8. Урочище

 

Они шли вдоль ручья, который стремительно нёсся по острым порогам сквозь ветвистые буреломы куда-то вниз. Путь их всё время шёл под уклон, и доминус был совершенно уверен, что они вот-вот выйдут к реке. Он всматривался в чащу, надеясь что вскоре там покажутся тёмные воды глубокого Утала, на берегу которого и располагалось, по мнению доминуса, укромное поселение.

Однако им встречались лишь болота, которые расплескал вокруг себя ручей, да поваленные деревья. Вскоре они обнаружили спиленные и срубленные участки, голые делянки с торчащими пнями, и никто уже не сомневался, что вскоре они выйдут к людям.

Лес резко поредел и взметнулся ввысь — они шли по холмам. И наконец, из-за очередного увала показался дым.

— А вот и главный признак присутствия человека в дикой природе, — высказался Вессаль, услышав новость о дыме.

Настроение у всех почему-то испортилось.

Они долго топтались на пыльном каменистом склоне, прежде чем осмелились подняться и оглядеть окрестности. Абби плелся позади всех. От его былой уверенности не осталось и следа. Он еле переставлял ноги, когда они взбирались вверх по склону и, в конце концов, встал на полпути.

Гави обернулся и, заметив, что Абби отстал, остановил остальных. Он оставил Вессаля, которого все время вёл под руку, и спустился к Абби.

— В чём дело?

Абби, сунув руки в карманы, отвернувшись, смотрел вниз и мысленно ужасался, из каких далей они добрались сюда.

— Гави, что я здесь делаю? Я просто идиот.

— Мне тоже страшно, — кивнул Гави. — Но раз мы пришли, давай уж дойдем до конца.

— Я-то дойду, — тихо пробормотал Абби. — И мне не так уж страшно. Но… — он искоса посмотрел на Гави и покраснел, — зря я вас сюда привёл. Зря всё это затеял. Вас тут вообще быть не должно. Вам ни к чему так рисковать. Особенно этому слепому деду и нервному мальчишке.

— Ты за собой никого не тянул. Всё по-честному.

— Допустим. Но хуже всего то, что я теперь вообще не знаю зачем заявился сюда. Раньше я шёл с чёткой целью, а сейчас… сейчас не знаю что и делать мне, что говорить. Даже на вопрос кто я, не знаю что отвечать! А всё ты, — проворчал он, — и эти твои разумные выкрутасы.

—  С их помощью мне удалось отговорить тебя от неразумных выкрутасов.

— Да, но я даже не смогу внятно объяснить местным, зачем припёрся сюда.

— Значит, объяснишь невнятно. А мы тоже говорить умеем, молчать не станем.

Гави хлопнул его по плечу.

— Пошли. Я думаю, всё само собой прояснится. Мы – гости в этом краю, так давай же вежливо представимся. Мне кажется, чрезвычайная вежливость задаст тон дальнейшему общению. Собеседник сразу поймёт, что с нами надо либо по-хорошему, либо и вовсе не связываться — хамство чревато позором. Это нутром чуют даже самые неотёсанные невежи. Так давай сразим их своим очарованием.

Гави нарочито широко улыбнулся, обнажив два ряда зубов с розовой каймой дёсен. Абби рассмеялся.

— Придурковатый вид — залог успеха? Тогда я согласен, пошли.

— Лёгкая придурковатость как щит стальной защитит нас от суровых стрел враждебности.

Они двинулись вверх по склону, догоняя остальных. Абби усмехнулся.

— Ох уж эти писатели. Из чего угодно пафос слепят.

Добравшись до вершины холма, они поначалу и вовсе ничего не увидели. Лес, лес, лес — смотреть было не на что.

Они пошли в сторону, откуда валил дым, и вскоре резко очутились на вырубленной делянке. Чуть дальше стоял большой добротный дом, рядом с ним — несколько крупных построек. Под навесами на складах белели аккуратно уложенные доски, повсюду громоздились бревна, кажущиеся вязанками хвороста издалека. Среди ветхих сараев носились с лаем собаки, кто-то возился во дворе дома и, по-видимому, нагружал собачьи миски едой. Дымок шел как раз оттуда – из печной трубы домика. В стороне от него был построен дом еще больше, он не походил на жилое помещение, скорее то был цех на берегу ручья, который по ущелью прибежал прямо сюда. В ручей было опущено громадное мельничное колесо. От него в цех тянулся большой вращающийся вал, который, очевидно, приводил в движение какой-то механизм – оттуда слышался грохот и скрежет.

Позади этого большого двора вдалеке виднелись крыши домов – их было довольно много, над некоторыми вился дым. На горизонте вновь вырастал поросший лесом голубой холм. Вот за ним-то и ревел стремительный Утал, подумал доминус, иначе и быть не может. Люди обязательно поселились бы у реки, пусть даже затаившись от всех, но обязательно близ воды. Эта долина между холмами – идеальное место. Здесь есть ручей и место под распашку, чащоба полна зверья, река – рыбы, да и вообще сей укромный уголок в объятиях леса выглядит так зовуще, словно природа сама обустроила здесь всё в ожидании человека.

Они медленно шли к дому, оглядываясь по сторонам. Дорога была грязной. Их ноги утопали в глине, припорошенной опилками. Опилки были повсюду, как и обрывки древесной коры, ветви и сучья. В нос бил сильный запах свежеспиленного дерева – Гави с удовольствием вздохнул полной грудью. Этакий аромат труда и в то же время аромат умиротворения.

Вскоре их заметили дворовые собаки. Раздался хоровой лай, и они повыскакивали на дорогу, опасаясь, однако, приближаться к незнакомцам, которых сопровождали четыре крупных грозных пса. Впрочем, собаки Гави степенно шли рядом с ним, не порываясь устроить свару, лишь Теско изредка рычал и скалил зубы.

Из дома на крыльцо вышла женщина, утирая руки полотенцем. Она была одета в тёплые объёмные штаны и такую же телогрейку серого цвета. Продолжая вытирать руки, она смотрела на пришельцев, приближающихся к её дому, и вовсе не торопилась спускаться с лестницы и унимать собак.

Доминус велел всем остановиться в отдалении и намеревался уже, было, сам выйти навстречу хозяйке, но Абби опередил его и быстро заковылял к дому. Памятуя о наставлениях Гави, он улыбался и, стараясь не обращать внимания на злобных собак, смотрел на женщину. Та была уже далеко не молода, но волосы её сияли темным глянцем, уложенные в удобную высокую прическу на макушке.

Абби остановился у крыльца и приветственно махнул рукой. Он не мог ничего сказать – оглушительный лай собак не давал ему и пискнуть. Женщина внимательно оглядывала его с ног до головы, изучая взглядом и его спутников, замерших неподалеку. В конце концов, она громко свистнула, сложив два пальца в рот, и собаки постепенно замолчали да прижали хвосты, изредка потявкивая и принюхиваясь к чужакам.

— Добрый день, леди! – выдал Абби, не переставая улыбаться. – У вас такой прекрасный дом и ваша лесопилка лучше всяких похвал.

Гави закрыл лицо руками. Женщина удивлённо посмотрела на Абби, медленно отложив полотенце на перила.

— И сами вы тоже… замечательно выглядите.

Женщина не выдержала и рассмеялась. Она спустилась с крыльца и подошла к Абби.

— Ой, красый, ой, красый! – проговорила она нараспев, качая головой. – Откуда ж ты такой красый нарисовался-то, а?

— Я… мы… долго шли. По лесу! А потом… пришли сюда, — рассказал Абби.

— Ты фастарец, — сказала женщина, прищурившись. Она кивком указала на нашивку на груди Абби, где красовалась эмблема кирпичного завода. – Они тоже?

— Они? Да, да, мы все фастарцы, — отвечал Абби, оглянувшись на остальных.

— Далеко ж вас занесло, фастарцев, — заметила хозяйка, — сюда обычно с северу приходят. Какж вы сумели добрести через таку пущу? Чудно́, чудно́…

— Чего? – переспросил Абби.

— Простите нас, — раздался голос доминуса. Он медленно подошёл к ним и дружелюбно распростер руки. – Мы долго плутали по лесу и случайно вышли к вашему дому. Мы ищем пристанище. С нами ребёнок и слепой пожилой мужчина, им нужен отдых, и мы с надеждой пришли к вам просить о крове.

Женщина долго кивала головой, скрестив на груди руки.

— Пристанище, – повторила она, — значит, пристанище ищете. Беглецы, стало быть?

— Вы правы, — вздохнул доминус. – Мы бежим. Но не хотим бежать вечно. Можно ли нам передохнуть здесь?

Женщина разулыбалась.

— Передохнуть-то можно. Передыхайте на здоровье.

— Уверяю, мы не займем много места. Нам достаточно сухого сарая…

— Никакого сарая, — махнула хозяйка рукой, — ерунда, заходите в дом. Кров и отдых только в дому.

— Благодарю вас от души, — обрадовался доминус.

— Но никаких собачьих. Вот их заприте в сарайке, — велела женщина. – Потом накормить схожу. Сарайка там.

Она указала на постройку с дверью на деревянной щеколде и развернулась к дому.

— Ты, красый, руки мой и приходи, помогать будешь, — бросила она Абби через плечо, поднимаясь по лестнице.

Абби повертел головой и нашел привинченный к дому рукомойник. Там же лежал здоровенный кусок тёмно-коричневого мыла.

Когда он, озираясь, вошел в дом, минуя сени, увешанные полками с каким-то скарбом, хозяйка сразу подозвала его к себе. Она стояла у большого деревянного стола с резными ножками и готовила еду. Тут же располагалась здоровенная печь из бурого кирпича, занимая чуть ли не полкомнаты, которая и являлась, по-видимому, единственным помещением в доме. От печи шло тепло, из большой кастрюли валил пар, и повсюду сильно пахло варёной капустой. Абби чуть не застонал от голода.

— Садись, садись.

Абби сел за стол и ему сразу сунули в руки три большие мокрые моркови и ножик.

— Почисть да нарежь.

Абби принялся за работу, искоса поглядывая на хозяйку и окружающую обстановку. Женщина разрумянилась от работы и жара, которым ее обдавало, когда она приоткрывала крышку кастрюли. Она сняла куртку и теперь была в свободном сером вязанном свитере с закатанными рукавами.

В комнате были довольно большие окна, на подоконниках стояла глиняная посуда. Мебель была на удивление изящной. Резные стулья, стол, полки на стенах — всё было не самым разобычным, но затейливым, а где-то даже изысканным. Повсюду располагалась в основном разнообразная посуда – от маленьких чашек до больших тазов. На одном из подоконников стояла бутылка с какой-то красной жидкостью, рядом лежал сильно потрёпанный, пожелтевший лист бумаги с незатейливым детским рисунком. В решётчатом ящике у окна высился ворох грубой льняной ткани. У печи стоял громадный ларь на высоких ножках, в углу темнела лестница на чердак, под ней стояла низкая длинная лавка. На краю стола, за который уселся Абби, пристроилась странная пиала полная мутной жидкости. В ней плавала толстая веревка, подпаленная с одного края.

— Режь, режь! – весело напомнила хозяйка, окликнув зазевавшегося Абби. Тот снова застучал ножом. Сама она нарезала небольшую зелёную в коричневую крапинку тыкву. – Ну? Так ты скажешь име своё, красый парняга?

— Абинур Тандри.

— Меня зови Диа. Полностно слишком длинно, но запомни – Адиафора. Запомни! Пригодится тебе.

Абби кивнул. Он не стал спрашивать, чем ему может пригодиться знакомство с хозяйкой дома, но на всякий случай решил всё же записать в памяти её имя.

— Режь покрупнее, — наставляла его Диа. – Не мельчи, не стругай её.

В сенях послышалась возня. Вскоре в комнату по очереди прибыли все спутники Абби, встряхивая чистыми мокрыми руками. Диа велела всем рассесться за столом – вокруг него как раз стояло шесть стульев. Доминус тут же принялся представляться, а так же назвал по именам остальных. Диа внимательно всматривалась в каждого гостя, оценивающе разглядывая и лицо, и руки, и одежду. Она долго изучала глазами Деорсу, отложив нож и недорезанную тыкву и уперев в стол кулаки.

— Видала и такое, — изрекла она, наконец, возвращаясь к работе.

— Правда? – обрадовался Экбат. Он пребывал в отличном настроении. Теплый дом и пахучий вкусный пар, идущий от готовящейся еды, отогрели и разморили его. Ему понравилась хозяйка, — она не бросалась оскорблениями в Деорсу и не боялась его, но равнодушно возилась с обедом, который, судя по её уверенным, умелым движениям, обещал быть весьма вкусным.

Диа кивнула.

— Видала пришлых таких. Не протянули и неделю, посдыхали все.

Улыбка слетела с лица Экбата.

— Почтенная Диа, расскажите о вашей чудесной лесопилке, — предложил Вессаль.

Хозяйка довольно причмокнула и облизнула обветренные губы.

— Чудесная она, потому как своими руками строена. На свом горбу всё таскано. В каждый угол душа вложена. С мужем надвоя всё сами строили, всё сами! Он был краснодеревщик у меня. Да далеко ль ускачешь на резных стульчах да полках? Надо было разворачивать что-то посерьёзнее, тем более что спросу кругом было много, рук много, а знаний мало. А он понимал прилично, ох как прилично. Знал как хозяйство наладить, старался уж как не щадя себя, совсем не щадя. Тяжко ему было, ох как тяжко. Душой болел, да кишками болел. Вот и вышел весь потихонечку. Успокоился, родной. Теперь уж мы сами тут. Я да Джис моя. Живём вдвоём с дочерью, да пару рабочих держим. А так приходящие у нас, работать ходят. Не стоит дело, работка-то кипит. А главное как налажено всё по струночке. Знаете, какая доска выходит? Вы такой доски отродясь не видели. Что твой зуб ровная да гладкая, не цветет, не трещит – первосортица, точно говорю. Потому что с деревом нужно умеючи. Умеючи выбирать, умеючи в спил, умеючи в сушку. Дело оно серьёзное да любви требует. Сама я раньше ткала, да и сейчас порой хожу в урочище, вспоминаю ремесло своё. Но с деревом оно душе ближе, уже сроднились мы, не оторвать.

— Куда вы ходите ткать? – переспросил Вессаль.

— В город хожу. Вы простите мне за речь мою, — Диа покачала головой. – Так говорят в торатокских деревнях. Тут торатокцев полно, привычно уже, но ради вас постараюсь на чистом халедском. Так вот мастерская там серьёзная, спрос огромный, а мне как раз надо кирпичей набрать, печь перебрать.

— Вы обмениваетесь товарами и услугами, — догадался Вессаль.

— Каждому по нужде за должные усилия – так тут живут, — сказала Диа. – Начинайте привыкать да запоминайте всё. Чтобы выжить, надо гнуть хребтину. Но если вы не сможете работать – будете делать посильное на таких себе сносных харчах. Главное делать хоть что-нибудь.

— Почему вы так уверены, что мы останемся здесь? — спросил Абби.

Диа ухмыльнулась.

— А куды вам идти? Беглецы. Нашего брата нигде никто не ждёт. Вам дороги нет уже назад. Будете тут обретаться.

— А кто у вас тут главный? – деловито поинтересовался Абби.

— А никто.

Диа усмехнулась в ответ на его недоверчивый взгляд.

— Вероятно, у вас имеется городской комитет, — предположил Вессаль.

— Комитет? – фыркнула Диа. – Ага, комитет, верховный штаб, большой совет, малый совет, — она рассмеялась. – Нет тут такого. Проходят собрания в Доме Охотника, куда являются три с половиной калеки, наделённые кое-какими мозгами. Вот тебе и комитет.

— Почему же собрания столь малочисленны? Почему не устраиваются общегородские собрания, не проводятся голосования?

— А сам посуди. Вот имеется четыре сотни человек. Сколько из них обладает шибким умом и обширными знаниями? Ну, возьмём двоих. Дальше. Сколькие из них являются настоящими мастерами, то есть людьми в высшей степени умелыми да исключительно талантливыми? Хорошо, пусть будет десять человек. Кто остался? – она вопросительно оглядела присутствующих. – Дурачьё. Видите ли, дурачьё в большинстве. Оно всегда в большинстве. Так неужели вы думаете, народные выборы, на которых и побеждает это большинство, принесли бы обществу благо?

— Но всенародное собрание – единственное, что можно предпринять для выбора разумного правительства, — сказал Гави.

Диа вздохнула.

— Это в идеале, голубчик. Каждый хочет, чтобы комитет представлял именно его интересы, учитывал именно его потребности. И если дурачьё, представляющее большинство, избирает именно такой комитет, что остаётся талантам, мастерству и знаниям? Гнить на задворках.

— Так как же получается? Здесь каждый сам за себя?

Диа пожала плечами.

— И да, и нет. Здесь каждый сам себе хозяин. Но при этом все друг от друга зависят. Любые решения влияют на собственную репутацию, а, следовательно, на собственное благополучие. Всё зависит от того, что ты говоришь и делаешь.

— Зачем, в таком случае, нужны собрания в Охотничьем Доме? – спросил Вессаль.

— По большей части для того, чтоб покурить да выпить у огня в приятной компании, — смеясь, сказала Диа, — обменяться новостями да выяснить, не нужна ли где кому помощь.

— Как же принимаются общественно важные решения?

— А так и принимаются – за столом да чарочкой. И при том, — Диа многозначительно указала пальцем вверх, — и при том как уж душевно да вдумчиво, что всем всегда по́ сердцу, никто не бывает обижен.

— И так называемое «дурачьё» всегда со всем согласно и никогда не протестует против решений на собрании?

— Отчего же. Оспорить решения может кто угодно. И если сможет разумно обосноваться, решение отменят.

— Даже если лишь один голос будет против?

— Конечно, — кивнула Диа, ухмыльнувшись. – Видишь ли, всеобщее благо невозможно, пока хоть один несчастлив. Выдумать так, чтоб все были довольны — сложно, но возможно, поскольку люди знают, что система взаимозависимости предполагает так же и взаимные уступки, и им приходится рано или поздно меняться и самим, чтобы существовать безболезненно.

— Получается, вы – общество, которое всегда заботится о меньшинстве? — заключил Вессаль.

— И да, и нет. От благополучия меньшинства зависит всеобщее благо. Получается, заботимся о большинстве, поддерживая меньшинство. Так понятнее, голубчик?

— Я вас прекрасно понял, — вежливо ответил Вессаль. – Но если человек бунтует из вредности, что совсем не редкость, если человек – дурак, кто побеждает в этом случае?

— Здравый смысл, — уверенно отрезала Диа. – Были у нас такие бунтари, которым всё не так да всё не эдак. Вот особенно фастарцы этим славятся. И поначалу их слушали, но чем чаще звенит пустой горшок, тем быстрее раздражает и тем быстрее придёт в негодность. Здесь всё держится на взаимоуважении, и если ты сосредоточился лишь на собственной персоне, то теряешь поддержку, а стало быть, и право вмешиваться в общественную жизнь.

— Фастарцы? – пробормотал Гави. — К вам уже приходили из Фастара?

— А то ж. Были фастарцы и сейчас есть. Разве их забудешь. Особо неугомонные, уж бурные какие. Мало их, конечно, оно и понятно – Фастар уж больно далеко, просто-напросто не доходят родненькие, все кончаются по дороге. Здесь в основном все с севера, из Торатока, из Ланиды, но есть аж с другого берега, через Утал.

— И все вы здесь ненавидящие, да? – спросил Экбат, настороженно глядя на хозяйку. Диа усмехнулась и крякнула, подбоченившись.

— Тебе бояться нечего. Понимаю, что ты здесь оказался случайно, не по своей воле, увязался за больным дедом, и раз уж так случилось, тебе придется остаться здесь. Обратно тебя никто не поведёт. Но и не обидит. Здесь народ мирный, понимающий. Привыкай, мальчик. Смотри да запоминай что и как.

— Так кого же вы ненавидите? – допытывался Экбат. – По вам и не скажешь…

— Простите, — вмешался доминус, — конечно мы не имеем права задавать такие вопросы, это было так…

— Ну-ну, не суетись, — отмахнулась Диа, — ему интересно и страшно, я могу это понять. Моя ненависть, мальчик, — только моё дело. Остальных оно не касается, знать незачем. Но раз ты спросил, я тебе отвечу. Когда-то я жила в Торатоке, и сложно было назвать мою жизнь плохой. Мы переехали в город из деревни, поскольку отец без продыху работал на комбинате и внезапно неплохо поднялся. Там я училась, пошла работать на тот же комбинат, встретила там мужчину, полюбила его да и вышла замуж. Переехали мы в Триглан, это под Торатоком, дали нам квартиру от комбината. Всё как у всех, и ничего особенного. И как у всех, родился у нас ребёнок. И были мы счастливы, по крайней мере, пытались. Но сын наш вскоре заболел. И болел он долго и тяжело. Несколько лет я за ним ходила. Пришлось мне и уволиться, конечно. Страдалось за такого малыша до невозможности. Но и собственные силы были на исходе. В одиночку таскать его было мне невмоготу, заболела вскоре и сама, пришлось лечь на операцию, вешать на шею справки. Но муж мой не особенно сочувствовал нам. Больные, печальные мы вдруг резко наскучили ему. Но он исправно содержал нас, не говоря и дурного слова. И я чувствовала свое полное бессилие перед этим обстоятельством. Я не имела права упрекнуть его, я не могла осудить. Ведь он всё делал как по писанному, как положено. Он кормил нас, одевал, оплачивал лечение. Он исполнял свой долг перед нами. Мне ли было печалиться? Деньги у нас были. Да сил у меня больше не было. Пять лет я выхаживала ребенка, который не мог ходить, говорить и принимать самостоятельно пищу. И подумалось мне как-то раз – если б Глас Божий не приказывал мужу моему с достоинством принимать свой жребий, остался бы он с нами? Был бы таки же благороден и терпелив? Нет. Он жил в отдельной квартире, не ужинал с нами, не проводил с нами выходные, не навещал в больницах. Зато у нас всегда были деньги. Чем они помогли нам? Сын наш умер. Я осталась одна. Пошла работать, но не брали. Надо было доучиваться – время-то было упущено, а требовали свежий документ. Пошла учиться, но болезнь вернулась. Опять больницы, больницы. Только в этот раз я лежала там одна, без сына. Тяжко было. Воем выть хотелось. Впрочем, муж вернулся, начал уделять внимание и вскоре родился у нас второй сын. Был он здоров и вечно голоден. Ох и орал он как тысяча резаных свиней. Характером был требователен и скандален. И даже когда пошёл и побежал, не перестал быть истеричным и драчливым. В том была и моя вина. Я много плакала тогда, я говорила с ним, и он не понимал, но чувствовал, что во мне начинают биться гнев и тоска, которые уже с трудом сдерживались Благодатью. Муж жил отдельно. Так многие делали. Они хотели работать, отдыхать после работы, а потом опять работать, потом вновь отдыхать и вновь работать и так без изменений до самой смерти.

Однажды в очередную бессонную ночь мне вдруг подумалось о том, что все те чувства, что терзали меня, пугали меня и так порицались в моем разуме, были ничем иным как ненавистью. К себе, к своему здоровью и положению, к своей семье, своим детям, мужу, своим родителям, с безразличием относящимся ко мне. Мой жребий — терпеть невзгоды, которые терпят в этой жизни все, – таков был их вердикт. Они говорили словами Благодати, и я поняла, что ненавижу и её. Мне пришлось отрезать себе кое-что, — Диа приподняла прядь волос с левой стороны и все увидели взбугрившиеся шрамы на месте уха, — но это не остановило меня. Тот же самый нож, — Диа повертела в руках тесак для мяса, — я всадила в грудь нашего сына, — она с громким стуком вонзила его в разделочную доску. Все разом вздрогнули. – Это было точкой в конце всей моей прежней жизни. А после я ушла прочь из города. Мне не оставалось ничего иного, лишь покончить с собой. Но мне захотелось жить. Даже не смотря на то, что я сделала, не смотря на чувство ненависти к себе, чувство стыда, вины, не смотря на все уверения Благодати… жажда свободы и дыхания сводила меня с ума. Так я пришла к людям, которые объединились, чтобы выжить. Тяжко бы им пришлось одним, если бы не Дитя.

— Какое Дитя? – переспросил Абби.

— Вы вскоре увидите, — пообещала Диа, пробуя еду из кастрюли, — а главное – услышите. Как же, вы думаете, нам удается справляться с Благодатью. Только слушая другой голос, голос того, кто может нас понять. Кто отдает себя всего людям, полностно и без остатка. Кто любит нас искренне и никогда не откажет ни в чём.

— Это какой-то ваш главарь? – спросил Гави.

— Нет, — протянула Диа, снимая с плиты кастрюлю, – ещё раз говорю — у нас тут нет главных. Но Дитя – особый случай. Дитя мудро и любяще, добро и всегда ласково. К нему прислушиваешься. Дитя нельзя не полюбить.

— Это ребенок что ли? – воскликнул Экбат.

Диа пожала плечами.

— Никто не знает возраст Дитя. Никто не знает о нём ничего определённого. Но знать о нём ничего и не требуется. Когда вы увидите Дитя, вы поймете, о чём я говорю.

Адиафора загремела посудой. Она ставила перед каждым тарелку, заполненную горячей, пахучей пищей – на вид то было мясное рагу с овощами. Экбат, обжигая язык, сразу бросился есть. Остальные, хмуро смотря в стол, принялись ковырять ложками еду.

— Похоже, какая-то секта, — вполголоса пробормотал Гави, обращаясь к Вессалю.

— Секты это что-то из области фантастики, — покачал тот головой. – Голос Бога никогда не допустил бы этого.

— Допустил детоубийство, допустит и это, — выдохнул Гави.

Абби не торопился приниматься за обед, хотя от голода у него сводило скулы. Он не переставал расспрашивать Адиафору, совершенно погрузившись в ее рассказы о месте, куда они прибыли.

— Что же ваша ненависть? Вы страдаете от неё, она мешает вам жить?

Диа покачала головой.

— Нет, красый, вовсе не мешает.

— А другим мешает?

Диа фыркнула.

— Конечно же нет.

Она достала из кармана какую-то трубочку из сухих листьев, набитую травой, наклонилась к печке и вынула оттуда щипцами уголёк. Раскурив от уголька, она уселась на край ящика с тканью и принялась с удовольствием выпускать клубы дыма. Её гости во все глаза наблюдали за этим удивительным занятием.

— Ничего себе, курево! – присвистнул Абби.

— Хочешь? – Диа любезно протянула ему сигарету.

— Нет, спасибо, — ответил за Абби доминус. – Так значит, вы живёте здесь в прощении и покое, занимаясь хозяйством да восхваляя Дитя?

— Не всё так просто, друг Гай, — возразила Диа. – Если ты подумал, что все мы тут получили от Дитя какое-то прощение и оправдание, то ты ошибся. И покоя здесь, по правде говоря, нет никому. У каждого своя боль, каждый живет сам с собой наедине. Люди здесь влюбляются, даже женятся. Но всё это лишь видимость. На самом деле здесь каждый сам по себе, страдающий одиночка.

— Позвольте заметить, любезная Диа, — вставил Вессаль, — на самом деле такова доля каждого человека в мире, не только членов вашего сообщества.

— Но здесь не нужно притворяться, голубчик, — усмехнулась Диа, зажав сигарету в зубах. – Здесь все до жути заняты, потому что труд – все, что нам остаётся, чтобы не сойти с ума. Труд и Дитя.

— Короче, у вас тут совсем невесело, — подытожил Экбат.

— Почему же, — возразила Диа, — бывает и весело. Очень даже весело. Особенно когда с нами приходит поиграть Дитя.

— А откуда оно приходит?

— Из лесу. Живёт оно совсем уединённо.

— Может, это был его рояль? – задумчиво пробормотал Экбат.

— Вы видели рояль? – удивилась Диа, выпучив глаза.

— Мы играли на нём, — откликнулся доминус.

— Играли?! На рояле Дитя? Совсем вы, беглецы, плохи мозгами.

Она встала и прошлась по комнате.

— Вы играли, и с вами ничего не произошло?

— Совершенно ничего из ряда вон выходящего, — отчеканил доминус, глядя на неё исподлобья.

Абби густо покраснел. Он посмотрел на Гави, но тот, казалось, и вовсе не помнил ни о каком происшествии в ночь, проведённую у рояля. На языке у него, похоже, вертелся какой-то вопрос, и Гави поспешил втиснуть его в их разговор.

— Скажите, из вашего… поселения никто не уходил обратно, в города? За какой-нибудь надобностью.

— Почему ты спрашиваешь? – насторожилась Диа.

— Просто интересно, возможно ли это.

— Возможно всё что угодно. В любом случае без благословления Дитя никто отсюда уходить не рискнёт.

— А не то что? Дитя догонит и покарает? Не пустит обратно?

Диа вздохнула и потушила окурок в блюдце.

— Дитя никогда никого не карает. Дитя полно любви и заботы о каждом. Не той фальшивой опеки, которой одарил людей Глас Божий. Его забота истинна – Дитя всегда отвечает на любой вопрос, утешает, удовлетворяет. Дитя никому никогда не отказывает. Дитя благословляет. Лишь после игр с Дитя можно полностно почувствовать себя уверенным и… ошкуренным что ли.

— Ошкуренным?

— Исчезают сомнения и боль уходит. Чувствуешь себя чистым и решительным, способным на всё.

— На всё?

— Что ты всё время переспрашиваешь? – раздраженно проворчала Диа. – Точно недоумок какой.

Гави вспыхнул и нервно сглотнул.

— Дитя может благословить даже на массовые убийства? Чтобы тот, кто задумал злодеяние, почувствовал себя чистым и решительным, способным на всё?

Диа, скрестив на груди руки, внимательно посмотрела на него.

— Ты же фастарец, — протянула она, — значит, вот о чём ты. Значит, им удалось…

— Удалось, — медленно произнес доминус. – Но для чего? В чём была их цель?

— Эти четверо всегда были самыми отчаянными. Им недостаточно было скрываться от общества, недостаточно восстать против Благодати. Им хотелось перевернуть весь мир на голову. Разбудить народ, как они говорили. Все они там были не в себе, особенно Елива.

Услышав это имя, Гави побледнел.

— Уж что с ними Благодать сотворила это страшное дело, страшное, — Диа достала еще одну сигарету. – Покоя они не знали совсем. Только возле Дитя расслаблялись. Под его крылом и айсберг растает, оно и понятно. Дитя же души не чаяло в своих фастарцах. Одному из них как-то раз взбрело в голову устроить в столице взрыв, чтобы поднялась паника, и люди перестали бы верить в мир и свою безопасность, перестали доверять друг другу и слушать Голос. Остальные горячо поддержали эту идею и, конечно же, посвятили в свои планы Дитя. Оно же предупредило их, что этот взрыв обернется для них гибелью, как и для многих невинных людей. Надо сказать, никто из фастарцев и бровью не повел. Елива даже заявила, что с радостью завершит жизнь тем, что даст другим шанс на прозрение.

— Прозрение?

— Она жаждала всемирного отречения от Благодати. Говорила, что невозможно вообразить кого-либо более жестокого и лицемерного, чем Глас Божий. И имела на то все основания. Она рано овдовела. Муж её долго лежал в психиатрической клинике. Его упекли туда за то, что он попытался перебить ночной радиоэфир своей песней, а он неплохо сочинял да пел под гитару. Было там что-то о том, что когда-то люди имели лишь собственный голос и мыслями своими не подчинялись никому. От такого творчества его долго лечили, и Елива постоянно добивалась его выписки, требовала комиссий. Сама возилась с документами, оформила ему инвалидность. Но он внезапно умер в клинике, говорят, от передозировки таблеток, а там кто его знает. Залечили парня до смерти.

— Ложь! – вскричал Гави, вскакивая с места. – Всё это враньё! Мой отец погиб на заводе, несчастный случай!.. Выброс пара!..

Диа зловеще усмехнулась, выпустив дым из ноздрей.

— Ну надо ж. Как тесен мир. Нет, не ложь. Всё это я слышала от самой Еливы. Несчастный ты, горемычный мужик. Родители твои были людьми уж слишком тревожными. Всё время тревожились, думали, думали… а ведь это вредно же. Благодать излишне много думающих не терпит. Тревожность их и тебе передалась. Недаром тебя сюда принесло, ох недаром.

Гави подобрался к Адиафоре и пытливо взглянул ей в глаза.

— Значит, Дитя одобрило их идею со взрывом?

— Дитя не выносит вердиктов, голубчик, здесь каждый сам ответственен за свои решения. Оно может лишь дать совет.

— И какой же совет они получили?

— Сделать главной своей мишенью самого святого доминуса.

Абби в ужасе повернулся к доминусу. Гави тоже искоса взглянул на него. Тот, казалось, не услышал вовсе ничего интересного – он неподвижно сидел за столом и глядел в окно.

— Да так чтоб не убить, но ранить, — продолжала Диа, — и чтобы он сполна вкусил и боли, и горя. Миссия – сложней не выдумать. Уж не знаю, удалось ли им выполнить всё в точности.

— Удалось, — отозвался доминус.

— Не пора ли вам всем отдохнуть? – поинтересовалась Диа. – У вас такие лица, будто каждому съездили по морде бревном. Мальчик вон и вовсе спит уже.

Экбат действительно спал, уронив голову и руки на стол. Деорса сидел с закрытыми глазами, казалось, совершенно отрешившись от внешнего мира. Он не притронулся к еде, и Экбат, вознамерившийся его кормить, так и уснул с его ложкой в руке.

— Вы правы, — кивнул доминус. – Благодарим вас от души за ваше гостеприимство, за тёплый кров, за пищу и место для ночлега.

— Хорош уже, — махнула рукой Диа. – Как вам, страдальцам, не помочь-то? Отдыхайте сколько надо. Пойдемте наверх, покажу вам где что.

Она зажгла масляную лампу и направилась к лестнице, ведущей на чердак. За ней потянулись остальные, подныривая под тряпье, развешанное в углу на веревке. Доминус растолкал Экбата, и тот сонно побрел за всеми, потянув Ингиона за край одежды. Верёвки на нём не было – доминус велел снять её перед входом в дом Адиафоры.

— Ингур, идём же, — Гави тронул старика за локоть, но тот вдруг упёрся и не сдвинулся с места.

— Я ещё посижу, Гави, а ты ступай, — тихо сказал старик. – Ступай, ложись.

— Позовите меня когда захочешь спать, я спущусь за тобой.

Диа отвела их на чердак, где за занавесками пряталось лишь одно маленькое окошко. Было темно, глаза не сразу привыкли к тусклом свету, падающему сквозь замызганное стекло и серую ткань.

— Здесь печная труба, — сказала Диа, осветив лампой кирпичную кладку. – Здесь вам будет тепло. Ложитесь прямо сюда. В углу куча мешков и тёплой одежды – можете побросать всё на пол возле трубы и улечься.

— Благодарим вас, — ответил за всех доминус.

— Ты уже сто раз благодарил, это впрок лет на десять. Ложись-ка лучше спать.

Диа спустилась вниз к Вессалю, и все начали приготовление ко сну. На чердаке было сухо и тепло, лишь у окна неприятно дуло из щелей. Под уклонным потолком висели длинные гирлянды лука вперемешку с перцем, рядом свисали какие-то свертки – они сильно пахли копченостями. На полу повсюду громоздились тыквы.

Посреди всего этого душистого великолепия они расстелили стеганые куртки, мешковину и грубую шкуру какого-то крупного зверя. Эта постель показалась им самой теплой и мягкой на свете. Но в то же время какой-то чужой и посторонней. Куртки пахли чужим потом, мешки – чужим бытом. Всё здесь было чужим, незнакомым, включая людей, словно те были вовсе не халехайдцами, а какими-то инопланетянами с им одним ведомыми порядками и моралью.

Чердак хоть и был уютным, всё же навевал грустные мысли. Гави и вовсе не мог найти себе места и без конца ворочался, перекладываясь с боку на бок. В конце концов, он замер, слышно было лишь, как он потирал ладонью лицо и сопел.

— Гави, — доминус приобнял его за плечо. – Не плачь, Гави.

Тот сбивчиво выдохнул и крепко схватил его за ладонь.

— Я знаю, слёзы нужны тебе, — доминус уткнулся лбом ему в спину. – Но всё же говорю тебе – не плачь. Прошу тебя, не плачь. Я большее сказать тебе не в силах, прости меня. Сейчас мне нечем тебя утешить.

Гави не ответил, но затих. Доминус же так и уснул, приложившись лбом ему меж лопаток.

— Ну а ты, голубчик, чего спать не пошёл? – поинтересовалась Диа у Вессаля, спустившись с чердака. – Расслабиться-то да полежать уж как охота в конце дня.

— Когда сон не идёт, ложиться – сущее мучение. Тем более в вашей компании находиться не менее приятно.

Диа усмехнулась.

— Вот же старый лис.

Она уселась за стол напротив Вессаля и поставила между ними лампу. На улице быстро темнело. Над окнами нависло небо, тёмно-синее как лесная черника. Закат спрятался где-то за холмами и лесом, и на дворе совсем скоро стало темным-темно. Где-то вдалеке слышался говор рабочих и громкий смех.

— Ну не такой уж старый, — заметил Вессаль. – Возможно, я выгляжу несколько старше своих лет. Мне только шестьдесят.

— Угу, старше, да намного. Но знаешь, и шестьдесят – уже прилично. Что ж ты, голубчик, попёрся-то в даль такую? Молодежь – понятно, может еще жить, тянуть себя. А ты-то куда? Обуза, ты, дед, для всех, сам понимаешь. Сам себя не вытянешь, а другим по сердцу ездишь – жаль тебя, вот и возятся с тобой. Незрячий, еле ходячий, а ведь прополз же сквозь чащу. Но зачем? Помрешь ты здесь скоро. Лучше бы в лесу по дороге прикорнул, да и не вставал уже, успокоился уже, не мучился.

Вессаль рассмеялся.

— Но я не мучаюсь. Умирать я вовсе не собирался, да и не собираюсь. И не испытываю совершенно никакого желания вредить ни себе, ни другим.

— Ещё интереснее, — хмыкнула Диа. – Зачем тогда вообще явился сюда? Сюда, знаешь ли, приходят не от хорошей жизни и не развлечений ради.

— Не подумайте! – воскликнул Вессаль, подняв ладонь. – Отнюдь не со скуки я отправился в лес, покинув свой дом.

— Неужели? В чём же причина?

— Интересный вопрос, — Вессаль улыбнулся, — знаете, я человек одинокий.

Диа фыркнула.

— Выслушайте меня, — попросил старик. — Я врач. Всю жизнь я работал с тем усердием, с каким кладоискатель копает яму, уверенный, что на дне его ждёт бесценное сокровище. В моём случае сокровищем можно назвать углубленные знания и удовлетворение от результатов моего труда. Я копал глубже и глубже, усерднее и усерднее. Я подключал к своему делу всей жизни даже своих родных. Мои дети пошли по медицинской стезе, жену я изначально выбрал из докторского сообщества. Я старался относиться к каждому пациенту со всей присущей мне эмпатией, но, в конце концов, все они стали для меня статистикой, что, разумеется, закономерно, но едва ли хорошо. Однако чтобы сохранить хоть какие-то остатки самоощущения, мне пришлось отстраниться от людей в угоду положительной динамике моей работы. Результаты были потрясающими. Копая свой клад, я раскопал всё что только мог, нашёл всё, что полагается считать ценностью, пока вдруг не понял, что яма, вырытая мной, стала столь глубока, что выбраться мне из неё уже не удастся. Но у меня был мой успех, моя великолепная статистика, мой вклад в науку – я не мог не признать, что проживаю жизнь, наполненную смыслом, важную во всех отношениях. И я подумал – пусть! Я и сам стал в какой-то степени кладом. Ко мне прорывались, меня достигали, считали за честь учиться у меня. Мои дети уважали меня, им хотелось, чтобы я гордился ими, хотелось достигнуть тех высот в своей профессии, с которых им было бы не стыдно жать мне руку. Оба отправились набираться опыта и знаний на другой край света, да так и не вернулись. Там и сложилась их жизнь, насколько я знаю, весьма удачно, чему я несказанно рад. Я же продолжал работу в своей клинике и жизнь протекала весьма степенно. Не пошатнул мою уверенность и приступ, который отправил меня в больницу, где мне диагностировали глаукому. Зрение моё начало резко ухудшаться. Но мы с женой приспособились и к этому удару судьбы и жили как жили, даже не смотря на почти полную потерю зрения, которая довольно скоро обрушилась на меня. Но и тогда я пытался работать. Я понимал свою значимость и ответственность перед людьми. Статистика не могла ухудшаться – это было недопустимо. И я изо всех сил продолжал наощупь барахтаться в своей яме. Пока не оказался в ней совершенно один. Жена умерла в больнице от перитонита. Я не был рядом с ней, я был дома. Я не мог броситься на улицу, вскочить на поезд и примчаться в больницу, чтобы проститься с ней. Я не мог отыскать собственных штанов и ползал по квартире в поисках элементарных вещей обихода, растерянных мною в панике. Мои друзья пришли мне на помощь, они помогли мне достойно похоронить жену и получить нужные документы. Меня опекали соцработники и соседи, но я чувствовал, что начал терять связь с миром. В моей яме стало совсем темно. И холодно. Понял я — то не яма, полная сокровищ, а могила. И всё то погребальное добро, что я скопил в ней, самому мне не понадобится в загробной жизни. Но может быть, оно принесет благо людям? Моя статистика… не лжёт. Я был хорошим врачом и спас немало жизней. Многих несчастных я видел на своем веку, и большинство из них возвращалось из клиники в мир в покое и радости. Но искренней ли была та радость, и не обреченным ли покой? Я не могу этого утверждать. Возможно, это и не важно. Но… что если лишь это и важно? Я вдруг понял, что Гавестон – мой единственный за все годы работы пациент, о котором я с уверенностью могу сказать, что действительно заботился и врачевал его душевные раны ради его же блага. Не просто ради успеха функционирования в обществе, но ради его собственного счастья.

— Пациент? Я сначала подумала, он твой сын, — сказала Диа.

— Наши отношения сложно как-то конкретно обозначить. Он стал мне другом, каких у меня никогда не было.

— И ты, значит, увязался за своим другом, чтобы лечить его.

— Нет. Но и да. Ему это необходимо. Да не только ему. Я решил переосмыслить свою профессию, я постигаю её заново. Я только теперь понял, для чего она нужна.

— Что ж, если ты доктор, тебе здесь будет чем заняться, — заметила Диа. – Постигай на здоровье, поле для экспериментов преогромное. О таком способе повышения квалификации я ещё не слышала, — рассмеялась она.

— Вообще, моей любви к Гавестону вполне хватило бы, чтобы отправиться за ним. Однако профессиональный интерес подхлёстывает меня горячим веником, как я мог устоять?

Диа, смеясь, встала и направилась к громадному ларю на ножках возле печи. Ухватившись за крышку руками, она с силой откинула её и осторожно опустила на пол. Разложив таким образом двуспальную деревянную кровать, она принялась оправлять постель.

— Что это вы делаете? – поинтересовался Вессаль.

— Спать тебя укладываю, что же еще.

— Здесь? Внизу?

— Куда уж там тебе лазить по чердакам. Ложись по-человечески. Твои молодчики как-нибудь переживут, а тебе хватит по полу валяться.

Она подхватила его под руки и отвела к кровати.

— Вот здесь укладывайся. А у меня дел ещё по горло. Пойду, разыщу Джис да отправлю её в город ночевать. Да ещё собачьё ваше надо покормить.

 

Утром Вессаль проснулся от грохота. Кто-то шёпотом выругался, послышалась возня.

— Прости, голубчик, так уж вышло, — Диа подбрасывала в печь только что принесенные с улицы дрова, которые с шумом свалила в большой ящик на полу. – Ты спи, спи, рано еще. Сейчас станет потеплее.

Вессаль повернулся на другой бок, натянув одеяло до самого носа, и вскоре снова уснул. Следующее его пробуждение так же не было особенно приятным. Гави тряс его за плечо, возмущенно призывая по имени. Вессаль нехотя пошевелился и приподнял голову.

— Что стряслось?

— Ингур, что ты здесь делаешь? – напустился на него Гави. – В этой постели! С какой стати ты завалился спать на хозяйкину кровать?

— Что ты шумишь? Диа предложила мне удобную постель, зачем бы я стал отказываться?

— Конечно, — закатив глаза, процедил Гави, — ещё б ты отказался.

Вессаль нахмурился, но вдруг повалился на подушку и принялся хохотать.

— Ох, Гави, родной ты мой, давно я так не смеялся! – Вессаль застонал, схватившись за грудь. – Да неужели ты подумал, что я… что мы… ну ты даёшь!

— Действительно, чего это я, — пожал плечами Гави, присаживаясь на край кровати. – Ты на такое не способен.

— Нет, погоди-ка, — Вессаль, кряхтя, уселся рядом. – Почему бы и нет? Подумал и правильно. Что я, не мужчина, что ли? Что ж я, не мог бы удовлетворить женщину? Может, и четверых бы смог.

— Если бы они были психбольными, может, и смог бы.

Вессаль снова громко рассмеялся.

— Прекрасная двусмысленность, Гави. Ничто так не бодрит с утра как непристойные двусмысленности.

— Пошли-ка во двор, — сказал Гави, подавая старику одежду. – Я там видел один замечательный деревянный домик. Уверен, ты очень хочешь его посетить.

Ночью ударил мороз и случился снегопад, и теперь вся лесопилка была укрыта прохладной полупрозрачной вуалью снега. Двор был уже весь истоптан местными собаками, а так же повсюду виднелись следы Адиафоры. Саму её никто ещё с утра не видел.

Вдалеке у складов и мельничного колеса сновали туда-сюда рабочие, но ко двору никто не приближался. Очевидно, Диа была там же – порой до гостей долетал её громкий гортанный голос.

Гави отпер сарай и повел собак на прогулку в сторону леса. Все они с радостью понеслись вперёд, взвихряя ногами белый целомудренный покров.

Абби глядел в маленькое чердачное окошко, как Гави пробирался к лесу, швыряя в разные стороны палки, которые притаскивали ему собаки. Он с облегчением подумал, как им несказанно повезло вовремя укрыться от наступающих морозов в тёплом и уютном доме.

— Глядя на снежное утро из окна, всегда хочется пропеть несколько четверостиший, — вторил его мыслям доминус.

— И чаю выпить, — подал голос Экбат. – Интересно, чем нас будут сегодня кормить?

— Чем бы ни кормили – съедим всё, что дадут, и будем благодарны, — сказал доминус. Он тщательно оправил одежду, пригладил руками волосы и отправился вниз по лестнице.

Он застал лишь одного Вессаля, с видом полного умиротворения расположившегося на стуле возле печки, которую набил дровами Гави. Было тепло, даже жарко. На столе стояла кастрюля, полная холодной воды, шесть блюдец и здоровенная глубокая тарелка, до краёв заполненная густым иссиня-красным вареньем. Тут же лежали ложки и льняной мешочек с какой-то сухой ароматной травой.

— Чаю всё-таки быть, — просиял доминус. Он поскорее поставил кастрюлю на печку и отправился во двор, где долго и с удовольствием умывался в корыте, подёрнутом коркой льда.

Прекрасно выспавшийся и отдохнувший доминус почувствовал непреодолимое желание размять всё ещё сонное тело, поэтому сбросил плащ, стянул кофту и принялся отжиматься, уперев руки на ступени крыльца. Гави, нахохлившись от холода и сунув руки в карманы, подошёл к дому и застал его качающим пресс, лёжа у входной двери.

— Ого, прям завидно, — сказал он, присаживаясь на ступени.

— Присоединяйся, — прокряхтел доминус, откинувшись на пол.

— Пожалуй, нет, — усмехнулся Гави, — мне хватило прогулки по лесу.

— Молодец, — одобрил доминус. Он прекратил упражнение и медленно поднялся на ноги. – Ты молился сегодня?

— Нет ещё.

— Значит, самое время.

— Согласен. А что же Абби?

Доминус покачал головой.

— Говорит, что не собирается сетовать и заискивать перед Благодатью. Но он ещё придёт к этому. Всему своё время.

— Я говорил ему, что молиться нужно не ради жалоб и претензий, но чтобы сделать богу приятное, выразить свою любовь и участие, поддержать связь со вселенной. Он же по-прежнему считает это глупостями.

Доминус рассмеялся. Он уселся рядом с Гави на ступеньки и, прищурившись, взглянул на него.

— Ты всё говорил правильно. И знаешь, что я думаю? Думаю, он всё же молится. Сам с собой наедине. Он прислушивается ко всему, что ты говоришь, а после ходит и обдумывает, обтачивает свои соображения.

Гави пожал плечами. Он положил ладони себе на грудь и закрыл глаза. Доминус вторил ему, и они на какое-то время замерли, сидя на крыльце и подставив солнцу свои лица.

После чая, от которого сложно было оторваться, все некоторое время молча сидели за столом. В воздухе всё еще витал пряный травяной аромат, который моментально разнёсся по дому, когда доминус заварил чай. Экбат облизывал липкие пальцы, вымазанные в варенье, а после облизал и тарелку. Взглянув на Деорсу, он тяжко вздохнул. С его губ багровой струйкой, словно кровь, стекало варенье. Он еле раскрывал рот, чтобы Экбат мог засунуть туда ложку, и с трудом глотал пищу. Со дня их прибытия на лесопилку Деорса не произнёс ни слова. Его глаза стали хуже открываться – веко левого глаза было чуть приспущено. Кожа обветрилась и стала покрываться морщинами, губы огрубели, потрескались и побледнели настолько, что совершенно слились с кожей. На него никто не обращал внимания, с ним не заговаривали, словно он уже и не был живым человеком, но был куклой, с которой беспрестанно возился Экбат.

Мальчик с большим трудом вытолкал Деорсу на улицу и там долго умывал его, прибирал ему волосы, орудуя пальцами как гребнем, и даже почистил снегом одежду. Немного подумав, он два раза с силой наотмашь ударил его по щекам. Те едва заметно порозовели. Экбат от радости чуть не вскрикнул.

— Мой Кэбби, — произнёс Деорса. Тот молча обнял его, крепко стиснув руками за спиной.

Когда они вернулись в дом, доминус вдруг засобирался на улицу.

— Пройдусь до лесопилки, — громко сообщил он. – Кто со мной?

Ответом ему почему-то было дружное молчание. Гави мечтательно смотрел в окно, Абби ковырял свои ногти, Вессаль дремал на стуле.

— Экбат, может, сходим вместе? – предложил доминус, повернувшись к мальчику.

— А можно? – спросил тот, усаживая Деорсу на место.

— Конечно. Давай сходим на разведку вдвоём.

Экбат оценивающе оглядел Деорсу, потом отправился к их поклаже, сложенной у двери и выудил оттуда свою верёвку. Он привязал Деорсу к стулу, обмотав его, словно заложника, затем хлебнул из его чашки остатки чая и последовал за доминусом.

Они очень медленно, в полном молчании побрели по дороге. Экбат искоса посматривал на доминуса – тот разглядывал окрестности и вертел головой, словно кругом был не опостылевший им лес, сваленные брёвна и ничем не примечательные постройки, а нечто живописное и захватывающее.

— Вы злитесь на меня? – не выдержал Экбат. Доминус посмотрел на него и улыбнулся.

— Нет, я не злюсь.

— Конечно, злитесь. Зачем я спрашиваю…

— Мне тоже стало интересно – зачем? И нет, я не злюсь.

— Как вы можете не злиться? Я вам много чего сказал, — Экбат шёл, опустив голову. – Много грубостей.

— Да… — протянул доминус. – Что-то такое припоминаю, кажется.

— Простите меня.

— Конечно, — спокойно ответил доминус.

— Помните, тогда, давно ещё, в долгоречном кайоле, вы посоветовали мне бежать от Ингиона куда подальше?

Доминус кивнул.

— Вы были неправы, — сказал Экбат.

Доминус с тревогой взглянул на него.

— Бежать мне надо было не от Ингиона. Надо было просто бежать. Исчезнуть для всех.

— Откуда такие мысли?

— Я совсем один, — сказал Экбат. – Всегда был один. Это моя вина. Я плохо умею выбирать друзей. Семья моя и вовсе стоит в стороне от меня. Знаете почему? – доминус покачал головой. – Им трудно со мной, потому что я задаю вопросы. Они боятся отвечать на них, будто я могу разбиться на тысячу осколков от их ответов. Но я разбиваюсь от молчания. Им некогда. Некогда подбирать наиболее щадящую правду для меня. А мне это и не нужно. Я хотел бы, чтобы всё было по-настоящему. Я хочу настоящего, понимаете?

— Понимаю.

— Вот вы говорите, что мне надо было вернуться домой. Но что бы ждало меня там? Полное разочарование. Ненависть! Да-да, не спорьте. Чтобы понять и принять меня, маме и бабушке надо было бы подключить всё разумное неповиновение, какое только возможно. Но они не будут вот это вот всё постигать – им некогда. Они просто сразу отвернутся от меня. Они будут говорить, что виноват только я.

— Ты был бы не один. Я поддержал бы тебя.

Экбат покачал головой.

— Дело в том… что они правы. Ба всегда говорила, что я слишком часто использую Ингиона, что я наседаю и навязываюсь, а он устал… если бы я знал как она права! Моя вина здесь точно есть. Скорее всего, именно я всё испортил. Мне жалко бабушку, ведь получается, я предал её, обманывал. Но мне просто было страшно говорить правду – что с ней было бы? И за себя страшно. Их укоров я совсем не вынесу, понимаете? Это так страшно, когда близкий говорит – я не смогу тебя принять, мол, уходи, фу, ты неправильный, ты всё делаешь неправильно, мол, позорище. Это слишком больно услышать, ваша святость.

Доминус остановился. Экбат тоже застыл на месте. Он смотрел на дорогу, не видя её, и продолжал говорить.

— Я понимаю теперь, почему Ингион говорил все держать в секрете, как мы жили и что делали. Давно уже понял. Все это никем не приемлемо, все хотят меня защитить. Непременно обязательно защитить. Но почему-то только от Ингиона – от подобных «проблем». Это как-то лицемерно. Больше ни от чего не хотели защищать, а от Ингиона так это пожалуйста. От одиночества и страха меня никто не защищал. Ну вот защитили бы они меня от Ингиона – а дальше? А дальше всем на меня наплевать. Дальше я никому не нужен. Дальше сам, сам! Зато меня разлучили бы с ним. Чем это хорошо? А тем, что я должен страдать лишь так, как дозволительно. От болезней да одиночества, домашних скандалов да проклятой скуки. Почему я не могу страдать так, как мне того хочется. Да, я пожертвовал многим, я понимаю, я лишился чего-то важного, но и обрел многое. Он любил меня, понимаете? Я знаю, это было всё по-настоящему. Он лишился всего только из-за меня, пожертвовал всем, чтобы быть со мной. Кто так сделал бы для меня? Никто! Я таких не знаю! Ни от кого ни разу в жизни я не слышал таких слов, какие он мне говорил. Он говорил мне – я люблю тебя, ты любимый, ты особенный.

— Экбат, — доминус хотел обнять его за плечи, но не мог заставить себя дотронуться до мальчика. Любые прикосновения к Экбату жгли ему руки, так как он сразу представлял себя в его глазах этаким Деорсой и неимоверно страшился этого. В конце концов, он пересилил себя и положил ладонь ему на плечо. – Мы все тебя любим. И Гави, и Абби, и господин Вессаль. И я. И я тебя люблю.

— Правда?

— Конечно.

— Но почему?

— Это один из тех вопросов, на которые тебе хочется настоящих-пренастоящих ответов? – рассмеялся доминус.

— Ага.

Они двинулись дальше.

— У тебя есть природное очарование, это не секрет. Но всё решают поступки и слова человека. Из них складывается отношение к нему.

— Одно другого хуже, — расстроенно проговорил Экбат. – Что поступки, что слова – один мрак.

— Это не так. Ты принципиальный, отважный и решительный. Ты пытлив. Упорен. И бесспорно ты умён. У тебя острый, живой ум.

— Абби сто раз называл меня тупым. Вы так не думаете?

— Ни я так не думаю, ни Абби. Так же как и ты, называя меня дураком, вовсе так не думал, правда ведь?

— Правда! – простонал Экбат. – Простите меня!

— Я уже давно простил. Итак, я перечислил тебе несколько твоих сильных качеств…

— А слабые?

— О том, что ты упрямый грубиян, ты и так знаешь.

Они хором рассмеялись.

— Главное, однако, я еще не упомянул. Твоя жажда любви столь велика и искренна, что бьёт из тебя бурным источником. К нему припадают разного рода проходимцы… В тебе нет зла, есть лишь печаль и страстное желание быть любимым и дарить свою любовь. Ты еще не научился владеть этим как могучей силой, поэтому твои чувства – твоё уязвимое место. И я хочу защитить тебя, пока ты не научишься владеть ими.

Экбат некоторое время молчал.

— Абби был прав, вы – добряк, — наконец изрёк он.

— Наверное.

— Да точно. Вы добрый, вы всех любите, даже таких негожих как я.

— Экбат, я обычный человек и люблю далеко не всех. Но я стараюсь понимать и принимать людей.

— Но не Ингиона, да? – печально спросил Экбат.

Доминус вздохнул.

— Но не Ингиона. За свои преступления понёс он справедливое наказание. Но втянув тебя в своё воздаяние, он ещё раз доказал насколько эгоистичны его намерения в отношении тебя. Прости меня, Экбат, — доминус серьёзно посмотрел на него, — я не пытаюсь оскорбить твои чувства. И хочу чтобы ты знал – тебя я принимаю всегда.

— Потому что думаете, что я жертва, — нахмурился Экбат. – А будь я взрослее, выбери я себе другого взрослого, вы бы приняли нас?

Доминус некоторое время молчал.

— Да, — наконец, уверенно сказал он.

— Почему?

— Потому что это был бы союз равных. Всё остальное не имело бы значения.

— А что если Глас Божий не велит принимать такой союз?

— Я не повиновался бы. Потому что в союз равных вступают два независимых друг от друга зрелых разума, а что разумно, не может быть скверно.

Они подходили к заваленному корой и опилками дворику перед широко распахнутыми дверями лесопилки. Оттуда доносился громкий скрежет и чья-то брань. Пилы работали без остановки, как и скрипучее мельничное колесо, приводящее их в движение. Экбат замешкался на пороге, придержав доминуса за рукав.

— Можно, если вдруг спросят, я скажу, что вы – мой о… мой друг?

— Разумеется, — удивился доминус, — ведь это так и есть, разве нет?

— Да. А можно звать вас просто по имени?

— Экбат, имя для того и создано, чтобы звать.

Мимо них на улицу прошёл рабочий. Он оглядел их с ног до головы, но нисколько не замедлил шаг и сразу же исчез за углом.

— Опускай!! – раздался хриплый вопль из помещения, куда они осторожно, почти крадучись вошли.

Раздался грохот.

— Мать твою, потрох сучий.

— Сказано же – опускай!

Кто-то сплюнул. Оглушительно взвизгнула пила, и из-под неё моментально поднялось облако опилочной пыли.

— Косорукие! Мать, видать, родила вас из задницы.

В светлом просторном цеху, куда прошли доминус и Экбат, лежало несколько больших бревен, покрытых корой, куча кривых досок, небрежно сваленных друг на друга, а рядом с ней высился аккуратный штабель, куда доски складывали бережно.

В глубине этого цеха располагалась станина, напоминающая пыточный стол – над ней нависла груда механизмов, а так же рабочих, усердно обхаживающих толстое бревно, беззащитно расположившееся там в ожидании своей участи. Здесь сильно пахло опилками и куревом.

— Вы кто? Вам чё здесь надо? – раздался грубый громкий окрик из-за бревна. Все рабочие повернули головы к вошедшим.

Экбат понял, что доминус как обычно начнёт извиняться и любезничать, поэтому решил взять разговор в свои руки, подхватив местную манеру общения.

— Чё надо то надо, – огрызнулся он, выходя вперёд. — Мы здесь гости, а ты сам кто такой вообще?

Повисло молчание. Затем раздался всеобщий хриплый смех.

— Да ты оборзел, малой, — заметил тот, кто обратился к ним.

— Это что за шкет? – поинтересовался кто-то.

— Простите, — громко сказал доминус. Экбат раздраженно закатил глаза. – Мы и вправду здесь гостим. Мы ищем нашу хозяйку Адиафору, может, вы могли бы подсказать нам, где она?

— Диа в городе, — сказал первый рабочий. – А вам здесь делать не́че. Гостите – вот и сидите в доме, не путайтесь тут под ногами.

— Здесь Джис, — подал голос другой рабочий, — идите на улицу и ищите её там.

— Кто меня ищет?

В дверях показалась женщина в сопровождении рабочего, которого они встретили на входе. Оба тащили какой-то тяжелый ящик и, неловко потоптавшись, поставили его у стены. Коренастая молодая женщина с круглым красноватым лицом оглядела гостей с откровенным любопытством.

— Ну? Что стряслось? – спросила она, переводя дух и отряхивая рукавицы. – Я Джис.

— Меня зовут Гай, это Экбат, — представился доминус. – Ваша любезная мать пустила нас переночевать и…

— Да знаю я кто вы, — ухмыльнулась Джис. – Чего хотели-то? – рявкнула она, перекрикивая пилу.

Она поманила их за собой, и они втроём вышли во двор, где вдруг появился еще один мужик, грузивший лопатой опилки на небольшую телегу. Он усердно трудился, сбросив с себя косматую стеганую телогрейку. В такую же телогрейку была одета и Джис, впрочем, вся ее одежда в точности повторяла мужицкую – бесформенный ватник, перетянутый ремнем, толстые штаны ему под стать и шапка-ушанка. За пояс были заткнуты рукавицы, а так же к нему был пришит кошель, который Джис постоянно похлопывала рукой, словно в нем была спрятана какая-то великая ценность.

— Мы, собственно, искали хозяйку, чтобы отблагодарить за доброту и гостеприимство, — сказал доминус, — и узнать, каким образом мы можем отметиться в городе и где осесть на первое время.

Джис закивала.

— Диа как раз об этом и пошла потолковать. Шибко много вас заявилось, целая компания. Вчера в ночь уже пообсуждали вас, — усмехнулась она, — здесь новости-то быстро разлетаются.

— Сколько человек здесь проживает?

— Четыре сотни с гаком, — быстро ответила Джис, — не знаю, считать ли деда-птичника, тот почти помер, да мужики с холма уже тоже не жильцы совсем, к тому же три матроны обещали на днях разродиться, но выживут ли дети, да и они сами – вопрос.

Она задумчиво почесала приплюснутый широкий нос.

Экбат недоверчиво косился на неё, не говоря ни слова, но Джис, почувствовав его сомнения, усмехнулась и сплюнула.

— Чего пялишься, дыру протрёшь во мне. Феррийцев никогда не видел?

Она сощурила свои тёмные раскосые глаза и хитро посмотрела на него.

— Вы на мать совсем не похожи, — буркнул Экбат.

— Так она мне и не родная, — пожала плечами Джис. – Мои родители умерли один за другим, когда я еще и говорить-то не умела. Диа к себе меня и взяла, пожалела, а то брать-то никто и не хотел.

— И что было бы? – пробормотал Экбат.

— А ничего, — хохотнула Джис, — в реку бы бросили да и всё. Да шучу, просто в лес бы отнесли. А что делать, — добавила она, глядя на его вытянувшееся лицо, — бабы родят и не знают, что дальше с дитём делать, а уж если помрут – то, считай, и дитю конец. Тут работать надо. Кто не работает – тому кирдык! – она состроила кислую гримасу. – Ну, оно и правильно, тут каждый сам у себя в руках. А с дитём поди ж поработай-ка. Сдохнешь очень быстро. А хочется, чтоб не скоро ещё. Хорошо здесь, ох хорошо! Лучшего не надо. Скоро поймёте да привыкнете.

— Вы родились здесь, — задумчиво произнёс доминус, — значит, ничего не знаете о мире за пределами леса.

— И знать не хочу! – фыркнула Джис. – Да на что он мне? У меня и здесь всё в порядке, всё как надо.

— Не могу не спросить – слышите ли вы Голос?

— Голос? – переспросила Джис. – Который Благодать? Не-а, ни разу не доводилось. Ну, это Дитя, наверное, так защищает. Оно всех защищает.

— А где можно найти это Дитя? Я хотел бы встретиться с ним, — сказал доминус, с надеждой глядя в ее сощуренные глаза. Но Джис покачала головой.

— Нигде. Дитя придёт само. Когда ему вздумается. Вы даже не лезьте туда. Вы ещё не понимаете, но просто запомните, что лезть туда не надо. Не ищите. Дитя само вас найдёт.

— К чему такая таинственность? – улыбнулся доминус. – Чем вообще занимается этот человек – Дитя?

— Послушай-ка, — Джис погрозила ему пальцем, — тут правило такое – не выпендривайся и цел останешься. Тут народ вообще-то мирный, но тех, кто посчитает себя лучше других, тут не терпят. Дитя – это всё, что есть у местного люда, для многих вообще – смысл жизни. Дитя принято восхвалять. Просто скажу тебе, а ты уж сам решай как поступать, — Джис заговорщицки поманила его к себе и проговорила ему на ухо: — тут и убить могут за небрежение к Дитя. Да-да! Это вам не ваш тамошний мирок, где живут сплошь забитые терпилы. Мотайте на ус, вы оба.

— Но это вообще человек хоть? – воскликнул Экбат.

— Конечно человек! Вы обязательно увидите его. Дитя обожает приходить в город и играть с нами.

— Играть? Во что?

Джис внезапно завозилась, натягивая рукавицы.

— Во что, во что – а во всё. Ладно, некогда мне тут с вами, голубчики. Идите домой, после обеда уж я и поведу вас в город, так просила Диа. Я скоро приду, покормлю вас и уж тогда пойдём.

Она махнула им рукой и быстро направилась за угол дома, откуда слышались удары тяжелого молота.

Доминус какое-то время ещё бродил по двору, размышляя о чём-то да разглядывая хмурых рабочих. Экбат сидел на чурбане и расчищал ногой землю от опилок. Думал он о том, что если ему велят немедленно начать где-то работать, он попросится сюда на лесопилку. Переночевав в доме, он ощущал себя здесь уже не таким уж посторонним… Здесь было много интересного, хорошо дышалось, да и рабочие ему понравились. Ему и сейчас хотелось подбежать к ним, поразглядывать странную пилу, посмотреть как обрезают горбыль, да хоть бы и просто грузить опилки — даже это казалось захватывающим.

Вскоре ему надоело без дела болтаться во дворе и он запросился домой. Доминус неохотно повёл его назад.

Когда они вернулись в дом, то застали всех на своих местах, словно те и не вставали, хотя на столе была расставлена вымытая посуда. Однако стул, на котором сидел Деорса, пустовал, веревка висела на спинке.

— Где Ингион?! – вскричал Экбат, бросившись к стулу. – Где? Куда вы его дели?

— Да не ори ты! – перекричал его Абби. – На чердаке твой Ингион. Лежит он там, Гави его отвёл. Ты… ну я не знаю. Ты только не дёргайся. Может, он уже и помер там. Ему так поплохело, что мы с ним как-то уже и попрощались.

Экбат стремглав бросился на чердак, опрокинув стул. Доминус устало потёр ладонями лицо.

— Что случилось?

— Он вдруг осел, — Гави развёл руками, — весь поник. Мы думали, он скончался, но нет, забормотал своё «Кэбби, Кэбби».

— Зачем же вы его отвязали? – печально спросил доминус, поднимая упавший стул.

— Да он тут совсем скрючился на стуле, — принялся рассказывать Абби, — как креветка, да ещё и подвывать начал. Совестно как-то стало держать его тут в таком виде.

— К тому же, мы рассчитывали, вы задержитесь подольше, — сказал Вессаль. – Вполне возможно, что за это время он бы успел отойти.

— Я тоже рассчитывал, но… — доминус вздохнул и махнул рукой. Он уселся за стол и прикрыл глаза ладонью.

Деорса лежал ничком на полу у окна, где нещадно дул сквозняк. Видимо, он хотел взглянуть в окно, но не сумел добраться до него. Экбат бросился к нему и перевернул на спину. Он схватил Деорсу за щёки – они были ледяными.

— Нет, нет!.. Ингион! Только не это.

Он принялся тормошить его и хлестать по щекам. Тот слабо шевельнулся.

— Ингион, это я, Кэбби! Я здесь, здесь, рядом!

Деорса с трудом разомкнул губы.

— Куда ты исчез?

— Я же ходил на лесопилку, это здесь недалеко! Что с тобой случилось? Тебе стало плохо? Сейчас лучше?

— Тебя… долго не было. Тебя не было рядом, — еле слышно произнёс Деорса.

— Теперь я здесь! – Экбат утёр рукавом слёзы. – Что мне сделать? Как помочь?

— Не уходи.

— Не уйду!

— Будь рядом.

Деорса медленно поднял руки и положил ладони на спину мальчика. Тот опустил голову ему на грудь.

— Без тебя… нет смысла, — продолжал Деорса. — Всё исчезает. Наступает темнота. И я лечу. В одиночестве. Туда, где нет тебя.

— Открой глаза, — попросил Экбат, схватив его за виски. – Ингион, открой же.

Деорса разверз веки. Экбат уронил лицо ему на грудь и снова заплакал. Деорса лишился зрачков. Теперь его глаза напоминали мутный серый студень.

— Это я виноват. Я один виноват! Прости меня! Простите все меня! Это всё из-за меня! Что я наделал! – Экбат схватил себя за волосы.

Деорса поглаживал его по спине, неподвижно уставившись в тёмный потолок.

— Ты ничего не видишь теперь? – всхлипывая, спросил Экбат.

— Я вижу, — раздался ответ. – Когда ты рядом. Но главное, что я вижу тебя. Когда ты рядом, так близко, я могу жить.

— Но… — Экбат шумно сглотнул. – Мне придётся работать. Придётся уходить на работу, тут нельзя по-другому. Тут больше никто не будет нас кормить, мне нужно будет зарабатывать самому.

Деорса медленно покачал головой.

— Гай тебя никогда не бросит. Он даст тебе всё, что ни попросишь.

— Я не стану ничего у него просить, — возразил Экбат, — он и так много сделал. Мне так стыдно перед ним. Мне перед всеми стыдно.

— Тебе нечего стыдиться, — внезапно резко ответил Деорса. – Ты свят! Кэбби. Скажи, ты слышишь Голос? Он пришёл к тебе?

Экбат медленно кивнул.

— Ты сопротивляешься?

— Я… я делаю, как говорил Гави. Стараюсь, как могу.

Деорса слабо усмехнулся.

— Гави? Теперь ты слушаешь его, а не меня?

— Но он так хорошо научил Абби, — принялся оправдываться Экбат, — я тоже слушал, это не так уж сложно, я рано или поздно тоже научусь. У меня не получается как у тебя, я не такой сильный и смелый как ты… Прости.

— Ты хотел бы доказать свою силу и отвагу? – поинтересовался Деорса.

— Конечно!

— Подними меня.

Экбат высвободился из объятий Деорсы, приподнял его голову и положил себе на колени.

— Помнишь, я говорил тебе недавно, что придумал способ, как нам стать одним целым?

— Да. Ты так и не рассказал мне…

— Сейчас я расскажу тебе, — тихо заговорил Деорса. – Мы станем единой сущностью, мы вольемся один в другого и будем вместе до конца вечности. Ничто не способно будет нас разлучить. Мы будем свободны, мы освободимся, лишь слившись воедино. Но…

Он умолк. Экбат слушал его, затаив дыхание.

— Но Кэбби, — хрипло продолжил Деорса. – Это будет очень больно. Очень больно. Я никогда не лгу тебе. Чтобы сделать это, тебе надо будет вытерпеть невероятную боль. Я пойму тебя, если ты не согласишься. Я уже вижу в твоих глазах сомнение. Ты отводишь взгляд.

— Погоди! – вскричал Экбат. – Расскажи толком, что от меня требуется!

— Вот ты уже и торгуешься со мной, — улыбнулся Деорса. – Безусловная любовь и преданность ко мне начали таять, Кэбби.

— Нет-нет! Просто… должен же я знать, что мне нужно делать!

— Я чувствую влияние Гая, — усмехнулся Деорса. – Гая и этого рафинированного бунтаря Гавестона.

— Прости, Ингион! – взмолился Экбат. – Прости, что мне страшно! Я и сам так устал уже бояться… я вообще устал от всего. Хочу забыть обо всём. Я просто хочу, чтобы был дом, и я в нем жил. Как у Адиафоры. Такой, — он обвел взглядом чердак. – Хочу жить в нём, хочу спать в нём и есть, хочу, чтобы всегда было в нём тепло.

— Я так понимаю, что я не вписываюсь в эту идиллическую картину.

— Что ты, конечно вписываешься! Просто… я бы хотел, наконец, чтобы всё стало спокойно, чтобы всё было хорошо. А ты говоришь о боли… Ингион, я очень хочу всё исправить. Всё что случилось с тобой – это всё из-за меня. Я должен помочь тебе, я должен вылечить тебя. Слушай, тут живёт это Дитя. Знаешь, что я хочу сделать? Я попрошу его помочь тебе. Он тут какой-то мудрец, отшельник, может, шаман или колдун, вдруг он знает что надо делать.

— Я говорю тебе совсем о другом, — сухо сказал Деорса. – Ты твердишь о том, что я должен излечиться, но я давно уже сказал тебе, что это невозможно. Я не смогу вылечиться, Кэбби, я уже погиб, я уже умер. Мне осталось лишь освободить дух от тела. И тогда мы расстанемся уже навсегда.

Экбат замотал головой, сжав губы.

— Мне тоже больно расставаться с тобой. Поэтому я предлагаю тебе единственный способ остаться вместе. Не я должен сопровождать тебя, влача жалкое существование в этом проклятом мире, но ТЫ должен сопровождать меня в мир вечности. В мире вечности наша мощь, красота и любовь будут так же вечны.

— Да, но…

— Я люблю тебя, Кэбби, — слабо прошептал Деорса. – Ну а ты?

— И я.

— Готов ли ты на всё ради нашей любви?

— Ну… да… наверное готов, — вздохнул Экбат.

— Поцелуй меня.

Экбат слегка тронул губами его бледную сморщенную щёку.

— Теперь слушай, что тебе нужно будет сделать…

 

Когда Экбат спустился с чердака, все разом обернулись к нему.

— Умер? – чуть ли не радостно выпалил Абби, увидев бледное, встревоженное лицо мальчика. Взгляд Экбата был совершенно потерянным и сокрушённым, будто и вправду стряслось что-то ужасное.

Он медленно помотал головой и тихо присел на краешек стула.

— Что такое? – вскричал доминус. – Что с тобой случилось?

Экбат снова помотал головой, глядя куда-то в пустоту.

— Ну а что же Ингион? – подал голос Гави.

— Он спит. Я уложил его. Ему надо отдохнуть перед дорогой. После обеда ведь идём в город, — бормотал Экбат. Было видно, однако, что мыслями он витал где-то далеко.

— Не думаю, что нам стоит брать его с собой, — покачал головой доминус.

— Нам придётся взять его с собой, — откликнулся Экбат, подняв на него глаза. – Я пойду погуляю.

Он медленно встал и побрёл к входной двери. В окно Гави увидел, как Экбат так же медленно сел на корточки, прислонившись спиной к сараю. Он опустил руки на снег и замер.

— Ну всё. Хватит, — доминус вскочил и что есть сил грохнул кулаком по столу. Лицо его покраснело от гнева. – Пусть я буду проклят, пусть я предам все свои принципы, пусть пойду против всего святого. Пусть я навеки исковеркаю сущность свою и пойду по пути саморазрушения. Но всё это слишком затянулось.

Он с лязгом схватил с подоконника тесак Адиафоры и двинулся к лестнице на чердак. Никто не останавливал его. Сердце доминуса бешено колотилось, глаза яростно сверкали. Казалось, он был исполнен решимости во что бы то ни стало свершить задуманное, но, опустив ногу на первую ступень лестницы, вдруг замер. Он услышал на улице весёлый лай собак, во дворе послышалась возня и чья-то воркотня. В окно доминус увидел, как к дому идёт Джис, окруженная радостно скачущими собаками. В руках у неё была большая холщёвая сумка. Она поднимала её над головой, шутливо журя собак, учуявших в сумке что-то съедобное.

Доминус медленно вернулся к подоконнику и положил нож на место. Дверь распахнулась и в дом ввалилась Джис.

— Ага! – громко протянула она, потоптавшись в сенях. – Голодные, небось, сидите? Сейчас накормим всех, у меня тут есть кое-что свеженькое. Уж для гостей-то как не подать.

Без всяких приветствий она быстро прошла к столу и торжественно водрузила на него сумку, потом пожала каждому руку, широко улыбаясь, отчего её круглое рябое лицо стало ещё более круглым и румяным как сосновая кора. Улыбку её трудно было назвать белозубой, впрочем, это никого не удивляло. Едва успев раздеться, Джис расстегнула кошель на поясе и вынула оттуда сигарету. С дымящейся сигаретой в зубах она выуживала из сумки продукты – здоровенный хрустящий хлеб, большой кусок твёрдого сыра и малюсенький кусочек масла, а так же большую крынку с глиняной крышкой, обмотанной тканью.

— Это от тётушки Эвы. Уж какие у неё харчи… какие харчи! Всегда высший сорт. И главное всё сама, своими руками, трудяжка. Вот хлебушек – сама, сама! Вырастила, смолола, испекла, всё сама, всё своё! Сыр – свой собственный, масло – своё собственное, молоко…

— Умоляю, только не говорите, что и молоко… — воскликнул Вессаль.

Джис громко усмехнулась и пригрозила ему пальцем.

— А ты забавный. Ты мне нравишься.

Затем она взяла с подоконника бутылку с красной жидкостью и разлила её по кружкам.

— Аж у самой слюна бежит, — пробормотала она, расставляя посуду. – Щас как запируем! – она оглядела присутствующих. — Кого-то не хватает что ли?

— Я схожу за Экбатом, — сказал Абби и выскользнул из дома.

— Что-то вы кислые какие-то, — удивилась Джис, глядя на угрюмого доминуса. – А денёк-то сегодня что надо, да и сыру я раздобыла целую гору. Короче, поводов для радости хватает.

— Простите, — сквозь зубы проговорил доминус. – Все мы слегка волнуемся перед визитом в ваш город.

— А, это ничего! – Джис махнула рукой. – Это понятное дело. Только зряшное. Чего волноваться-то? Нужно не волноваться, нужно радоваться. Заживёте тут на славу.

— Вам, похоже, здесь очень нравится, — заметил Вессаль.

— А то! Как здесь может не нравиться? Когда вот сяду после работы на холме, огляжу лес, долину, а ещё кто добрый подкурить даст… тогда чувствую себя человеком. Вот прям человеком! Как есть, всем своим нутром. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю, — бодро откликнулся Вессаль, — как нам повезло, что нашим проводником будет такая жизнерадостная девушка как вы.

Джис ухмыльнулась. Она нарезала хлеб и разложила его по тарелкам. Гави вызвался нарезать сыр и теперь сидел, скрупулёзно выпиливая из куска ножом треугольники. В дом вернулись Абби и Экбат. Лица у обоих были невесёлые.

— А где шестой? – поинтересовалась Джис.

— Спит, — коротко бросил Абби. – Он болен.

— Ах да, — протянула Джис, — Диа рассказывала. Это который еле-еле душа в теле.

— Точней и не скажешь, — со вздохом заметил Вессаль.

Когда все расселись по местам, Джис схватила кружку и громко произнесла:

— Ну, ваше здоровье! – с этими словами она с наслаждением сделала долгий глоток. Все последовали её примеру.

— Тьфу! Что это? – Экбат скривился и посмотрел на своё питьё.

— Вино конечно. Рябиновое. Это прошлогодние остатки. Здорово взяло, да? Не горчит, а греет, хорошо с мороза винца поглотать. Для глотки полезно. Самое первое дело — вина залить, а потом всё это дело закурить хорошенько. Ну а напоследок молочком затушить.

К неудовольствию Гави, Джис опять потянулась к печке за щипцами, чтобы раскурить сигарету. Ему не нравился горячий, пахучий дым, от которого свербело в носу и горле. Он фыркнул и отодвинулся подальше. Абби напротив, глядел на Джис с интересом. Та, несмотря на совершенно заурядную внешность и простецкие манеры, парадоксальным образом казалась привлекательной. Даже взлохмаченные короткие волосы соломенного цвета выглядели не неряшливо, но задорно. Скорей всего ей не было и двадцати лет, но выглядела она гораздо старше.

Всласть накурившись, Джис принялась за еду. Абби к тому времени уже проглотил свой обед и выпил всё вино. Он налил себе из бутылки ещё, заполнив кружку до краёв, и моментально осушил её. У Экбата от вина закружилась голова, к тому же ему не понравился вкус, поэтому Абби выпил и его порцию. Под конец обеда его развезло. Он развалился, ухмыляясь, на стуле и осоловело глядел по сторонам. Джис удивленно крякнула, заметив его пунцовое лицо.

— Ох и красый же ты, ну красый, страсть прям!

— Спасибо, — ответил Абби, приподняв левую бровь, — да и ты тоже.

Он подмигнул ей, но Джис непонимающе уставилась на него, будто не расслышала из его речи ни слова.

— Абби, «красый» на торатокском наречии значит «рыжий», — сказал Гави, — а вовсе не то, что ты там подумал.

И он захохотал, запрокинув голову. Абби почесал лоб и пожал плечами.

— Абинур – ладриец, — пояснил Вессаль, обращаясь в сторону Джис, — в Ладрии это совершенно типичная внешность.

— Ладрия… — повторила Джис. – Это далеко отсюда?

— Очень далеко, — раздался голос доминуса. – Слишком далеко.

— Как это – слишком? Дальше, чем Ферра? Вот Ферра очень далеко, это я знаю. И там жарища…

— Пешком не добраться, — глухо отозвался доминус. – Нужно было бы идти вечность, преодолевая тяжелые препятствия. Так как насчёт похода в город? – бодро добавил он. — Все мы горим от нетерпения его увидеть.

— Что ж! – Джис отряхнула с груди крошки и поднялась. – Давайте собираться, голубчики.

Доминус отправил Абби во двор мыть посуду, где тот моментально протрезвел, споласкивая тарелки и чашки в ледяной воде. Пока они наводили порядок внизу, Джис возилась на чердаке. Она спустилась оттуда с ворохом одежды и небольшим мешком.

В мешке оказалось несколько брусков коричневого пахучего мыла.

— Я намекать не люблю, я прямо говорю – помойтесь, — сказала она, вручая каждому по куску. – И берегите мыло, экономьте. Мыться можете в купальне на ручье. Да, холодновато, но привыкнете. Стирать будете в низине, там же где и все. Если кто пустит вас в баню – здорово, но бань здесь мало и чужих там не любят, кроме разве что охотничьей бани – там по праздникам моется весь город. Поэтому не дичитесь, старайтесь со всеми дружить. Как вы ко всем – так и все к вам.

Она принялась разбирать ворох одежды.

— Тут то, что осталось от отца, да наша ветошь. Но лучше так, чем коченеть на морозе. В таком виде ходить вам нельзя, мороз вас разобьёт.

Джис вручила каждому по мало-мальски целому ватнику. Штанов на всех не хватило, поэтому обновки получили только Экбат, Вессаль и Абби. Впрочем, Вессаль наотрез отказался принимать штаны, настаивая, чтобы их забрал доминус, который был одет чуть ли не хуже всех, не считая Деорсы. Они чуть не повздорили, но, в конце концов, старик победил и доминус принялся натягивать на себя тёплую одежду.

— С шапками у нас туго, — вздохнула Джис, — но начнёте работать, быстро раздобудете, в городе подсобят. Обувь свою берегите. У кого подшить и утеплить я вам покажу.

— Не знаем как вас благодарить, — сказал доминус, пожимая ей руку. – Вы так добры, ваша помощь для нас бесценна. Спасибо вам, огромное спасибо. За чудесную пищу, за кров и одежду.

— Ага, — отозвалась Джис, — вам повезло, что вы набрели на дом Адиафоры. Тут не все такие гостеприимные как она. Но то, что вы тут ночевали, вам ещё зачтётся – мать тут все уважают, поэтому и у вас репутация, считай, уже неплохая.

Они покидали лесопилку с легким сердцем. Вовсю светило солнце, искрился снег. Стояло безветрие, и дымок над домами вдалеке прямыми струйками утекал ввысь к голубому небу. Возглавляла их шествие Джис, с ней рядом шагал доминус. Позади него с собаками шёл Гави, держа под руку Вессаля, который пребывал в прекрасном настроении, радуясь компании Каштана, вызволенного из заточения в сарае. За ними ковылял Абби, рядом с ним понуро брёл Экбат. Позади всех на привязи плёлся Деорса.

Таким отрядом они и вошли в город, именуемый Адиафорой «урочищем». Миновав обширные огороды, припорошенные снегом, они добрались до жилых домов. Ни один двор не был обнесён забором. Здесь не было собак, кур, лошадей и коров. Это была необычная деревня. Ни один дом не был похож на другой, все они были построены на свой уникальный лад – от землянки до терема. Дорога здесь была хороша – по мелкому гравию шагать было куда удобнее, чем по мерзлой слякоти возле лесопилки. Возле домов росли деревья, люди сажали их и на улицах, стараясь соблюсти ровные ряды одинаковых стволов. Сейчас они выглядели куце и уныло, раскинув в стороны голые ветви, но летом наверняка здесь было красиво.

Гави вполголоса описывал Вессалю всё, что попадалось ему на глаза.

— Людей немного, Ингур. В основном все куда-то спешат. Одеты почти все одинаково, так сказать без изысков, но добротно. Впрочем, мы теперь полностью вписываемся. Тут и впрямь этакий маленький город – гравийные дороги, улицы довольно ровно выстроены. Выглядит прилично. Я себе, конечно, представлял всё иначе… И местный быт, и самих жителей. Но, похоже, люди, больные ненавистью, совсем не чураются нежиться на солнце, сидя на резных лавочках под сенью деревьев. А какой домина вырос сейчас перед нами… настоящий дворец! Громадный сруб в два этажа из толстенных брёвен с широким крыльцом. Ступени также сделаны из выдолбленных брёвен. Мы, похоже, туда и идём.

— Это Дом Охотника, — сказала, обернувшись к ним, Джис, — там всегда собираются потолковать или по праздникам. Ну и конечно собираются охотники, их сходка очень важна. Ну, оно и понятно – мяско-то любят все, а шкурки тем более. Дом этот давным-давно ещё построил Япогор Охотник, нынче там живёт внук его, тоже Япогор. У него дом-то большой, дак там и шкуродёрня, и подвал здоровый, где туши рубят, и баня, и кузня – короче, там ошивается работников больше чем брёвен в стенах. Сейчас вы с ним и встретитесь.

— Где же мне оставить собак? — забеспокоился Гави.

— Насчёт собак ты не волнуйся, — махнула рукой Джис, — их возьмёшь с собой, они тут страшно всех интересуют.

Они поднялись на высокое массивное крыльцо, и Джис громко постучала в дверь. Не дожидаясь ответа, она толкнула её внутрь и вошла в дом. Все потянулись за ней.

В довольно просторных тёмных сенях были разложены инструменты и разная хозяйская утварь, у стен стояли большие запечатанные бочки. Над дверью в основное помещение висела какая-то пахучая сухая трава. Войдя в светлый, тёплый зал, все сразу увидели громадный пылающий камин, сложенный из больших угловатых камней. Вокруг него было множество сидячих мест, рядом стоял длинный стол с лавками. Народу в зале было немного. За столом сидел плечистый бородатый мужчина, полосатой проседью в волосах напоминающий Деорсу. По всему было ясно, что это и был хозяин дома. Он разложил перед собой ножи и неспешно, скрупулезно точил их, не оторвавшись от своего занятия, даже когда в его дом вошли гости. У камина расположились несколько женщин и мужчин, была среди них и Диа. Все они с любопытством оглядывали прибывших. Диа гордо улыбалась, сложив на груди руки, словно показывала друзьям какую-то редкую находку. Над ними повисло густое облако сигаретного дыма.

— Приветствую, — сказал хозяин, обращаясь к доминусу, который вышел вперёд. — Садитесь.

Он указал на лавку и вскоре все гости уселись за длинный стол напротив хозяина, Джис расположилась рядом с матерью. Гави велел собакам сидеть у двери, и те послушно прижали хвосты, дружно уставившись на него в ожидании, когда же Гави разрешит пройтись и обнюхать здесь каждый уголок. Повсюду висели оскаленные черепа животных, из стены торчала здоровенная голова лося с громадными рогами, обросшими коростой.

— Япогор, — назвался мужчина, точивший ножи. Он одобрительно поглядывал на собак, сам себе кивая да усмехаясь в усы.

Доминус по своему обыкновению представился сам и назвал по именам всех своих спутников.

— Простите нам наше вторжение, — сказал он, — надеюсь, мы не создали вам особенных неудобств.

— Неудобств? — Япогор усмехнулся. — Неудобства вы создаёте себе сами, равно как и удобства. С какой целью вы пришли в урочище?

— Честно говоря, само существование этого места до последнего казалось нам иллюзорным. Мы шли не целенаправленно, скорее скитались в поисках ответов.

— Какие же ответы вы хотите здесь отыскать?

— К примеру, как избавиться от ненависти, — подал голос Гави.

— Избавиться? — откликнулся один из мужчин у камина. Он встал и подошел к Гави. Сложив на груди руки, он опёрся бедром о стол и, глядя на Гави сверху вниз, сказал: — Избавляться здесь ни от чего не нужно. Хотя нет, от одного избавьтесь точно — весь этот гласобожий бред забудьте напрочь и не поминайте здесь более.

— Это Ётал, — кивнул в его сторону Япогор. — А это его волк.

Все посмотрели на большую серо-белую шкуру, растянутую на раме у окна. Абби поглядел на Ётала с уважением и восхищением. Тот усмехнулся и махнул рукой.

— Душа наша халедская всё требует каких-то ответов, истин, — степенно протянул Япогор, — поскольку замучена благодатным бредом донельзя. Раздирает этот святой бред в клочки да разум мутит. Во имя чего, скажите мне? Мира? Никакого мира нет, коли люди бегут из него. А что касается ненависти, — он поднял взгляд на Гави, — то ты имеешь на неё полное право, сынок. Ты имеешь полное право страдать, не прячась по лесам. Можешь жить, не стыдясь себя.

— Ты, Япогор, говоришь легко, — сказала Диа, — да не забывай, какая между вами пропасть. Ты рождён свободным, а эти всю жизнь под Благодатью ходят. Стыд этот извести непросто, я знаю о чём говорю. Тем более до конца и не изведёшь, так и будешь жить, тихонько сам себя подгрызать. Но это нормально, — она улыбнулась, — человеку страдать полагается, от того он крепнет.

— Какое же будущее вы хотите здесь выстроить? — поинтересовался Вессаль. — Для чего крепнуть, если не для того, чтобы стать фундаментом будущих поколений?

— Будущее строить не нужно, — ответила ему пожилая женщина, сидевшая ближе всех к огню. — Будущее наступит и без нас. Что бы человек ни строил — рухнет всё. Рухнет и будущее. Посему, живя настоящим и делая лучше своё настоящее, мы делаем всё возможное, чтобы человек никогда не жил ни прошлым, ни будущим, но всегда жил здесь и сейчас, в единственно верной действительности. И чувствовал свою жизнь такой, какая она есть, одна единственная, происходящая именно в этот момент.

Она закашлялась, и кто-то набросил на неё шерстяной плед, поплотнее укутав плечи.

— Это Автаркия. А это — её ножи, — Япогор указал на стол. — За многие годы ни один не дал слабину.

— Зато дал слабину ваш уклад бесстыдного существования один на один со своей ненавистью, — сказал Гави, с прищуром глядя на Япогора, — в Фастаре многие люди прочувствовали эту «справедливую ненависть» на себе.

— Это сын Еливы, — быстро пояснила Диа, переглянувшись с Япогором.

Япогор исподлобья посмотрел на Гави, медленно отложил в сторону нож и сложил на столе руки.

— Твоя мать хотела войны. Она её устроила. Это говорит лишь о том, насколько слаба и ничтожна защита Благодати, как легко переломить её одним лишь взрывом. Жертвы бывают на любой войне, сынок, это печальный факт. Они нужны, чтобы разразившаяся война, в конце концов, завершилась.

— Может, вы и сами не прочь стать жертвой? Или эта почётная миссия распространяется лишь на каких-то других далёких и незнакомых людей?

Япогор пожал плечами.

— Почему бы нет? Но то была не моя война. Умирать в чужих войнах я не намерен.

— Не бывает чужой войны, — заявил Гави, указав на него пальцем, — любая война — звено в цепи последующих войн! И цепь эту надо перерубить! Пресечь! И я знаю как.

— Послушай, сынок, — с улыбкой обратился к нему Япогор, — ты можешь жить тут сколько хочешь и как хочешь, делать что вздумается. Но запомни одно правило: проповедовать здесь не надо, — он покачал головой, — не лечи ничьи души, у тебя нет на то никакого права.

— Признаться, мы и хотели бы разузнать, как можно здесь обжиться, — перебил раскрывшего рот Гави доминус. Он наступил ему на ногу под столом и Гави прикусил язык.

— Не сейчас, — шепнул с другой стороны ему на ухо Вессаль.

Япогор принялся медленно, с расстановкой отвечать доминусу. Он оглядывал всех по очереди, не проявляя ни к кому особенного интереса, кроме Гави.

— Жить вы покамест можете в бараках. Они, собственно, для того и строены, чтобы давать кров бесприютным. Сейчас там живут трое, но места там полно, вам хватит и еще останется. Это мои бараки, посему за жильё вы будете должны мне трудом. Мне достаточно будет того, чтобы моя дровница никогда не пустовала. Дрова берите где хотите, дело не моё. Рубите сами или выслуживайте — на ваш выбор. Так же на ваш выбор остаётся ремесло. Работая, вы можете брать у других. Всё зависит от того, сколько усердия вы прилагаете к труду. Ничто не пройдёт незамеченным. Если вы трудитесь, создавая блага для общего пользования, то имеете право на пищу и прочее. Также вы имеете право выстроить собственное жилище. Размеченные участки найти не трудно, вы можете выбрать любой. Также роль играет ваша репутация — если вы будете лгать, скопидомствовать и увиливать от работы, вам вправе отказать в помощи, товаре и обслуживании любой человек.

Труд выбираете любой посильный, по нраву и по востребованности, однако тебе лично, — Япогор обратился к Гави, — я хочу сразу предложить присоединиться к нам, — он развёл руки в стороны. — Охотничье дело нелёгкое, однако, сдаётся мне, что с твоими собаками нас ждёт крупная удача и большой успех, а значит и отличная возможность обеспечить шкурой, да и мясом всякого желающего. Шкуры очень нужны. У нас есть маленькое оленье стадо, но с него много не выжмешь. Есть несколько коз, кролики. Так же есть три капкана, их ставит Глит, но все они весьма проблемные – регулировка чувствительности шалит, знаешь ли. Ставишь на лису, а ловишь какую-то пичугу, которая жрёт приманку. Крупный зверь нам попадается редко, зато какой, — Япогор указал на голову лося. – Короче дело это долгое, выжидательное. А ждать не всегда-то и удобно. Холода и голод своё дело знают. Адиафора говорит, что твои собаки кормили вас в лесу.

— Нас шестерых, — уточнил Гави, — я сомневаюсь, что они способны прокормить четыреста человек, учитывая, что притаскивали они разную мелочь вроде ондатр и птенцов.

— Пусть они не брали ещё крупного зверя, но ты сможешь их научить, раз ты соображаешь в собачьей выучке, — сказал Япогор. – К тому же мелочь мелочью, но собаки это скорость. Гора мелочи ничем не хуже одинокой туши крупняка. Кстати собаки Адиафоры — единственные в урочище, и они ни на что не годны, но возможно, ты сможешь и из них воспитать что-то стоящее.

— Вот спасибо, друг сердечный, — проворчала Диа, — как же ни на что не годны? Уж сколько раз медведей со двора гоняли, которых вы, голубчики, обещали поизвести, между прочим.

— Ну-ну, не шуми, женщина, да прости уж, — рассмеялся Япогор. — Медведя взять ох как непросто, а дело нужное. С такими псами как у друга Гавестона мы быстро покончим с ними. Что скажешь? — он взглянул на Гави.

Тот глядел в стол. Ему не хотелось связываться с Япогором и болтаться по лесам в компании самоуверенных охотников вроде Ётала, да ещё и натравливать своих родных собак на крупного и опасного зверя. Но он чувствовал, что если сейчас в этом зале прозвучит его отказ, то он не просто опозорится сам, но и подточит репутацию всех своих спутников. К тому же охотничье ремесло позволяло ему присутствовать на всех важных собраниях, где он мог бы вставить своё слово, которое даже сейчас уже обретало вес. А с языка Гави так и рвались разного рода вопросы и рассуждения. Поэтому он поднял голову и кивнул.

— Отлично! Отлично, сынок! — обрадовался Япогор, пожимая ему руку. — Кстати, у Адиафоры две суки. У тебя кобели. Возможно, из этого что-то выйдет, а, друг Гавестон?

Гави пожал плечами, невнятно кивнув. Ему уже тряс руку Ётал, а после и ещё кто-то. Поздравил его и доминус. Не успели все как следует порадоваться назначению нового охотника, как за дверью послышался грохот, а вскоре в дом ввалился раскрасневшийся парень в телогрейке нараспашку. В руке он сжимал шапку, размахивал ею и никак не мог перевести дух.

— Стим! Что случилось? Где олени?

— Ты бросил стадо?

— Дитя! — выдохнул, наконец, Стим. — Идёт сюда! Дитя идёт сюда! Шагает по холмам! Я видел. Сам видел!

— Что?!

Стим бросился на улицу. Все повскакивали с мест. Абби подумал, что такое событие и впрямь требует активных телодвижений и тоже подорвался с лавки. Поднялся и Экбат, озираясь по сторонам, словно Дитя могло выпрыгнуть из любого угла.

Япогор сорвал со спинки стула телогрейку и набросил себе на плечи. Все разом засобирались.

— Так скоро! Очень необычно, — говорил кто-то.

— Да, так скоро его не ждали, — поддакнула Диа.

— Неужели снова идёт играть с нами?

— Может, что-то случилось?

— Вот только недавно справляли его день рождения! — сказала Джис. — Я думала, явится не раньше крепких морозов, а то и вовсе по весне.

— А когда был его день рождения? — спросил Экбат.

— Тридцать второго дня осени.

 

Предыдущая глава 

Следующая глава