Молодой человек, восставший против тирании своего отца-миджарха и его клерикального суда, был внешне спокоен и приветлив, но таил в себе хладнокровие и неколебимость, которые и вели его по трудному пути противления всему, что было ценно и дорого его семье. Рано начал понимать он людское притворство и двусмысленность речей, оттого в душе его годами назревал гнев, щедро питаемый разного рода бесчестьем и жестокостью окружения.

Юный Гладиус Аспин был задумчив и сосредоточен, и многие считали это слабостью, не подозревая, сколь мощна и опасна была ярость, что в нём клокотала, и сколь удивительным самообладанием он сдерживал её.

В детстве он созерцал прекрасное – свой дивный город, наполненный солнцем и детским смехом, свой народ, приятный обликом, море, пески и скалы – горячие, таинственные, манящие его, как любого мальчишку, на поиски приключений.

Любил он, забравшись на скалы, читать легенды о древнем городе Бариле и жителях его – могучих, мудрых и справедливых. И глядя издали на стены Флавона, воображал он, что это и есть Барил – край процветающий, мирный и величественный, а он, Гладиус – правитель его, просвещённый, рассудительный и бесстрашный.

Мечталось ему возвеличить Флавон, сделать народ в нём счастливым и образованным. Читал он строки о том, что барилцы не знали хворей и нужды, постигали науки и стремились к общему благосостоянию, когда любой человек всякого рода занятий знал и умел то, что приносило пользу обществу и давало и личное благо. И жаждал Гладиус того же для флавонского народа.

С восторгом поведал он свои планы отцу и его окружению, долгие речи держал перед ними, вдохновенно убеждая в преимуществах своих возвышенных идей. Но не нашёл отклика ни в чьём сердце. Лишь снисходительные взгляды и надменные усмешки получил он в ответ от советников миджарха.

Правитель Флавона приголубил сына и не оскорблял его воззрений. Однако с той поры приказал мальчику присутствовать на каждой казни, при любых пытках и наказаниях в округе. Юному Гладиусу приходилось бывать на судах, посещать те окрестности Флавона, где нищета и убогость крассаражского крестьянства предстали перед ним безо всяких прикрас, где люди были хищны и невежественны. Присутствовал он на каждой проповеди, где священники возвещали о том, что барилцы не были людьми, но были подобны богам. Знатные прихожане вожделели и принимали за истину каждое слово пастыря, простой же народ едва ли понимал хоть толику из сказанного. Невежество людское было несказанно дремучим, а нравы грубыми и примитивными, вызывающими у знати и смех, и ужас. Возмущён и ошеломлён был мальчик жестокостью и разрухой, что царила в его краю.

И сказал миджарх-отец сыну такие слова: Взгляни, Гладиус, на народ свой, что ты видишь? Это люди, недостойные тех благ, о которых ты грезишь. Они глупы и жестоки, они жаждут лишь еды и плотских утех. Они не боги, но ничтожные смертные, стадо твоё, а ты – пастырь их. Не поймут и не примут они блага твои, не оценят любящей руки, что даёт им свободу – отгрызут её, ибо они безрассудней самого дикого зверя. Государство людей зиждется лишь на могучих кулаках, вбивающих гвозди в фундамент общества. Помни, сын мой, — лишь кровью питается почва, на которой взрастает незыблемый народ. Лишь твёрдость духа и безжалостность могут удерживать диких зверей в их клетях – ибо не разумеют они добра и сострадания. Лишь сила твоя и жестокосердие способны изменить Флавон, возвысить его. Лишь кровь смоет пороки общества.

Кивнул Гладиус Аспин ему в ответ. Ярко загорелись его глаза. Лишь кровь смоет пороки общества — запомнил он слова отца и сделал девизом своим.

Истреблению своих родственников и дворянства посвятил он многие месяцы, тщательно готовясь и планируя задуманное. У молодого наследника было лишь несколько сторонников, но фигуры то были не самые последние в городе. Сам же Гладиус привлекал внимание и быстро располагал к себе. Он переиначивал свои речи и искал подход ко всем, кто мог быть ему полезен. Посему довольно скоро репутация и влияние его при дворе достигли небывалых прежде высот.

Неукоснительно посещал он казни и сожжения, где сердечно приветствовал священников, рукоплескал судьям и палачам, а также привечал он у себя самых гнусных лордов, купающихся в роскоши и удовольствиях. Все они были без ума от наследника, столь расположенного к их персонам, и наперебой льнули к нему в поисках милостей и выгоды.

Аспин вскоре решил, что собрал вокруг себя достаточно пороков, чтобы разом смыть их кровью с лица земли. И Аспин начал убивать. При помощи верных своих приспешников он составил немыслимый по своей дерзости и жестокости заговор, который без лишних проволочек привёл в исполнение. Флавонских служителей десяти слёз он отравил первыми и приказал сбросить их тела с крепостной стены в море. Одновременно с этим приказал он собрать гигантский костёр и пошвырял туда всех самых уважаемых священников Флавона, явившихся к благочестивому наследнику по одному лишь его зову. Там же были казнены многие военачальники, заколоты и обезглавлены палачи. Были зарезаны лорды в своих миджархийских покоях, радушно распахнувшие двери перед обожаемым наследником.

Самого миджарха Аспин заколол лично, что, впрочем, сразу сделало правителем его самого, и, исполненный уважения к древнему закону, старый миджарх благословил перед смертью сына на долгое правление. В ответ Аспин перерезал отцу горло и покинул его покои.

Народ флавонский взволновался. В ужасе наблюдали люди за расправами, но с ещё большим страхом и трепетом следили, как строился новый порядок. И не принимали его. Видя, что новый миджарх не пытался возвыситься над ними и отвергал и трон, и власть, положенные ему по праву, принялись флавонцы глумиться над ним и унижать его. Был он осмеян и побит. Чудом удалось приспешникам Аспина спасти ему жизнь и утащить из-под палок и кулаков разъярённых горожан. А те принялись громить и уничтожать всё то, что он давал им, и безо всякой жалости сжигали сады и рынки с бесплатной едой и книгами, рушили строительные леса вокруг возводящихся новых просторных домов, вырывали из рук сторонников Аспина пленных палачей и прятали их.

Гладиус Аспин был опечален и удивлён. Не выйдет нового Барила на земле флавонской. Но что же сделал я не так? Омыл я кровью все пороки общества, чтобы выстроить новый фундамент. Я начал давать людям блага, я даю им знания и пищу. Я строю им кров. Но почему же они недовольны? Почему горюют о своих палачах и монахах, словно удавил я не угнетателей их, но членов семей?

В конце концов возглавив своих приверженцев, Аспин навсегда покинул Флавон. Он провозгласил себя командиром и повёл людей к самой границе Крассаражии – Мёртвому лесу. Старый замок его прадеда был разрушен ещё небуланскими армадами в эпоху Войны миджархов. И именно на этом месте вокруг восстановленного замка разросся город Скоггур. Молодой командир знал, что на территориях, принадлежащих ему по закону, он может расселить столько народа, сколько ему вздумается.

От помощи со стороны Бейге – крассаражской столицы – он отказался и не явился туда, заочно объявив себя правителем Скоггура. Миджарх Бейге был взволнован положением дел во Флавоне и вывел в Змеиную бухту внушительный флот, дабы защитить город от нападений пиратов. Без согласия небуланцев не мог он ввести в город войска и посему лишь наблюдал, как зажил Флавон, лишившийся правителя.

Аспин же отправился в долгий и опасный поход на поиски древнего города Барила, что расположен на краю Бездны, ради которой зажигались костры и сгорали заживо люди, ради которой его народ тонул в собственном кровавом благочестии.

 

Эту речь Руги Дрока, поверенного Аспина, Рифис помнила наизусть. Те моменты, когда Аспин сжигал палачей и священников, она повторяла в своей голове множество раз, с великим удовольствием живописуя в воображении картины этих расправ. Ей даже чудилось, будто она слышит вопли палачей и мольбы лордов, оказавшихся несчастными жертвами, над которыми они прежде измывались и потешались.

Иногда Рифис представляла себя в роли Аспина вторгающейся в Гризай и сжигающей палача, священников и всех причастных к казням и пыткам. Благодаря Аспину идея эта не казалась ей такой уж невозможной, и глядя на человека, который лично осуществил на практике её заветные чаяния, Рифис чувствовала некоторое облегчение и удовлетворение в своей душе, а также безмерное уважение к самому Аспину.

Ей казалось, она нашла в нём не просто единомышленника, но настоящего собрата по духу, а потому жадно ловила каждое его слово, пыталась угадать мысль в его взгляде, и конечно подолгу обдумывала все его речи, казавшиеся ей невероятно мудрыми и убедительными.

Торопясь доставить Аспину найденный Вазисом медальон, Рифис нисколько не сомневалась, что тот непременно заинтересуется таинственным происшествием и странной находкой. Аспин и впрямь с должным вниманием выслушал её и с удивлением принялся рассматривать медальон, всё больше меняясь в лице.

Они с Джеки стояли у окна, склонив головы над маленьким блестящим кругляшом, и таращились на него как на нечто совершенно невероятное.

— Необычная история, Рифис, — пробормотал Аспин. – Всё это очень любопытно.

— Это самое интересное самоубийство из всех возможных, — усмехнулся Джеки.

— А этот предмет ещё интереснее.

Аспин бросился к одному из сундуков, с грохотом откинул крышку и принялся рыться среди старых бумаг и книг.

— Ты видел, Джеки?  Узнал эти символы? – донеслось из сундука.

— Пожалуй, — неуверенно отозвался Джеки, почесав в затылке, и ещё раз взглянул на медальон, поднеся его к самому носу. – Но ты же не хочешь сказать, что эта монетка — ключ от той пещеры, в которую было никак не войти и из-за которой мы чуть не подохли в том проклятом лесу?

— Склонен думать, что так и есть.  Точь-в-точь по размеру. И символы те самые. Я их и записал, и запомнил, — Аспин выудил из сундука какую-то тонкую книжицу в мягком потрёпанном переплёте и принялся с осторожностью перелистывать исписанные и чем-то заляпанные страницы. – Не думаю, что память меня подводит.

На миг он замер, вчитываясь в свои записи, затем вскочил на ноги и снова бросился к окну.

— Смотри.

Он положил медальон на страницу, где были начертаны жжёной костью какие-то значки, напоминающие диковинные буквы. Точно такие же были выгравированы и на самом медальоне, составляя собой целые слова. Джеки присвистнул и увлечённо потёр ладони, словно намереваясь открыть таинственный замок сию же минуту.

Аспин вспомнил наконец о Рифис и взглянул на неё с живой, горячей благодарностью.

— Хотел бы я знать, кем был тот человек в белом, — сказал он, — ведь он оставил после себя нечто очень важное. И оно не попало бы ко мне в руки, если бы не ты, Рифис, — Аспин крепко стиснул её ладонь. – Благодарю тебя.

— Это всё Вазис, — буркнула Рифис, польщённая сердечным рукопожатием командира.

— Молодчина, Вазис! — гаркнул Джеки, потревожив развалившегося на своём ковре пса. – Не зря тебя прихватили с собой из того самого проклятого леса.

— Но что же это? – осмелев спросила Рифис. – Что за монетка?

— Возможно, это ключ от Бездны, — Аспин усмехнулся, заметив, как расширились и заблестели глаза Рифис. Он и сам весь сиял, как золотой червонец, и возбуждённо расхаживал по комнате. – Иногда одна маленькая монетка может изменить ход истории, и надеюсь, так и будет. Мы с Валли полмира объездили в поисках ответов и подсказок, как можно преодолеть Чёрные горы. И теперь этот счастливый случай подарил нам надежду. Всё благодаря тебе, и я хочу, чтобы отныне ты сопровождала меня на выездах в составе личной охраны.

— Это честь для меня, командир, — выдохнула Рифис, не веря своим ушам.

— Честь? Я бы выразился наоборот, — рассмеялся Джеки. – Влипла ты, и если ты не отменный стрелок, то я тебе не завидую, ведь выезды Аспина почти всегда приводят к какой-нибудь заварушке.

— Её взял к себе Хирунд, — Аспин многозначительно взглянул на него.

— Вот как? Летучая Рыба? – поразился тот. – Этот чванливый дед может мухе крыло прострелить на всём скаку. И обычно новобранцев не жалует, а женщин тем более.

— Полагаю, он увидел в ней некоторые способности.

— Неужели? — усмехнулся Джеки. — Ну-ка!

С этими словами он швырнул в открытое окно большую деревянную кружку. В мгновение ока Рифис навела прицел и выстрелила. Фыркнула стрела, раздался стук — выглянув в окно, все увидели, что кружка болтается ручкой на стреле, которая вонзилась в стену конюшни в двух шагах от конюха, застывшего с хлебом в зубах да кувшином молока в руках. Аспин рассмеялся и похлопал Рифис по плечу.

— Вижу, — протянул Джеки, — Хирунд не прогадал. А ты, Глэзи, тем более. Пора сажать её на коня.

— Именно, — кивнул Аспин. — Мне нужны конные лучники, — сообщил он Рифис. – Передай Хирунду, пусть немедля займётся тобой.

Рифис зашагала к стрельбищу резво, почти бегом, гонимая торжествующим биением сердца. Лицо её горело, глаза блестели как никогда, подбородок был гордо вздёрнут, словно ей приказали выезжать с Аспином немедленно.

Настроение её, однако, упало, когда она приблизилась к жилищу Хирунда и заметила стрелка на крыльце. Она ещё издалека услыхала его голос – грубый, гортанный, словно нехотя вырывающийся из могучей глотки. Она застала капитана распекающим одного из новобранцев за какие-то обидные промахи, и внутреннее чутьё подсказало ей, что она будет следующей в очереди на выговор. Нрав капитана был надменным, даже спесивым, и Рифис подумалось, что ожидать от него отзывчивости и участия было бы наивно.

Суровый Хирунд всегда нещадно гонял её, заставляя тренировать тело, поднимать тяжести, носить на макушке камни, сотни раз за день пробивать мишени, вступать в рукопашную. Он неуклонно формировал из её таланта настоящее мастерство, однако так же упорно именовал её «мешком муки», пренебрегая всеми её успехами, чем приводил Рифис в бешенство. Серьёзные нагрузки изматывали её, к концу дня она едва ли могла шевелиться, изнурённая тренировками, побитая в единоборстве другими учениками Хирунда или им самим. Тот словно ждал, что в один прекрасный день она не явится на стрельбище, но каждое утро Рифис упорно приходила на площадку.

Назначение в личную охрану командира было особенно почётным и означало двойное жалование, но отнюдь не это столь окрыляло Рифис по дороге на стрельбище. Видел бы сейчас её Ризан. Знал бы он, что его благочестивая жена-хозяйка служит у прославленного командира, основателя новых городов, путешественника и скандально известного беглого миджарха, который готов доверить ей свою жизнь и к тому же разделить с ней важнейшую миссию, открытие, способное изменить весь мир. Ах, знал бы он!

Как и ожидалось, Хирунд выслушал новость о назначении Рифис без восторгов.

— За какие заслуги? – изрёк он, взирая на неё свысока как волк на кролика. Рифис не захотелось рассказывать ему о монете, но и расписывать свои достоинства показалось ей глупым бахвальством. Она пробормотала что-то о меткости и скорости, на что Хирунд лишь презрительно фыркнул.

— Меткость? Какой ему толк от твоей меткости? В первом же бою ты обделаешься, растеряешь стрелы и сломаешь лук. Тебя моментально изрубят, ну а я сгорю от стыда. И за то, что моя ученица полная неумёха, и за то, что бился бок о бок с такой косорукой раззявой, которую взяли в отряд опытных бойцов, вероятно, лишь за красивый зад, приглянувшийся Аспину.

Рифис слушала капитана, опустив пылающее лицо, сжав губы, и сохраняя, как ей казалось, внешнее хладнокровие, хотя ей хотелось изо всех сил треснуть рослого лучника прямо в челюсть.

— Нет, тут что-то другое, — принялся рассуждать Хирунд. – Скорее всего, Гладиус вознамерился подразнить меня. Это вызов. По его мнению, я скверный учитель, раз до сих пор не собрал ему целый отряд конных лучников. Но он не понимает, что это великое искусство могут освоить лишь немногие. Единицы! Крассаражские стрелки большинством своим и то годятся с большой натяжкой. Одубелые коротконогие гризаманцы вообще не способны на это, с чего он взял, что ты справишься?

Хирунд медленно прохаживался вокруг Рифис, заложив руки за спину, и оценивающе осматривал ее с головы до ног. Этот легендарный пожилой лучник по прозвищу Летучая Рыба ушёл за Аспином из Флавона, признавая его своим командиром, и прошёл с ним весь Вердаман. Это был очень высокий, жилистый, седой бородач, выглядящий, впрочем, моложаво и грозно. Характер он имел сварливый, был весьма нелюдим, и лишний раз никто не хотел связываться с ним. Рифис не могла не относиться к нему со страхом и уважением, но временами ей хотелось броситься и задать ему трёпку.

— В Крассаражии женщины издревле воевали наравне с мужчинами, — продолжал Хирунд, — но ты взгляни на них – рослы, плечисты, сильны как буйволицы. А гризаманки все сплошь тощие карлицы, вроде тебя, отродясь не езжавшие на лошади.

Хирунд усмехнулся, заметив мрачный, досадливый взгляд Рифис, и даже пришёл в недурное настроение, высказав ей все свои соображения насчёт её назначения.

— Иди за мной, — бросил он через плечо, широким шагом направившись прочь со двора.

Он привел Рифис в конюшню и указал на длинноногого рыжего конягу.

— Это Купро. Добрый конь, покладистый и резвый. Я стрелял на нём, прежде чем купил Карбо.

Он приказал конюху немедленно оседлать рыжего и вороного коней. И пока тот затягивал подпруги, Хирунд продолжал:

— Сейчас проедемся, поглядим, что ты можешь. Вполне ожидаемо, что ты будешь ужасна. И поскольку ты моя ученица, я приложу все усилия, чтобы ты не опозорила меня — приготовься вкалывать как никогда в жизни. Ты часами не будешь слезать с Купро – прежде чем начнёшь тренироваться в лесу, будешь знакомиться с конём и стрелять, пока конь стоит, не шелохнувшись. И лишь когда я увижу сносную стрельбу с недвижимой лошади, Купро сделает шаг в сторону леса.

Оба уселись верхом. Хирунд вновь оглядел Рифис и раздражённо скривился.

— Держишься в седле как мешок картошки.

Та моментально приосанилась.

— Ну а сейчас я покажу, что от тебя требуется.

Он сразу поскакал прочь в сторону леса, Рифис, неловко пришпоривая Купро, двинулась за ним. Они въехали в сосняк на широкую вытоптанную тропу и неторопливо пустились по лесу бок о бок.

— Почувствуй, будто не лошадь несёт тебя, а ты несёшь её, зажав между коленей. И в тот момент, когда ни одно копыто не касается земли, — стреляй. Спину держи ровнее, будь словно ось флюгера в момент выстрела. Запомни, ты – флюгер, ты стержень!

Купро по-видимому уже отлично знал тропу и уверенно скакал вперёд, порой обгоняя Карбо. Головокружительно мелькали перед глазами Рифис тучные и худенькие сосны, обступившие тропу словно немые зрители. Их блёклая, дремучая хвоя и тёмные стволы не цепляли взгляд и бестолково проносились мимо до тех пор, пока среди хмурого пейзажа не мелькнуло яркое жёлтое пятно. Тут же показалось ещё одно, а затем ещё и ещё. Обвязанные тряпицами деревья виднелись и у обочины, и в чаще леса, и Рифис, трясущейся в седле, казалось невероятным попасть хотя бы в одно из них.

— Цели стоят не для красоты! – рявкнул Хирунд, обгоняя её на повороте.

Бросив поводья, он вскинул лук, молниеносно вытащил стрелу и точным выстрелом поразил приближающуюся мишень.

 — Пробуй!

Рифис попробовала в точности повторить его движения и выстрелила в толстую сосну у самой дороги. Стрела улетела куда-то в кусты, а сама Рифис чуть не свалилась с коня, вовремя вцепившись в гриву. Купро разочарованно, как показалось Рифис, помотал головой, но уверенно понёс её дальше.

— Тебя заботит конь, а не цель! Боишься упасть, боишься коня, боишься промахнуться! – раздражённо прокричал Хирунд.

Приближаясь к очередному помеченному дереву, Рифис сжала коленями бока Купро, вытянулась словно струна и уверенно выстрелила. Стрела вонзилась меж корней, коню же прилетело луком по макушке. Внезапно Хирунд, круто повернувшись в седле, натянул тетиву и выстрелил назад, поразив её мишень точно в цель. Рифис восхищённо наблюдала, как он поражает дерево за деревом, не упуская ни одной тряпицы, и когда стрелы его иссякли, а коней пустили шагом и повернули обратно, она глядела на него с неподдельным уважением и восторженным блеском в глазах.

— Ваше мастерство безупречно, капитан.

— Я держу конную стрелу уже давно, — отвечал ей Хирунд. – Я сам из Бейге, служил там пехотинцем, пока не попал во Флавон. После войны в Змеином заливе мы остались во Флавоне и именно там я начал тренировать конных лучников. Наша стрела всегда наводила ужас на жёлтых пиратов, постоянно атаковавших прибрежные поселения. Мы проносились смертоносной молнией, подчистую истребляя врага, и наводили на пиратов такой ужас, что вскоре те вовсе забросили попытки поживиться за счёт флавонского приморья. Мы очистили побережье от этой швали, но Флавону всё равно мирно не жилось. После гражданской войны и падения Флавона я растерял всех своих стрелков, большинство бежало бесчинствовать и не подчинялось ни мне, ни Аспину. Собрать новую конную стрелу будет непросто. Сейчас для меня даже один конный в отряде – уже большая удача. Мне нужны преданные люди, лишь достойные.

Он испытующе взглянул на Рифис.

— Если Гладиус посчитал тебя достойной, значит, ты и впрямь на что-то сгодишься. Теперь докажи это и мне. Для начала собери все стрелы.

Он впился пятками в бока своего коня и унёсся на резво молотящим копытами Карбо прочь, оставив Рифис на тропе в одиночестве.

 

В застенках Хуги было тепло и уютно – жаровня мерцала бархатными, сизо-рыжими углями, на стенах дрожали тени ножей и склянок. Сам Хуги развалился на своём неизменном месте у столика, заставленного винными бутылками. Барди, Хлатур и кузнец Брунн тесным кружком сидели тут же. Настроение у всех было приподнятым, а бутылки — полупустыми. Брунн раскурил трубку и, прочистив горло мощным хриплым кашлем, с огромным удовольствием затянулся дымом.

— Пила Брунна и не подвела бы, — сказал он, — если Брунн и делает что-то, то делает как надо. Каждый зубчик Брунн вырезал с мыслью о том, как он вонзится в гнусную плоть.

— Твоя пила наделала шума! – слишком уж громко, спьяну крикливо провозгласил Хлатур, хлопая Брунна по плечу. – Твоя пила прославилась, приятель! Да и ты прославился, лучший кузнец миджархии!

— За это надо выпить, друзья, — за Брунна! – зычно поддержал его Хуги, и все дружно звякнули бутылками. Довольный, раскрасневшийся кузнец снял шапочку и потер плешивый череп. – Если б не мастерство Брунна и не твердокаменное спокойствие Барди, разве была бы казнь исполнена так идеально?

— Была бы, — ответил Барди, — мастер Миркур, ведь вы палач, как это говорится, лучший из лучших, на ваши казни приезжают со всех концов Гризамана, о вас слыхали везде! В общем-то, если бы в вашем распоряжении был лишь ивовый прутик – казнь и то была бы невероятная. С вашим умом, силой и равнодушием можно казнить, в общем-то, и одним пальцем.

— Я не равнодушен, — отмахнулся Хуги с лёгким раздражением в голосе.

— Это ведь вовсе не дурно, — заметил Хлатур, — равнодушие — это скорее благо, чем слабость.

— Но я не равнодушен, — повторил Хуги.

— А как вы это назовёте? – поинтересовался Барди. – Вы совсем не колеблетесь, убиваете без страха, без отвращения, и, в общем-то, без всякой жалости.

Хуги удивлённо приподнял брови и выпрямился на стуле, отставив в сторону недопитую бутылку. Никогда прежде ему не задавали таких вопросов о его ремесле, и некоторое время он задумчиво молчал, пытаясь мысленно распутать клубок противоречий, в котором оказался с лёгкой подачи своих приятелей, с интересом уставившихся на него в ожидании ответа.

— Барди, как и большинство обычных людей, я не обделен ни страхом, ни отвращением, ни жалостью, — начал Хуги. – Но эти чувства не управляют мной, как не управляют и другие. Человек, подчинённый своим чувствам, слаб. Он несвободен, он раб своих чувств. И если можно сохранить достоинство, подчиняясь господину, быть своим собственным невольником – жалкое зрелище. Я совершал разные поступки… но ни о чём не жалею. Никаких самобичеваний, никаких сожалений, — меня ничто не гложет. И это не равнодушие, это свобода делать то, что должен.

— Совсем ничто не гложет? Ни о чём не сожалеешь? – хитро прищурившись пропел Хлатур.

Хуги мрачно глянул на него.

— Нет, Хлатур. Зачем сожалеть о содеянном, если оно уже содеяно? Зачем корить и проклинать себя за то, что только предстоит свершить? Делай что должен, поступай как должно – это единственный путь. И мне должно служить Закону во имя Павшего бога.

— Хотел бы я быть таким строгим служителем Закона как вы, мастер Миркур, — вздохнул Барди, — быть в ладу со своей совестью и сердцем, но, в общем-то, пока не могу отделаться от желания быстренько и милосердно прикончить обречённого.

— Он был насильником и убийцей! – презрительно процедил Брунн, выпуская в лицо Барди облако дыма.

— Это нормально, Брунн, — махнул рукой Хуги, — жалость к негодяям не делает Барди плохим человеком, однако она мешает работать.

— Она делает его слабаком, — хмыкнул кузнец.

— Пусть так, мастер Бродд, — согласился Барди, — но я готов приложить усилия, учась у мастера Миркура. В общем-то, мастером своего дела не становятся с первого дня. Усилия точат сталь.

— Да зачем тебе вообще это всё? – воскликнул Хлатур, потрясая Барди за плечо. – Молодой ты ещё парень, ладный, вон рожа какая крепкая, румяная! Неужто весь мир клином сошёлся на этом жутком склепе, где солнечного света не видать? Поступай в дозор, патруль, городскую стражу – уж где молодым парням рады, так это там. Будешь шататься по городу, улыбаться девушкам, уважать тебя все будут — никто и пискнуть не посмеет в твоём присутствии.

— Мне это нужно, Хлатур, — проговорил Барди, смущённо улыбнувшись, — очень нужно. Я хочу стать мастером, настоящим мастером, понимаете? Я сделаю всё, чтобы стать как мастер Миркур, таким же могучим, как сама смерть. Вы говорите – склеп, но рано или поздно все снизойдут до склепа, устав от солнышка. И впадут в отчаяние и страх. Все, но не я. Мастер Миркур сам меня выбрал, в общем-то, и я не такой дурак, чтобы отказаться от такой чести.

Хлатур расхохотался и отхлебнул вина.

— Хуги, вы друг друга стоите! У тебя замечательный подручный. Преданный малец. Учти, Барди, чтобы походить на Хуги, нужно иметь гранитную стойкость, исключительное самообладание, стальные мышцы как у медведя, ловкость кошки и меткость сокола, а это дело долгих и упорных тренировок. Так что тебе предстоит вкалывать с утра до ночи, хотя здесь, в склепе что день, что ночь – всё одно.

— Быть палачом – значит быть воином, — важно протянул Брунн, — это значит познать оружие, вкусить кровь, пот и сталь. Ты должен быть достоин казнить других.

Его прервал громкий стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в каморку палача бесцеремонно ввалились четверо вооружённых людей. Самый высокий из них был облачён в роскошный меховой плащ, длинный замшевый кафтан, расшитый бирюзой и золотым шнуром, и элегантные башмаки, также украшенные драгоценным шитьём. Ко всему этому великолепию он обладал необычайно красивым, холёным лицом и удивительно длинной, тёмной косой, небрежно наброшенной на плечи словно шарф.

От него веяло тяжёлым, сладким ароматом и разило безграничным презрением ко всему, что его окружало. Он держался высокомерно и насмешливо, и при том казался несуразно изысканным в незатейливых, угрюмых застенках Хуги, недостойных появления столь высокой персоны.

В руках гость бережно держал массивный серебряный ларец.

— Господин Морион, — пробормотал Хуги, кое-как прокашлявшись от вина, которое угодило не в то горло. Он встал и почтительным поклоном поприветствовал миджархийского казначея. Его приятели также поспешили раскланяться перед племянником миджарха, пугавшим их своей самоуверенностью, переходившей порой в настоящую наглость. Ему всегда всё сходило с рук, миджарх обожал своего родича, и тот, не будь дураком, от всей души пользовался этой любовью.

— Палач Миркур, тебе повезло, — ухмыляясь сказал Якко Морион, — нынче миджарх оценил твою работу столь высоко, что хотел, было, призвать тебя за оплатой к трону. Однако ему хватило благоразумия отказаться от этой идеи. Твоя награда столь щедра, что мне приходится вручать её тебе лично.

— Какая честь, господин хранитель казны, — холодно ответил Хуги, поглядывая на ларец. – Миджарх послал вас скрасить досуг усталых мужчин?

Хлатур, Барди и Брунн похолодев от ужаса разом уставились на Хуги. Однако Морион не обиделся и звонко рассмеялся.

— Значит вот какая награда тебе нужна, палач? Однако для такого щедрого вознаграждения ты не слишком хорошо потрудился. Придётся тебе довольствоваться тем, что есть.

Морион положил унизанные перстнями, тонкие белые пальцы на крышку ларца и открыл его. Внутри на светлом бархатном платке лежали Слёзы Красной Аст – знаменитые крассаражские рубины. Пять рубинов послал миджарх палачу – по одному за каждую ступень казни.

— Мастер Миркур! – восхищённо ахнул Барди. – Это же настоящее богатство! Вы можете купить корабль! Нет, вы можете купить настоящий замок!

— Выдохни, Барди, — приказал Хуги, мрачно глядя на предовольного Мориона.

— Дело в том, старина Барди, что он не может использовать это богатство, — с притворным сожалением сказал казначей, — он же бесправен как раб. Эти рубины он получил скорее на хранение. Он не может распоряжаться своей жизнью. Он навсегда прикован к своему подземелью – он сам свой собственный узник.

Морион сгрёб рубины вместе с бархатным платком и всучил их Хуги. Затем он со стуком захлопнул ларец и развернулся, чтобы покинуть каморку палача. Однако прежде чем уйти, он вынул из кармана мешочек, в котором позвякивали монеты, и кинул его Барди.

— И тебе перепало, прихлебатель.

После того как за Морионом закрылась дверь, Барди развязал мешочек и радостно вскрикнул – монеты были серебряными.

Предыдущая глава

Следующая глава