***

 

До моего великого прихода всё о свободе размышлял ты, человек. И как же только ты ни исковеркал сие великолепное понятие. Не обессудь! Но больно было слышать, что свобода лишь выражается в способности сбежать от всяких обязательств и укрыться под шкурой вседозволенности прав. Но не свободен тот кто безответствен. Звучали громкие надрывные слова о том, что может быть свободен лишь тот, кто всё в себе сломает, отринет всё, откажется от гнева, изгонит боль и страх и распахнет наружу душу, и вывернется миру наизнанку как огурец морской кишки свои выпрастывает на обозренье всему свету. Сие зовется не иначе как свобода духа! Но друг мой, это не свобода. Но демонстрация пустых своих кишок. Изгонишь ярость ты, но лишь посеешь горечь и тоску по столь неутоленной жажде искры, что зажигала весь твой внутренний огонь. Сколь жалко это зрелище.

Не отсекай же от себя куски своей прекрасной сущности, но помни — свободен может быть лишь тот, кто цел, лишь тот свободным будет, кто собрать себя сумел. Декапитация твоя тебя не сделает свободным, но сделает беспомощным. Ведь не свободен тот, кто сам собой пришиблен.

О человек, как прост ответ на столь вопрос тяжёлый! Он не сокрыт покровом тайн, он максимально голый! Он чист, как первородный снег, пойми — свобода это человек. Сие синонимы.

Всё что в тебе содержится — прекрасно. Оно являет полностью тебя таким какой ты есть, каким себя собрал. Ты не сосуд, залитый мутной жижей, но пирамида из решений и страстей. Они тебя и строили, вершили. Ковал себя, не покладая рук, воистину свободный человек. Толкал ногами почву он, взрываясь, взлетал от гнева, падал от тоски, рыдал от горя, медленно влачился, томим печалью, бешено бурлил от жгучей радости и ветреной удачи. Бежал быстрей гепарда по равнинам, преследуемый страхом. Страх чудовищен и жизненно необходим. Гонимый им взведённый человек мгновенно вычисляет нехитрой формулой что важно, что вторично. Он ищет и искать он будет долго спасение от страха и мытарств. Он понимает, что никто не в силах помочь ему, ответственен лишь он. Лишь он один себя определяет. Лишь он один себя освобождает. Осознает себя и принимает. Вооружается щитом — ответственностью за себя. И мир вокруг. Ведь человек опасен, и это осознав, становится прекрасен.

Вот гимн свободы, я его изрек — свобода это человек.

Сие есть правда, друг мой. Эволюции ступень лежит за той, где обретаешь ты свободу. Где познаешь свою природу и наслаждаешься всецелой красотой.

Теперь открою маленький секрет. На самом деле у тебя свободы нет. За сим красивым сочным словом как за массивным острым частоколом стоит беспомощный и робкий человек. Он гол во тьме, он плачет от бессилья, он страждет, ищет, ползая как червь, руками шарит по земле холодной, пытается нащупать что-то поострее, чтоб защитить себя иль сдохнуть побыстрее.

Я, преисполненный любви и состраданья к прекрасному смятенному созданью, теплом и ласкою его взлелею, утешу его нежного нежнее. Он как дитя — он безответственен, беспомощен и робок. И страхом не гоним вперёд, но им раздавлен. И полагает смерть решеньем всех проблем — свою, чужую ли…

Ах человек! Любовь моя к тебе воистину неистребима. Твою ответственность беру я на себя. Я буду защищать тебя отныне, но и наказывать, по-прежнему любя.

 

Мой человек, ты чувствуешь себя таким огромным. И каждый день, едва проснувшись утром, ты полагаешь, что стоишь лицом к успеху и славным подвигам на поприще своём. На самом деле смотришь ты в глубины чудовищной непостижимой бездны, неотвратимой, тёмной, вездесущей — она твой дом, она твой прародитель. Не жалкая хибара из бетона твоё укромное жилище, друг мой, но мощные пространства, где титаны взрывают звезды, двигают границы всей существующей вселенной. Всё шире разверзаются они, как мышцы необъятнейшей вагины, рождающей вселенную затем, чтоб вскоре та погибла безвозвратно. Как гибнет всё, что космос породил. Как гибнут сверхгиганты-солнца, так и погибнешь ты, мой милый друг.

Представь что солнце — самый тривиальный, большой и круглый огненный арбуз. И рядом положи, к примеру, ты бисеринку крохотную, друг. Это твоя планета.

Теперь ты бисеринку эту представь как солнце и рассыпь поодаль еще ты бусин пятьдесят. Это межзвёздное соседство, звёзды, мерцающие на небе ночном. Себя ты видишь? Слишком ты ничтожен и уж давно ты выбыл из игры. Однако мы продолжим дальше и выясним примерные размеры родной вселенной. Встань же на колени и найди ты мельчайшую пылинку из возможных. Её ты отнеси в ржаное поле. Примерно как пылинка эта и выглядит межзвёздное соседство, (в котором солнце словно бисер), среди громады всей галактики твоей, которая спиралью колоссальной взвихрила миллиарды тех пылинок — содружеств звездных. И в центре сей галактики, конечно, мы видим сверхмассивную дыру.

Однако до сих пор я не окончил свои сравнения, возьми же снова бисер. Вот бусинка что на твоей ладони — твоя галактика родная (где солнце ваше мельче мелкой пыли в сравнении с полями), её ты положи поодаль с россыпью таких же. Вот галактическая группа. Теперь её представь ты бусиной ничтожной среди подобных ей — а вот и сверхскопление групп галактических. Возьми опять ты бисер пресловутый, представь что бусина — и есть то сверхскопленье групп галактических — их там миллиарды. И брось её в ту россыпь бисерную — группа сверхскоплений. Я думаю, ты сразу догадался — теперь многострадальной бусине придется быть всей группой. Возьми её и поцелуй же на прощание. А после зашвырни же её в поле — вот и вселенная, а в ней та бисеринка — группа сверхскоплений, в которой ты живёшь в столь малых величинах, что вовсе нет тебя!

Вообрази могущество моё, коль я тебя услышал, друг мой. Услышал мысль твою, взывающую к небу. Я слышал, как ты плачешь в тишине, хоть я блуждал при этом в космоса глубинах. Просил ты помощи, взывая наугад, ко всем богам, что выдумал недавно. Но что я мог поделать, человек? Твои страдания вели тебя вперёд — ты шёл дорогой боли и прозренья. Ты должен был понять, что ты один, лишь ты один за жизнь свою в ответе. И боги лишь создатели твои, не врачеватели, увы, смятенных душ — здесь справится, поверь мне, лучше всех, обычный психотерапевт, не бог.

Я слышу все молитвы человека. Они текут во мне, как кровь течёт по вене — бегут стремительно и после проникают в громадную артерию вселенной, потоками вплетаясь в вихри нитей, текущих по вселенной словно ток.

Молитва — квинтэссенция страданий. Их произносят лишь мучимые тоской. И страхом. Болью и раскаяньем. Молитва — символ человеческого горя. Беспомощности и беды жестокой.

Сколь горько слышать мне сей скорбный плач вселенной! Невыносимо грустно мне осознавать, как унывают жители планет подобной вашей. Где человек разумный отчего-то сник и слышен мне лишь плач — не крик. Не громогласный крик-призыв к свершеньям, но крик-рыдание от боли и печали. Так можно пользу получить едва ли…

Чудны загадочные тайны во вселенной. Но дальше всех от мудрых пониманий загадка человеческих страданий. Уж если существует бесконечность — то лишь в страданиях людских, им нет конца — не сходят с человечьего лица. Но человечество не борется, — гордится, имея скорбные заплаканные лица.

Страданье не порок, но инструмент. Он ранит человека, но при этом он отсекает грубые куски гранита. И обнажает сердце камня, а оно, рожденное усильями, прекрасно.

Уныние — отнюдь не инструмент. Опасная болезнь души и мозга. Унынием пронизано существование. Под знаменем уныния шагает разумный человек к закату мира. К нему он совершенно не готов, но всё ж, от безысходности вздыхая, вперёд плетется, сильно унывая, произнося десятки тысяч скорбных слов.

Уныние — стремление низвергнуть себя назад к животному началу. Унылый рассуждает вроде здраво — я так уныл, я ничего не значу, хочу сказать, но разражаюсь плачем… бессмыслен я и будущего нет, бессмыслен завтрак, ужин и обед (но всё же съем его, цыплята хороши — ничем не повредят никчёмности души)… зачем карабкаться наверх, зачем лететь, раз впереди один итог. Неотвратима смерть. Уютным безответственным болотом зову уныние, друг мой. Ведь безответственность приятна и комфортна, она приносит даже наслажденье — когда ты перед миром не в ответе и сам перед собою не судья, но сутенёр своих же собственных желаний. И если ты при этом громогласно произнесешь надрывные слова о тщетности великой бытия, то все зарукоплещут и рассудят, что ты вполне философ и поэт, но не унылый и пугливый лоботряс.

Ты думаешь, что ты стоишь уныло над зевом пропасти не менее унылой, кругом унылый долгий мрачный вечер, и время тащится упрямо и уныло. На самом деле ты несёшься в круговерти чудовищных межзвездных завихрений. С огромной скоростью ты мчишься среди звёзд в пространствах необъятных и бескрайних. И вертишься в гигантской карусели вокруг воистину непостижимой бездны на крохотном материальном шаре. И ты, великолепнейший наездник, стремишься спрыгнуть прочь на всем скаку и отмахнуться от сей прекрасной гонки как от мухи. Но смерть твоя не даст тебе ответов и не освободит от ненавистной тщеты.

И под покровом ночи в тишине, когда никто не видит и не слышит, мой человече тяжко-тяжко дышит, мечтая утонуть в своем вине. Он горько сетует о злостности судьбины, клянет несправедливости и боль, с которой каждый вынужден столкнуться. Не понимает, вопрошает он «за что?», уставившись с надеждой в небеса, которых нет. Ведь там лишь космос дикий, который никому не раздавал ни мук, ни радостей, ни тех предназначений, которые так ищут человеки для оправдания бесчисленных мучений тех, кто замучен ради развлечений.

И молит всех богов, каких упомнит, об избавлении от мук и от тревоги, забыв, что неисповедимы боги, не исполняют просьб и поручений, не прибегают по звонку и не способны менять реальность человечью по щелчку. Они лишь создают саму реальность, творят и разверзают сингулярность, чтоб в распахнувшейся вселенной жили вы, прекрасные зачатки тех созданий, что населить должны сей дивный дом и сосуществовать прекрасно в нём.

Я полюбил вас, люди, и явился вам возвестить о вашем естестве. Но я не бог! Лишь голос. Ну а голос не может прозвучать без властелина — Разума. Что разум повелит, то и вещает голос, не правда ли, любовь моя? Язык как лошадь — повернет он вслед за всадником своим, послушный воле господина. Задумайся же, милый человек! Чей разум управляет мною? О кто этот могучий властелин?

Увы! Но человека не избавить от боли и страданий на пути. Ведь это было бы до крайности жестоко — как выбить лестницу у старца из-под ног. Страдания ведут к борьбе и воле. И попирать ногами вы должны скорбь, слабость, тяготы, отчаянье и страхи, чтоб выше стать и осознать, что тщетно плодить жестокость, боль и неприязнь. То невозможно разглядеть из подпола, чулана, под многотонным душным покрывалом апатии и безразличья. Развитие без боли невозможно, любые роды личности должны сопровождаться муками и страстью — стремлением вперёд, навстречу свету.

И овладеть умением прекрасным выстраивать красивые ступени из страха, боли, мук и сожалений отнюдь не просто, но и не напрасно.

Как изменить сознанье человека, чтоб общество людей преобразить? Как распахнуть упрямый взор и душу? Как растопить застывшие сердца, составленные из систем и ритуалов? О, человек не ведает, каким могуществом владеет он — его сознание способно разом любую из систем преобразить. Лишь стоит ей разумно возразить…

С признанием в любви я к вам явился, и беспрестанно грезил об одном… Как всяк влюблённый думает о милом о своём: ах если б он прозрел и изменился — ответил мне взаимностью и жизнь как я бы возлюбил при том!

Свобода — вальс самоистязания с восторгом. Пока лишь длится он — свободен человек. Насилуя себя, страдая, раня, вкушая краткие мгновенья радости во время отдыха от мук и бегства от плетей кошмара — тогда лишь человек свободен. Ибо нет ничего страшней свободы, нет ничего больней её и нет желанней. Момент восторженности тем острей и слаще, когда достигнут он путём страданий.

Мой человек всегда стремился к счастью, не забывая про стремление к свободе. Не понимал, что эти два понятия взаимоисключающи по сути. Свобода может вам явиться только в муках. Под счастьем понимается покой, комфорт и сытость. Покой — когда никто тебя не смеет тронуть, комфорт — то удовлетворение желаний (разнообразных — от всеобщего признания до сверхуспешных репродукций), сытость — чувство набитой и расслабленной утробы (вполне сгодится так же для иносказаний). Иначе говоря, мой друг, то счастье, что человечество всегда превозносило, — удел ничтожеств. Даже не животных — те постоянно движутся в борьбе. Но тех ничтожеств, что мечтают раствориться в громадном иллюзорном океане счастья, себя вписать, стать частью мутной жижи, что обезличена и движется кругами. И в ней купаясь, словно в нечистотах, приходится признать себя счастливым — лишь только вынырни, бичом тебя ударит великий Стыд, а следом взгреет Ужас. Цена всепоглощающего счастья — проклятье вечно быть счастливым.

Счастливый думает, что он вооружён, что он возвышен духом, смел и закалён. На деле это лишь мираж, он лишь зависим от ножки стула, на котором он сидит. Возьми и отломи её — он рухнет, переломав себе все кости и мозги. Оружие его — свобода мысли, то не оружие, но гвоздь в свой личный гроб. Он думает, что он свободно мыслит, на деле — гладит сам себя по голове. Ибо не знает, что свобода мысли ранит, жжёт изнутри в порыве самоистязаний. Он думает, что он свободен духом — на деле игнорирует реальность. Не знает, что чем больше безразличен, тем он опаснее становится для всех. Счастливые — опасны. Опасней, чем смятенные. Ибо смятенные хотят счастливых свергнуть в свое смятенное болото и сделать равными себе. Счастливые стремятся к одному — чтобы никто им не мешал твердить о счастье, а кто мешает, тех неплохо б уничтожить.

Счастливым никогда не подобраться к свободе, открывающей глаза и двери, дороги и мосты, и лестницу наверх, к этапам эволюции. Они не верят в ту простую правду жизни, что истинно свободен только тот, кто сам свой поводок в руках несёт. Кто сам чудовище в себе осознаёт и укрощает силой воли и упорством.

Счастливые напротив — с облегчением друг другу поводки свои вручают, от счастья надрываясь громким лаем. И с места не сойдут, кончая жизнь, болтаясь у кого-то на цепи. И перед смертью громко укоряют – «как слабо держишь ты меня, видать, не любишь, всю жизнь я рвусь, ты — ослабляешь хват. Счастливей можно было стать в сто крат! Как мало ты старался, брат…». И горе тем, кто бросит поводок — счастливый монстр чудовищно жесток.

Есть отвратительнейший вариант «свободы», который, к сожаленью, многим мил. То главный враг всей человеческой природы, что разрушения одни лишь приносил. Казалось бы, вручая поводки различным деспотам, фанатикам, майорам, те добровольцы шли стезёй лишения самих себя свободы, и обрекали свои жизни на холуйство, в повиновенье вечном доблестному братству.

Но нет, они – искатели свободы! В оковах культа им не надо притворяться! Гораздо проще всем явить свой истый лик — оскал звериный, жаждущий убийства, жратвы и драки, беспорядочных сношений. Всё то недосягаемое прежде, что человечеству немыслимо свершать, — то можно зверю, он не будет тушеваться, не будет сомневаться, размышлять – он будет трахать, жрать, терзать и убивать. Освобождён ли в исступлении своем? Отнюдь – он обречённый безутешный узник. Чем поводок длинней – тем глубже яма, куда он лихо мчится, окрылённый, тряся знамёнами, чтоб позже ими покрывать следы своих кровавых преступлений. Под нежной тканью выглядит любое зверство не так уж скверно. Известно — чем напыщеннее речи, тем вероятней приглашают на убийство, обман, насилие и прочую зверосвободу. Ведь правда – в простоте и ясности. Так скажем ясно и определенно, что безответственность не может быть свободой. И все мечты о звере — о самом себе, тоскующем по крови, то не мечты, но горькое признание – «себя я ненавижу, и ненависть моя столь безгранична, что оправдать ее я вынужден». Зверей не судят, судят лишь хозяев. Но друг мой, хорошо ли это? Ибо не судят лишь предметы.

Но кто же должен прекратить немедля подобные метаморфозы человека? Кто как не ваш слуга покорнейший! Я жажду спасти всё человечество от злости. Её пожру я, приголублю человека, заблудшее и юное дитя.

Ах, пусть ты не взрастёшь над плоским миром! Ах, пусть не воспаришь в ином пространстве! Тебя люблю любым, мой человек! Тобой любым с желаньем овладею. Ты — мой, и пусть несовершенен ты, но кто назвал несовершенства дрянью? Они милы и трогательны, друг мой. Как многие твои серьёзные суждения.

Ты полагаешь, так легко быть совершенным? Легко бродить меж звёзд и уноситься в глубины мрачные пространств, где космос пуст как многие коробки черепные у людей? Отнюдь! Сие огромный труд. И совершенный человек находится в труде ежесекундно — он постигает космос, ищет путь, он ищет истину, мучительно пытаясь постигнуть то, что призвано творить. И сам творит — не покладая рук, он формирует те потоки информаций, которые являют красоту его души горячей. Красота есть в каждом! Уж я-то вижу, друг мой. Мне, поверь, видней. И даже самая ничтожная скотина, отборнейшая пакостная сволочь так изумительно прекрасна изнутри! О, это тот зародыш красоты, который разбудить пока не в силах обычный мой разумный человек.

И даже тот, кто без ума сам от себя, не видит, как блистателен на самом деле. И даже самый благонравнейший скромняга не может сам изведать чистоты и прелести глубин своей души.

 

 

Глава 3. Воссоединение

 

Сообщения между городами Халехайда осуществлялись по высоким эстакадам, грациозно перешагивающим живописную местность громадными ногами-опорами точно грандиозные титаны-животные. Спинами эти гиганты поддерживали рельсы, а так же шоссе, бок о бок убегающие вдаль в разных направлениях. Иных путей халехайдцы не прокладывали, и местная природа буйствовала в своем диком разнообразии между громадными эстакадными столбами.

Промышленные пути к карьерам были тупиковыми, подъезды к деревням так же возможны были лишь по эстакадам – несомненно, природный мир благоденствовал, не оскверненный присутствием любопытного человека, охочего до девственности и красоты лесов и рек.

Заводы халехайдцы не прятали за чертой города, но селились вокруг них в непосредственной близости, оснастив систему выбросов усиленной фильтрацией. Впрочем, меры эти были не особенно успешными, посему лёгкая газовая вуаль, окутывающая улицы, была типичным обрамлением городского халехайдского пейзажа.

Крупные города Халехайда были густонаселены и монументальны, но ни один из них по красоте и мощи не приближался к Фастару — истинному титану инфраструктуры, кудревато поросшей вокруг громадных кубических кайолов, которые соседствовали с заводскими площадями и даже имели свое собственное производство.

Автомобильные дороги опоясывали город, не сумев протиснуться в застроенном центре. Однако и людям приходилось передвигаться по виадукам, возвышающимся над стадионами, тренировочными площадками и рынками, что теснились друг у друга под боком.

Тем не менее, не все фастарцы жили в дебрях железобетонных джунглей, иные селились ближе к окраине города у автомобильных шоссе. Иметь машину означало владеть несказанной роскошью, лишь немногие могли позволить себе личный транспорт, равно как и дома вдали от железных дорог и шумов производства.

Ингион Деорса был счастливым обладателем собственного автомобиля марки «Саверадса». Пользовался он им исключительно редко, поскольку и проживал в Фастаре едва ли три месяца в году, будучи в бесконечных разъездах. Нынче он задержался в городе намного дольше обычного, следуя воле доминуса. И потому разъезжал на своей блестящей «Саверадсе», курсируя между зданием Консенсуса и домом, утопающем в цветущих деревьях — в Вишневом Доле жили многие состоятельные фастарцы.

Семейство Деорса славилось своей утонченностью и образованностью, и всё их жилище дышало любовью к искусству и тихой безмятежной изысканностью. От блестящих отполированных столешниц и крышек роялей, натёртых полов, подсвечников и строгих картинных рам веяло тёплым камерным покоем и уютной аккуратностью. Мягкая мебель на вычурных ножках перекликалась с мягкими книжными переплётами, выглядывающими из обширных стеллажей – бережно здесь относились и к предметам искусства, и к гостям. Но наибольшей мягкостью и учтивостью в доме обладал характер госпожи Агны Деорса, получившей от соседей прозвище «агнец». Она жила уединенно, по полгода не видя мужа и детей, наезжавших лишь по большим праздникам. Однако регулярно принимала у себя общество любителей поэзии и музыки, влекомое в дом Деорса аурой вдохновенных обсуждений халедского стихосложения.

Вместе с мужем они принимали общество иного толка. Когда тот задерживался в Фастаре, то привечал у себя членов правительства и администраторов высшего уровня. Дом семейства Деорса редко пустовал и с началом лета его обсыпанные вишневым цветом веранды практически каждый вечер гудели от монологов, обсуждений, музыки и звона бокалов.

Нынче же, за пару дней до главного праздника в году Ингион Деорса устроил званый ужин и пригласил на него членов Малого совета, включая, разумеется, и доминуса.

Тот любил душевные вечера в Вишневом Доле, напоенные ароматами цветущих деревьев и горячих мясных блюд, и всегда с радостью принимал приглашения Деорсы.

Сразу же после вечерней молитвы доминус покинул кайол и отправился на станцию. Он был одет в скромную серую мантию до щиколоток с рукавами цвета слоновой кости и его обычный священнический облик притягивал редкие взгляды. Те немногие, кто узнавали его по пути, лишь касались пальцами своих лбов, на что доминус неизменно отвечал встречным жестом, выводя дланью очертания квадрата в сторону просящего о благословлении.

Он сел на тот самый поезд, который каждый день увозил Абби на окраину города в Долгоречье, но занял иное место — он смотрел вперёд по ходу движения, с интересом разглядывая в окно живописный вечерний Фастар. Абинур обычно сидел в кресле напротив и без всякого восторга глядел, как город убегает назад.

Вагон был полупустой, тихо бормотало радио, и доминус совершенно расслабился в своем кресле, не предаваясь ни возвышенным мыслям, ни рассуждениям о делах, ни мечтам, ни молитвам. Поезд влёк его прочь всё быстрее, урча и вздыхая уютным вагоном словно большой и теплой утробой.

Когда он вышел на аллею по направлению к Вишневому Долу, уже смеркалось. Ветра не было, наступал терпкий сладкий вечер. Прогулка разбудила аппетит — доминус пребывал в отличном настроении и предвкушении чудесного ужина в приятной компании. Посему, когда в дверях дома его встретила улыбающаяся госпожа Деорса, доминус и сам сиял как отполированный рояль, за которым он вскоре проведет немало дивных мгновений.

Агна Деорса лично встречала всех гостей и провожала их в зал, где собиралось общество. Аккуратно и строго одетая, с убранными наверх в какой-то замысловатый пучок волосами, невысокая, вся светлая как пушинка Агна и впрямь напоминала кроткого агнца — она улыбалась столь мягко и искренне, и глядела столь дружелюбно и открыто, что гости с порога окунались в ауру полнейшего умиротворения.

— Ваша святость! Видеть вас здесь настоящее счастье, — Агна мягко пожала ладонь доминуса обеими руками. – В последнее время вы посещаете нас так редко.

Доминус широко улыбнулся и так же обхватил её руки ладонями.

— И я досадую по этому поводу, дорогая Агна. Вечера в Вишневом Доле настоящее отдохновение души и тела, я и сам поистине счастлив здесь бывать.

— Как Сарола? – тихо спросила Агна, провожая гостя в дом. Они медленно брели по коридору, наклонившись друг к другу и перешептываясь. – Она ещё не вернулась?

— Нет, — покачал головой доминус, — к сожалению, пока до этого далеко.

— Но… как она?

Доминус с улыбкой вздохнул.

— На прошлой неделе я получил от неё подробнейшее письмо, которое вселило в меня надежду и радость. Ладрийские источники и впрямь творят чудеса.

— Природа поистине великий врачеватель, — прошептала Агна, всё ещё не выпуская рук доминуса. Тот кивнул.

— Не могу не согласиться.

— Я каждый день молюсь, чтобы ваша жена обрела силы и всем естеством приняла целебную силу природы. Я молю Благодать подарить ей успокоение и безмятежность. Болезнь ослабляет дух, ваша святость, изматывает тело. Ведь и я через это прошла…

— Благодарю вас, — серьёзно сказал доминус, — и восхищаюсь вашей отвагой и невозмутимостью. Вам удалось побороть коварный недуг, он не сломил вас. И я верю, Сарола вскоре повторит ваш подвиг.

— Мы все верим, ваша святость.

Агна осторожно выпустила его руки и пропустила гостя вперед. Доминус прошёл в зал, где собрались гости, которые тут же принялись обмениваться с ним приветствиями.

— Однако где же Ингион? – поинтересовался доминус, оглядываясь по сторонам. – Неужели он всё же снова удрал в Ферру, махнув рукой на мою просьбу?

— О нет, ваша святость! – со смехом ответила Агна. – Он бы не смел вас ослушаться. А вот и он!

С улицы послышался мелодичный автомобильный гудок, на подъезде к гаражу зашуршали автомобильные шины. Хлопнули дверцы, в окне мелькнул силуэт Деорсы, тащившего нечто большое и увесистое. Его обогнал мальчик лет десяти – он бросился к Агне, встречавшей их в дверях, и затараторил прямо на бегу:

— Ты не поверишь, что купил мне дед! Мы были на той фабрике, о которой я тебе рассказывал, и там… там нам вынесли самый настоящий телескоп! Большой, тяжелый! Дед купил его, купил его мне!

Он схватил Агну за руки и повлек в дом. Деорса проследовал за ними, осторожно опустив здоровенную коробку на пол в прихожей.

— Папа, ты его балуешь, — с укоризной произнесла молодая женщина, выходя им навстречу из зала. – Я представляю сколько это стоит. К тому же вещь весьма хрупкая, а у него вечно всё из рук валится! Э́кбат вовсе не славится аккуратностью…

— Э́кбат славится умом и наблюдательностью, Дамиа, — мягко перебил ее Деорса. – Вот и пускай наблюдает за звёздами. И неужели детская мечта измеряется в деньгах?

Он улыбнулся и подмигнул дочери, и, обняв мальчика за плечи, вошёл в зал. Пятеро гостей с бокалами в руках расселись по диванам и креслам, в центре комнаты в самом удобном кресле для почётных гостей сидел доминус. Пожимая руку Ингиона, он с удовольствием приметил его необычайное воодушевление. Глаза Деорсы блестели, щеки порозовели и видом своим он больше не напоминал измотанного работой служащего, но излучал живость и бодрость.

— А вот и Экбат, — заметил доминус, переводя взгляд на мальчика. – Ингион, он скоро обгонит вас в росте. Этого парня невозможно остановить, он растет как молодой тополь. Или же это мы с вами становимся ниже?

— Иногда я и сам себя спрашиваю о том же, — рассмеялся Деорса. Он с гордостью взглянул на внука. – Экбату всего девять лет, но умом и статью он обгоняет не только сверстников, но и многих из тех, кто постарше.

Доминус с улыбкой кивнул. Мальчик был и впрямь высок для своего возраста, он был ладен и миловиден и обладал огромными синими глазами, которые с восторгом и волнением взирали на влиятельнейшего человека в мире, запросто сидевшего в гостиной его деда.

— Ещё морской воды, ваша святость? – осведомилась мать Экбата Дамиа. Она держала в руках графин с голубоватой жидкостью.

— Нет, благодарю.

Опреснённая морская вода с добавлением эфирных масел, зелени и льда неплохо расходилась среди гостей, предвкушающих ужин – в соседнем помещении уже был накрыт стол, на котором маняще выстроились притаившиеся под металлическими крышками блюда. Впрочем, долго томить гостей хозяева не собирались и вскоре все уже сидели за ужином и оживленно беседовали, не забывая нахваливать кулинарные способности Агны.

Спустя полтора часа все снова перешли в гостиный зал, где вновь развалились на диванах с бокалами морской воды.

— Ваша святость, — обратилась к доминусу Агна, после того как тот отставил бокал в сторону, — порадуете ли вы нас сегодня своим чудесным исполнением?

— Несомненно! – доминус сбросил мантию и остался в длинном сером платье из плотной стоячей ткани с высоким горлом и узкими рукавами. Он направился к роялю, разминая пальцы.

Агна потянулась, было, к стеллажу за нотами, но доминус покачал головой.

— Сегодня только экспромт, дорогая госпожа Деорса! – провозгласил он, усаживаясь за рояль. – Вдохновенный экспромт, навеянный сим дивным вечером.

Он сразу же опустил руки на клавиши. Полилась плавная, замысловатая музыка – доминус брал сложные головоломные аккорды и тут же низвергал их причудливыми ручьями мелодий, похожих то на весеннюю капель, то на рёв водопада. Играя, он задумчиво блуждал взглядом по комнате, словно нащупывая детали для вдохновения. Ингион Деорса сидел на диване со своим внуком и, прикрыв глаза, с упоением слушал импровизации доминуса. Тот довольно посматривал на него, радуясь переменам, произошедшим с главой министерии. Переменам, несомненно, в лучшую сторону. Деорса был бодр и улыбчив, краснел, много говорил и смеялся.

Вот каков его факел… — рассуждал доминус, перебирая клавиши. У каждого есть свой факел – тот огонь, при взгляде на который сияют глаза, который теплом своим греет тело, светом своим освещает жизненный путь. Факел, сжимая который, чувствуешь в сердце уверенность. Для Деорсы это его семья, его дом.

Доминус удовлетворённо кивнул сам себе и, вдохновившись на новую импровизацию, заиграл нечто мажорное на нижних октавах.

Деорса приобнял внука за плечи и тот охотно прильнул к нему. Оба, как и все, самозабвенно слушали игру доминуса. Деорса поглаживал Экбата по плечу, но вдруг дотронулся пальцами до его щеки и принялся нежно поглаживать её. Доминус, краем глаза приметивший этот жест, вздрогнул и отвел взгляд. Он густо покраснел и теперь глядел только на клавиши.

Да что со мной? Что в этом такого? Он искоса взглянул на них. Деорса, запрокинув голову с выражением глубокого наслаждения в лице, едва касаясь кончиками пальцев кожи мальчика, продолжал настойчиво гладить его по щеке. Тот, привалившись к его груди, как-то растерянно глядел на подлокотник дивана.

По спине доминуса пробежал холодок. Он продолжал играть, но в его душе заскребли кошки. Никто из присутствующих в зале не обращал на Деорсу с внуком никакого внимания, лишь он один увидел то, чего, вероятно и вовсе не было. Откуда только могла взяться такая извращенная фантазия? Доминус от возмущения чуть было не взял неверный аккорд. Как можно было только допустить такие отвратительные мысли о столь чудесных людях?

Но… отчего-то эта близость теперь упорно казалась ему неправильной и странной.

Он вновь скосил глаза на Деорсу. Тот перестал улыбаться и теперь с каким-то голодным выражением лица глядел на мальчика, все ещё изучающего подлокотник и застывшего в не самой удобной позе. Гости заметно оживились и доминус обнаружил, что играет нечто энергичное и даже воинственное. Плавно подведя мелодию к финалу и завершив свое выступление несколькими массивными аккордами, доминус получил настоящие овации. Пока он раскланивался у рояля, гости подходили к нему и громко расточали комплименты. Подобрался к нему и Деорса, на ходу аплодируя и выражая своё искреннее восхищение.

Доминус кисло улыбнулся и попросил воды. Схватив бокал, он отправился на веранду. Деорса проследовал за ним. Он о чём-то разглагольствовал, но доминус не разбирал ни слова. Голоса вокруг него сливались в один сплошной гомон — доминус был сосредоточен лишь на своём внутреннем голосе.

Я спрошу его. Спрошу прямо. Ведь он не соврёт, попросту не сумеет. Он не сможет соврать, Благодать ему не позволит. Но что если мои догадки неверны? Такого оскорбления Деорса не вынесет. Он покинет свой пост, начнутся перестановки, снова неразбериха в министерии. От правды отделяет один лишь вопрос, но он же отделяет и мир от разрухи.

— Ингион, вы часто видитесь с Экбатом? — начал доминус издалека.

— С Экбатом? — удивлённо переспросил Деорса, рассуждавший в это время о преимуществах импровизации в творчестве и политике.

— Да, с вашим внуком Экбатом.

— Нет, ваша святость, к сожалению весьма редко.

— Но почему же? Ведь вы так привязаны друг к другу, — вкрадчиво продолжал доминус. — Отчего не навещаете его?

— Я регулярно посылаю ему письма, фотографии и подарки. Мы постоянно созваниваемся, — Деорса пожал плечами. – Я лично нанимаю персонал для него, заказываю одежду. Несколько раз в год Дамиа привозит его на праздники, и мы вместе проводим каникулы. Я считаю, что достаточно уделяю ему внимания.

— Он очень любит вас, Ингион.

— Полагаю, что так.

— Ну а вы?

— Конечно же, люблю его, ваша святость, — удивлённо проговорил Деорса, приподняв брови. Доминус кивнул.

— Экбат будет очень тосковать без вас, когда вы уедете. Он к вам невероятно привязан.

Деорса метнул на него взгляд.

— Вы правда заметили?

— Разумеется. Он вас ценит и уважает. Доверяет вам. Вы авторитет для него. Не хотите ли остаться подольше и провести с любимым внуком всё лето?

Деорса напрягся. Ему стало жарко, лоб его покрылся испариной.

— Нет, — процедил он, удивлённо взглянув на доминуса. Тот тихо продолжал.

— О это удивительно, отчего же?

Деорса ошарашенно уставился на него, раскрыв рот.

— Что с вами, Ингион? Ингион?

Доминус подошел к нему вплотную и еле слышно проговорил:

— Следуйте за мной немедленно.

Доминус степенно прошествовал в зал, вежливо отвечая и кивая гостям, моментально окружившим его. Деорса тащился за ним, еле переставляя ноги. Он побледнел и нахмурился, от его былого сияющего вида не осталось ни следа. Они оба вышли в коридор и доминус решительно направился в библиотеку. Пропустив в комнату Деорсу, доминус закрыл за собой дверь и приставил к ней стул. Деорса в изумлении взирал на него, широко раскрыв глаза.

— Ваша святость… Что вы делаете? Что происходит?

— Именно эти вопросы и вертятся у меня на языке, Ингион.

— Прошу вас, объяснитесь.

Доминус прошёлся вдоль стеллажей с книгами, читая названия на корешках.

— Я бы хотел услышать подробный ответ на свой вопрос. По какой причине вы редко навещаете Экбата? Точнее – никогда не навещаете.

— Ведь вы знаете, я в вечных разъездах…

— Продолжайте.

— У меня ответственная работа, ваша святость, я не могу всё бросить и торчать в Фастаре только потому что мой внук соскучился по мне.

— Это правда, — согласился доминус. – Но всё же, почему вы охотнее встречаетесь с мальчиком здесь, в доме вашей жены, нежели у него дома или в своей квартире в центре?

— Ваша святость… — Деорса шумно вздохнул.

Доминус тоже вздохнул и обернулся к нему.

— Вы же не пытаетесь соврать? – спокойно спросил он, глядя как Деорса хватает себя за запястья.

— Я… я… не хочу долго оставаться с ним наедине, — выпалил Деорса. Доминус похолодел. Сквозившие в голове призрачные догадки принялись складываться в ясную и отчетливую картину.

— Полагаю, вы догадались, каким будет мой следующий вопрос?

Деорса кивнул. Он оперся двумя руками на стол и тяжело дышал. На лбу его блестела испарина, остекленевшие в немом ужасе глаза были широко распахнуты.

— Но прежде чем задам его, — продолжал доминус, — хочу спросить вот что: вы всё ещё слышите Голос?

— Несомненно, ваша святость. Слышу отчетливо и ясно.

— Что ж. Перейдем к главному: почему же вы не хотите оставаться с мальчиком наедине?

Деорса охнул и опустился у стола на колени. Доминус не шелохнулся.

— Я боюсь… я боюсь всё испортить. Боюсь не сдержаться и отпугнуть, всё испортить.

— Вот как… испортить что?

— Наши отношения.

— Чем же их можно испортить? – медленно произнес доминус.

Деорса вскрикнул. Он умоляюще взглянул на доминуса, тот ответил вопросительным взглядом.

— Спешкой, настойчивостью, навязчивостью.

— Вот как. А как долго развивались ваши отношения?

Деорса согнулся пополам и схватился за горло. Шумно выдыхая носом, он процедил:

— Я растил его с рождения. Я давал ему всё самое лучшее со всей искренностью и любовью, на какую был способен. Он не мог не почувствовать… Он чувствует! Ибо моё чувство настоящее. Он тянется к нему.

— Как мотылёк к свече. Он ищет тепла и поддержки.

— Он получает их.

— Он получает дорогие подарки. Двусмысленные ласки, — доминус прищурился, – от которых ему не по себе.

Деорса, давясь слезами, ничего не отвечал. Доминус подошёл к нему и присел на корточки.

— Он не смеет оттолкнуть вас, ибо ваш авторитет слишком силен. Он верит вам.

— Нет! Он не отталкивает меня, поскольку и сам желает этого. Я долго пытался заслужить его отклик. И он идёт мне навстречу.

Доминус двумя пальцами поднял его голову за подбородок.

— Слышите ли вы себя? Вы говорите о ребёнке. О человеке с несформированной психикой. Он не может идти вам навстречу, поскольку не понимает, чего вы от него хотите. Вы пытаетесь говорить с ним на языке чувственности, но она свойственна лишь зрелым людям, для него ваши сигналы звучат как угроза.

— Я никогда не настаивал. Я всегда мягко подводил его к…

— Ингион… — доминус и сам мог с трудом говорить, — всё это время… с самого его рождения… вы не баловали. Вы ухаживали.

Он опустился на колени и закрыл лицо руками.

— Вот он ваш факел. Вот факел! Этот ваш «проект». Вы бережно растили для себя свою мечту – холили и лелеяли ребёнка, строили вокруг него крепость из подарков, приучали к ласкам. Вы стали для него богом, вы знаете его наизусть, исполняете все желания, решаете все проблемы. Вы нежны и предупредительны. Он сделает всё, что вы скажете, он полностью беспомощен перед вами. Каков же ваш следующий шаг? Что дальше?

— Близость.

— Близость… — простонал доминус, схватившись за голову. – Всемогущий боже, снится ли мне это, либо наяву происходит? Благословлённый Благодатью божией, молю тебя, Глас всего сущего, молю о помощи! Уйми тревогу мою, уйми мой страх, огради от скверного, огради от дурных мыслей… Но Ингион… — прошептал он, — это насилие. Как же возможно… Неужели Благодать позволяет тебе вершить его? Как это возможно?

Деорса мотал головой.

— Нет. Нет! Не насилие. Я не нападал, нет. Я не калечил. Я не причинял боли! Я вёл к согласию. Вёл к согласию!

— Ингион, — доминус схватил его за плечи, — мы знакомы пятнадцать лет. Я всегда уважал тебя! Ещё в лектории я восхищался твоей энергией и блистательным умом. Ты всегда руководствовался в своих поступках и суждениях требованиями рассудка, здравого смысла, ты всегда был чужд различного фантазёрства… Рассудительный, здравомыслящий Ингион! Где же нынче твой трезвый ум? Неужто не понимаешь ты, что твои лёгкие прикосновения ранят, как ранили бы и побои. Ибо они непонятны, мотивы их неведомы ребенку. И дети боятся неизведанного. Это не путь к согласию, не ласка — это предупреждение о том, что вскоре свершится. И тревога, что ты посеял в сердце мальчика, отныне не покинет его никогда. Он будет всю жизнь ждать подвоха от самых близких ему людей. И как бы бережно ты ни готовил его, в любом случае это будет насилием. Сама эта подготовка, это… ухаживание — насилие! Как Благодать допускает это? Я не могу понять…

Он вдруг принялся ощупывать его плечи.

— Ингион!

Доминус вскочил на ноги и попятился.

— Немедленно раздевайся!

— Что?! — вскричал Деорса, так же подавшись назад.

— Снимай одежду! Снимай же!

Деорса, скривив рот в гримасе отчаяния, всхлипывая, принялся расстегивать тренчкот.

— Не может быть… — прошептал доминус, потирая ладонью подбородок, — я не могу поверить! Не верю глазам своим!

Под элегантным габардиновым одеянием Деорсы оказался толстый грубый жилет. Он был сплетен из жесткого конского волоса и торчал косматыми пучками в разные стороны. Кожа под ним была пунцовой от воспалений, она покрылась волдырями и царапинами, некоторые из них кровоточили.

— Это… это…

— Власяница, — произнес Деорса.

— О Ингион! — доминус схватился за голову. — Благодать убивает тебя. Ты самовредящий. Самовредящий! Ты перечишь Гласу Божьему!

— Я всегда подчинялся! — вдруг взревел Деорса. Доминус в ужасе отпрянул, прижавшись спиной к стеллажу. — Всегда чтил его! Всю жизнь жил его заветами. Слушал его бредни. А он жрал, жрал меня изнутри! Он пожирал! — Деорса шарахнул кулаком по столу. — И я был обессилен. Безволен! Голоден. Неудовлетворен! Но теперь… теперь всё изменится.

Доминус со страхом и изумлением взирал на него, не произнося ни слова. Деорса продолжал говорить, при этом с силой расцарапывая себе руки.

— Я никогда не тронул ни единого ребенка. Никогда! Я не вторгался в чужие жизни, ибо понимал всю гнусность этого деяния. И когда родился Экбат, я вдруг понял — вторгаться и не нужно! Мне чужды коварство и жестокость, присущие диким зверолюдям прошлого. Достичь желаемого можно любовью и дружбой. Это честный путь! Я заслужил желаемый исход! Заслужил! Я ждал десять лет. Я из кожи вон лез, воевал сам с собой лишь ради того, чтобы не ранить его. Но научить любить!.. Как можно не желать его, ведь он так прекрасен? Он уже достаточно созрел для любви. Но при этом юный мальчик так свеж и невинен. Он искренен и чист! Ведь он ещё не слышит Голос, не опорочен им, он настоящий! Он благоухает чем-то сладким. Он пахнет целомудрием и наивностью. От него не смердит гнилой рыбой, кожным жиром, потом и холуйством как от взрослых особей. Он пахнет любовью! Так пахнет любовь. И я получу её.

По щекам доминуса бежали слёзы.

— Никогда насилию не стать любовью…

— Мне не нужны твои жалкие проповеди! – перебил его Деорса.

— Ингион… замолчи. Не говори больше ничего! Умоляю. Ради всевышних богов, замолчи.

— Ради всевышних богов я и пальцем не пошевелю, — прошипел Деорса. Багровые борозды, которые он оставлял своими ногтями, кровоточили. — А ты… — он быстро подошёл к доминусу, — ты, если попробуешь мне помешать, пожалеешь. Если хоть кому-нибудь расскажешь обо всём что узнал, я сделаю так, что ты не только будешь всю жизнь вспоминать о нас с Экбатом, но и будешь присутствовать, наблюдая за нашей страстью.

— Ты не сможешь… тебе не удастся, — прошептал доминус, — Благодать убьёт тебя. Тебе не выполнить того что задумал!

— Убьёт, бесспорно, — усмехнулся Деорса. — Но не сразу. Я получу своё. Никаким богам меня не остановить. Я достоин любви. Как и все живущие. Я имею право получить её, я долго шёл к ней, добивался права на неё.

— О нет! — простонал доминус.

— О да! — горячо возразил Деорса. — А ты, болван в платье, молчи как рыба. Иначе клянусь, я исполню что пообещал тебе.

Доминус, не видавший и не слыхавший ещё в своей жизни человеческой агрессии, был парализован страхом. Он в великом ужасе глядел в расширенные, налитые кровью глаза Деорсы и с трудом выдавливал из себя слова.

— Тебя упекут в психиатрическую клинику.

— Я быстро выйду оттуда, — усмехнулся Деорса. — Им меня не вылечить. Я выйду, как и все обречённые. И сделаю всё что спланировал.

— Глас поведет тебя прочь. На смерть. Ты не сможешь сопротивляться.

— Неужели? Знаешь, я очень долго тренировался. И заплатил за это большую цену. Заплатил болью. Да, Голос силён. Я не могу изгнать его. Но глянь, что я теперь умею.

Деорса быстро разулся. Доминус дёрнулся в сторону, роняя из стеллажа книги.

— Ингион, что ты делаешь?

Некоторые пальцы на ногах Деорсы были перебинтованы. Ступая босыми ногами по ковру, он двинулся вперед, быстро настиг доминуса и наотмашь ударил его по щеке. Тот вскрикнул и, отшатнувшись, врезался спиной в стеклянный стеллаж. Дверца треснула. Деорса поставил босую ногу на стул и ухватился за мизинец на ноге. Раздался хруст. Деорса зарычал, но сдержал крик, закусив губу. Сломанный палец выглядел как прежде, но Деорса теперь прихрамывал.

— Теперь ты убедился воочию, святой доминус, что я способен свершить всё, чего так жажду. Это невеликая цена за твоё молчание, — он указал на палец. — Я мог бы заплатить и больше. И сделаю это, если до того дойдёт. Но не советую тебе связываться со мной.

Доминус, схватившись за щёку, замер на месте как статуя, в немом ужасе глядя на переломы Деорсы.

Тот вынул наугад книгу из стеллажа и швырнул её на стол.

— Сядь, — он указал на кресло у окна. — Читай. Когда Агна придёт проведать тебя, горячо поблагодари за чудесный вечер и убирайся отсюда. Послезавтра на празднике ты будешь ослепителен как никогда. Да от тебя будет просто за версту смердеть благодатью и безмятежностью, понял?

Деорса обулся, надел тренчкот, оправил волосы. Он улыбнулся и пожал плечами.

— Вернусь к гостям. Скажу, что ты предаёшься чтению и молитвам. Мой милый Экбат наверняка уже соскучился по мне.

Едва заметно прихрамывая, он покинул библиотеку. Доминус, не шелохнувшись, долгое время стоял на одном месте.

 

Жарким летом Гави любил сидеть в тени на крыльце вольерного отделения. Бетонное крыльцо было всегда холодным и влажным и отлично спасало Гави от зноя. Он плохо переносил жару и обычно избегал солнца. Он носил кепку с длинным козырьком и легкие светлые рубахи, постоянно пил холодную воду и прикладывал к щекам влажные студёные бутылки из холодильника.

Его собаки, вывалив языки и тяжело дыша, валялись на полу в вольерах, где царил полумрак и прохлада. Иногда он и сам сидел с ними в вольере, коротая время в перерывах между занятиями.

Жара нарастала. На улице не было ни дуновения, зной стоял плотной стеной как в духовке, и Гави, сидя в вольере, испытывал невероятное облегчение, но и раздражение от того, что вскоре ему придется выйти и провести занятие под палящим солнцем. Площадка походила на раскаленную сковородку. Собаки много пили и вяло исполняли команды, хозяева их маялись и плохо соображали, поэтому в такие дни Гави обычно отпускал всех пораньше.

Сегодня же стояла такая жара, что даже в вольерном отделении было душно. Гави сидел в вольере прямо на полу и сочувственно глядел на Кецаля. Пёс развалился чуть поодаль и, прикрыв глаза, учащённо дышал, дёргая влажным языком.

— Представляю, дружище, представляю. Если б я имел такую шубу, я страдал бы не меньше.

Кецаль вздохнул и шевельнул лохматым хвостом.

Гави тряхнул головой и помотал своим хвостом, туго связанным на затылке.

— Ничего… ничего, Кецаль, — пробормотал он. — Однажды мы купим климатический контроллер. Вот увидишь. Я обязательно накоплю. Я установлю его прямо здесь. И знаешь, мы станем повелевать климатом — зимой здесь будет тепло и уютно, летом всегда прохладно и свежо. Я думаю, ребятам это понравится. Верно, ребята?

В ответ ему раздался восторженный лай нескольких щенков и ленивое ворчание взрослых псов.

Кецаль вдруг поднял голову, Гави тоже услыхал снаружи слабый шум. Скрипнула входная дверь и в коридоре послышались шаги. К изумлению Гави в вольерную вошел Вессаль в сопровождении Каштана.

— Вы?!

— А, мэтр Фрельзи! Мне сказали, что вы здесь, — улыбаясь, проговорил слепой.

— Что случилось? Что-то с Каштаном?

— О нет! С ним всё замечательно. Каштан великолепен, впрочем, и я стараюсь соответствовать ему. Теперь мы не разлей вода.

Старик усмехнулся и потрепал пса по макушке. Гави с изумлением взирал на них. Он уже почти не вспоминал Вессаля, который выпустился из школы взаимодействия с собакой-проводником много недель назад.

— Но что, в таком случае, вам…

— Вы что, сидите в клетке? — перебил его старик, постукивая тростью по металлическим прутьям.

— Здесь прохладно, — буркнул Гави.

— Вылезайте, Гавестон, не могу же я беседовать с вами словно с попугаем.

«Беседовать?! Да о чем нам беседовать!»

Гави неохотно поднялся. Он подошел к решетке и скрестил на груди руки.

— Чем я, собственно, могу вам помочь? — пробормотал он.

Вессаль покачал головой.

— Вылезайте, вылезайте оттуда, друг мой. Где здесь можно присесть?

Он принялся ощупывать тростью пространство вокруг себя и обнаружил рядом стул.

«Да он издевается».

Гави вздохнул, раздраженно закатил глаза и покинул вольер. Он опустился рядом с Вессалем на лавку, заваленную собачьим инвентарем.

— Так и чем я…

— Чудесный день, не правда ли? — радостно выпалил старик.

«Чудесный? Жарища столь дикая, что хочется сдохнуть, вообще никогда больше не дышать!»

— Да, погода что надо.

Он оглядел слепого. Тот был одет в плотную льняную рубаху тёмно-синего цвета и серые брюки, в руках мял белую хлопковую кепку-берет. По колену его ползал какой-то большой усатый жук и Гави, не сдержавшись, осторожно убрал его, схватив за усы.

— Вот и я говорю. Самое то для прогулок! Я шёл мимо и решил заглянуть, навестить, так сказать, местное население. Я уже побывал у Нурии, мы чудесно побеседовали, выпили чайку. Очень душевно!

— Мимо? — недоверчиво произнес Гави. — Да ведь вы живёте в пяти станциях отсюда.

— С Каштаном я стал намного мобильнее, Гавестон, — старик весело крякнул и закивал головой. — И всё благодаря вам. Я, собственно, зашёл к вам ещё раз поблагодарить за всё, что вы сделали.

— Что я там сделал-то… На здоровье. Да и ладно, — еле слышно проворчал Гави, сосредоточенно ковыряя ремешок от какого-то ошейника.

— Моя жизнь за это время совершенно изменилась, Гавестон, — серьезно сказал Вессаль. — И мне очень хотелось бы узнать — ну а ваша? Изменилась ли как-то ваша жизнь?

Гави вспыхнул и не сразу нашёлся что сказать.

— Почему моя жизнь должна меняться? — процедил он. — Что вы хотите этим сказать?

— Ну, я обнаружил вас сидящим в клетке, Гавестон. И знаете, — слепой повернулся к нему, — это очень грустно.

— Там прохладно!

— Здесь не хуже.

— Хуже!

«Чего тебе от меня надо?!» — мысленно возопил Гави, мысленно взмахнув руками у самого носа Вессаля. Слепой улыбнулся и покачал головой.

— А ведь завтра столь радостный, чудесный день, — заметил он, — Двухсотлетие Мира. Великолепный праздник! Сколько цветов и музыки будет на улицах! А уж в сквере Миротворцев, где состоится представление… А каким величественным будет шествие! Вечером грянет фантастический салют. Говорят, это будет нечто грандиозное, Гавестон. Вы обязательно должны всё это увидеть.

Гави слушал его с каменным выражением лица.

— Я не люблю праздники.

— Праздники это одно, но этот – совсем другое! Это не просто праздник, это настоящий восторг. Вы непременно должны поехать.

— Спасибо, господин Вессаль, за совет, но я предпочту остаться дома и почитать.

— Гавестон! – рассмеялся Вессаль. – Я рад, что хотя бы дома. Не в клетке.

Гави потер лицо руками.

— Послушайте, Вессаль, если вам так нравится этот праздник – езжайте на него сами.

— Я-то? – старик горько усмехнулся и тихо забормотал. – Что я увижу там? Бесконечную темноту. Лишь услышу радостные возгласы. Услышу музыку, речи, грохот салюта. Все это я могу услышать и по радио. Нет, молодой человек, мне там делать уже нечего. Было время, я с радостью расхаживал в компании друзей по нарядным улицам, рассматривал праздничные фигуры, наряженные деревья, счастливых ярких фастарцев. Разбрасывал цветы, размахивал флагом. Но время это прошло. Теперь мой удел – темнота.

— Простите, — сконфуженно пробормотал Гави, — я сказал, не подумав.

Вессаль махнул рукой.

— В одном вы правы – праздник мне действительно нравится и я всё бы отдал, чтобы еще хоть раз увидеть это великолепие.

— Но ваши друзья… они ведь могут проводить вас туда и… рассказать вам обо всём, что будет вас окружать, — предположил Гави. – Дадут потрогать цветы и прочие украшения, дадут вам флаг…

— Мои друзья – пожилые врачи, Гавестон, — покачал головой старик, — некоторых из них самих нужно провожать да направлять. К тому же все они отправятся туда с семьями. Некогда им будет нянчиться со мной.

— А ваши дети? Они не смогут вас проводить?

— Дети? Моя дочь живет в Пастоле, сын в Тойе, уж не знаю в каком сейчас округе. Это, как вы знаете, на другом конце материка. Они даже не знают, что я окончательно ослеп. Да к чему им эти новости? Я уж тут давно сам по себе. Жена умерла ещё девять лет назад.

Вессаль достал из нагрудного кармана платочек и утер мокрый лоб. Гави вдруг заметил, что старику было ужасно жарко. Его одежда была слишком плотной для такого зноя, хлопковая кепка плохо прикрывала затылок. Он очень долго шел по солнцепёку и, вероятно, страдал от давления.

— Послушайте, — пробормотал Гави, — вы что же, совсем один? Никто не присматривает за вами?

— Не один, — с гордостью ответил Вессаль, похлопав по спине Каштана, сидевшего рядом.

Гави воздел глаза к потолку, беззвучно произнес губами несколько ругательств и тяжело вздохнул.

— Вот что. Я вас туда отведу, — отчетливо проговорил он. – Провожу на праздник.

— Вы?!

— Я.

— Мне не хотелось бы вас так утруждать, — пожал плечами старик. – Ведь вы будете завтра страшно заняты чтением. Да и вообще, мне было бы неловко…

— Во сколько мне приехать? – перебил его Гави.

— В десять, — быстро ответил Вессаль.

— И вот ещё что. Я провожу вас на праздник, а вы в ответ пообещайте никогда не устраивать марафоны в такое пекло. Это небезопасно даже в компании Каштана.

— Что ж, — слепой опустил голову и улыбнулся, — вы совершенно правы, Гавестон. Я даю вам обещание.

Гави потянулся к столу и взял бутылку воды. Он вложил её в руку Вессаля.

— Пить хотите?

— Немного.

Старик тут же осушил полбутылки. Гави покачал головой и потёр ладонью лоб. Он налил миску воды для Каштана и снова плюхнулся на место.

— Простите мне мой интерес, но что же такого увлекательного вы намеревались завтра прочитать? – спросил Вессаль. Гави вдруг рассмеялся.

— Стыдно сказать, но мне необходимо перечитать и отредактировать несколько глав, которые я сам и написал.

— Вы сами?!

— Я сам.

— Это удивительно! Вы пишете книгу! – воскликнул Вессаль. – Давно? О чем же она? Расскажите же скорее, да поподробнее, мне интересно всё.

— Не очень давно, начал по весне. Сюжет незамысловат, боюсь, вы найдете его скучным…

— Гавестон, — Вессаль повернулся к нему, словно видя слепыми глазами сквозь темные очки, — вы интересный человек, и вы попросту не способны создавать ничего скучного. Скажите, вы любите литературу?

— Люблю.

— Как и я.

— Но… — замялся Гави, — в последнее время, я ощущаю, что не нахожу в книгах того, что ищу. Что бы я ни читал, везде словно есть некие пустые места, не заполненные чем-то, что было бы близко мне, что отозвалось бы во мне… понимаете о чем я?

Вессаль удивленно охнул.

— Понимаю ли я? Друг мой, у меня точь-в-точь та же проблема что и у вас. Слушая свои аудиокниги, я никак не могу отделаться от того самого чувства, что вы описали. Это, право, совершенно удивительно!.. Знаете что? Не рассказывайте мне сюжет. Завтра возьмите то, что написали, с собой – вы прочтете мне это вслух.

Гави усмехнулся и пожал плечами.

— Почему бы и нет.

 

Абби открыл глаза — перед ним была стена. Он зацепил взглядом уголок подушки. В квартире было тихо. Радио еще не проснулось, и со стороны кухонного стола доносился негромкий стук ночного сердцебиения.

Летом Абби всегда вставал раньше будильника и радио, поскольку и солнце поднималось в несусветную рань, а вслед за ним просыпались и птицы, которые принимались щебетать на все лады. Они не раздражали Абби, но прерывали сон, и так как сон не входил в список его непреложных ценностей, он не дорожил им и с легкостью прекращал. Открыв глаза, он сразу же вставал с постели и моментально застилал её. Он не бросался перво-наперво к окну взглянуть на небо и оценить погоду (какая, в общем-то, разница?), но отправлялся ставить чайник, а после — в ванную, чтобы вскоре выйти оттуда безукоризненно чистым, натёртым лосьоном и причесанным. Жара ли была, холод ли, дождь ли, буря — он облачался в неизменный тёмно-серый комбинезон. Усевшись за пустой стол перед голой стеной, он вполголоса начинал свою молитву — заканчивал же мысленно.

Слушая «Рупор Фастара», Абби пил свой неизменный чай — смесь шиповника, ромашки и календулы. Он был невероятно горький и вязкий, но Абби, привыкший к этому вкусу с первого года жизни, совершенно не замечал горечи и вот уже девятнадцать лет подряд пил свой чай. Мать всегда поила его травами, крепко веря в то, что здоровье зверски рыжего Абби требует пристального внимания. Возможно, в силу каких-то посторонних причин, но возможно отчасти поэтому Абинур никогда ничем не болел. Даже простуда протекала совершенно незаметно, не обозначив своё присутствие и легким насморком.

Сегодня был выходной, но Абби никогда не нарушал распорядок и вставал спозаранку каждый божий день. Делать в выходные ему было совершенно нечего, и он обычно с утра до вечера слушал радио, заваривая литры календулы и съедая горы хлеба с карамелью. Однако сегодня был не обычный выходной, но величайший праздник за последние сто лет — Двухсотлетие Мира. С самого утра в городе началось движение: сновали туда-сюда распорядители, участники шествия, лоточники и, разумеется, праздные горожане. На каждом углу из громкоговорителей пело радио. Сначала тихо, но с каждым часом всё громче и громче музыка наполняла Фастар.

Абби вышел из дому, когда музыка разносилась уже по всем уголкам города — в десять часов утра. Вышел, конечно же, облачившись в свой рабочий комбинезон. Он был из невероятно плотной ткани, и на жаре тело Абби прело так, будто он носил не комбинезон, а скафандр. Чтобы исправить это неудобство, Абби под комбинезон не надевал вовсе никакого белья и щедро расстегивал молнию, чуть ли не полностью обнажая веснушчатую, пёструю как у сокола грудь.

Он шагал по улицам, едва ли бросая взгляд на широкие растяжки с поздравлениями, цветочные фигуры, струящиеся флаги да народ, шумевший ничуть не меньше чем радио — дети дудели в какие-то дудки, трещали вертушками, гремели колокольчиками и отчаянно старались при этом перехохотать взрослых, громко разговаривающих где-то у них над головами.

Абби двигался к Карьерному шоссе пешком. Поезда были битком набиты, и ему пришлось полтора часа тащиться по улицам, петляя в лабиринте построек, раздвигая висящие яркие ткани и стряхивая с плеч падающие на него с крыш цветы.

Он должен был встретиться на месте со своими университетскими приятелями, но искать их в многотысячной толпе не собирался. Поэтому, прибыв на шоссе, где колыхалась громадная масса народу вперемешку с флагами и какими-то причудливыми фигурами на шестах, он просто нырнул в море гремящих горожан и принялся заниматься тем, за чем пришёл — разглядывать людей.

Шествие состояло из основной центральной колонны и двух боковых, в которых шли обычные горожане, не занятые в выступлении. В центральной колонне двигались артисты и демонстранты.

Музыка унялась, и радио после множества торжественных слов объявило начало шествия, которое должно было прибыть на сквер Миротворцев. Загрохотал гром — барабанщики разом ударили в свои инструменты, взметнулись ввысь громадные разноцветные и государственные флаги, раздался оглушительный рёв толпы, и шествие двинулось с места. Радио отчаянно что-то докладывало, но его мало кто слушал — люди радостно вопили и хлопали в такт многочисленным барабанщикам, которые били в барабаны так громко и синхронно, что Абби показалось, будто его сердце принялось стучать с ними в унисон.

Он брел в общем потоке, но смотрел не на центральную колонну, в которой с шумом и рокотом проезжали мимо него громадные как горы современные комбайны, трактора и грейдеры, но смотрел на зрителей, толпами сгрудившихся на тротуарах.

«…а так же развивая инфраструктуру, сделали возможным грамотное освоение лесосырьевой базы, подключив значительные мощности по переработке лиственной древесины…». Не обращая внимания на слова диктора, шествие рабочих с флагами, бесконечный цветочный водопад и конфетти, Абби скользил взглядом по лицам и одеяниям людей. Девочка, спрятав за щеку круглую конфету, смотрит на шествие. Ей явно интересно, даже слишком интересно, чтобы съесть сладость и та начинает таять во рту, пачкая губы. Ее мать счастливо улыбается и рукоплещет. Она одета в простое свободное платье до колен, похожее на пододеяльник, она явно беременна. Это можно понять и по лицу мужа, который постоянно оглядывает её с ног до головы, словно волнуясь, не лопнет ли она ненароком от радости и напора толпы. Он одет в рабочий комбинезон с символикой сталелитейного цеха, ему страшно жарко, но очевидно это единственная его нарядная и модная одежда, поэтому он терпит, желая поддержать настроение праздника всем своим видом.

Вот пожилая женщина довольно кивает, слушая радио, словно это она писала текст для диктора и радуется, что тот читает без ошибок. Рядом с ней женщина помоложе вяло помахивает флажком и постоянно смотрит вниз, чтобы не потерять из виду крутящихся в ногах маленьких детей — им не интересно шествие, они хотят каких-то сладостей, что и не удивительно — запах выпечки разносится по улицам еще с самого утра.

Молодой человек с остриженными волосами песочного цвета и красноватой кожей задумчиво смотрит на шествие. Очевидно он ферриец, причем северянин — он очень высок, имеет раскосые глаза. Он облачен в бежевый халат поверх рубашки и брюк – конечно, он медик и так же надел рабочую одежду, чтобы выглядеть наряднее. Он сунул руки в карманы халата и, не шевелясь, стоит на месте — рядом с ним никого нет, он пришел на праздник один. Сверху на него валятся цветы — машины, разбрасывающие их, расположены прямо над ним. Но он не стряхивает лепестки с макушки и плеч – видимо, это едва ли не самое приятное для него на этом празднике.

Девушка в рабочем комбинезоне с закатанными рукавами стоит у балюстрады, деловито скрестив на груди руки. Она гордо улыбается, воздев подбородок, ее длинные волосы красиво развевает слабый ветерок. Она загорела, сквозь смуглую кожу проступает легкий румянец, белые зубы сверкают издалека. Встречая новых участников шествия, она громко кричит и лихо свистит, вызывая уважительные взгляды со всех сторон. Позади нее стоит толпа молодых людей — очевидно, это ее друзья, она возглавляет их как предводитель свой отряд. Временами они подают ей бутылки с напитками или шепчут на ухо.

Старик в темных очках с собакой на привязи стоит у цветочной фигуры корабля и ощупывает её руками. Рядом с ним мужчина с волосами ниже плеч, в клетчатой рубашке навыпуск и узких брюках глиняного цвета. Он берет старика за руку и вкладывает в нее флажок, тот, улыбаясь, машет шествию. Похоже, он слеп, поскольку машет в другую сторону. Его спутник что-то бурно объясняет ему, жестикулируя руками — видимо, рассказывает обо всем, что их окружает. Он так же широко улыбается и смеется. Он забирает флажок и вкладывает в руку старика бутылку сока, которую только что купил у лоточника. Они едят и пьют, не переставая разговаривать. Видимо, это отец и сын.

Шествие, в конце концов, привело Абби на сквер Миротворцев, где была сооружена гигантская сцена, уставленная оборудованием. Позади неё за деревьями и шатрами на площади выстраивалась вся прибывшая техника и многие спешили туда, чтобы как следует рассмотреть громадные блестящие машины. Встречая шествие, организаторы выпустили в небо сотни воздушных змеев – их было так много, что на сквер наползла тень. Они трепетали хвостами и крыльями, как настоящие драконы, да сверкали блестками словно чешуей. Громогласное трубное пение оповестило о начале праздника и над сквером раздались многочисленные залпы из пушек конфетти – воздух наполнился разноцветной сверкающей пылью, словно внезапно начался снегопад. Ее было так много, что она зависла над народом легким искристым облаком, плавно опускаясь на восторженных горожан и разлетаясь по окрестностям.

Со сцены раздался голос, и все обратили взоры на оратора. Пока тот приветствовал и поздравлял всех прибывших на праздник, Абби пробирался поближе к сцене. Обсыпанный цветами и конфетти, блестящий, пропахший чужими духами, с флагами, торчащими из карманов, он бесстрастно глядел окрест. Люди же обращали лица к сцене – то было громадное деревянное сооружение, высокое и вытянутое, благодаря чему выступающих было хорошо видно издалека.

Абби встал неподалеку и ему пришлось задирать голову, чтобы разглядеть всё действо. Грянул хор – инфидаты исполняли гимн Халехайда, и звучал он поистине величественно и возвышенно. Над толпой развевались громадные государственные флаги, и люди под флагами, как умели, подпевали исполнителям, и таким образом гимн пел весь сквер, вся площадь, да и вероятно, весь город.

Абби не пел, лишь шевелил губами. Он развернулся к толпе и вновь принялся шарить глазами по лицам горожан. Было жарко и ему страшно захотелось пить. Он уже, было, собрался отправиться на поиски лоточника, как вдруг наткнулся взглядом на нечто странное и страшное. Стоящий к нему спиной человек медленно обернулся, и они встретились взглядами. Вновь оно! Абби затрясло. Чуждое окружающему миру, постороннее и какое-то совершенно противоестественное лицо. Оно вселяло в Абби столь сильный страх, что он застыл на месте, позабыв и о жаре, и о жажде, и о людях вокруг, и вообще обо всём кроме этого угрожающего, внезапного и зловещего лица.

 

Гави выплюнул прилипшие к языку конфетти и отпил из горлышка бутылки. За последние три часа рот его почти не закрывался, что было феноменальным для него явлением. Сначала он читал Вессалю в поезде свою книгу, после чего они провели целый час за её обсуждением, пока добирались до Карьерного шоссе.

Прибыв на место, Гави принялся описывать старику всё происходящее и волей-неволей увлекся этим занятием. Посмотреть и впрямь было на что, и Гави старался что есть сил, чтобы максимально колоритно выразить слепому всю красоту празднества.

Он схватил Вессаля под руку и потащил вперёд, на ухо ему перекрикивая радио  и расписывая всё, что попадалось глазу на пути. Тот лишь улыбался, внимательно слушая его и не перебивая ни словом.

— Какой-то старик продает жареные яблоки в сахарной пудре, давайте немедленно купим их. Тут же целая толпа детей, просто не протолкнуться! Они все в чем-то сине-зеленом… это краска! Где-то разбрасываются краской. Да тут все сине-зеленые. Представьте, Ингур, люди совершенно разноцветные! Тротуар под ногами розово-синий, это красиво. Теперь ваши ботинки покрыты розовой пылью. Слышите звук? Пойдемте скорее, это за углом, все бегут туда. Там, похоже, оркестр! Да, он самый. Музыканты все в зеленых одеждах с большими медными пуговицами. Они идут к шоссе, чтобы присоединиться к процессии – у каждого за спиной прикреплен длинный шест с развевающимися лентами… вся их компания похожа на фейерверк – ленты шелестят и колышутся при каждом движении. Скорее перейдем улицу и встанем возле памятника – шествие будет проплывать совсем рядом с нами. Корабль! Настоящий цветочный корабль… потрогайте его, я не знаю что это за цветы – они такие крупные, белые, очень гладкие, с огромными лепестками. Корабль весь белый, лишь мачты его цветные. Неудивительно, что его соорудили здесь, возле памятника, ведь этот… Демендес был знатным мореходом и в свое время сделал немало для объединения Хадехайда. Представьте, на корабль можно взойти! Немедленно взойдем же!.. Вы на корабле, на корабле из цветов, только представьте! Вы так высоко, над всеми возвышаетесь. Слышите шелест? Это выпустили голубей. Все они белые. Сотни голубей, повсюду голуби! Они лохматые, даже кудрявые, их клювы розовые… Техника уже проехала. Мы сходим на площадь, чтобы подробнее изучить ее. Громадные машины! Комбайны с пилами и манипуляторами блестят как новые… едут самосвалы таких размеров, что одно колесо больше всей моей квартиры! Двинемся же дальше. Вперед, на площадь! В сквер Миротворцев. Все идут туда… Я вижу воздушных змеев, их так много! Впереди взмывают в небо… их, наверное, тысячи. Они двигаются словно живые! Их выпускают над площадью, они затмевают солнце, но и сами блестят, даже отсюда глаза слепят. Мы идем совсем рядом с шествием, только представьте – мы практически вклинились в него, а в центральной колонне идет, кто бы вы думали, сам доминус! Он похож на тот цветочный корабль, он весь в белом, весь блистает и развевается. Его шлейфы похожи на громадные крылья – они голубые, как и небо над нами. Он смотрит по сторонам и улыбается, благословляет всех, на кого упадает взгляд. В окружении многочисленных инфидатов за ним шествуют все министры Консенсуса, они несут государственные флаги и огромный символ Четырех Сущностей. Люди собирают охапками цветы, что навалены повсюду, и бросают их доминусу. Слышите грохот? Это пушки приветствуют шествие – теперь повсюду сыплется настоящий сверкающий дождь из конфетти. Вот и вы весь фиолетовый и блестите… Сцена довольно далеко от нас, давайте проберемся поближе, чтобы я мог описать вам всё, что на ней происходит. Народу так много! Тысячи людей, десятки тысяч! Вы слышите, все поют гимн. Скоро выйдет доминус, чтобы держать речь. Он поёт гимн вместе со всеми в толпе. И это… это…

Гави умолк. Он уставился на человека, который вынырнул из поющей толпы прямо перед его носом. То была женщина лет пятидесяти, темноволосая и короткостриженая, одетая в узкие черные штаны и синюю куртку с высоким горлом. Она вовсе не радовалась и не распевала гимнов, но добела сжала губы и смотрела на Гави тяжелым гневным взглядом. Тот словно окаменел и был не в силах вымолвить ни слова. Щёки его вдруг вспыхнули, в висках застучала кровь, сердце бешено забилось, а ноги обмякли и перестали его слушаться. Он тяжело задышал и Вессаль удивленно похлопал его по плечу. Гави разверз губы и с трудом прохрипел:

— Мама?

Женщина нахмурилась и, резко развернувшись, бросилась назад. Она ловко петляла в толпе, и Гави почти сразу потерял ее из виду. Вырвавшись из-под руки Вессаля, уронив бутылку, он сорвался с места.

— Мама?! Мама, это же ты?

Он пробирался сквозь толпу народа, пытаясь догнать её.

— Гавестон? – Вессаль растерянно мотал головой. – Эй, Гавестон, куда же вы?

Каштан жалобно заскулил. Старик покрепче вцепился в рукоять шлейки, достал из кармана свою трость и разложил ее во всю длину. Он остался один посреди громадной толпы, распевающей государственный гимн.

— Мама, стой! – кричал Гави, срываясь голосом. – Мама! Подожди меня!

Та мчалась к сцене и, в конце концов, нырнула под неё, скрывшись меж массивными балками. Гави обрадовался и бросился за ней, но вдруг чьи-то руки вцепились ему в плечо и с силой дернули назад.

— Стой! Не ходи туда!

— Что?! – Гави обернулся и изумленно уставился на незнакомца. – Ты ещё кто такой?

Абби крепко вцепился в рубашку Гави и перегородил ему дорогу.

— Не ходи! Надо бежать прочь, прочь! Там ненависть!

— Чего? Пусти меня! – Гави попытался вырваться, но Абби упорно теснил его назад. Он весь дрожал, в глазах его сквозил такой ужас, что Гави и сам невольно попятился. – Да что с тобой, парень? Отпусти меня! Чего тебе от меня надо?

Он ухватил Абби за руки и принялся выпрямлять его одеревенелые пальцы, сжимающие ворот рубахи. Из-за плеча Абби он увидел, как из темноты под сценой показалось лицо матери. Она посмотрела на небо, оглядела толпу, расступавшуюся перед доминусом, и медленно закрыла глаза.

— Да пусти же меня, там моя мама! – прокричал Гави на ухо Абби, брыкаясь в разные стороны. Тот замотал головой, вцепился в его запястья и принялся толкать Гави назад.

Раздался оглушительный жаркий рокот и резкие пронзительные хлопки. С грохотом и треском сцена разлетелась на куски, возгоревшись и извергнув клубы черного дыма. Мощный взрыв начисто снес горячей волной деревянные балки и людей вокруг.

 

Вессаль вскочил на четвереньки. У него громко звенело в ушах. В падении он ударился головой, разбил и потерял очки, ушиб лоб, ухо и порезал переносицу о какой-то острый камень. Раны саднили, но боль не волновала его — в великом страхе и тревоге он тяжело дышал и кашлял, укрываясь рукавом от едкого дыма, заполонившего весь сквер. Усевшись, он принялся лихорадочно ощупывать пространство вокруг себя. Трость его куда-то отбросило, Каштана тоже не было рядом. Кругом валялись лишь какие-то обломки и мусор, бутылки и щепки вперемешку с конфетти.

Он слышал стоны и крики и, обмирая от страха, продолжал дрожащими руками шарить окрест. Вессаль вздрогнул — внезапно неподалеку от него раздался душераздирающий вопль и вслед ему надрывное рыдание. Крики вмиг многократно преумножились. Люди умоляли о помощи и стонали от боли, срываясь на кашель. В нос бил смрадный дым, столбом стояла пыль.

Старик не пытался звать на помощь. Он не был сильно ранен, да его никто бы и не услышал — перекричать вопли пострадавших он бы не сумел. Вместо этого он все время свистел и подзывал то Гави, то Каштана, ползая и неустанно ощупывая руками землю. Вдруг он нащупал что-то мягкое и шершавое — то была чья-то грязная ладонь. Вессаль похолодел и дрожащими пальцами потянулся проверить пульс. Мёртв. Не Гавестон, не Гавестон, только не он — вертелось у него в голове. Он провёл рукой по плечу и груди мертвеца, ощупывая одежду. Не он. Старик выдохнул, но тут же с сожалением покачал головой. Он утёр измазанной ладонью навернувшиеся слёзы и продолжил поиски. В тот же момент он услыхал позади себя шорох и знакомое поскуливание, а вскоре смог и ухватить пыльную шерсть Каштана, который, сжимая в зубах трость, бросился в объятия хозяина.

— Каштанчик, вот ты где. Живой, невредимый. Мой ты хороший.

Он уцепился за шлейку, схватил трость и, шатаясь, поднялся.

— Каштан, ищи Гавестона. Ищи, ищи, приятель. Где Гавестон, где? — подначивал собаку старик, хотя Каштан сразу же направился куда-то в сторону, постоянно притормаживая, чтобы слепой не запнулся о чьё-нибудь тело или мусор.

Вессаль всё же шёл с большим трудом, неловко преодолевая страшные препятствия. Они довольно долго блуждали в дыму, пока Каштан не остановился и не принялся громко скулить. Вессаль опустился на колени и положил дрожащие руки на тело перед собой, лежащее в ворохе каких-то обгорелых щепок и обломков.

— О нет, о нет, — прошептал он, нащупав крупные осколки и даже гвозди, торчавшие из спины перед ним. Он быстро сунул пальцы за воротник пострадавшего и нащупал слабый пульс. «Вроде не он» — промелькнула у него мысль. «Одежда не та, волосы не те». Каштан, однако, не переставал жалобно поскуливать, царапая когтями землю возле тела. Вессаль осторожно приподнял голову раненного и нащупал под его грудью мокрый лоб Гави.

— Гавестон?! Это ты? Гавестон! Гави! Пресвятые доминусы…

Старик принялся за ноги оттаскивать исколотого Абби в сторону. Он оставил его чуть поодаль, осторожно положив голову на бок. «Парень ещё жив».

Гави лежал без сознания. Он не был серьёзно ранен — кровь, текущая по его лицу, была чужой. Вессаль ощупал его одежду, чтобы удостовериться, что это и впрямь был он.

— Каштанчик, голос! Позови на помощь, — обратился старик к собаке, вновь зайдясь кашлем.

Он утирал рукавом слёзы и ощупывал ладонью лицо Гави, силясь выяснить и запомнить его черты.

— Ничего, сынок, мы вытащим тебя отсюда. Мы выберемся из этой беды. Всё будет славно, славно…

Под оглушительный лай Каштана он принялся разгребать обломки, чтобы освободить и очистить Гави от пыли и мусора.

 

Предыдущая глава 

Следующая глава