ярким солнцем терраса была огорожена балюстрадой, украшенной белоснежными статуями. Доминус встал и огляделся. Снега не было. Ладрийская зима была по-осеннему душистой и прохладной, но в солнечные дни вынуждала совершенно по-летнему разоблачаться и искать укрытие в тени. Доминус скинул тёплую одежду и, всё ещё, щурясь от непривычно яркого солнца, спустился по мраморным ступеням в сад.

Народу здесь было немного. Люди сидели на скамейках или прогуливались по садовым дорожкам, чаще в одиночку. Все они, не смотря на жару, были одеты в тёплые халаты, многие были в головных уборах. Доминус медленно шёл, озираясь, пока не наткнулся взглядом на беседку, где сидела женщина в халате и тонкой вязаной шапочке. Взгляд её был печален. Уронив ладони на колени, она смотрела в пол, словно читала на нём некие строки, однако на мраморных плитах был выбит лишь символ Четырёх Сущностей.

Доминус бросился к ней, но резко затормозил у самой беседки. Осторожно выглянув из-за колонны, он, тяжело дыша и широко улыбаясь, окликнул женщину.

— Сарола…

Женщина тотчас подняла на него взгляд. Глаза её расширились, она затаила дыхание и несколько секунд смотрела на доминуса как на привидение.

— Гай?

Доминус взбежал по ступеням. Сарола встала.

— Гай, это правда ты? Ты жив?

Доминус тут же крепко обнял её.

— Это я, Сарола, это я! И я вернулся!

— Мне говорили, ты пропал без вести! Ты погиб в лесах! – вскричала Сарола, отстраняясь от него. Она не выдержала и заплакала, закрыв лицо руками.

— Так и было. Но всё закончилось, — доминус никак не мог её отпустить. Он держал её, словно она могла вот-вот исчезнуть, либо сам он раствориться в воздухе. — Прости меня, Сарола. Прости меня. Я так тебя люблю. Как же ты? Как ты? Как ты себя чувствуешь?

— Гай, времени нам отпущено немного, — проговорила Сарола, горестно взглянув ему в глаза. – Я говорю о том, что моё время утекает сквозь пальцы…

Доминус сжал её ладонь.

— Я больше не оставлю тебя ни на секунду.

Сарола провела рукой по его исцарапанной ветвями деревьев щеке, по отросшим волосам.

— Мой милый Гай… Что творится на нашей земле? Зачем нам это всё? Знаешь ли ты?

— Знаю, Сарола.

— Кажется, и я знаю. Нам должно успеть… Должно успеть, Гай! Победить время…

 

Доминус шагал и шагал с пня. Коридоры расстояний его не пугали. Вот он разверз тяжёлые двери фастарского Консенсуса и решительной твёрдой походкой направляется в кабинет Малого Совета, ловя ошеломлённые взгляды служащих. Повсюду царит суматоха, к нему тотчас бросаются секретари, выбегают из залов министры и инфидаты…

Вот он в урочище, входит в бараки – там полно народу, идёт подготовка к погребению Гави. Явились все охотники проводить его в последний путь. Здесь и Адиафора с Джис. С ними Абби и Вессаль. Все подавлены гибелью Гави и взволнованы исчезновением Экбата, и каждый понимает внутренним чутьём, что мальчик больше не вернётся…

Но вот он и в лесу, шагает в поисках Экбата, и будет шагать ещё долго, пытаясь угадать путь по заметённым следам, пока не отыщет его. Ибо ребёнок не должен быть брошен и забыт…

Доминус совершил множество исходов с большого пня. И перед самым последним немного замешкался. Он оглянулся в последний раз на пылающий дом, затем устремил взгляд в небо.

«Гай, я всегда буду ждать тебя. В этом ли месте, или в ином – ты всегда можешь прийти ко мне. Где бы мы ни были, когда бы мы ни были – мы встретимся вновь».

Доминус улыбнулся и кивнул.

— И я приду.

Он устремился ввысь. Звёздные вихри понеслись мимо него словно бесконечный поток блестящих игл. Сам он уверенно смотрел вперёд, восторженно встречая дивные дали своего мира.

Он очутился на сверкающем розовом песке. Беззвучно колыхался у берега пепельным приливом океан. Дали его блистали как смоль. Всё кругом было пронизано мириадами сияющих нитей. Они окутывали вселенную громадной мерцающей сетью, и дивно прекрасным было пространство, полное и света, и тьмы. Ослепительные красно-голубые туманности и тонувшие в них яркие звёзды раскинулись над чёрным океаном грандиозной бесконечностью.

Доминус протянул руку, и его пальцы тотчас оплелись нитями. Здесь, на побережье начался его новый путь, и он решительно двинулся вперёд навстречу истине и свету, навстречу Благодати.

 

 

***

 

Что ж.

Вероятно, любовь моя, ты жаждешь выяснить, как я встретил свою смерть, раз уж о моём прощании с жизнью ты узнал во всех подробностях. Могу тебя понять и удовлетворить твоё неиссякаемое любопытство. Однако учти, что дух мой не был человечьим, а потому и смерть моя была отлична от людской.

Расстаться с жизнью, впрочем, мне было совершенно по-человечески страшно и мучительно. Это действительно страшно, любовь моя, но то был не страх перед неизвестностью, а страх перед болью утраты. Я утратил жизнь! Что может быть гроше. Тягостное чувство утраты завладело мной, едва я закрыл глаза в последний раз. Вздохнув последний раз, я немедленно утратил возможность наслаждаться дыханием и вновь всецело ощутил свою нематериальную суть — ни дыхание, ни сон мне не были нужны, ибо я дрожь вселенной, я мысль, я искра, я и есть сон. Посему я немедленно пробудился.

Кругом была тьма. Возликовал я! Истинное сердце тьмы открылось мне. Ни света звёзд, ни космического движения не было здесь. Здесь не было ничего! Я вдруг понял, что лишён своих бесконечных волос и пребываю в полнейшей изоляции от мира. Я не слышал ни звука, и даже собственный голос мой не мог здесь прозвучать. Я двигался во тьме в любом направлении. Я плавал в ней как младенец в утробе матери. О, любовь моя, то было потрясающее ощущение! Я хорошо помню эти мгновения. И сейчас со мной творилось нечто подобное.

«Брат мой, Фонон» — вдруг услышал я мысль Войда. Его голос, казалось, стал моим голосом. Его мысли — моими. Равно как и наоборот. Мы слились в одно целое.

«О Войд! Прости мне шалость. Надеюсь, моё вторжение не потревожило тебя?»

«Неугомонный брат Фонон, твоё вторжение лишь радость для меня. Хоть при том и совершенная неожиданность».

Я счастливо улыбнулся и Войд почувствовал это.

«Я знаю, Войд, чужд тебе поиск истины, ибо нет тебе в нём никакой нужды. Посему трудно тебе понять моё стремление. Но нет ничего желанней для меня, чем открыть предназначение праведного духа, ступающего тропой любви и мира. Куда же направляешь ты его, Войд? Какой итог уготован ему?»

Войд не ответил. Внезапно я прозрел. Теперь я мог видеть его глазами. Я понимал тьму и постигал её глубину со всей полнотой. Меня охватила жаркая волна удивления и восхищения. И узрел я! Открылась мне суть непроглядной тьмы! Узрел я истину о том, чем тьма являлась, из чего была соткана тёмная материя Войда. Мои мглистые глаза отныне постигали столь малые величины, что я смог рассмотреть волокна тьмы. То были мириады сияющих полусфер, и каждая из них пульсировала точно человеческое сердце. Эти семена мощнейшей энергии втягивали в себя сущий космос, питаясь им и приумножаясь. Отчего вселенная росла и ширилась неумолимо.

Я осознал, что каждое семя есть зачаток человеческого духа. После смерти дух, не избравший путь, возвращался на прежнее место, дабы вновь вызревать для новой жизни. Дух, избравший путь вечной ненависти, селился в космическом пространстве.

«Но где же праведный дух?» — я не мог отыскать таковой, как ни старался. «О Войд! Направь мой взгляд!»

Я ощутил, как поднялась моя рука — рука титана тьмы, плотнейший мрак вселенной. И задрожала она. В сомкнутой ладони таилась великая сила – столь напряжённое и могучее сердце, бьющееся взрывами тысячи звёзд, что удержать её способен был только Войд. Сию мощь было ни с чем не спутать. Это была сингулярность.

И медленно разжался громадный кулак и увидел я посреди тёмной ладони крошечное семя, блистающее золотом. Приглядевшись, я понял, что это был маленький спящий драконыш, свернувшийся клубком. Он был ещё совсем зародышем, но уже имел шесть крыльев, длинный хвост и большие глаза, сомкнутые веками. Он крепко спал, причмокивая во сне. Ему снилось нечто дивное, ибо он улыбался. Мне так хотелось оплести его своими нитями и подглядеть его чудесные сновидения! Но здесь я был бессилен и лишь с восторгом любовался им и нежно покачивал в ладони.

«Это искал ты, Фонон?» — спросил Войд.

«О да, брат мой! Но что же дальше? Что будет с этим дивным существом?»

Я весь трепетал от волнения и жажды поскорее постичь таинство предопределения праведного духа. Но Войд вновь не удостоил меня ответом. Вместо этого мы с ним вдруг исказились. Прорезался сквозь мглистую дымку звёздный свет, и оба мы покинули тёмную материю.

Тотчас были мы разделены. Я вмиг обрёл себя всецело и возвратился на розовые пески, где сидели мы с пернатым змеем.

— Итак, Фонон, — сказал Войд, медленно прошествовав мимо нас, — продолжишь ли ты путь со мною, дабы узнать, наконец, истину?

— О да!

Я вскочил и поспешил за ним. Уроборос пополз за мною следом. Некоторое время мы брели по побережью, пока, наконец, Войд не остановился. Он долго смотрел на чёрные воды, умиротворённо любуясь ими точно уставший путник. И вдруг воздел руку и раскрыл ладонь. Сингулярность засияла точно звезда, и Войд принялся окутывать её нежной вуалью тьмы. Он ткал и ткал её, пока не образовал вокруг сингулярности большую чёрную сферу, светящуюся изнутри. Она парила над его ладонями и посылала окрест пульсирующую энергию, и на сей зов немедля откликнулся Квазар.

— Войд! Приветствую тебя, — сказал мой лучезарный брат, осветив своим появлением розовые пески добела. – Фонон, и ты здесь, младший братец! – удивился Квазар. – Решил ты, наконец, почтить своим присутствием неустанно трудящихся родичей?

Я смутился и немедля прильнул к нему, Квазар снисходительно улыбнулся.

— Пора тебе и самому принять участие в труде и позабыть хоть на время игры да забавы.

— Ты бесконечно прав, брат мой, Квазар! – воскликнул я.

Квазар протянул ладони к чёрной сфере и из них тотчас низвергнулся яростный поток света. Сфера завибрировала. Столкнувшись с тьмой, свет вспыхнул серебристым огнем, и сфера мягко опустилась на песок. Потекли к ней словно к магниту мельчайшие частицы. Столь плотным был тот вихрь, что постепенно сфера образовала множество слитых воедино пульсирующих сердец. Сердца эти питались из самого кровотока Вселенной, и мы явственно узрели его огненные вены, сетью раскинувшиеся вокруг былой сферы. Постепенно сердца слились воедино окончательно и образовали некие субстанции, подвижные и трепещущие, которые вскоре обрели явственные черты четырёх демиургов. Столь плотно объяли они друг друга, сплетясь в единую суть, что стали неразделимыми. И явилась пред нами Мать. Сидела она на песке, обратив к океану лицо-бездну, куда немедленно устремилось всё окружающее пространство – песок, чёрная вода, астероиды.

Пернатый змей, зарывшийся в песок от страха перед Квазаром, в великом ужасе бросился ко мне и обернулся вокруг моей ноги. Квазар тотчас положил свои сияющие ладони на чело Матери и её окутал мягкий свет. Пространство успокоилось, и Мать отныне восседала в величайшей безмятежности.

Тут я увидел свою сестру Ланиакею. Она несла в руках множество звёзд. Ими она осыпала Мать, и те медленно закружились вокруг неё гигантским сияющим хороводом, исчезая в тягучем мраке её лица и даруя ей силы.

— Фонон, — с улыбкой обратилась ко мне сестра, — подойди же.

Я робко выступил вперёд.

— Ты можешь оплести Мать своими нитями и подарить ей свою мудрость и любовь.

Я с трепетом обратил своё лицо к Матери.

— Ещё ни разу мне не доводилось… свершать подобное, — сказал я.

Ланиакея положила мне на плечи свои ладони.

— Ты способен на это, ты великий ид, Фонон. Ты – мысль этой вселенной. Так обратись же к Матери.

Блистающие нити устремились к могучему телу и осторожно начали оплетать его. Я ничего не чувствовал, не чувствовала и Мать ни малейшей пользы от меня.

— Стремись великой мыслью к великой тайне, Фонон, — сказал вдруг Войд. – Ты узрел весь путь сингулярности с самого её зарождения, она постигнута тобой. Ныне открыто тебе великое могущество. Яви свою силу, Голос Бога, обратись к Матери.

И устремил я свой зов. Воззвал я по имени сингулярность и вмиг оплёл и Мать, и чрево её, и нутро глубочайшей своей мыслью.

Драконыш стал намного больше. Он стремительно рос и набирался сил. Был он уже столь громаден и могуч, что зов мой слышал словно шёпот. Он находился во власти сновидений, и были они столь удивительны и невообразимы, что я закричал от изумления – ничего подобного не видал я в этой вселенной.

Гавестон… Дракон приоткрыл один глаз. Гавестон. Дракон благосклонно принял мои нити и вновь уснул. Замерев в экстазе, я наслаждался видом разворачивающейся новой вселенной. Зрелищем сим не смогу я вечно любоваться – вскоре разверзнется сингулярность и воспарит это невероятное существо в своём мире, созданном им самим, и будут в нём иные чудеса и красоты, каких не может вообразить никто из обитателей нашей вселенной. Из иных материй будет соткан тот мир, иные иды будут населять его, иной свет озарит его и иной бесконечностью разверзнется он.

Я одарил его самыми светлыми мыслями из всех, какие когда-либо родились в нашем мире. Я питал и питал его, даруя ему сладостный и покойный сон, избавляя его от тревог и страхов, дабы мог он создавать свою вселенную в мире и любви.

Так стояли мы вчетвером вокруг Матери, наблюдая за сотворением мира, и я понимал, что достиг той ступени на своём пути, когда постигнутая истина открывает возможность поиска новой, главнейшей и сокровеннейшей Истины – Первопричины всего. Существует ли Самая Первая Вселенная? И что создало её? Сколько же вселенных всего существует? Понимал я и то, что одному мне не справиться на пути поиска ответов, что лишь Человек способен помочь мне, лишь Человек отправится со мною в это необыкновенное приключение… Что ж, вот и он!

Я обернулся. По берегу неспешно брёл Гай, сопровождаемый моими нитями. Он не робел, не испытывал страха, но в великом почтении приближался к идам, и его уважение и восхищение нами не могли остаться незамеченными.

Квазар обратил в его сторону своё сияющее чело и смерил взглядом. Ослепительный свет, что излучали его глаза, не ранил Гая, хоть тот и был ничтожно мал в сравнении с нами.

— Подойди, Человек, — призвал его Квазар. – Возрасти же.

Мои нити крепко оплели тело Гая и вмиг он исказился. Согнувшись, он распрямился как стебель папоротника и с радостным изумлением взирал на своё тело, податливое его желаниям, принимаемое любые формы и размеры на его усмотрение.

Он подошёл и предстал перед нами, могучими покровителями Матери.

— О Гай! – воскликнул я. – Видеть тебя здесь – истинная отрада для меня!

— Счастлив и я вновь встретиться с тобой, Фонон, — ответствовал он, улыбаясь.

Мы радостно обнялись.

— Позвольте вам представить нашего нового брата Гая, — торжественно произнёс я, обращаясь к своим родичам. – Человека совершенного, в могуществе своём равного идам, призванного хранить мир во вселенной и быть примером для всякого ищущего, быть опорой для всякого страждущего.

— На что способен ты, Человек? – обратился к Гаю Квазар. – Какую силу явишь ты для сохранения мира?

— О великий Квазар, светоч вселенной, — ответил Гай, — чтобы хранить мир требуется сила любви ко всему сущему. Ею обладаю я.

Внезапно раздался кошмарный рёв. Воды морские взметнулись вдали, и началась неслыханная чёрная буря, в центре которой ревело громадное чудовище. В дикой ярости разверзало оно морские глубины своими конечностями и рождало огромные волны, колыхавшие весь океан.

— Что ж, Человек, яви свою любовь! – вскричал Квазар. Он вынул из-за пояса сияющую сеть и зашвырнул её в чёрные морские воды. Яростно взблеснула она, прежде чем скрыться в сумрачных волнах. Могучими руками лучезарный Квазар принялся вытягивать свой улов на сушу. Поймал он тварь невиданных размеров, ужасающе уродливую и свирепо бьющуюся в неслыханном гневе.

— Яви свою любовь, — изрёк вновь Квазар, указывая на ёта, скованного звёздными сетями. – Дабы защитить мир от столь необузданного зла силой своей любви.

Бестрепетно двинулся Гай к беснующейся твари. Бросился я, было, за ним, но Ланиакея удержала меня.

— Не мешай ему, брат мой. Он справится.

Гай приблизился к ёту и, ухватив сияющие кристаллы сети, сорвал её. Чудовище взметнулось ввысь, распрямившись во весь рост. Это была гигантская сколопендра со звериной мордой и широченной улыбающейся пастью со страшными зубами, созданной лишь для того, чтобы пожирать мясо. Множество конечностей, торчащих из её тела, подрагивали точно лапы агонизирующего животного, хвост же представлял собой единый половой орган, который разрывался напополам каждый раз, когда сколопендра угрожающе размахивала им и раздваивала его. Это доставляло чудовищу неслыханную боль, но, увидав Гая, оно вновь разверзло свою моментально срастающуюся рану и обнажило страшные шипы, торчащие на обеих половинах. Пустыми мутными глазницами сколопендра уставилась на Гая и некоторое время изучала его.

— Мы опять встретились, святой доминус, — прошипела она.

— Я рад этому, Ингион, — ответил Гай.

— Смотрю, теперь ты возомнил себя богом? – усмехнулась тварь. – Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашёл? Хотя чему тут удивляться – ты всегда был с гонором, с претензией на безупречность. Да ты теперь само совершенство? Самый человечный человечище из всех? Беспорочный, безгрешный, самый правый на свете? – ёт дико расхохотался. – А правда в том, что ты и твой волосатый дружок —  обыкновенные лицемеры и диктаторы!

Он угрожающе извивался, нависая над Гаем громадными телесами и перебирая конечностями, но тот не двигался с места.

— Никогда не утверждал я, что безукоризнен и идеален, — возразил Гай. – Ибо я и не таков, и таковым быть не стремлюсь. Но всегда стремился к правде и справедливости. И абсолютность, как и всё дурное, не помощник на этой стезе. Я не абсолют, я человек, осознающий свою ответственность.

— Как далеко простирается твоя ответственность? Уж не на весь ли мир? – ехидно вопросила тварь.

— Каждый человек ответственен за мир вокруг себя.

— И у каждого своё понятие о справедливости, — заметил ёт. Он окружил своим телом Гая, взяв его в плотное кольцо. – Например, мне кажется справедливым сожрать тебя, Гай, перед этим разорвав на куски. Такие как ты «вершители мира и любви» ограничивают свободу человека быть самим собой.

— Ты свободен, — ответил Гай, пожав плечами. — Ты волен жить как всегда желал, неужели не счастлив ты в своей зверосвободе? Отчего же беснуешься и ревёшь с такой досадой?

Ёт ударил хвостом по песку.

— Меня обманули! – злобно прошипел он. — Обман, ложь! Любовь, что пожрал я, должна была навеки остаться со мной, но её нет! Нет! Её у меня украли!

Конечности его заскребли по бурому блестящему брюху, словно пытаясь нащупать что-то на теле.

— Этот проклятый пернатый змей заполучил свою любовь, навеки слился с нею, но почему же я лишён этого? Почему?! – взревел ёт.

В тот же миг его тело дёрнулось в сторону – был он крепко схвачен уроборосом, который стиснул его своим громадным хвостом и отшвырнул от Гая.

— Ты глупец! – прошипел пернатый змей, глядя сколопендре прямо в глаза. – Бестолковый человечишко, решил ты взять меня в пример? Тебе никогда не потягаться со мною, безумец, ведь ты даже не удосужился понять мою суть до конца.

Змей вздрогнул и мотнул головой, издав хриплый рык. Сколопендра вонзилась зубами в его шею и ухватила одно из крыльев своим чудовищным хвостом. Взъярившись, оба чудовища атаковали друг друга, и побоище то было грандиозным и кровавым. Змей был крупнее, сильнее и проворнее, но и сколопендра обладала страшным оружием – шипами и многочисленными цепкими конечностями. Они бешено трепали друг друга, взвихряя песок и воду, рождая туманности вокруг себя.

— Ты думаешь, я настолько скудоумен, что взрастил в своём теле тех, кого якобы любил? – захохотал змей. Он ухватил сколопендру за шею хвостом и пригнул к своему животу. – Взгляни, ты думаешь, это некто мой возлюбленный? Или это? Или это?

Громко хохоча, уроборос показывал ёту рвущиеся из-под его кожи человеческие тела.

— Ты решил, что я всех перехитрил и свил себе гнёздышко, чтобы сладко владеть всем, чего желаю? Знай же, глупец, — истину невозможно обмануть. И это и есть высшая справедливость. Ты стал тем, кем быть всегда стремился. Как и я. И то, что ты видишь, эта моя любовь, которой ты так позавидовал, — это любовь к самому себе. Взгляни, как она бьётся внутри меня. Как дрожит и страдает. Великолепное зрелище, не правда ли? А те, кого пожрал я, — превратились в моё дерьмо, чем я вполне удовлетворён. Они издохли, ну а я торжествую в своей свободе.

Змей громогласнейше восхохотал, фонтанируя дерьмом. Он отбросил от себя сколопендру и отполз обратно к моим ногам. Ёт медленно поднялся. С лютой злобой он оглядел сборище на берегу и вновь бросился к Гаю.

— И я свободен! Да, я свободен! – прорычал он ему в лицо. – Моя жизнь не принадлежит никому!

— Ошибаешься. Твоя жизнь принадлежит миру. Свобода, которую ты сам себе выдумал, всего лишь попытка ограничивать других.

— Твоя – тоже, — заметил ёт. – Ты пытаешься ограничить мою свободу, уничтожить меня!

— Нет, Ингион, — Гай покачал головой. – Ты уничтожаешь себя сам. Если ты принадлежишь миру, то и мир принадлежит тебе. Если ты не принадлежишь ничему, то и тебе не принадлежит ничто. Ты лишён всего, ибо не даёшь ничего.

— Пустой трёп! Знаешь, о чём я подумал? – осклабился ёт. – Я понимаю, почему ты не убил меня прежде, хотя тебе так хотелось, не спорь! Ведь иначе ты бы опорочился и не сумел бы завоевать доверие Фонона, и не вознёсся бы столь высоко, чтобы якшаться с идами. Вся эта твоя добродетель – банальная сделка. Не тебе, лицемер, учить меня!

— Я не убил тебя не из страха перед тобой или Фононом, — возразил Гай. – Я не убил тебя потому, что на то у меня не было никакого права.

— А сейчас, стало быть, таковое право ты заполучил? Ведь ты собираешься расправиться со мной, уничтожить меня, чтобы впечатлить своих господ!

— Они мне не господа. И прикажи они мне убить тебя, я не повиновался бы.

— Тогда что тебе от меня надо?! – взревел ёт.

Гай двинулся к нему. Без страха он положил свою ладонь на оскаленную морду и погладил чудовище.

— Ингион, знаешь ли ты, кто это? – Гай указал на Мать. Ёт промолчал, поэтому Гай продолжил: — Зарождается новая вселенная в чреве Матери, хранящей сингулярность. Дивный новый мир, и уверен я, будет он прекрасен, как прекрасны всякие мечты о всеобщем благе, любви и равноправии.

— К чему ты клонишь?

— Я хочу предоставить тебе выбор. Ты можешь возвратиться в океан и жить в нём до конца вечности, наслаждаясь своей зверосвободой. Но можешь ты избавить себя от этой участи — можешь поддаться притяжению Матери. Поглотит тебя её тьма, и изменишься ты до неузнаваемости. Каким ты станешь, чем ты станешь – не знает никто.

Ёт молчал. Он приблизился клыками к самому лицу Гая, но вскоре отвернулся и вырвался из-под его руки.

— Ведь ты знаешь, что я выберу, — сказал он, наконец.

— Идём, Ингион.

Гай положил ладонь на блестящий панцирь, и чудовище послушно потащилось за ним. Ёту пришлось карабкаться по телу Матери, чтобы добраться до её лица. Он застыл на её макушке и в последний раз взглянул на Гая.

— Прощай, Ингион.

Ёт, тяжко страдая от опаляющего его сияния вокруг Матери, склонился к её лицу. Тут же он исказился, вытянулся словно двумерный рисунок, устремившись в глубины мрака, и был поглощён Матерью без следа. И с диким рёвом навеки покинул наш мир.

— О Человек, брат мой, — сказала Ланиакея, — хранитель мира людей, принёс ты Матери благо, ибо перерождая, растёт и крепнет она сама.

— Ты не разочаровал меня, Человек, — объявил Квазар. – Надеюсь, впредь так и будет. К тому же отрадно мне, брат мой, что отныне есть кому присматривать за Фононом, беспечным фантазёром.

— С Гласом Божьим предстоит тебе обретаться вечно, Человек, — изрёк Войд. – Вечно внимать ему и наслаждаться его мудростью. Как и вечно спорить с ним. Ты будешь стремиться и созидать прекрасное. Ты порождение тьмы и приверженец света. Ты – искатель и импровизатор. Ты – Человек. Брат мой.

Глаза Гая сияли как две звезды. Получить взаимное уважение идов было честью для него. Как и для нас было честью принять в семью Человека – высшее творение вселенной.

— Что ж, — прошипел вдруг пернатый змей, расслабив свитые вокруг моей ноги кольца, — я смотрю, ты нашёл себе спутника почище, так ведь, Фонон? Теперь мне нет места подле тебя.

— Ну что ты, уроборос! – воскликнул я. – Отнюдь тебя я не гоню. Останься с нами!

Я обнял его, но он вырвался, взмахнув крыльями, и отпрянул, бросив на меня глубоко оскорблённый взгляд.

— Мне претит твоё общество, — рявкнул змей. – Несносен ты, Фонон. Мне противна твоя отрада. Страдающим ты нравился мне больше.

Осознав, что сболтнул лишнего, пернатый змей резво отполз в сторону и оскалился с самым угрожающим видом, на какой был способен.

— Вернись же, уроборос! – воззвал я. – Не покидай меня, о гнилоокий! Вместе мы отправимся на поиски великой истины и сумеем пройти этот путь, открыв её в себе.

— Премного благодарен, — усмехнулся змей. Он пятился к океану, ёрзая телом по песку. – Я не желаю быть придатком вашего тандема. Не желаю играть вторую роль, служить для вас развлечением. К тому же этот, — он указал крылом на Гая, — вселюбящий недоумок, явно меня невзлюбил. Да меня стошнит от вашего воркования. Да мне плевать на тебя, ненавижу тебя, Фонон! Ненавижу!

Он бросился в воду и скрылся в туче брызг. Волны быстро улеглись, и морская гладь успокоилась, вновь засияв как чёрное стекло. Я не последовал за ним, хоть и мог бы наблюдать, как он ползает по дну, изнывая от тоски. Он, несомненно, хотел бы этого и ждал меня во мрачных глубинах морских, обиженный и уязвлённый.

Я отвернулся от воды.

— Идём же, Гай. Начнём наш путь и разговор, который продлится вечность.

Он улыбнулся мне, и мы отправились прочь по сверкающим розовым пескам, рассыпающимся в туманности. И дивная музыка сопровождала нас повсюду, и загорались остывшие звёзды, которых касались мы. И затаил дыхание космос в предвосхищении новой великой игры.

 

 

__________________

 

Возможно, эта история покажется тебе выдумкой от начала и до конца. И ты лишь вздохнёшь, услышав финал и закончив внимать сему повествованию. Тебе может показаться, что ты столкнулся с детищем некоего фантазёра, который несколько часов развлекал тебя незатейливыми приключениями героев. Однако если это и так, (хотя вполне вероятно, что и вовсе не так), если и допустить, что всё прочтённое тобой – чистый вымысел какого-то горемыки, то это никак не помешает этим событиям быть при том совершенно реальными и правдивыми. Ведь выдумавши их, автор не пытался солгать тебе, друг мой. Сочинив (вспомнив) эту историю, он лишь записал её. И кто может оспорить тот факт, что она происходила на самом деле? Или же (что тоже вполне возможно) произойдёт в дальнейшем? Мысли, приходящие в наши головы, плывут в общем информационном потоке вселенной, а потому — кто знает, что может взбрести в голову любому из нас? И будет ли это ложью? Или же знаниями, цена коих, если и невелика в нашем мире, но, по крайней мере, не ничтожна. Не ничтожна, друг мой!

Читая мои последние слова, проверь, — не сидишь ли ты перед чистой страницей, не содержащей ни единой буквы. Вполне вероятно и то, что всё это только что выдумал ты сам. И текст, что ты видишь – порождение твоей собственной фантазии. В этом случае нелишним будет немедленно записать сии небезынтересные мысли. Однако, возможно, фантазия и не твоя. Но чья? Чей голос сейчас произносит все эти слова в твоей голове? Уверен ли ты, что прочесть всё это было твоим личным выбором? Или же ты слышишь сейчас вовсе не себя, но того, кто решил потешить тебя рассказом лишь потому, что твоя компания ему так приятна, что не удержался он и замешкался подле тебя, наслаждаясь твоим вниманием.

Друг мой, умение противостоять чужим голосам – великое искусство. Я нисколько не сомневаюсь, что ты владеешь им в совершенстве. Ведь ты сидишь и внимаешь мне с благородным спокойствием. При этом ты всегда оставался независимым и свободномыслящим, но и не гнал меня, желая узнать, ну что же там ещё выдумал этот неугомонный болтун. Ты прекрасно знаешь, где находится лес, друг мой. Ты много раз думал о нём и о том, что скрывает он. Тебя даже посещали мысли отправиться туда. Однако вот ты здесь, со мной – и не напрасно! И прощаясь с тобой навсегда, хочу в очередной раз напомнить, как я люблю тебя, мой прекрасный человек.

 

 

конец

 

Предыдущая глава 

К оглавлению