Хуги редко виделся с Рифис. Он был в частых разъездах и всю последнюю неделю провел на лесопилке. Он не любил быть один и все время подыскивал себе компанию, мысленно же он всегда обращался к Рифис. Он представлял, что она слышит его рассуждения и вел с ней долгие беседы. Его воображаемая Рифис была нема и невозмутимо выслушивала даже самые сокровенные его мысли и признания. Он ничего не знал о ней и не мог спросить. Как быть, если после рассказа о себе она задаст вопросы и о его прошлом – службе, товарищах, женщинах, о Маро?

Выдумывать небылицы Хуги умел плохо, поэтому предпочел бы отмолчаться. Но устроил бы ее такой немой ответ? Нет, она ищет отзывчивости. Ей нужно тепло общения, искренность и доверие.

Мог ли он дать ей все это? Как же отдавать то, чем не владеешь. Хуги нахмурился.

Он внезапно вспомнил Боргара. Жизнерадостный старик погиб прямо на пороге храма, и не было в его смерти ничего красивого и величественного, как то описывал он в своих проповедях. Стрела Рифис пронзила его, и он упал лицом об пол. Мантия его задралась, руки нелепо раскинулись. Как торжественно убивали людей на казнях, которые он благословлял, и как банально умер сам. Хуги внезапно понял, что жалеет старика. Ему было жаль. Жалость! Новое чувство прорезалось в нем, словно семя, что теплилось в почве, ожидая весны. Это была не та жалость, что он испытывал, потеряв свою женщину, не та жалость, что грызла его, когда он отрекся от дочери. Она не была похожа и на ту жалость, что влекла его в Белое святилище, где он передал яд для детей, чтобы избавить их от страданий. Все те разы он больше жалел самого себя, ему было досадно терять какую-то часть своего я вместе с той болью, что испытывали другие. Сейчас ему стало горько и обидно за добродушного священника, который при всей своей напускной государственной важности, всегда был готов помочь и делом, и советом. Он не чувствовал гнева по отношению к Рифис. Ею двигали обстоятельства. Ей пришлось выбирать, и этот выбор дался ей легко. Чего не скажешь о Хуги.

Он закурил свою любимую трубку.

Он убил Хлатура, единственного человека, который смотрел на него без страха или брезгливости. Он знал его жену и детей, бывал в их доме. Наверное, он был даже привязан к Хлатуру, жизнерадостному и честному человеку, который любил порассуждать о путешествиях, в которых никогда не бывал, и вряд ли побывал бы. Почему Хлатур не гнал его от себя? Почему здоровался, хлопал по плечу, делился табаком? Перед смертью он сказал, что считал Хуги другом. Как он мог считать меня другом? — подумал Хуги. — Меня. Кем я был? И что я делал?

Я предал его. И чувствую неизбывную вину свою.

Он словно уже и позабыл ту жизнь, что проживал в стенах Гризая. Она стала похожа на туманный сон, расплывшийся, мимолетный. Хуги отказывался напрягать память, чтобы припомнить отдельные события. Это приносило ему боль, он хватался за голову и зажмуривался, надеясь избавиться от мыслей – они вонзались ему в память словно кинжалы, бодали словно носороги и словно черви бороздили его разум. Не думать, не думать, не думать.

Вот и теперь вновь он был в смятении. Опустил голову и закрыл глаза, взъерошил волосы, стукнул себя по лбу.

Он встал и быстро направился на поиски компании. Ночной дозорный на посту был хоть и не особо разговорчив, но вполне сгодился, чтобы отогнать дурные мысли и забыться под обрывочные рассказы о его прежней службе.

 

На следующий день пришло время возвращаться в замок. Хуги сам себе дал слово заговорить с Рифис. Будь что будет. Он должен был говорить с ней. Он рисовал в памяти ее лицо. Серьезный взгляд темных глаз, легкая печаль в них. Она редко смотрит искоса, чаще у нее прямой, открытый взор. Это лицо человека, который не лжет. Нет причин лгать. Нет злобы, нет осуждения. Иногда в ее зрачках вспыхивают яркие искры, когда она ненароком вспоминает о прошлом. Это ничто иное как месть, то честное чувство, что разжигает изнутри пожар ненависти.

Рифис была сильна и независима, и рядом с ней Хуги чувствовал себя уравновешенным. Она не была хладнокровной и сдержанной, скорее рассудительной, взвешивающей и тщательно подбирающей слова. Хуги столь долго ехал в молчании, думая о Рифис, что сам не заметил, как выпалил ее имя.

— А, бабу себе завёл, — обрадовался Карл. – Одобряю. И даже завидую.

— Никого я себе не завел, — буркнул Хуги.

— Поговори с ней, — подмигнул Карл. – Думаю, вы споётесь. Ты у нас мужик толковый, суровый, а она баба бравая, честная и, так сказать, с трагичной судьбой.

— Что за трагичная судьба?

— Мужа ее убили, — Карл покачал головой,- казнили миджархийские собаки из-за какой-то случайности вроде драки или пьянки. Одним словом, мужик ее случайно прибил местного солдатика. Его и повязали. Расправа была публичная. Ты ж служил там, помнишь, небось – его подожгли как факел и плясать заставили, еще и под музыку, извращенцы. И в конце палач забил его ножом.

Хуги молчал.

— Так она ненавидит всех миджархийцев. И палача в том числе, — Карл фыркнул, — попадись он ей, страшно представить, что она сделала бы с ним. Ну и я б охотно ей помог. Таких жестоких тварей еще поискать надо. Разные байки про него ходят, говорят уж даже, что он и не человек вовсе, а оживший мертвец.

— Рифис Тидрек, — пробормотал Хуги. – Тидрек.

— Да, — кивнул Карл, — так она ж не растерялась, наша Рифис. Покинула город, начала новую жизнь, и не где-нибудь, а здесь, в Речище Валлироев, где житье-то было не ахти. Сама она отсюда родом, да родители давно отошли уже. Чтобы тянуть сына и старуху, приходилось много и тяжело работать. Замуж выходить она не стала, нацепила штаны, хоть это и не положено вообще-то в здешних краях, и присоединилась к охотникам местным. И, тысяча крыс, как ее только не изводили добродушные селяне. И в Синем лесу с ней произошла история, где ей пришлось отбиваться от деревенских недотеп, и надо отдать ей должное – знатно постояла за себя. Но ты, вроде, уже слыхал про эту заварушку.

Хуги молчал. Карл пожал плечами и тоже замолк.

— Разрешите обогнать вас, капитан, — вдруг выпалил Хуги. —  Мне надо срочно попасть в замок.

— Из штанов-то не выпрыгни, — усмехнулся Карл, — ишь неймётся! Думаешь, не дождется тебя твоя Рифис?

— Мне необходимо поговорить с ней.

— Наговоритесь еще, — проворчал Карл. Но потом махнул рукой. – Ладно, езжай. Будто я не знаю, каково это, когда зудит в одном месте.

Хуги ничего не ответил Карлу, просто подхлестнул коня и поскакал вперед.

Он гнал во весь опор в направлении замка. Его сердце ныло, словно его полоснули ножом. Он мчался к Рифис с единственным желанием – раскрыться ей полностью и сполна испить ее расправы. Стыд больше не останавливал его. Если уж судьба распорядилась так, что вырвался он из тесных объятий отрешенной беспощадности, его глаза раскрылись, а в грудь ворвался свежий воздух, хоть он и не заслужил всего этого, — пусть же свершится месть, которая просто должна свершиться, ибо она так же необходима и справедлива, как и великое возмездие смерти над жизнью. Так думал Хуги, что есть мочи подгоняя коня.

Прибыв в замок, он помчался на поиски Рифис, призывая ее по имени и спрашивая всех вокруг, не видал ли кто ее. Но внезапно кто-то резко выкрикнул его собственное имя. На лестнице, ведущей в замок, стоял Джокул.

— Хуги, ко мне!

Он скрылся в дверях, и Хуги неохотно последовал за ним. Джокул привел его в каминный зал, — днем там никогда никого не было, — и велел сесть на деревянный стул у небольшого стола рядом с окном. Сам он встал перед Хуги с распростертыми руками. Вид у него был сияющий.

— Хуги Миркур, — нараспев проговорил он, — а ведь я знаю, кто ты.

Хуги резко поднял на него взгляд.

— Что именно вы знаете?

— Я знаю всё, — улыбаясь, ответил Джокул. — Вчера я прибыл из Гризая. Неужели ты думал, я не поинтересуюсь у местных, кто таков был некто Миркур? Мне о тебе столько всего рассказывали! Как говорится, только хорошее.

Хуги не находил слов для ответа.

— Что вы намерены делать со мной? – лишь пробормотал он.

— Делать? – переспросил Джокул. – Что я намерен делать теперь, когда выяснил, что сам великий гризаманский палач состоит у меня на службе? О, Хуги, я в полном восторге! Ты должен мне столь многое рассказать. Теперь ты служишь мне, поверить не могу в свою удачу.

Хуги с непониманием уставился на него.

— Вы не убьете меня? – с некоторым разочарованием в голосе спросил он.

— Вероятно, ты бы этого очень хотел, но нет. А зачем ты искал Рифис? Уж, не за тем ли, чтобы покаяться в смерти ее мужа? Может быть, хотел попросить прощения? – Джокул рассмеялся. – Ты, видно, жаждешь смерти. Отчего же сам не убьешь себя?

— Это было бы неправильно, несправедливо…

— А что есть справедливость? – усмехнулся Джокул. – Поручить Рифис свою палаческую работу, чтобы она расправилась с тобой? Это, по-твоему, будет правильным?

Хуги мрачно посмотрел на него и ничего не ответил. Джокул тоже замолчал.

— Ты ничего не скажешь Рифис, — изрек он, наконец.

— Она должна знать! – горячо возразил Хуги.

— Она, похоже, нравится тебе, — Джокул улыбнулся и потер руки. – Но ты ей ничего не скажешь, иначе…

— Иначе – что? Мне терять нечего!

— Иначе я сам скажу ей, — сурово произнес Джокул, — и запрещу трогать тебя хоть пальцем. И ты будешь жить как жил раньше – все будут знать кто ты такой, но не посмеют причинить тебе вред. Молчаливое презрение на всю оставшуюся жизнь. Тебе не будет поручено никакой работы. Ты будешь вечно слоняться из угла в угол, гонимый всеми и Рифис в первую очередь

Хуги осекся.

— Вот мои условия, Миркур. Ты ни слова не скажешь Рифис ни о своем прошлом, ни о ее муже. Лги, изворачивайся, здесь поступай на свое усмотрение. Больше того, раз Рифис тебе нравится, то приударь за ней. Завяжи отношения, коль она согласится. И люби её, и пусть она тебя полюбит.

Хуги с ужасом воззрился на Джокула.

— Я не смогу.

— Ты сможешь, Хуги. Ты ведь и не то еще мог, не так ли? О твоих деяниях ходят легенды. Ведь недаром же приглашали тебя во все города Гризамана для проведения казней как самого умелого, искусного мастера.

Хуги с тяжелым вздохом уронил голову на руки.

— Ну-ну, Хуги, не малодушничай. Таково твое естество, таков ты.

— Нет, не таково мое естество, нет, нет, — Хуги качал головой. – Я другой. Я стал другим.

— Это не игра, не представление, где можно внезапно измениться и искупить свою вину, какой бы тяжкой бы она ни была. Твои деяния навсегда с тобой. Ты не можешь перечеркнуть их, забыть их, извинить их. Они уже вросли в тебя и сделали тебя. Не слишком ли большая наглость с твоей стороны – надеяться на искупление? Не слишком ли жалкая трусость – повесить на Рифис бремя своей смерти?

— Я чувствую, что я не тот что прежде.

— От себя не убежишь, Хуги. Тебе жить с этим – с самим собой, прими себя таким. Только так ты сумеешь возрасти над старым собой. Чтобы взметнуться ввысь ветвями, нужно четко знать, во что ты пускаешь свои корни.

— Не могу. Вся та прежняя жизнь завершилась. И прежние принципы мертвы, как и сам я. Да, я не тот что прежде. Но корни мои сгнили и ветвей мне больше не видать.

Джокул взял со стола кувшин с вином и наполнил два кубка. Один он протянул Хуги и присел рядом с ним за стол.

— Что же заставило тебя так резко переродиться?

— Это не было чем-то спонтанным и резким. Все вело к тому постепенно, но я не мог осознать этого. Сейчас я понимаю, что со смертью Фенди и рождением Маро во мне словно что-то сломалось.

— Кто такая Фенди?

— Она была очень независимой, непокорной и безумно своевольной. И столь же красивой. Она была сильна и стремительна. Ее страстность и горячность ослепляли ее и, зачастую, она не понимала и не принимала никаких препятствий на своем пути. Она жила напролом. Ей казалось, что мир расстилается перед ней щедрой дорогой, где все можно купить и заполучить, стоило лишь протянуть руку. Мы встретились случайно в порту. Я получал груз из Гризо, который прибыл на корабле ее отца. Она шла в сопровождении слуг и работников порта словно миджархийская леди – горделивая и прекрасная. Увидев меня, она заговорила со мною первая, я бы не посмел в ее сторону и рта раскрыть.

— Понятно, почему ты любил ее, — усмехнулся Джокул, —  чудесный решительный характер, красота, смелость – притягательное сочетание.

— Она приказала мне идти за ней. И хотя я не был обязан слушаться ее, все равно последовал. Она провела меня до своего дома на краю самой высокой прибрежной скалы, развернулась и приказала мне убираться прочь. На другой день я вернулся к ее дому. Не подъезжая близко, лишь смотрел на него издалека. Она же верхом подъехала ко мне с другой стороны улицы и поманила последовать за ней.

— И, разумеется, ты последовал.

— Последовал. Я следовал за ней до тех пор, пока она позволяла это. Наши встречи продолжались несколько месяцев. Я тогда носил желтую форму, и она никогда не задавала никаких вопросов, ей было все равно, чем именно я занимаюсь, у нее были свои представления обо всем. Когда я решил рассказать ей открыто о своем ремесле, она пришла в ужас и бешенство. Тогда же призналась она и в своей беременности. Ее разочарование во мне было столь сильно, злость и отвращение столь велики, что ей не удалось скрыть нашу тайну от родителей. Те сразу поставили мне условие, что от ребенка я должен избавиться сам и навсегда забыть имя их дочери. Честно говоря, я до последнего надеялся, что Фенди не бросит свое дитя и унесет его сама. Но этому не суждено было сбыться – она умерла в родах, мучаясь и истекая кровью. Я хотел бросить ребенка в печь или миджархийский свинарник, где от нее не осталось бы и следа. Но после того как дух жизни покинул Фенди, и она оставила нас с Маро одних, я посмотрел на беспомощного младенца, на ее беззащитные руки, дрожащие ноги. Она была столь уязвима, столь всемогущим был я в тот момент. Я не думал о том, что это моя дочь, что это моя кровь. Так ли уж важна моя кровь? Мне стало страшно. Я испугался той человеческой слабости и бессилия, которые ошеломили и обезоружили меня. Человек рождается голым, таким хрупким и ранимым. Многие кого я казнил, были такими и на момент своей смерти. Этого они страшились больше всего – своей беспомощности перед гибелью. Я вспомнил, как многие кричали мне в свои последние минуты, что если бы им дали меч, они изрубили бы меня на мелкие куски. Они рыдали от страха. Жизнь при рождении не наделяет нас ни оружием, ни доспехами. И новорожденный младенец так же плачет от страха. Страха быть потерянным, одиноким. И Маро громко заплакала, выводя меня из оцепенения. Я завернул ее в простыню, свой плащ и помчался на стену. У моего приятеля жена недавно родила, и я надеялся на их помощь, и конечно они не отказали мне, приютив Маро.

— У тебя был и приятель? Уж не тот ли это приятель… тот миджархийский солдат, которого ты прирезал на пути в Белое святилище?

— Хлатур было его имя, — кивнул Хуги.

— Тысяча крыс, Хуги, я никогда прежде не слышал ничего подобного, — воскликнул Джокул, в очередной раз подливая им в кубки вина. – Так ты убил и своего друга, который еще и выручил тебя в таком деликатном и важном деле. Вот так выбор стоял перед тобой, не завидую тебе, друг мой.

Хуги устало посмотрел на него. Глаза Джокула горели любопытством и вниманием.

— Так ты говоришь, что с рождением дочери начал сомневаться в неоспоримой пользе своего занятия?

Хуги покачал головой.

— Сомнений не было. Но я вдруг словно начал видеть себя другими глазами. Я не думал ни о чем, что могло бы надломить меня. Но иногда мне казалось, что я это не я, будто некто другой орудует моими руками. И я не понимал, чего хочу. Не мог осознать, нащупать в себе то чувство, которое временами закрадывалось в сердце.

— Ну а сейчас? Ты нащупал то чувство?

— Я тону в нем.

— Назови его!

— Скорбное отвращение к себе.

— Оо! – протянул Джокул. – Здесь и скорбь, и отвращение, ненависть к себе. Знаешь, а в тебе есть определенная сила духа, раз ты еще не покончил с собой.

— Это не сила духа. Это все то же отвращение, может и трусость. Я был бы благодарен вам, если бы вы казнили меня.

— Я? Нет, Хуги, не сваливай теперь и на меня расправу над тобой, я не палач. Тем более, мы, кажется, договорились. Ты будешь жить, всячески угождая Рифис.

— Но почему же вы так жестоки к Рифис?

— Жесток? Не моя черта.

— Вы сказали, что я должен вступить в связь с ней, но каково ей будет узнать о том, что у нее были отношения с человеком, который убил ее мужа, и которого она сама страстно хотела убить?

— Но кто сказал, что она узнает? Если ты нравишься ей, Хуги, она должна получить тебя. Если она будет счастлива, это прекрасно. Только представь ее лицо в тот момент, когда она узнает правду. Ты уничтожишь её, ты сломаешь её, запачкаешь и изуродуешь. Разве этого ты хочешь? Её месть не принесет ей удовлетворения. Поверь моему горькому опыту – месть не излечивает раны и не возвращает утерянное счастье. Гораздо интереснее, как сможешь жить ты, осознавая все то, что перечислил.

— Хочу, чтобы ты понял, Хуги, я не пытаюсь причинить тебе зло. Не пытаюсь я и быть судьёй. И уж точно не собираюсь убивать тебя. Но и гнать тебя тоже не намерен. Знаешь, что я больше всего люблю?

Хуги вопросительно уставился на него.

— Жизнь, друг мой. Мне нравится в ней всё, все ее светлые и темные стороны. Мне нравится дышать, бежать, искать, свершать. Нравится делать выбор и преодолевать, бороться, протягивать руку. Идти бок о бок с теми, кому я дорог и кто дорог мне… Я познал и боль, и радость. Доводилось мне и убивать, и самому испытывать муки на пороге смерти. Но вот жизни я никому до сих пор не дал. Насколько мне известно. Наверное, оно и к лучшему.

— Отчего же?

— Сам посуди, — рассмеялся Джокул, — я не умею быть отцом, да и дети.… Почему все думают, что ребенок это эдакий безвольный сырец? Ребенок это уже человек, хоть и маленький, но… мыслящий, чувствующий. Сумбурный. Я боюсь детей. Они непостижимы. И способны на многое. В их головах, еще не забитых взрослой чушью, зарождаются прообразы будущего мира. Ведь он наступит когда-нибудь, этот будущий мир, как думаешь, Хуги?

Хуги вздохнул.

— Но не для нас.

 

Хуги отправился в казармы и сразу нашел там Рифис в окружении Сейм, Дирана и других солдат за большим столом. Из-за их спин доносился громкий смех, звон монет, лязг посуды и сизыми струйками поднимался табачный дым. По-видимому, там играли в кости. Рифис сидела на краешке стола с глиняной кружкой в руках и, смеясь, слушала, как Диран хриплым голосом рассказывал что-то весьма занятное, от чего иногда толпа взрывалась хохотом.

— А, Хуги! — крикнул кто-то. — Давай сюда.

— Вы что, уже приехали? — удивилась Сейм. — Карл же вечно тащится как обоз с посудой. Вас раньше завтра никто и не ждал.

— Рифис, на пару слов, — Хуги отошел к камину. Толпа сразу же заулюлюкала, посылая вслед Рифис сальные шуточки.

Она подошла к Хуги, улыбаясь и вопросительно глядя на него.

— В чём дело? У тебя странный вид.

Глаза у разгоряченного вином Хуги блестели, лицо пылало. Сколько же он выпил? Джокул всё наливал и наливал вино. Превосходное вино —  терпкое, с бархатным глубоким вкусом, густое и темное как кровь.

— Рифис, я…

Он вдруг снова захотел открыться ей и уже уверенно поднял на нее глаза, как вдруг ему вспомнились слова Джокула. Ты уничтожишь её, ты сломаешь её, запачкаешь и изуродуешь. Только представь ее лицо в тот момент, когда она узнает правду.

Хуги смотрел на улыбающуюся Рифис, которая исподлобья глядела на него, недоуменно пожимая плечами. Внезапно он схватил ее в охапку и уверенно поцеловал в губы. Толпа за столом одобрительно взревела. Диран вскочил, приподнимая повязку со слепой глазницы.

— Вот так-то! Молодец, мужик! Знает как надо!

— Банальщина, — протянула Сейм, закатив глаза.

Солдаты стучали кулаками и кружками об стол, пока длился тот поцелуй. Обескураженная Рифис, в конце концов, отстранилась от Хуги и ошеломленно уставилась на него.

— На два слова, Хуги, — сказала она, покидая зал.

Они вышли на улицу, и Хуги моментально получил быстрый удар в челюсть. Он прислонился к стене и сплюнул кровь.

— Я тебе не простушка, с которыми можно набивать себе цену, понял?

— Уверяю, я не имел ничего…

— Ты на ногах не стоишь, иди, выспись.

— Я думала, ты другой, — добавила она с досадой.

Хуги цепко схватил Рифис за руку.

— Послушай же! Ты права, я другой. Настолько, что без вина вряд ли решился бы на это когда-либо.

— На что? Приставать ко мне на глазах у всех?

— Да, тысяча демонов!

— Зачем ты это сделал? Ты же знал, что я не из тех женщин, что покорно ждут, когда их поимеют.

— Чтобы больше никто не смел подойти к тебе.

— Вот как. Отметил меня особым знаком, значит. Меня что, должна впечатлить эта чушь?

— Я пытаюсь сказать тебе нечто важное.

— Давно пора!

— Что люблю тебя.

Рифис усмехнулась и развернулась, чтобы уйти.

— А ты надрался-то от души.

— Это правда, — он крепко ухватил ее за плечи. — А ты, что ты чувствуешь?

Рифис холодно посмотрела на него.

— Я чувствую, что ты болван.

Она схватила его за волосы и ударила головой в переносицу. Хуги отпрянул, схватившись за лицо и выпустив Рифис. Он пытался что-то пробормотать, но та его уже не слушала, решительно удаляясь.

— Не волнуйся, мужик! — вынырнувший из-за двери Диран похлопал его по плечу. – Ты, конечно, и впрямь болван, но уверяю, она явно запала на тебя. Мне тогда досталось куда сильнее…

Он потер шею.

— Не унывай, ты всегда можешь обратиться к Сейм. Есть еще Леотта, Одила, Хильт и Ида, весьма сговорчивые девочки. Уж тебя-то точно не прогонят, особенно Леотта. Но к Эбер лучше не соваться – прибьет, рука у нее тяжелая. Ну и на крайний случай, — он хохотнул, — у нас есть Боориш.

Хуги раздраженно поглядел на него.

— Я поставил золотой монер, что ты ее завалишь. Не подведи меня.

Он снова юркнул за дверь. Хуги устало опустился на землю, привалившись к стене. По двору медленно прохаживался Вазис. Пёс недружелюбно поглядывал на Хуги, словно знал о нем все то же, что и Джокул.

 

Предыдущая глава

Следующая глава