Гладиус Аспин часто видел тревожные сны. Сны эти были всё об одном – тяжёлые, туманные, прерывистые грёзы, состоящие из воспоминаний о родине и её печальной судьбе. Наполненные криками, волнением и ощущением печальной безнадёги, они приводили Аспина в извечное беспокойство. Он не спал толком вот уже много лет и проводил свои ночи в изнуряющем метании по постели или же вовсе в полузабытье, привалившись где придётся.

Ему снились грязные, заволоченные дымом и залитые кровью улицы Флавона, испуганный конь, которого Аспин понукал пройти прямо по безжизненным телам горожан, чтобы спастись от своих преследователей. Аспин то бил, то уговаривал его, пока, наконец, коня не подстрелили, и он не рухнул, придавив бочиной ногу хозяина.

Деревья рубили и жгли. Горели апельсины, яблони и груши. Горели миджархийские сады. Горело всё самое прекрасное, что было в городе. На площадях где раньше сжигали людей, теперь жгли деревья и дежурили бунтовщики, перегораживая завалами целые улицы.

Он видел толстые столбы дыма, которыми Флавон прощался со своим несостоявшимся миджархом. Аспин беспокойно ёрзал и вздыхал, когда ему снилось, как он оборачивался во время своего отступления на пути из Флавона в Скоггур. Оборачивался снова и снова, до боли в шее.

С появлением в своей жизни Джокула Валлироя, существа, по его мнению, в высшей степени несчастного, обездоленного и одинокого, Гладиус Аспин заметно приободрился и в заботах о своём воспитаннике и названном брате порой забывал о собственных горестях.

Вот и теперь, подняв осоловелый взгляд, нашедший, было, себе укромное место в широкой ладони, Аспин увидал, что камин давно погас, а в комнату пробрался жестокий ночной мороз, и его побратим, извечно одетый легко да нараспашку, рисковал совсем закоченеть. Джеки Валли крепко спал в соседнем кресле, развалившись в не самой удобной позе, и мерно похрапывал, источая винный дух, испитый им накануне из благородных гризайских бочек. На полу под его покачивающейся рукой валялась пустая чаша, кафтан его был расстёгнут до груди, и луна, заглядывающая в единственное остеклённое окошко, признавала его бледную, испещрённую шрамами кожу единственным светлым пятном в комнате, которое отражало молочно-сизый, покойницкий свет с небес.

Аспин немедленно потянулся к поленнице, завозился с камином, и вскоре лунное лицо Джеки озолотилось знойным отсветом огня. Аспин взглянул на него и усмехнулся. Он слегка потрепал его по макушке, от чего Джеки заворочался и переменил положение, затем Аспин накинул себе на плечи серый плащ с тёплым островерхим капюшоном и, потоптавшись напоследок у камина, покинул свой дом.

Город уже был плотно укрыт снегом. Лес вокруг окрасился в седые оттенки, его дальние чащи голубели, подёрнутые легкой дымкой искрящегося инея, оседающего на тяжелых хвойных ветвях.

Аспин любил зиму. Во Флавоне снега почти никогда не бывало. Грязные слякотные лужи – вот и всё, что он помнил о флавонских зимах. Здесь же царила величественная стужа, чистая и прекрасная, холодная и сверкающая.

Сонные конюхи пытались услужить ему, но командир отправил их спать и сам взнуздал коня. Он отправился в свой регулярный патруль по тёмным улицам Гиацинтума, разглядывая каждый дом, изучая каждый двор. Ему постоянно казалось, что он что-то упускает, чем-то пренебрегает и чего-то недодаёт людям, и он пытался найти в городке хоть какие-нибудь изъяны, чтобы поутру немедленно начать их исправлять.

Он не считал себя правителем, не был он ни вождём, ни хозяином. Мастера называли его распорядителем, солдаты – командиром, и все почитали его неким наблюдателем, следящим за народом подобно орлу, который обозревает свои владения, высоко паря над землёй. Его любили и прислушивались к нему, но Аспину всегда казалось недостаточным то, что он делал для своего народа.

Он медленно объезжал занесённые за вечер снегом улицы, и глядя на уютно законопаченные избы, где-то глубоко в груди чувствовал очажок тепла, вроде тех, что таились в запертых от посторонних глаз избах. Он будто и сам был избой, населённой тяжкими думами и такими же тяжкими, неприступными мечтами, и ему хотелось знать, о чём грезят его люди, какие мысли и сны рождает их разум, свободный от натиска палачей и монахов.

 

Рифис в ту ночь снилось чудовище. С оглушительным треском и грохотом оно пробиралось через лес, ломая деревья и обращая в бегство окрестное зверьё. Ей снилась и она сама, замершая на опушке и глядящая в чащу, где валились деревья, и откуда неумолимо приближалась смертельная угроза.

Рифис мучил невероятный страх, ей хотелось сорваться с места и бежать, пока хватает сил, но ноги не слушались её, и она оцепенела во сне на своей постели, с трудом дыша раскрытым в немом ужасе ртом. Рифис хотелось зажмуриться, но не выходило и это – веки её затвердели, как и всё лицо застыло, искажённое судорожной гримасой.

Но вот разверзлись последние сосны, и перед Рифис предстал гигант столь омерзительный и устрашающий, что сердце её зашлось в бурном перестуке. Он был втрое выше любого дерева в лесу, но передвигался на четвереньках. Тело его было могучим и было бы прекрасным, если бы его не покрывали отвратительные рваные раны, вокруг которых тучами вились мухи. Ран было так много, что поначалу его кожа, чёрная и блестящая, как тело змеи, показалась Рифис багровой. Ужасней всего оказалась его исполинская носорожья голова, уродливо насаженная на толстую, мясистую шею, торчащую из могучих плеч.

Его глазницы были пусты и темны, но Рифис чувствовала на себе исходящий из них взгляд – чудовище смотрело прямо на неё, нацелив подобно гигантскому копью свой острый, блестящий рог. Глубокие ноздри-овраги его шумно раздувались, извергая зловоние, и Рифис обдавало порывами горячего ветра, мешающего и вздохнуть, и выдохнуть. Чудовище медленно раскрыло пасть, обнажая множество тонких серых зубов, вымазанных в какой-то чёрной жиже, и Рифис приготовилась к смерти, глядя прямо в его красную глотку.

Носорог дышал, окатывая Рифис жаром и смрадом, но отчего-то не спешил расправиться с нею. Он неуклюже потирался о неё носом, подрагивал губами и осторожно поводил рогом прямо над её макушкой. И Рифис вдруг с изумлением поняла, что он пытается не сожрать, но поцеловать её. Однако у него не выходило, он не был способен на это и от того пришёл в ужасную ярость. Горестно взревев, носорог изо всех сил ударил кулаком по земле и замотал своей несуразной головой, венчанной страшным рогом, отчего у Рифис, испугавшейся этой бури гнева, душа ушла в пятки.

— Отведи его туда, — вдруг услышала она слева от себя. С трудом оторвав взгляд от носорога, она обнаружила, что на опушке рядом с нею на коленях стоял незнакомец в белом, давеча окончивший жизнь на дне Сапфирового водопада. – Отведи его туда, — сипло повторил тот, протягивая ей медальон-монетку на шнурке.

Рифис с удивлением успела заметить, что пальцы его были белы, как и ткань, скрывавшая всё его тело.

— Мама, — вдруг произнёс он звонким детским голосом, перекрикивая утробный носорожий рёв. Рифис встрепенулась и с отчаянно бьющимся сердцем схватилась за белые одежды незнакомца, под которыми всё отчётливей угадывалось лицо её сына Ригана. – Мама.

— Мама!

Рифис резко подскочила на кровати. У её постели с зажжённой свечой сидел Риган.

— Мама, что тебе снилось? – с тревогой спросил он, поглаживая её по руке.

Рифис потёрла ладонями вспотевшее лицо и молча обняла сына.

— Тебе снился папа? Ты видела во сне, как его казнили, да? Мне тоже часто это снится…

— Нет, Риган. Я не вижу во снах казнь папы, — пробормотала Рифис, пытаясь успокоить сбившееся во время кошмарного сна дыхание. Перед её глазами всё ещё брезжили пугающие образы, которые, казалось, вовсе не собирались исчезать, но лишь ненадолго прощались с нею до следующего сна.

Риган уселся на кровать и опустил себе на колени миску с заплывшим огарком свечи, который ему с трудом удалось разжечь.

— А я вижу, — тихо сказал он. – Вижу, как папу убивают. Вижу, как палач его поджигает, а потом кидает в него нож.

Рифис крепко обняла его за плечи, сочувственно вздохнув и понурив лицо, с которого тяжко сползли разгромленные ночным кошмаром решимость и твёрдость.

— Мне тоже поначалу снилось такое, — призналась она сыну, — но теперь я вижу другие сны. Я вижу папу счастливым, свободным и весёлым. Я вижу нашу улицу, наш дом, кузницу. Соседи машут папе. Его все любят и уважают. У него всегда много работы, ведь его мастерство на слуху у всякого. Он спешит скорей к своему горну. Его глаза блестят. Он гордится своим ремеслом и бесконечно гордится тобой, Риган. Ты – сын знаменитого кузнеца, великого мастера своего дела.

— Я и сам стану кузнецом, мама, — ответил Риган, — таким же как папа. Пусть он знает, что его дело живёт. Он же узнает, правда?

— Конечно, узнает, — еле слышно проговорила Рифис, уставившись невидящим взглядом на крохотный огонёк свечи, — где бы он ни был, где бы дух его ни обретался – я уверена, что он помнит и любит нас.

Риган некоторое время молчал, вертя в руках увесистую миску, заполненную воском от растаявшей свечи.

— Ты тоже думаешь, что никакого Павшего бога не существует, как говорит Гладиус Аспин? – спросил он наконец. Рифис пожала плечами.

— Не знаю. Может, существует, а может, и нет.

— Аспин тоже не может знать наверняка. Он ещё не нашёл Бездну, не заглядывал в неё, чтобы так упрямо твердить об этом, — досадливо проворчал Риган.

— Непременно заглянет, — с грустной улыбкой сказала Рифис. – Аспин найдёт город Барил и заглянет в Бездну, уж будь уверен.

— Но это страшно! – замотал головой Риган. – Откуда ему знать, что с ним станется, когда он заглянет туда! Зачем ему это? Зачем он идёт на такое? Что ему с того?

— Он всего лишь хочет, чтобы люди не погибали, как наш папа. Чтобы никого не губили ради этой Бездны, которая, может быть, и вовсе пуста.

— Что, если не пуста? Что, если, папа там, в глубине среди звёзд? Вдруг Аспин… увидит его?

— Тогда и я увижу, — твёрдо сказала Рифис. Риган поднял своё опечаленное лицо и поймал её взгляд, в котором ясно блеснули отражения огня. – Я буду рядом. Я не отойду от Аспина ни на шаг. И я отыщу правду ради нашего папы, и он будет отомщён. Уж будь уверен. Будь уверен, Риган.

Рифис задула крохотную, дрожащую свечку и отвела сына на его постель. Вытащив клещами из жаровни горячий валун, она обернула его тканью и сунула в ноги Ригану. Затем она вернулась к себе в остывшую постель. Смятая подушка, набитая соломой, ещё хранила воспоминания о страшном сне, в котором носорог, повелитель мрака и ужаса, обдавал её лицо своей яростью. Но Рифис равнодушно завернулась в шерстяное одеяло и, повернувшись спиной к жаровне, быстро уснула крепким сном без всяких кошмаров. Спать, однако, ей оставалось всего пару часов -близился восход. Утром ей предстояло явиться на первый в её жизни воинский сбор.

 

Шёл мелкий и острый, как соляные крупицы, снег. Засоленный тяжелейшими навалами лес застыл вокруг точно крепостные стены, надёжно укрывая небольшое войско, ставшее лагерем у крутого косогора.

Гладиус Аспин лёгкой рысью проезжал вдоль выстроившихся отрядов, сопровождаемый двумя бывшими флавонскими дворянами и своими наперсниками детства, привыкшими всюду таскаться за ним. Барлон Орлин и Рэгон Скар были ещё мальчишками приставлены к сыну флавонского миджарха, который, став отцом очень поздно, жёстко управлял не только городом, но и сыном, выбирая ему интересы, одежду и друзей. Рано осиротевшие мальчики мало разговаривали с посторонними, предпочитая держаться друг друга и Аспина. Они и по сей день сохранили нелюдимый характер и привязанность к своему господину, безропотно следуя за ним, куда бы тот ни отправился.

Как и Бари Орлин, Аспин потерял мать ещё в отрочестве, но в отличие от него не унаследовал характерный небуланский оттенок кожи. Обе их матери были небуланками и среди придворных пренебрежительно звались серолицыми, поскольку и впрямь имели диковинную в крассаражских краях серебристо-сизую кожу. Трудно было описать радость флавонского миджарха, когда он увидел, что вместо голубиной серости сыну досталась льняная блёклость, хотя лекари постоянно выражали ему свои беспокойства о бледном и болезненном ребёнке, который поздно научился ходить и говорить.

Бари Орлин же имел отменное здоровье, громадный рост и светло-серебристую кожу, словно слегка вымазанную золой. Вместе с Рэгом Скаром, типичным смуглым крассаражцем, он неотступно скакал за Аспином, придавая тому властный вид лорда, сопровождаемого своими гвардейцами. Оба они дружно не жаловали Джеки Валли, к которому крепко привязался их друг и господин, и всегда держали ухо востро, когда тот оказывался поблизости, да ещё и во главе своей братии.

Войско Джеки Валли выстроилось тут же, хотя построением это было трудно назвать. Командир разъезжал перед своими людьми средь кипенно-белых снегов на своей громадной угольно-чёрной Доттир и выделывал какие-то забавные кренделя – по крайней мере его солдаты покатывались со смеху, били в ладоши да свистели что есть сил. Рифис не без удивления наблюдала за вывертами старшего сына Валлироя и его гогочущими отрядами, состоящими из бойцов самого бандитского вида. Но больше всего её поражало спокойствие солдат Аспина, равнодушно пропускающих мимо ушей возмутительную свистопляску на построении. Уже привычные к своевольным бандитам Джеки Валли, дисциплинированные флавонские солдаты сосредоточились исключительно на своём командире и ждали его слова.

Даже ворчливый Хирунд, в чьей стреле теперь значилась Рифис, невозмутимо замер, не обращая внимания на снег, заметающий его бороду словно еловую лапу, и прищурившись следил лишь за передвижениями Аспина. Тот, прогнав коня вдоль войска и обратно, в конце концов остановился и провозгласил:

— Мои друзья и соратники! Мы вместе пришли сюда, вместе основали этот город, ставший вам домом. Вы поверили мне и получили богатый край, щедрый на дары свои. Вы сделали этот город процветающим. Но все вы знаете, что это не конец моего пути. Гиацинтум – не цель, но награда. Цель же моя далека и сложна настолько, насколько может быть тяжёл путь поиска правды. Я спрашиваю вас – готовы ли вы сделать следующий шаг со мной? Готовы ли пойти за мною дальше?

— Замок лорда Валлироя находится у самого леса на востоке, — раздался вдруг голос Джеки. – Мы возьмём его. Не таранами, но хитростью вынудим ворота распахнуться перед нами. Это обещаю вам я, командир Валли. Замок заполнен сокровищами, оружием, лучшей пищей, — часть этого полагается и вам, ибо вы будете рисковать наравне со мной и драться наравне со мной. Я предлагаю вам честную награду за честную работу. Вдобавок мы возьмём ещё одну ступень на пути к правде! От неё мы оттолкнемся, чтобы с новыми силами отправиться дальше, покорять чёрные вершины, стремиться освободить истину, столь желанную всеми.

Едва дождавшись, когда их командир замолкнет, люди Джеки в ответ грянули одобрительным хором, беспорядочно потрясая разнообразным оружием. По всему было ясно, что они пойдут за ним куда угодно, пообещай он им не замковые сокровища, а хоть и простые фокусы в собственном исполнении. Слова эти были адресованы больше солдатам Аспина. Те молча слушали.

— Командир Валли вырос в Синем замке, — продолжал Аспин. — У меня нет причин сомневаться в его плане. Гарантия успеха – сама жизнь командира Валли. Я призываю вас выступить с нами в поход на Синий замок – один из богатейших в Гризамане. Капитаны, которые примкнут к нашему походу, прошу вас поднять оружие. Капитаны, которые останутся охранять Гиацинтум, — опустить оружие.

Ввысь взметнулись копья, луки, мечи. Поднял свой лук капитан Стриго. Поднял свой лук и Хирунд, который накануне вечером высказался о плане Джеки как о безобразном и фиглярском, но всё же обречённом на успех. Некоторые стояли, опустив оружие. Аспин, оценив сложившееся войско желающих выступить на Синий замок, удовлетворённо кивнул и объявил сбор через три дня.

 

Мира бежала по улице со всех ног, спотыкаясь о каждый выступающий булыжник. Глаза её блестели, на обветренных щеках, словно на двух спелых яблоках, горел румянец, капюшон её слетел с растрёпанных волос и стучал по спине увесистым помпоном. В кулаке она крепко сжимала серый бархатный платок.

Ворвавшись в дом, она прямиком бросилась к Катле, которая лежала с маленькой Маро на кровати и показывала ей изящную серебряную погремушку. Без стука ввалившись в спальню хозяйки, Мира грохнулась на колени и замахала покрасневшей от мороза ладошкой, умоляя удивлённую Катлу обождать, пока успокоится её сбившееся дыхание и прояснится речь. Жадно глотая воздух и лихорадочно попискивая от волнения, Мира протянула Катле дрожащий кулак с платком. Та разжала её озябшие пальцы, вынула платок и развернула его на кровати. В нём лежали пять очень крупных, размером с голубиное яйцо, кроваво-красных рубинов.

— Мне дал их господин, — выпалила, наконец, Мира, подползая на коленях к Катле и заглядывая в её растерянное лицо, — статный, грозный, такой богатый! Какие каменья, ах, какие каменья! Что кровь, что кровь!

— Что за господин? Как он выглядел? – еле слышно проговорила Катла, осторожно перекатывая рубины пальцем по платку.

— Богач-богачом! – закатила глаза Мира. — Весь в мехах да парче. Перчатки его из белой кожи, представляете! Уж какой у него плащ – чисто бархат, мех лисий, а может и енот – кто разберёт-то его в темноте. Иду я, значит, от рынка по нижней мостовой через ступеньки. Иду и вдруг он – на коне! Перегородил дорогу и стоит. Испугалась я, конечно, порядочно. А он мне говорит грозно так, громко – подойди! – гаркнула Мира не своим голосом. — Подхожу я – он протягивает мне этот узелок. Передай, говорит, госпоже, она знает, что с ними делать. И был таков! Как ветром унесло!

— Ты видела его лицо? – наконец смогла вставить слово Катла.

— Нет, госпожа, — замотала головой Мира, явно досадуя, что такая важная деталь от неё ускользнула, — капюшон совсем надвинул на лицо. Но не старик! Вот точно могу сказать – не старый! Голосу низкого, глубокого, гортанного. Ясное дело – красавец, у меня на таких чуйка. Чуйка натуральная!

Катла тяжело вздохнула и собрала рубины в пригоршню. На её ладони камни дивно переливались в свете свечей словно капли крови.

— Эти рубины принадлежат Маро, — сказала она служанке.

— Так это был какой-то её родственник? – ахнула та.

— Очень отдалённый.

Мира поднялась наконец с колен и отряхнула юбки, покраснев перед хозяйкой пуще прежнего.

— Госпожа, скажите, очень ли дорогие эти камни? – робко спросила она.

— Ну, кое-что они стоят.

Катла завернула камни в платок и сунула его в складки платья, лихорадочно соображая, где можно будет позже спрятать это неожиданно свалившееся на неё богатство.

В то время Хуги спешно покидал улицу Лестниц. Немногие встречные кланялись ему, словно видному вельможе, простолюдины снимали картузы и разбегались перед резвым шагом его коня. Проехав мост над водопадом, Хуги сорвал с себя роскошный плащ, свернул его и упрятал в сумку, оставшись в простой солдатской куртке и коротком плаще с эмблемой стражей покоя. Эту вульгарную, вычурную накидку, оставшуюся от давным-давно казнённого лорда, он обнаружил в сундуке среди прочего тряпья, принадлежавшего когда-то его подопечным.

Хуги решил продать плащ и разжиться некоторыми деньгами, но сперва провернуть при его помощи небольшое дельце. И дельце удалось.

Дышать стало легко и свободно. Груз вины, досада и стыд вспорхнули с его сердца, едва Мира унеслась прочь с его рубинами в кулаке. Морион был прав – он не мог их продать. Никто не стал бы покупать такую ценность у безымянного солдата. Мало кто мог бы предложить за эти камни достойную сумму. Пожалуй, лишь сам миджарх. Безусловно, это была насмешка. Изящная, великодушная насмешка, которую наверняка подсказал миджарху сам Якко Морион. Казначей по непонятным для Хуги причинам ненавидел палача и вместо денежной оплаты нередко посылал вина и мяса, вынуждая его сбывать деликатесы солдатам в казармах.

Отослав рубины дочери, Хуги в душе ликовал при мысли о гениальности своего решения. Маро теперь имела фантастическое приданое, была обеспечена до конца жизни, и не кем-нибудь, а им самим, её отцом. Он не бросил её, нет, он подарил ей лучшую жизнь. Он сделал для неё всё, что мог.

В рабочей каморке его ждал Барди. Вид у него был озадаченный, хотя Хуги это совсем не удивило – подручный нередко хлопотал и недоумевал по разным пустяковым поводам, поэтому Хуги относился к его суетливо-взволнованным перетаптываниям с лёгким пренебрежением.

Хуги развернул мешок в примостившейся на столике корзине с едой и вынул здоровенный ломоть хлеба.

— Во дела… во дела, — донеслось до него из угла, где мялся Барди, явно желающий поделиться с мастером какими-то своими соображениями.

— Барди, что стряслось? – с набитым ртом, устало вздохнув пробормотал Хуги.

— Мастер Миркур, помните сапоги того казнённого, который плясал, пока горел… или горел, пока плясал?

— Сапоги? Какие сапоги? – Хуги откусил большой кусок хлеба и уселся у жаровни спиной к Барди.

— Вы отдали мне сапоги казнённого, которого сожгли по осени ещё. Давеча, в общем-то, я решил, что пора бы им потоптать улицы Гризая, зябко становится, да и поизносились мои.

Хуги обернулся и посмотрел на подручного.

— Мы что, как кумушки болтаем о башмаках?

— Сейчас я объясню. В общем-то, с размером вы не угадали, маленькие они мне всё же оказались. Ну, я и отнёс их к сапожнику, тому, что близ бань. Подрастянул он их на совесть, вот они на мне.

Барди потопал.

— А вот это, — он порылся в кармане и достал что-то маленькое и блестящее, – это дал мне тот сапожник в придачу. Говорит, что это было хитро вшито в подошву. Я хоть и осмотрел со всех сторон – никак в толк не возьму, что это за вещица? Монета? Медальон?

Хуги повертел монету в руках. Она была очень маленькой и гладкой, по кругу шли какие-то непонятные письмена, числа и значки. Сжав монетку в кулаке, Хуги встал и быстро подошёл к полке, на которой хранил порошки и травы. Пошарив свободной ладонью в хрустящих сухостоем мешочках, он выудил откуда-то и осторожно положил на стол точно такую же монету.

— Точно такая же! – в унисон его мыслям воскликнул Барди. – Откуда она у вас?

— Давно ещё приобрёл шляпу у одного… аптекаря, а в подкладке обнаружил вот это.

— Никогда не видел таких денег, — пожал плечами Барди. – Может, небуланские новые?

— Это не деньги, металл не годный, — покачал головой Хуги. – И не украшения. Я не знаю что это.

— А тот аптекарь, — вкрадчиво предложил Барди, — может, он мог бы нам рассказать об этих штучках.

— Тот аптекарь убит. Да так убит, что невозможно понять кем и как.

— Вы вскрывали его?

Хуги кивнул.

— И не я один.

Он сунул обе монеты за пазуху и снова уселся за свой ужин.

Неплохо было бы навестить старика, который мог что-то знать о диковинных вещицах. Кто, если не мудрый священник, имел представление о самых разнообразных артефактах, святынях да ценностях, равно как и о чужеземных языках и традициях?

Хуги выпил остатки кислого молока и быстро добрался до постели. Сомкнув веки, он ещё долго мысленно перетряхивал образ светлого брата Боргара, пытаясь представить, сколько книг перечитал старик за свою долгую жизнь, со сколькими мудрецами говаривал и сколько глубоких дум передумал. В конце концов Боргар начал ему сниться – добролицый, плавноречивый и святомудрый, по обыкновению своему наставляющий Хуги в его тревожных перипетиях. Однако, как ни пытался Хуги, не мог разобрать ни слова, коими щедро рассыпался священник, будто бы тот говорил на диковинном, незнакомом языке. Внезапно Хуги догадался, что, вероятно, на том самом языке были начертаны и надписи на монетах, но вдруг пришёл в ужас, обнаружив, что нигде не может отыскать их, и принялся хлопать себя по карманам и груди, всё больше и больше пугаясь во сне, словно монеты эти могли стоить ему жизни. Боргар как всегда мягко его успокаивал и с доброй, отеческой укоризной качал головой, увещевая Хуги на свой священнический лад, и хоть Хуги по-прежнему не понимал ни слова, постепенно он сообразил, то светлый брат просит его пройти к зеркалу. В кухне, где они, оказывается, беседовали, такового не нашлось, поэтому Хуги схватил со стола до блеска начищенный котелок и вгляделся в его пузатую серую боковину.

Он увидел вытянутое губастое лицо с широким, длинным носом и громадными, глубоким глазами, в которых он и обнаружил потерянные монеты. Он суетливо вращал ими, похлопывал по их блестящей глади тугими красным веками и вновь и вновь протирал запотевающий от его прерывистого дыхания бочок котелка, не веря собственному уродливому, смутному отражению. Грудь его похолодела от страха и наполнилась тревожным туманом кошмарного сна, который развеялся лишь к утру.

Едва рассвело, Хуги поспешил в храм, где и впрямь нашёл светлого брата Боргара на кухне, попивающим свой стариковский отвар, горьким духом пропитавший самую суть храмовой трапезной. У очага возились, гремя только что убранной со стола посудой, служки, за ними внимательно следили громадные коты Боргара, осуждающие беспощадную расправу с объедками.

— А-а, Хуги, проходи! – приветливо встретил его краснолицый Боргар, чьи щёки облизывали змейки пара от горячего питья. – Да проходи же, друг мой, не стой на пороге.

Хуги помешкал у дверей, недоверчиво глядя на служек, не проявивших никакого интереса к его персоне, и медленно, не без некоторой торжественности дошагал до Боргара. Монетки он уже заблаговременно сжимал в кулаке, поэтому без лишней возни расправил пальцы и протянул священнику ладонь со своими находками.

— Доброго утра тебе, светлый брат. Я надеялся, ты поможешь мне выяснить, что это за безделушки?

Боргар тут же задул на своё варево, разгоняя горький пар, и, сощурив глаза, тонкими сухопарыми пальцами подцепил монетки. Поднеся их к самому носу и поворотившись к свету, он понимающе замычал и закивал головой, вместо ответа, однако, впившись губами в свою чашу с питьём.

— Откуда они у тебя? – с весёлым любопытством спросил священник, глотнув свой горячий, зелёный кипяток. Хуги с удивление заметил, как у Боргара дрожат пальцы.

— Нашёл, — пробормотал он, не сводя глаз с пальцев Боргара. – Нашёл на улице.

— На какой улице? – допытывался Боргар, сощурившись пуще прежнего. – Где именно?

— Да вот хоть на улице Лестниц, — сказал Хуги первое, что пришло в голову. – Но так ли это важно? Что это за монеты, светлый брат?

Боргар облизнулся.

— Это, Хуги, особые монеты. Не знаю, как они оказались на улице Лестниц, но вероятнее всего, они принадлежат семье миджарха. Уж не обронили ли их госпожи Гроффолкс?

— Допустим, – проворчал Хуги. – Но что это такое? Для чего они служат?

— Сложный вопрос, — покачал головой Боргар, окунаясь в несколько поредевший пар. – В точности такие же медальоны висят на шеях миджарха и его дочерей, больше нигде и ни у кого я подобных не видел. Это фамильная ценность, достояние миджархов прошлого, медальоны, которые полагается носить не снимая всем членам правящей семьи. Смысл этого ритуала давно утерян, очевидно, вместе с древним языком, на котором начертаны эти письмена.

— Они вовсе не выглядят древними, — засомневался Хуги. – Медальоны совсем как новые.

— И всё же эти прелестные вещицы дошли до нас из далёкого прошлого. Их бережно хранили, передавая из поколения в поколение. Не самым глупым решением будет вернуть их законным обладателям, — заключил Боргар, протягивая Хуги его находки. Тот поскорее сжал их в кулаке и скрестил на груди руки, упрямо вздёрнув подбородок.

— Что, если я совершенно уверен в том, что медальоны не принадлежат семейству Гроффолкс, а все законные обладатели мертвы?

— Всё, что могу посоветовать тебе, Хуги – избавься от этих вещиц, — со вздохом ответил священник, с нежностью облекая тёплую чашу с отваром своими щуплыми пальцами. – Такие находки доведут тебя до Бездны раньше срока.

— Ничего не имею против, — хмыкнул Хуги. – Все там будем.

Он решил оставить оба медальона себе и отныне носил их на двух крепких цепочках под добротной льняной рубашкою, доставшейся ему от Ризана Тидрека.

 

 

Предыдущая глава

Следующая глава